Текст книги "Проклятье Жеводана"

Часть 2. Albedo[2]2
  С латинского буквально «белый цвет». Алхимический термин, символизирующий очищение и начало сознания. Является вторым этапом создания философского камня. (Прим. ред.)


[Закрыть]

Глава 2.1

1752 год.

Франция.

Поместье семьи Готье.

Дыхание никак не хотело восстанавливаться. Как будто сердце, легкие, все нутро горело, рвало и ломилось в болезненной метаморфозе, а ведь любой значимой метаморфозе следует быть болезненной. Разбудил ли кого-то мой крик – неизвестно. Сердце, хоть и успокаивалось постепенно, все равно жутко колотилось. Руки тряслись и покрылись холодным потом.

Недовольно рыкнув себе под нос, я поднялся с кровати и подошел к окну. До зари было еще далеко, и тяжелый вздох сорвался с моих губ. Недовольно скрестив руки, я поглядел на свою кровать, и чем дольше я любовался изломанным и пластичным рисунком измятых простыней, тем больше уверялся в том, что нынешняя ночь станет для меня бессонной.

Причина горячего полубезумного пробуждения заключалась как раз в излишней мягкости моего ложа. Тело как будто проваливалось сквозь. Подобные «падения» чудятся не мне одному, и исключительного в том ничего нет. Однако, когда я совладал с собой и сел в кровати, надеясь, что проснувшийся рассудок все расставит по местам, меня постигло чудовищное разочарование.

Я так и не решусь утверждать, вещи ли проходили сквозь меня, будто бы не имели никакой в себе материальной структуры, либо я обратился пустым местом, не более чем призрачной тенью. Быть может, кому иному придет на ум еще более вразумительное объяснение, но не мне.

Не чувствуя ни себя, ни окружающей меня реальности, я силился не поддаваться оглушительному приступу ужаса и отчаяния, нахлынувшему на меня ни с того ни с сего. Мне пришлось со страхом хвататься за одеяло и простыню, прежде чем ощущение реальности ко мне вернулось. Я так и стоял, пытаясь все еще совладать с пережитым ужасом, когда в коридоре послышались шаги. Закатив глаза, я поджал губы. Меньше всего мне хотелось перебудить весь замок, а особенно моего папу, который всегда страдал чутким сном.

Именно он, мой дорогой отец и глава семейства Готье, стоял на пороге моей спальни, накинув бархатный халат поверх белой сорочки. Подле него стояла служанка, которая, очевидно, и подняла графа посреди ночи, испугавшись криков из моей спальни.

– Все в порядке, – произнес я, упреждая вопросы родителя. – Прости, что разбудил.

– Ты кричал? – встревоженно спросил отец, заглядывая мне в глаза.

– Нет, я не… В смысле, я не знаю, – пробормотал я.

Кажется, эти слова только, напротив, усугубили его опасения.

– Этьен, мне страшно оставлять тебя одного, – с тяжелым вздохом признался отец. – Эти припадки не прекратились после Алжира, вопреки твоим заверениям.

– Пап, я не рехнулся, – отрезал я.

– Если так продолжится, рехнемся мы оба, – хмуро произнес он.

Я невесело усмехнулся. Отец было жестом пригласил меня сесть на край кровати и сам направился к ней, но я пригласил его сесть на длинный жесткий диван с низкой спинкой, что стоял вдоль стены под растянутым над ним гобеленом.

Я опустился, прислонившись затылком к холодному камню, чувствуя, как прохлада проходит сквозь меня, успокаивая беспокойный ум. Согласившись со мной, он сел подле меня и тяжело вздохнул, сложив руки перед собой в замке, а локти уперев в колени.

– Что с тобой случилось в Алжире? – осторожно спросил он.

По спине пробежал холодок, и я сам не заметил, как мои руки вновь затряслись, как при лихорадке. С губ сорвался резкий хриплый смешок, а плечи дрогнули в каком-то даже мне непонятном жесте.

– Я вам все сказал, – произнес я, проводя рукой по лицу, – но вы не верите.

– Как нам поверить? – спросил отец. – Как? Люди прочесали все побережье, там не было ни хижины, ни катакомб. Ты же был там, Этьен? Ты же сам привел нас к пустым скалам.

