Текст книги "Проклятье Жеводана"

Свежие простыни пахли лавандовой водой, которую, по крайней мере, мои богобоязненные предки считали средством исцеления от ран не только телесных, но и душевных.

Таким образом, мне не приходилось жаловаться, когда я тут проводил свои ночи. Именно здесь, в стенах мрачного подземелья, я смог обрести покой. Мой разум отдыхал, находя успокоение в глубоком безмятежном сне.

Но я понимаю, с чем был связан вопрос моего отца – как мне вообще удается тут сомкнуть глаза?

Спал я все равно не на кровати, а как раз за столом, укутавшись теплым шерстяным пледом.

Протирая глаза, я потянулся и размял шею.

– Что-то случилось? – спросил я.

– Пойдем наверх? Я ничего не слышу из-за этого адского лая, – предложил отец, и до меня только сейчас дошло, что не все могут спать под шум, вроде воплей диких гиен.

Сперва я попросту не понял смысла в словах своего дорогого родителя, ибо мне ничуть не мешал тот галдеж, который поднимали южные хищники.

Прежде чем подняться наверх, я должен был удостовериться, что мои питомцы в безопасности, имеют доступ к чистой воде, не ранили ни себя, ни друг друга, ведь я уже предпринимал попытку случки.

– Этьен? – окликнул меня отец, уже стоя одной ногой на ступени лестницы.

Я не сразу отмер от своих наблюдений. Бремя ответственности сильно давило на меня, как четкое понимание того, что все в замке попросту мирятся с пребыванием здесь экзотических животных, и никто, ни единая душа не разделяет моего восторга относительно них.

Мои глаза, уже обостривши свое восприятие в подвальном полумраке, пристально вглядывались, выискивая, нет ли на зверях проплешин, выдранных в склоке с сородичем. Более того, мне не раз и не два приходилось слышать рассказы о том, как звери, сломленные невольной жизнью, сами вырывали на себе шерсть.

И пока мой взор был сосредоточен по ту сторону тяжелых кованых прутьев, я вновь услышал свое имя.

– Этьен! – встревоженно воззвал отец.

– Да-да, иду, – произнес я, насилу оторвав свое внимание от клеток.

Поднимаясь по ступеням, я пару раз оглянулся через плечо, и, потирая свой затылок, наконец был готов внять разъяснениям отца.

– Так что случилось? – спросил я.

– Не хотел тебя отвлекать от твоих… – папа прищелкнул в воздухе рукой, пытаясь припомнить слово.

– Гиен, – любезно напомнил я.

– Именно, – согласно кивнул отец. – И их у тебя две породы – с севера, с юга, ведь так?

Я удивленно вскинул брови, заглядывая на отца, тронутый вниманием к своим словам. Как бы граф Готье ни старался сохранить холодную маску на лице, его губы нет-нет, да и расплывались в мягкой улыбке.

– Ты мне нужен. Надо ответить на несколько писем. И нет, – от родительского взгляда не ускользнуло, с каким недовольством я закатил глаза. – Сын, уйми ненадолго свои капризы, прошу тебя! Ты откладывал это настолько долго, что люди уже спрашивают, не отдал ли ты свою душу Господу.

Я уже хотел ответить: «Так отвечай, что я отдал ее Дьяволу», как вдруг меня подвело мое собственное тело. Что-то резко ударило в нос, и я громко чихнул. В груди стукнуло что-то изнутри, со всей дури врезавшись о ребра, и я едва успел прикрыть рот рукой.

Разогнувшись, я встретился с настороженным взглядом отца.

– Тебе стоит согреться, – произнес отец, протягивая белый платок.

– Благодарю, но мне не холодно, – ответил я, утерев нос.

– Тебе напомнить, как много людей из нашей родословной умерли от холодов? – спросил отец.

– Мне на ум приходит намного больше случаев отравлений. Ну, и конечно же, мое любимое – смерть, безусловно, насильственная, а убийца так и не был найден, – протянул я, вероятно, более мечтательно, нежели стоило.

– А еще детоубийство, – добавил отец.

– Ну, это ты совсем далеко взял, что за темные века? – усмехнулся я и все же окликнул мимо проходящую служанку и распорядился, чтобы мне приготовили горячую ванну.