– Ага, – усмехнулся я, подавшись вперед и обхватив голову руками. – Запри меня уже в дурдоме среди безумных лунатиков.

– Прекрати, – хмуро возмутился отец. – Не смей так говорить, Этьен. Зря я поднял это…

Я перевел взгляд на отца и совестливо сглотнул.

– Пап, – произнес я и, как только он обернул свой изможденный взгляд на меня, продолжил: – Мы оба слишком устали. Надо отдохнуть.

Он сделал глубокий вдох и кивнул. Может, я обманывал себя в царящем вокруг полумраке, но мне хотелось верить, что отец слегка улыбнулся, самым краешком губ.

– Что бы там ни случилось, пускай забвение сожрет былое, – произнес я, потягиваясь и разминая шею.

– Поэтично, – по-доброму улыбнулся отец.

* * *

Привезя из Алжира диковинные драгоценности, расписанную вручную плитку и яркие краски, которых не мог сыскать в Европе, я привез оттуда и демонических призраков, с которыми мне предстояло теперь как-то уживаться.

Столкновение с разноглазым мясником Жаном и его чудовищами не могло не сказаться на мне, как бы сильно я того ни желал. Но моя жизнь продолжалась здесь, на севере, вдали от проклятого утеса, вдали от каменистого побережья, на котором под палящим солнцем гнила дохлая рыба, а черномордые гиены рыскали с дозволения своего хозяина.

Не зная природы своих страхов, я должен был изобрести от них спасение. Мне пришлось пойти на поводу у собственных предчувствий, ибо я не знал иной борьбы с приступами бессонницы и этого состояния, когда я становился бесплотным призраком. В особо жуткие эпизоды меня вело настолько, что я даже, помнится, мог видеть себя со стороны.

Вот тут я точно понял, что Алжир стал роковой точкой в моей жизни, и я, наивный юноша, даже представить себе не мог, насколько это путешествие определит мою дальнейшую судьбу.

Сейчас же я остался один на один со своими душевными недугами, и решение даже мне казалось причудливым, чего уж говорить о моем несчастном отце?

Я велел постелить мне прямо на холодном каменном полу. По моему замыслу, мое тело, изнеженное мягкими и податливыми перинами, будет много строже относиться к законам реальности, если будет постоянно ощущать более жесткую опору под собой.

На удивление это помогло, хоть и не сразу. Первые несколько ночей я крутился, все избирая позу, как бы не упираться о камень. С раннего детства я был тем самым мальчишкой, о котором говорят «кожа да кости». Сейчас мое сложение несколько поправилось, но худоба, присущая нашему роду, сейчас давала о себе знать.

Ночь на четвертую я подумал – не бросить ли всю затею? Меня почти что одолела стыдливая глупость этой борьбы с врожденной костлявостью.

На пятую ночь я поклялся бросить глупую мысль и спать по-человечески, в кровати, на мягкой перине, как подобает любому юноше моего происхождения, но на шестую ночь остался спать на полу, решившись все завершить поэтично на седьмую ночь.

Когда я проснулся, я сел на полу и тупо смотрел перед собой. Перебрав все тщетные попытки припомнить свой ускользающий, и, видимо, навсегда ускользнувший, сон, я внезапно пришел к озарению.

Вот уже прошла первая неделя с тех пор, как я вернулся из Алжира, чтобы меня, да и несчастных близких, не ужасали мои полуночные вопли и полубезумные пробуждения.

Перемены в моем поведении не могли не радовать отца. Он с большим участием следил за моим самочувствием, стараясь при этом не быть слишком навязчивым.

После обеда мы проводили время вместе в его кабинете. Отец разбирал письма и бумаги, а я, будучи от природы неспособным попросту вести какое-либо дело, полулежал в кресле, закинув ноги на один подлокотник, а голову опустив на другой.

Изредка мы перекидывались парой слов, но не более. Мы оба предпочитали тишину за работой, и даже спокойный умеренный разговор, продолжающийся слишком долго, рядом со мной был способен знатно мне подействовать на нервы.

Отец же обладал большей выдержкой, но это вовсе не был повод испытывать его на прочность.