* * *

Я думал, я обрел покой.

Меня перестали мучить пробуждения. Вопреки расхожему недугу в нашем роду, а именно – зловещие сны, что пророчат беду. Каждый раз я как будто пробивался сквозь стеклянный купол в порыве сделать первый глоток воздуха, находясь на грани губительного удушья.

Я стал менее придирчив к шуму.

Проводя время в зверинце, я слышал нескончаемый галдеж и лай. Под этот оглушающий крик мне приходилось проводить свои наблюдения за питомцами. Признаться, справлялся я плохо, особенно поначалу.

Однажды я до позорного поздно заметил старую, уже запекшуюся рану на задней лапе одного из питомцев. Меня сковал ужас, хоть ранение было легкой ссадиной.

Меня шокировало не столько это, а моя преступная невнимательность. Если бы попала зараза и пошло бы воспаление, я был бы уже бессилен и ничем бы не помог несчастному созданию.

Одни только мысли о том, каким страданиям могут подвергнуться мои звери по моей вине, заставляли меня проявить такую четкость действий и строгость планирования, которую я отродясь не проявлял, попросту за ненадобностью.

Животные обходились мне дорого. Настолько дорого, что мне даже пришлось вести счет своим деньгам, что стало для меня в новинку. Я изучил собственные расходы с целью выявить, от чего я смело могу отказаться, и был приятно удивлен.

Я не стал углубляться в статьи своих доходов – они есть, и это славно! Намного больше меня волновали ощутимые траты, о которых я раньше попросту не задумывался.

Оказалось, что за мною числятся несколько вилл в Италии и Португалии, а также небольшое имение на юге Франции. Их содержание обходилось мне во внушительную сумму, а я так ни разу и не бывал в тех краях. Сейчас я вспоминал обрывками, что, скорее всего, то ли отец, то ли кузен, то ли они вдвоем на пару, непременно звали меня развеяться.

Я уже не помню, по какой причине я отказывал своим прелестным родственникам, но решил, раз я каждый раз находил повод, значит он достаточно весомый, чтобы распрощаться с этими убыточными владениями.

Отец был в замешательстве, еще когда я только-только приобщался к экономическому вопросу нашей семьи, так вопрос о продаже земель вовсе вверг его в шоковое состояние.

Не буду вспоминать дословно наши споры, а лишь подведу итог наших пререканий.

Земли – все, кроме небольшого участка охотничьих угодий с шале, – остались в семье, но теперь обременяли не мой карман, а карман моего кузена, который охотно выкупил эти владения.

Получив определенный контроль над ситуацией, мне стало намного спокойней, и я мог посвятить себя своим питомцам.

В самом деле, мне казалось, я впервые за многие годы обрел покой.

Возможно, даже так оно и было, до того самого рокового дня. Сейчас, оглядываясь назад, я отчетливо вижу преломление своей истории именно в этот день.

Стоял теплый, но пасмурный день. Поздняя весна.

Но, впрочем, меня ничуть не заботила та погода, вне стен моего каменного подвала.

Накануне я заметил однозначную перемену в поведении гиен. Они стихали. Мало-помалу, их рёволай, вызванный, вероятно, большим нервным возбуждением, постепенно сходил на нет.

Прошлую ночь я с трудом заснул, и всему виной было как раз отсутствие привычного уровня шума.

Одно я знал точно – мы движемся к переменам, но к каким, мне не было ведомо тогда, неведомо и сейчас.

Я принял решение. День настал.

Я был готов рискнуть и проиграть, но я не ведал, что тогда стояло на кону.

Стражники, которых я определил для работы именно здесь, в мрачном зверинце, славно несли свой караул, когда проходили мимо камеры.

Я был уверен, что день настал.

Стоило мне попросить ключ от клетки, мужчины хмуро свели брови.

«Конечно! – мысленно усмехался я сам себе. – Еще бы кто-то разделял мой замысел!»

– Ваша светлость, при всем уважении и почтении, не посмею, – наотрез отказал мне один из стражников.

Я скрестил руки на груди и недовольно поджал губы. Меня перестала забавлять эта непокорность.

И все же я не имел никакого намерения безо всякой на то причины унижать никого на своей службе, будь то благородный месье или чернь, подобно тому безграмотному мужлану, что стоял сейчас между мной и моим зверинцем.

Наплевав на собственное происхождение и вообще на текущий порядок дел, я пустился в объяснение, имея снисхождение к этому недалекому человеку.

– Они на привязи, – и жестом указал на собственную шею.

Я не был удивлен, что чернь передо мной вовсе не имела понятия ни о каких приличиях и попросту была не в состоянии оценить тот жест, который я проявил, вообще вступая в пререкания.

Вместо того чтобы честно нести свою службу, стражник продолжал упорствовать в преступном, по сути дела, противлении моей воле.

– Зверь есть зверь! – продолжал он. – Я не пущу вас туда.

– Граф, мы просим вас, мы взываем к вашему благоразумию! – взмолился второй стражник.

Мой взгляд медленно перемещался с одного мужика на другого. Мысленно я давал им шанс на искупление, но будучи искренним с самим собой, я точно знал, что эти твердолобые ублюдки попросту не ведают, что творят.

– Я жду, месье, – твердо произнес я, заглядывая стражнику в глаза.

Моего милосердия никак не хватало, чтобы смириться с неповиновением.

– Граф, мы… – пробормотал один из них, и даже звук этого тупого голоса окончательно вывел меня из себя. Я достал пистолет из-за пояса и наставил на здоровяка.

– Открыли, – приказал я. – Живо.

Конечно, что есть моя воля против наставленной железки, добротно заправленной сухим порохом?

Вся стать и упрямство стражника отошли на задний план, и он вместе со своим туповатым прихвостнем боязливо попятился назад, протягивая мне связку ключей.

Стражники продолжали глядеть на меня и, наверное, все еще старались разуверить меня в своем начинании, но все было тщетно. Я попросту их не слышал. Я ничего не слышал.

Сжимая в кулаке холодный металл ключей, наконец решился.

Сам скрежет уже привлек внимание гиены, и на меня уставились черные глаза. Эти же самые неживые черные глаза-бусины, что глядели на меня на проклятом скалистом утесе.

Отворив дверь, я встал на пороге, в твердой уверенности, что я вправе главенствовать над самим адом, если придется. Моим огорчающим открытием было то, что непосредственно тварь преисподней не была солидарна со мной.

Я не спешил делать резких движений. Едва ли я бы сам признал вожака в каком-то суетливом щупленьком создании, которым я, вероятно, и виделся гиене.

Зверюга нюхала воздух, и ноздри ее влажного черного носа активно раздувались, пока я стоял на пороге. Угадать настрой дикой твари было тяжело, но ясно одно – спешить сейчас нельзя.

Я выждал еще несколько мгновений, может, больше – охватившее меня волнение исказило чувство времени. Медленно протянул руку вперед, как поступал всякий раз, видя охотничью собаку.

Гиена продолжала осторожно принюхиваться. Мои опасения стихли в тот момент, когда животное сделало несколько робких шагов назад, отступая от меня.

– Тихо, – приказал я, хотя и без того слуги не проронили ни слова, храня завороженное молчание.

Я оказался один на один со своим зверем. Я испытал до этого неведомый страх и трепет, чувствуя, что я стою на острие.

Наконец-то мне хватило смелости переступить порог, и весь оставшийся вечер я расплачивался за собственную амбициозность.

Оказывается, когда гиена попятилась назад, это был вовсе не испуг, а лишь приготовление к броску. Я не успел ничего сделать, когда зверь вцепился мне в плечо и повалил наземь, прибив когтистой лапой.

Оглушительная боль и обильная кровопотеря смутила мой разум, и я лишился сознания.

* * *

Я еще не знал, что случилось, когда какой-то глубинный приступ из самых недр моего разума заставил меня прийти в себя.

Тяжесть во всем теле пробудилась прежде меня самого. Подранное левое плечо было туго перебинтовано.

Сквозь мутную пелену я пробирался в чудовищную реальность. Сначала я обрадовался, что хоть что-то чувствую, ведь это верный признак того, что я уже жив.