Я лежал в кресле, покачивая ногой, с которой уже спала мягкая бархатная туфля, но я был слишком увлечен чтением, чтобы даже заметить это.

В моих руках находилось настоящее сокровище, чудом уцелевшее в годы рьяного обострения цензуры, когда его величество Людовик Возлюбленный в приступе особенно богобоязненного настроения уничтожил добрую половину трудов, подобных тому, что сейчас я читал.

Эта книга была посвящена таинству Великого Делания, фундаментального понятия в алхимическом искусстве. Моя душа особенно пылала страстью к подобным откровениям. Будучи человеком по природе отнюдь не расточительным, я не вел счета деньгам, когда речь касалась подобных памятников литературы.

Труд представлял собой сборник эпиграмм, в которых были зашифрованы свойства металлов и веществ.

Помимо текстов меня поражали иллюстрации к каждой из них.

Все мое внимание было приковано к двадцать четвертой эмблеме с изображением волка, пожирающего человека в короне. На заднем плане тот же самый человек выходил из огня невредимый.

Я с пристальным вниманием рассматривал гравюру и, ведомый прильнувшим к моему сердцу порывом, осторожно коснулся кончиками пальцев бумаги.

Вложив закладку, я закрыл книгу, будучи твердо уверенным в том, что стоит пока уложить все, что уже успел прочесть, в своей голове.

Я поднялся с кресла, потянулся, надел обувь, поддев свалившуюся туфлю носком, и принялся прохаживаться по кабинету, держа драгоценную книгу под мышкой.

– Наскучило? – спросил отец, приподнимая взгляд от письма.

Я удивленно вытаращился на него, круто повернувшись на пятках.

– Боже, нет, – сразу же ответил я. – Мне надо перевести дух.

Отец кивнул и вновь опустил голову, склонившись над бумагами.

– Не клади ее на видное место, – предупредил меня он, обмакнув перо в чернила.

– Буду беречь, ценою жизни, – драматично вздохнул я, прижимая к сердцу сокровище.

– Гляжу, ты приходишь в себя, – со слабой улыбкой произнес отец, но сразу же его лоб рассекли хмурые морщины, а взгляд забегал с одного листа на другой. Видимо, где-то там, в расчетах, затесалось несоответствие, которое надо было разрешить как можно скорее.

Я подошел к нему и посмотрел через плечо, проглядывая упорядоченные строчки.

– Погоди, вот здесь, – произнес я, заметив не по смыслу, но по цвету чернил заметную странность.

Общее полотно темно-серого текста разнилось с маленьким куском, в котором говорилось о количестве малолетних работников на фарфоровой мануфактуре во Франкфурте.

Цвет чернил отличался не так уж и рьяно, чтобы замыленный взгляд отца приметил его.

– Вот где настоящая чертовщина, а не эта твоя алхимия, – вздохнул отец.

Я усмехнулся и похлопал отца по плечу.

– Что ж, оставлю тебя наедине с твоими демонами, а меня ждут мои.

Отец отпустил меня коротким кивком, даже не подозревая, насколько я был в тот момент серьезен.

* * *

Сегодня был особенный день и для меня безумно долгожданный. Я с пылким сердцем и чистой душой припадал в молитве, чтобы послать ангелов-хранителей всем, кто причастен к моему делу, ведь им точно не помешало бы ни заступничество земное, ни заступничество небесное.

Пасмурные тучи так и грозились испортить дороги, но благо сбылось милосердное чудо, и мои люди уже сегодня прибыли к нашему замку.

Я стоял на крыльце, накинув на одно плечо сюртук поверх белой блузы с высоким воротником-жабо. Мне даже боязно представить, сколько времени я провел вот так, в тревожном ожидании, когда уже явится мудреная повозка, и вот, вся она прибывала к крыльцу моего замка.

Колеса остановились с пронзительным скрипом. Меня удручил вид лошадей. Им, беднягам, не повезло с такой непомерной тяжестью, которую их запрягли тащить.

От сердца немного отлегло, когда мои конюшие быстро подоспели и приняли на себя заботу о загнанных жеребцах.

Тогда уже я мог без задней мысли предаться своему ликованию, оглядывая ту самую непосильную ношу.