Однако я имел неосторожность пошевелить левой рукой, и, Боже милосердный, я бы в самом деле предпочел бы быть уже мертвым.

Настолько резкая, всепоглощающая боль завладела мной, что я не мог сдержать надрывного крика.

Всего меня повело, в руке разливалось адское пламя преисподней.

– Ваша светлость, вы пришли в себя! – заслышал я сквозь собственный крик.

Меня осторожно придерживали две сиделки. Обе женщины что-то бормотали себе под нос, отирая мне виски холодной водой.

Та, что была помоложе, спешно оправила свое платье и выбежала вон, отдав короткий спешный поклон.

Я приходил в себя, глядя в каменный потолок, восстанавливая задремавшую память.

Когда на пороге появились отец и Франсуа, я не сразу поверил своим глазам. Вполне возможно, я впал в приступ безумия, ибо все признаки лихорадки были налицо. Меня знобило и жгло одновременно, внутри все крутило от голода, но любая мысль о еде вызывала еще больший приступ тошноты.

– Слава богу, Этьен… – хрипло пробормотал отец, бросившись к кровати.

Я уже взвел руку, насколько это было мне посильно, чтобы обняться с отцом, но сиделка упредила наши объятия, придержав отца чуть выше локтя.

– Ваша светлость, вы причините ему боль, – произнесла служанка, и почему-то ее слова полоснули мне по сердцу.

Моя правая, полностью уцелевшая рука поднялась сама собой, и папа взял ее, крепко сжимая своей холодной от пота ладонью. Я сглотнул, продолжая смотреть на отца, и он также боялся отвести взгляд, если не больше.

Франсуа, который стоял все это время чуть поодаль, приблизился ко мне и осторожно положил мне руку на плечо.

«Что-то не так…» – отчетливо пронеслось в моей голове от этого прикосновения, но решил не поддаваться той тревоге, что впивалась холодными когтями в мое сердце.

Я сглотнул ком в горле.

– Надо перестроить… – пробормотал я, ужаснувшись слабости собственного голоса.

– Этьен, – произнес Франсуа слишком быстро, точно у него давно было что-то на сердце, но я замотал головой.

Даже это движение оказалось слишком резким – малокровие удручало мое состояние, и я боролся с новым приступом дурноты.

– Надо по-другому, иначе повторится, – язык едва-едва ворочался.

Моя слабость не оставляла мне иного выбора, как тупо и упрямо гнуть свою линию.

– Не повторится, – произнес отец, сжимая крепче мою руку.

Сведя брови, я посмотрел на отца, затем на кузена.

«Что-то не так», – жуткий приговор четко прозвучал в моей голове.

Я еще мог обманывать себя, как будто бы я не знаю, в чем дело.

Они оба молчали. Не хотели говорить.

Подбородок нервно дрогнул. Мне стало невыносимо больно. Поэты говорят о разбитом сердце, но я не нахожу никаких слов, чтобы выразить тот роковой миг. Мой мир исчез, он был отнят, разрушен, и я хотел уйти вместе с ним.

Сердце неистово колотилось, не приберегая никаких сил на потом, ведь никаких «потом» уже быть не могло.

– Что? – Я не уверен, что это тихое слово в самом деле сорвалось с моих уст.

Я вырвал свою руку и встал с кровати, и чуть не повалился с ног, и все трое разом бросились меня придерживать.

Я не помню, как мое ослабевшее тело вывело меня из комнаты.

Спускаясь по холодной лестнице босыми ногами, я не боялся оступиться, я боялся именно завершить спуск, ведь знал, что меня ждет там, в подвале.

Не успев свыкнуться с правдой, я по старой привычке ожидал услышать лай, рычания и клацанье клыков своих питомцев.

Меня встретила могильная гробовая тишина. В холодном сыром воздухе еще стоял запах зверинца.

Оказавшись перед пустыми клетками, открытыми настежь, я упал на колени.

– Где они?.. – спрашивал я, и ужасающая правдивость разворачивалась прямо передо мной.

Теперь эти своды стихли. Крик встал у меня в горле, и я склонился, обхватывая себя поперек. Жалкие стенания не могли ничего изменить. Мои зрачки сузились от ужаса, когда считал на каменном полу старые следы черной крови. Меня затрясло от ужаса, зубы стучали, как от лютой стужи. На лестнице послышались шаги, но я не обернулся. Даже если бы я хотел, я не смог бы этого сделать. Лихорадка продолжала колотить меня изнутри, сжирая мой разум без остатка. Все заняла пронзительная агония.

– Зверь есть зверь, Этьен, – раздался тихий голос кузена.

Я кивал головой не в состоянии мириться с жестокостью, обращенную против меня людьми, которые были мне семьей по крови и праву.

– Кто спустил курок? – хрипло спросил я.

– Я, – ответил кузен.

Я склонил голову, уткнувшись кулаком в переносицу, и до боли закусил нижнюю губу.

– Это были мои звери, – моляще, глухо и убого прошептал я.

– Они могли убить тебя, – произнес Франсуа.

– У тебя не было права на них, ублюдок! – огрызнулся я и тотчас же злостно усмехнулся.

Оглушительная боль затмевала мой разум, мне было плевать на все, на любую осторожность. Пусть как хочет, так и понимает мои слова. Кузен оторопел, не произнося ни слова. Я продолжал пялиться в пустые клетки, надеясь, что все это бредовый сон, что моя семья попросту не могла так со мной поступить, они не могли забрать мое единственное спасение.

– Если тебе хватит милосердия простить нас с дядей… – проговорил кузен, но остановился, едва я обернулся на него.

– Милосердия? – переспросил я, хотя мой голос едва слышно хрипел, не будучи подвластным мне.

– Этьен… – тихо произнес Франсуа и хотел приблизиться ко мне, но я упредил его одним только взглядом.

Если до этого мгновения я находился на грани помешательства, то сейчас я перешел Рубикон.

* * *

Дверь со скрипом приоткрылась, нарушив мое целительное уединение. Внутри все сжалось, но я не хотел подавать виду. Я попытался расслабить руку, иначе бы перо попросту треснуло бы в моей руке. Меня заранее предупредили о визите отца, но я не стал отрываться от письма и не удостоил его даже взглядом.

До моего слуха донесся тяжелый вздох, и высокая фигура графа приблизилась к моему столу. Повисшая пауза натолкнула на мысль, что прямо сейчас Оноре – мне, правда, сложно сейчас называть этого человека своим отцом, – смотрит на поднос с обедом, к которому я так и не притронулся.

– Этьен, пожалуйста, посмотри на меня, – раздался тихий голос.

Я глубоко выдохнул и вытер кончик пера. Откинувшись назад в глубоком кресле, уставился на гостя как на чужого. Слова подобраны скверно, ибо в тот миг предо мной стоял в самом деле чужой человек. Я никогда не думал, что мое сердце будет способно так рьяно ненавидеть кого-то. Меня ужасала та злость, которая инфернально овладевала мной, и еще больше пугало то, что у меня не было ни малейшего желания бороться с этим.

– Не вини меня в том, что я убил тварь, которая посмела напасть на моего единственного сына, – произнес он.

Я пожал плечами, невесело усмехнувшись себе под нос.

– Тогда и вы меня ни в чем не вините, граф, – бросил я, особенно подчеркнув обращение.

– Тебе надо есть. – Оноре опустил взгляд на поднос.

Поджав губы, я посмотрел вниз и помотал головой. Мне стало тяжело дышать, как часто бывало в моменты мучительных пробуждений от кошмара. Моя рука оперлась о стол, иначе бы я попросту грохнулся на пол. Сердце трепыхалось болезненно и неровно, точно птица с поломанным крылом, что силится взлететь, но тем лишь больше ранится.

Пришлось ждать, ждать и надеяться, что этот кошмар растает, пока рассудок с холодной жестокостью твердил, что видения никуда не исчезнут, ибо сейчас наяву. Я взялся за ручку подноса и продолжил идти, будто бы ничего не случилось.