На колеса были поставлены тяжелые клетки, в которых метались уже мои старые приятные знакомцы. Я все ждал, когда невежественная чернь из прислуги спросит, что это за собаки, и я отвечу, что это вовсе не собаки, а гиены из далекого Алжира.

Но моим намерениям было не суждено сбыться – кучеры были сильно загнаны долгой беспрерывной ездой, и уж суть их ноши, какой бы удивительной и экзотической она ни была бы, их ничуть не волновала.

Глубоко вздохнув, я отдал приказания своим здоровякам погрузить клетки на небольшие, но прочные колеса и затащить в замок.

Чего не сказать о двух горничных. Женщины были уже немолоды и, видно, заслышав какое-то оживление в коридоре, вышли поглядеть что к чему. Звонкий визг славно озарил стены замка, едва горничные разглядели через решетку сутулых гиен.

– Мадам, заверяю вас, – с улыбкой произнес я, положа руку на сердце. – Клянусь вам, звери не потревожат вас никоим образом. Те строительные работы, что кипели и днем, и ночью в подвалах, – и есть мои заблаговременные приготовления к приезду этих экзотических питомцев. Боже, мадам, вы так бледны, должно быть, переутомились. Прошу прощения, мне надо помочь там, внизу. Доброго дня, прошу, переведите дух, мадам!

Конечно, эти горничные не были единственными, кто в замке был в ужасе от новых жителей родом прямиком из солнечного рокового Алжира.

Пока мы шли к подвальным помещениям, то и дело доносились вопли и вздохи ужаса. Мне льстила, безмерно льстила подобная реакция.

Моим рассказам о плене у заклинателя гиен никто не поверил. Тогда я решил не биться ни с кем и согласился с тем, что эти видения попросту были навеяны моим разумом, который, очевидно, крайне редко пребывал в здоровом состоянии.

– Какого черта ты приволок в дом этих уродских псин, Этьен? – услышал я голос отца и жестом показал слугам, что они могут взять небольшую передышку.

– Это гиены, – гордо ответил я, указывая на тяжелую клетку. – Из Алжира.

Лицо его сразу переменилось от одного только упоминания этого города. Плечи заметно поднялись и опустились.

– Боже, – пробормотал он, потирая переносицу. – Вот к каким «питомцам» шли приготовления в подвале?

– А я разве не говорил? – как будто бы удивился я.

Отец скрестил руки на груди и абсолютно точно не разделял и крупицы того восторга, который испытывал сейчас я.

Гиены обнюхивали здешний воздух и выглядывали сквозь прутья, так и норовя ускользнуть прочь. Но, будучи безмерно впечатлен своими алжирскими злоключениями, я был решительно готов к любой хитрости, которую бы собрались учудить зверюги.

– Тут их две породы, – продолжал я, чтобы как-то скрасить тишину, ставшую между нами, – которые поменьше – они с юга, а более крупные, с пятнами, они как раз из тех мест, где мы были.

Тяжелый взгляд моего отца безмерно и живописно твердил о недовольстве подобным приобретением.

Вдруг что-то переменилось в его взгляде, и светлые брови свелись еще более хмуро.

– Почему их так много? – хмуро спросил он, оглядывая клетки, – Только не говори, что ты собрался их разводить.

– Тогда молчу, – я пожал плечами, любовно вглядываясь меж прутьев.

К сожалению, зверье было настроено довольно злостно, и стоило мне чуть приблизиться к клетке, как зверюга на меня оскалилась и клацнула так близко, что слюна осела пятнышком на моем рукаве.

Усмехнувшись, я отпрянул назад. Когда я взглянул на отца, с удивлением обнаружил, что он ничуть не разделяет моего восторга относительно партии этих прекрасных экзотических хищников.

– Почему ты не мог увлечься лошадьми или охотничьими собаками? – причитал, верно сам себе, мой дорогой отец.

Я пожал плечами, закатывая рукава.

– Я не такой славный наездник, и охотник из меня тоже скверный. Зачем они мне? – спросил я.

– А на гиен у тебя, боюсь спросить, какие планы? – трагически вздохнул отец.

Эти слова отозвались мягким радостным теплом, какое присуще накануне долгожданного праздника или встречи с любимым человеком после долгих лет разлуки.

Глубокий вздох наполнил всю мою душу радостным и светлым чувством, и я знал, что мне не с кем разделить наконец-то обретенную радость жизни.

Именно в это мгновение я ощутил себя свободным человеком, хоть и холодное отчуждение нависало надо мной бледной тенью.

– Никаких. Они просто мне нравятся, – молвил я, заглядывая сквозь прутья на самую большую отраду своей жизни.

Отец же мучительно вздохнул, возводя глаза к высоким сводам.

– Все же приглядись к андалузским скакунам, – произнес отец. – Но, впрочем, делай что хочешь. Но чтобы в обществе о твоем зверинце не знали. Эти твари опасны, и когда до его величества дойдут об этом слухи, всех гиен пристрелят, Этьен.

Энтузиазм охладился жутким предостережением.

– Не скрою, мне они не по душе, – продолжил мой родитель, положа руку на сердце, и голос его, видимо, смущенный моим испугом, несколько смягчился. – Даже больше, эти твари – прямое доказательство, что ад есть, и твари преисподней бродят по нашей земле.

– Как ты сегодня поэтичен, – с улыбкой ответил я, тихо аплодируя отцу, стараясь переменить тон беседы.

Будь моя воля, я бы попросту развернулся и пошел прочь, так сказать, «на английский манер», и не говори я сейчас с отцом, так бы и поступил.

Он же оставался серьезен, когда отдал мне поклон. Мы посмотрели друг другу в глаза, и меня разобрала веселая, но нервная усмешка – уж настолько меня переполняли ребяческий восторг и радость от этих самых тварей преисподней.

– Прошу, будь благоразумен, – произнес отец, и я услышал редкую для его холодного голоса заботу и нежность. – Даже слухи об этих зверях должны остаться в стенах нашего замка.

– Я буду благоразумен, – пообещал я, положа руку на сердце.

– И ты даже при мне суешься к ним, как к домашним догам. Это звери, Этьен. Прошу, береги себя, – произнес он, заглядывая мне в глаза.

Я обнял отца, как я часто поступаю, когда мне сложно выдерживать чей-то взгляд на себе. Мы обнялись, и я со слугами продолжил шествие вниз, в мрачные подвалы.

От здоровяков требовалось немало сил и ловкости – гиены, истомленные неволей, уже проснулись и метались внутри клеток, доставляя немало проблем. Это неуместное оживление едва не привело к гибели – двое парней чуть не были придавлены своей тяжеленной ношей, но, слава богу, все обошлось.

Я щедро выделил целый погреб для своих новых питомцев. Всего их было шесть особей, две из которых мне быстро полюбились большим размером тела и крепкими белыми зубами.

Размещая всех животных, я лично проследил, чтобы гиен посадили на цепь достаточно длинную, чтобы звери могли спокойно ходить или даже немного пробежаться по камерам.

Увидев своими глазами, что просторы нашего погреба и длина цепей полностью совпали с моим замыслом, я испытал восторг и крайнее довольство собой.

Распорядившись о кормежке, я с удовольствием наблюдал, как теперь уже мои гиены предаются с дороги долгожданной трапезе.

Наверное, я провел многим больше часа и, скорее всего, провел бы еще больше, однако ко мне явился слуга. Он не сразу начал свой доклад, а, замерев на пороге, пытался понять, что за зверье теперь будет соседствовать с ним в этих подвалах.

– Что? – спросил я, стараясь хоть немногим развеять замешательство, охватившее слугу.

Юноша сглотнул, верно, припомнив уроки благонравия о том, как неприлично пялиться, особенно на вещи своих господ. Он поднял взгляд, и я понял, что мальчишка сбит с толку увиденным.

– Ты что-то хотел сказать? – предположил я, пытаясь помочь юнцу припомнить его поручение, и, видимо, мне удалось.

Тот часто закивал.

– Месье де Ботерн, ваша светлость, ваш кузен, прибыл и ожидает в белой гостиной, – доложил слуга.

– Пошли, – произнес я и, окинув своих питомцев прощальным взглядом, взобрался по лестнице, перешагивая через несколько ступеней.