Будто бы посуда с грохотом не рухнула на пол, и будто бы немецкий фарфор не разбился в белые черепки, и будто бы осколки не торчали своими кривыми зубьями кверху, точно пики, затаившиеся в волчьей яме. Все еще держа поднос в руке, я вышел в коридор и, насвистывая, со всей дури швырнул его в стену. Металл погнулся от удара, а гулкий звон разнесся злобным пением по коридорам всего замка.

* * *

Наступило удушливое горячее лето. Травы и луга не успевали ожить, обжигаясь сухими жаркими ветрами. Цветы не успевали передать свой сочившийся нектар и угасали на глазах, сморенные аномальной жарой.

Сидя под тенью деревянной беседки, я бесцельно пялился перед собой, глядя на наш сад, увядающий раньше срока. Рядом со мной лежала книга, которая живейшим образом волновала меня, но сейчас мой разум сделался мутным болотом, а сердце было разбито, и посему месье Рене Декарт пока что откладывался до лучших времен, до той поры, когда оглушительное горе вымотается настолько, что я вырвусь из его пасти.

Я дышал пустым, как будто бы горным воздухом. К вечеру у меня из носа пошла черная кровь. Будучи один в своей спальне, я не придавал этому никакого значения, ибо такая заурядная нелепость, как перепачканная кровью сорочка была ничто по сравнению с той утратой, которая тоскливо скоблила мне сердце.

* * *

Я встретил рассвет на балконе. С тех пор как моих питомцев не стало, я не мог нормально спать. Как я уже говорил, бессонница – наше родовое проклятье. Но, видимо, на мне этот недуг решил с лихвой отыграться, представ поистине в извращенной форме.

Это не была бессонница в привычном понимании. Я легко мог уснуть сидя, стоя, как угодно. Мне пару раз вменяли сон с открытыми глазами, но я все же больше чем уверен, это люди неверно трактовали приступы моей задумчивости, когда разговор наталкивает меня на какие-то мысли, уводящие далеко-далеко, я продолжаю беседу одним лишь своим физическим присутствием.

Я мог легко уснуть, но пробуждения давались мне все тяжелее и тяжелее. Мои простыни промокали насквозь от пота, и во всем теле стояло ощущение, что меня всю ночь нещадно били палками.

Подлые мысли именно в этот момент тотальной разбитости норовили полоснуть мой ослабленный разум. В эти мучительные пробуждения из самых недр неведомого мне сознания возникали порывы проверить моих зверей, ведь это непременно развеет мои страдания, как всякий труд очищает.

Я смотрел на рассвет, боясь сомкнуть глаза, боясь, что вновь очутиться в этой ловушке между сном и явью. Мне всегда было страшно однажды не преодолеть эту черту, и сейчас этот страх лишь возрос, пока моя душа была разбита и ослаблена горем.

И сегодня, глядя на бледный занимающийся рассвет, я точно понял, что пора уже что-то делать. Звезды начали гаснуть. Я пошел вниз, к завтраку. Отец в этот ранний час уже должен бодрствовать. Мы с ним не разговаривали все это время, и я не настолько обезумел от горя, чтобы не понимать, что в случившемся нет моей вины. Видимо, он был удивлен моему раннему появлению в столовой. Его взгляд метнулся на часы, которые лежали прямо перед ним на столе. Верно, хотел проверить, уж взаправду ли столь ранний час. Мы оба не знали что говорить.

Тишина между нами должна была быть разрушена.

– Я вел себя недостойно, – произнес я.

– Ох, Этьен… – глубоко вздохнул отец, проводя рукой по своему лицу. – Нет-нет, все хорошо…

Он радушным жестом пригласил меня к накрытому столу. Когда я сел, меня слегка качнуло в сторону – будто бы мы находились на корабле.

– Пап, я не ищу с тобой ссоры и никогда не искал, – продолжил я. – Прости, что не прислушался к твоим советам, пока не стало слишком поздно.

– Я так волновался за тебя, – тихо пробормотал он, мотая головой. – Мы с Франсуа не находили себе места, пока ты лежал без сознания. Я все еще не смирился с тем, что Господь призвал к себе мою сестру, и вот уже ты оказался на волосок от смерти…

Услышав о тете Арабель, я осенил себя крестным знамением. Мысли о ней, о матери Франсуа, сразу натолкнули меня на мысли и о кузене.