Я направился в белую гостиную, где меня ожидал мой милый кузен Франсуа. Настроение у него было безмерно светлое и радостное. Мы крепко обнялись, поцеловались в щеки и сели за низкий столик с мраморной столешницей.

Нам принесли чай с лавандой, и мне все не терпелось выслушать, что же решил Франсуа.

– Пока что нет, – угадывая мой вопрос, вздохнул кузен.

– Так и знал, – цокнул я, откинувшись со своей чашкой и блюдечком на спинку кресла.

– Если бы решение влияло лишь на мою жизнь – так плевать, – пламенно и вполне справедливо произнес кузен. – Но черт вас всех дери, тут замешаны обе семьи!

– И обеим семьям будет выгоден ваш союз с очаровательной, просто милейшей Джинет, – заметил я, поглядывая в свою чашку.

– Ее происхождение… – начал Франсуа, но я закатил глаза и попросту не дал ему закончить.

– Братец, милый, посмотри на меня, – вздохнул я. – Я здесь, чтобы озвучить твои мысли. Тебе хватает здравого смысла прийти к моим же доводам, но почему-то вы все боитесь произнести это вслух. В общем, я к твоим услугам, Франс.

Кузен глубоко вздохнул, потирая переносицу, но не предпринял никакой попытки перебить меня, и потому я продолжил.

– Джинет де Ботерн будет любящей женой и заботливой матерью, – я старался вложить столько искренней мягкости и заботы в эти слова, насколько я был способен.

Кажется, это произвело славное впечатление на Франсуа – кузен поднял свой сосредоточенный взгляд.

– Я рад, что ты так ответственно думаешь о ее происхождении. Но, право, дорогой, века, когда все решала лишь чистота крови, давно позади, – вздохнул я не без трагичной нотки в голосе и сделал несколько осторожных глотков. – Ее отец – честный делец и пользуется доброй славой в наших кругах. Никто не посмеет осмеять тебя за этот союз. Правда, Франс, не посмеет.

Я знал, почему Франсуа не отвечает ничего, я знал, о чем он молчит. Что ж, ему виднее, стоит ли делиться секретами подобного толка или нет, я продолжу делать вид, что попросту не в курсе.

– В конце концов, мой милый брат, – произнес я, закидывая ногу на ногу и оправляя рукава своей блузы. – По праву происхождения ты, Франсуа де Ботерн, в праве выбирать, а не довольствоваться.

Мои слова попали слишком точно. Кузен поджал губы и решительно кивнул.

* * *

Мы думали провести с Франсуа остаток дня на открытом воздухе. Кузен даже собирался запечатлеть в своих набросках деревья из нашего сада, но пленэр был испорчен силами абсолютно нам неподвластного порядка, а именно – начался дождь.

Мелкая морось довольно скоро сменилась тяжелым ливнем, которым небеса уже грозились с самого утра.

Мы с Франсуа пошли в гостиную, названую мною восточной. Мы кинули большие подушки на пол, который уже был застлан пестрыми персидскими коврами. Рухнув, мы какое-то время просто ждали, когда нам принесут горький кофе в маленьких турецких чашках.

Сильно позже, когда уже перевалило за полночь, к нам присоединился мой отец. Он, конечно же, был безмерно рад видеть ненаглядного племянника.

Мои глаза уже слипались от усталости, и кофе не мог меня больше бодрить.

Я молча сидел и слушал, как отец и кузен начали беседовать о делах. Такие разговоры вкупе с нахлынувшей усталостью легко сморили меня, и я уснул прямо так, не раздеваясь, что было, впрочем, довольно скверной ошибкой.

С утра у меня болела шея, ибо я не нашел ничего лучше, чем подложить под голову первое, что попадется под руку. К несчастью, под руку попался маленький жесткий пуф. Помимо жуткой боли в позвонках, на половине лица отпечатался узор крупного плетения.

Я недолго разминал шею, чтобы она уж так ужасно не ныла. Все же мне повезло, и боль довольно скоро отступила, а вместе с ней и скверное настроение.