– Я сгоряча написал Франсуа много писем, – вздохнул я.

– Он все понимает, – отмахнулся отец. – Кузен не держит на тебя зла.

– Мне все еще хватает совести поступить по чести, – произнес я. – В моей спальне лежит письмо, которое я еще не в силах вручить лично. Я рад, пап, я безмерно рад слышать, что Франс простил меня. Но я сам не простил себе тех слов, которые в пылу сорвались с моих уст и выскользнули из-под моего пера. Я прошу тебя помочь мне.

– Чем же? – спросил отец.

Его пронзительный взгляд заверил меня, что я могу продолжать.

– Прочитай это письмо и скажи мне, положа руку на сердце, – принял бы ты на месте Франсуа такие извинения? – спросил я, сокровенно заглядывая в глаза отца.

Мне всегда тяжело было оставаться один на один с кем-то и смотреть в глаза. Что-то дрожало во мне и хотело отвернуться, но сейчас я знал – нельзя прятать взгляд.

– Это так много для тебя значит? – пораженно произнес отец.

– Да, – кивнул я и спешно отвел взгляд, прикусив нижнюю губу. Мой план шел слишком хорошо, чтобы засмеяться сейчас.

– Я тронут до глубины души. И Франсуа, я уверен, тоже будет в безмерной радости, едва увидит тебя на пороге. Он звал тебя на вечер в честь помолвки, как и на свадьбу, которую они будут играть. Правда, в извинениях нет нужды, Этьен, – произнес отец.

Боже, он испытывал меня. Нет, я останусь невозмутим. Переведя дыхание, я все же смог справиться.

– Прошу, – произнес я. – Мне в самом деле это очень важно.

– Давай просто не будем об этом? Лучше скажи, как твоя рука? – обеспокоенно спросил отец, оглядывая меня с головы до ног с живейшим беспокойством, и мне стало даже совестно за все время нашего с ним молчания.

– Я жив, и это главное, – произнес я, и мы приступили к завтраку.

Прошло слишком много времени. Пора действовать.

* * *

Не думаю, что я смог бы заснуть накануне того вечера, а потому я не ложился вовсе. Передо мной раскрывались тайны «Elementa chemiae» Германа Бургаве[3]3
  Нидерландский врач, химик и ботаник. Внес большой вклад в развитие медицины в XVIII веке. (Прим. ред.)


[Закрыть], занимая мой разум наиболее полезным и благотворным образом.

Пока я погружался в сакральные глубины устройства мира, созданного Великим Архитектором Мироздания, слуга, приготовивший мой наряд с вечера, уже, наверное, дрыхнет себе в каморке, меньше четверти моих покоев. Не знаю, почему я сейчас думал о черни, до которых мне никогда не было и не будет дела.

Когда мои глаза, утомленные многочасовым чтением в полумраке, попросту начали подводить меня и чтение стало невозможным, я отложил «Elementa chemiae», пообещав себе обязательно вернуться к этой мудрой книге.

Встав с кресла, я как следует потянулся и размял шею. Кровь щекотливо пощипывала все тело, вновь горячо и охотно прильнув к затекшим конечностям.

После короткого, а может, и не такого уж и короткого, помутнения в глазах, я оглядел приготовленный костюм, касаясь аккуратной вышивки на белом жилете самыми кончиками пальцев. Во внутреннем кармане покоился мой тайный козырь, который, вероятно, и натолкнул меня мыслями на тот самый вечер шесть лет назад.

Мягкий запах тающего пчелиного воска. Гулкий присвист сквозняков, которыми дышит наш большой и старый замок. Свечи, скорбящие в холодном одиночестве в тисках серебряного канделябра, и слезы льются горячим воском.

Послюнявив палец, я приложил немало стараний, чтобы разъединить старые слипшиеся страницы большой толстой книги, написанной каким-то безымянным монахом. Шелест бумаги размножился, разносясь по просторному залу.

Я оставался один. Будучи совсем еще юным мальчиком, со стороны, по крайней мере слугам, я мог казаться бесстрашным юношей.

Но дело было отнюдь не в этом. Более того, сам я, положа руку на сердце, не имея привычки к хвастливости, признаюсь – я тот еще трус.