* * *

Дозываться кого-то из слуг мне не хотелось, поэтому я сам налил себе холодной фруктовой воды, смочил виски. Голова медленно остывала. Я с облегчением вздохнул, выходя на каменный балкон. Одет я был, скажем, не по погоде, а посему утренняя прохлада ядрено пробрала меня, чему я был несказанно рад.

Немного поразмявшись, я вернулся в замок и, все так же избегая любого общения со слугами, пошел искать отца и кузена, которые, согласно моему предположению, прямо сейчас где-то премило ворковали.

Ступал я в мягких восточных туфлях, которые нравились мне куда больше европейского каблука, и сейчас эта обувь пришлась как никогда кстати.

Гулкие коридоры донесли до моего слуха знакомые голоса, и я, осторожно ступая, разыскал нужную мне комнату. Мне посчастливилось остаться незамеченным.

– Не думаю, – услышал я голос отца.

– Только Господу ведомо, что там случилось, – произнес Франс. – Ведь ты сам не дал мне отловить и…

– Остынь, Франс, и оставь месть Господу, – произнес отец. – Большое милосердие Небес, что наш Этьен вернулся. Что бы там ни было, пусть это останется в Алжире.

На моих губах невольно всплыла улыбка.

Даже я сейчас, оглядываясь назад, с трудом верю, что я действительно провел несколько дней на цепи. Довольно часто я сомневаюсь в своем рассудке и памяти, и история с Алжиром отнюдь не является исключением. Слава богу, у меня есть радостное напоминание о том, что все, случившееся со мной, правда. А именно – на моей руке, на самом запястье остались отметины от той самой цепи, к которой я был прикован.

Но если для меня это доказательство является жестким и неоспоримым, то ни отца, ни моего любезного кузена шрамы, если и впечатлили, то не заверили в правдивости моих слов.

– В нем что-то переменилось, и это пугает меня. В смысле, еще больше, чем обычно, – тем временем продолжал мой отец.

Я невольно приоткрыл глаза от изумления и, затаив дыхание, продолжил подслушивать.

– При всем уважении, дядя, но Этьен всегда был… не таким, как все, – сказал Франсуа.

По этой паузе я понял, что он хотел подобрать словечко поострее, но вовремя одумался.

– Франс, милый, есть «не такие, как все», а Этьен закупился богомерзкими бесами и заполонил ими весь подвал! – голос отца будто бы ожил.

– Ну, – протянул Франсуа, – я все еще считаю, что кузен не изменяет себе. Он всегда был любопытным ребенком, как и его пристрастия… Вы же помните, как он в свое время увлекался алхимией?

– Боже… – протянул отец, и я был готов держать пари, что он закатил глаза и осенил себя крестным знамением.

– Боюсь, ты хочешь верить, что Алжир изменил его, – продолжил Франсуа. – Но давай смотреть правде в глаза.

– Когда речь заходит об Этьене, делать это крайне сложно, – пробормотал отец.

– Ты говорил с ним о случившемся? – спросил кузен.

Я услышал лишь тяжелый вздох.

– Ясно… – с усмешкой произнес Франсуа. – Поговорю с ним.

– О чем же? – произнес я, сделав вид, что лишь сейчас забрел к ним.

– О гостях из Алжира, которых ты запер в подвале накануне, – произнес Франсуа, выйдя мне навстречу.

– Гостях? – Я удивленно повел бровью, когда мы поцеловались с кузеном в щеки. – Нет-нет, они не гости. В том смысле, что они останутся тут с нами жить.

– Если не пожрут друг друга, – пожав плечами, произнес отец.

– Не пожрут, – уверенно заявил я. – Они рассажены по разным клеткам, а цепи на шеях обеспечивают полный контроль над их положением.

– А я даже не догадывался, зачем тебе понадобились трактаты об инженерии из нашей библиотеки. Даже успел порадоваться, – со слабой улыбкой произнес папа.

– Ох, дядя, для тебя новость, что Этьен что-то замышляет там? – усмехнулся Франсуа, потрепав меня по голове, а я, отстранившись, с игривой улыбкой клацнул зубами воздух.

– Понабрался у своих шакалов? – вздохнул отец, подпирая голову рукой.

– Гиен, – важно поправил я, развалившись на диване.