Я боялся оставаться один. Меня пугали тени и то, что в них, – а в них точно кто-то стоял или, скорее, припал своим мрачным телом к стене, взобравшись по ней как ящерица.

Все, что я мог сделать против этих созданий, которые наполняли буквально каждый угол нашего мрачного замка, это не думать о них. Или хотя бы постараться.

Но эти страхи меркли перед иным, намного большим.

Я наотрез отказался ехать куда бы то ни было с отцом и, самое главное, с тетушкой Арабель.

Мне никогда не нравилась ее костлявость, и ей не помогали пышные платья. Когда я смотрел на ее лицо, меня ужасал ее слишком широкий рот и узкие губы. Ее холодные глаза, как будто бы рыбьи, никогда не смотрели прямо. Она точно косоглазила, но я все не мог понять, они расходятся или, напротив, устремлены в одну точку.

Страшные мысли едко впивались в мой разум, и когда я смотрел на это лицо, меня охватывало жгучее желание содрать эту тонкую пергаментную кожу, ведь Господь не мог создать по своему образу и подобию такое жуткое существо.

Побуждения мои были вызваны отнюдь не жестокостью, а лишь пылким рвением к жизни, я чувствовал себя загнанным и зажатым в самый угол, едва этот рыбий взгляд касался меня.

Хоть тетушка и была добра и любезна, редко приезжала без гостинца или подарка, я не мог глядеть на нее без дрожи, и сейчас, будучи взрослым юношей, мне с трудом дается сохранить лицо, когда папа говорил о своей сестре Арабель.

Меня обливало холодным потом и трясло в лихорадке, когда я знал, что тетя у нас в гостях. Конечно, я не выходил к ней и, запершись на несколько оборотов в своих покоях, ужасался, что в наших с ней жилах течет одна кровь, кровь Готье.

Вспоминая все эти ужасы, которые неизменно тянулись за мной от одной только мысли о тете, я просто был готов употребить всю свою власть, присущую мне в моем возрасте, чтобы любой ценой остаться дома.

Отец, уже знакомый с моим отчаянным нравом и громкими заверениями, вплоть до самоповреждений, смирился с моей волей и оставлял меня наедине с моими мрачными томами прямиком из темных веков.

Стал я затворником поневоле, из-за собственной слабости, из-за немощи пред этим леденящим душу ужасом, который завладевал мной, подобно злому гению.

На старинных страницах рядом с житием Святого Варфоломея соседствовал рецепт трески с луком. Те иллюстрации, что уцелели, вызывали во мне смешанные чувства. Больше всего на свете я мечтал захлопнуть эту толстенную книгу и швырнуть ее в огонь, чтобы больше ни я, ни один из смертных не увидел этих чудовищ, что вились своими телами меж раскидистых деревьев.

Я тщетно пытался разгадать, где же все-таки начинается хвост змея, а где могучий дуб протягивает свои ветви, усеянные крупными желудями.

– Чего… – смутился я, завидев на одной из ветвей… ну, видимо, лист очень странной формы.

Не мог же средневековый безымянный творец на дубе запечатлеть растущее яблоко? В этот миг, когда мое юное сердце пылко трепетало в ярой жажде познать, как на дубе оказалось яблоко, раздался громкий стук. Невольно я отпрянул назад и может даже вскрикнул – я редко не отдаю себе в том отчета.

Я поспешил по коридору, боясь, кого же это занесло в такую ночь в наше поместье. В моей памяти медленно просыпались с десяток хмурных лиц, которые являлись абсолютно точно знакомыми папы, но я ни под какими бы пытками не вспомнил бы их имена, а это притом, что нас представляли друг другу. В конце концов, оставалось надеяться, что юному мальчишке простят его рассеянность в этот поздний час.

– Я сам встречу, – властно приказал я жестом отойти слуге, который потирал глаза спросонья, уже подорвавшись отворять двери.

Как я и ожидал, на пороге стоял кто-то даже не из тех знакомых, а из их слуг.

– Граф Готье дома? – спросил тот, заглядывая за меня, как заглядывают за плечо слуги.