И отец, и Франсуа добродушно усмехнулись и переглянулись меж собой. Я же скрестил руки на груди и слегка поджал губы, что сделать было, к слову, не так уж и легко, учитывая, как меня разбирал смех.

– И все же, мой милый братец, – протянул Франсуа, – я не понимаю тебя.

Я бросил на кузена вопросительный взгляд и развел руками, предлагая открыто и прямо задавать любые вопросы.

– Помнится, ты же с раннего детства зачитывался этими жуткими книжками из мрачных веков, любовно разглядывая жутких чудищ, – размышлял вслух кузен, и мои губы сами собой разошлись в довольной улыбке.

– Все так, кузен, – согласно кивнул я.

– И при всей этой страсти к чудовищному и безобразному ты отказался ехать со мной и дядей в гости к господам де Боше, – Франсуа всплеснул руками.

Я рассмеялся, помня, разумеется, какие же страхолюдские дочери у месье де Боше, и мне стало несколько досадно, что сам так и не нашел возможности сострить на этот счет.

Отец тоже широко улыбнулся, хоть и бросил короткий взгляд с осторожной укоризной в сторону Франсуа.

– Нет, в самом деле, почему именно гиены? – спросил папа, и кузен участливо взглянул на меня.

Я пожал плечами и, лениво потянувшись, зевнул.

– А почему бы и нет?

* * *

Ближе к полудню мы с папой проводили кузена и какое-то время еще стояли на крыльце, глядя на уходящую вдаль карету.

Стояла приятная весна, когда нежное предвестие скорого цветения робко шепчется среди лесов, а молодая трава еще не пестрит сочными лугами, а лишь набирается сил, чтобы выдержать свой пышный летний наряд.

Я глубоко вздохнул, желая наполнить легкие этим трепетным замиранием, охватившим все небо, весь воздух, все прилегающие леса и сады подле замка.

Мы с отцом стояли, разделяя это волшебное оцепенение, и вскоре настало время вернуться в замок. Я скорее направился в подвал, к моим удивительным питомцам с маленькими черными глазками-бусинами.

Наступила светлая полоса моей жизни.

Я приходил каждый день в подвалы, чтобы самому нутром почуять здешний воздух.

Не мог я полагаться и на доклады слуг – эти безграмотные крестьяне дай бог скажут, не сдохли ли там, часом, звери, но не более. Я мог рассчитывать лишь на себя и на собственную наблюдательность.

Так прошло уже чуть больше месяца, и наступила середина апреля, я постепенно знакомился со своими питомцами. Поначалу они встречали меня злобно – рычали и натягивали цепи.

Я решил связать в животном разуме появление в подвалах меня и еду. Не будучи еще настолько безрассудным, чтобы кормить диких зверей с руки, я попросту присутствовал, говорил с ними, чтобы они постепенно привыкали к моему голосу.

За ту весну 1752 года мне похвастаться было решительно нечем. Стыдливость и гордость не позволяют мне лишний раз перечислять все тщетные попытки заставить питомцев хотя бы поднять на меня взгляд этих крохотных диких глаз.

Зверь есть зверь.

* * *

– Не спи.

Когда чья-то рука опустилась на мое плечо, я резко вздрогнул и принялся судорожно оглядываться по сторонам.

– А, это ты, – спросонья пробормотал я, проводя рукой по лицу.

– Как ты можешь спать здесь? – удивился отец, оглядываясь по сторонам.

Конечно, любого непосвященного человека могла смутить камера, которую я приспособил для себя. Я пожал плечами, искренне и, как мне кажется, вполне справедливо сочтя эту комнату если не комфортной, то вполне себе уютной для жизни.

Тяжелая решетчатая дверь не закрывалась вовсе. В углу стоял массивный грубый стол, приволоченный сюда – как сейчас помню! – с жутким скрежетом об пол. До сих пор от одного-единственного воспоминания о нем меня пробирает дрожь.

Кровать была, пожалуй, в самом деле жутковатая. В подвале она, очевидно, оказалась из-за кривизны и общей дряхлости. Однако ее застелили мягкой периной, и я велел переменить на жесткий матрац, иначе бы приступы провалов сквозь кровать, сквозь землю, сквозь этот мир были бы неминуемы.