Текст книги "Проклятье Жеводана"

Глава 2.2

На охотничьи угодья у меня были грандиозные планы, и исполнять их пришлось в кратчайшие сроки.

Я прибыл на новое место за несколько дней до наступления той самой холодной смурной осени, с ее косыми дождями и мерзостными ветрами.

Выбирая, каких брать слуг, я выбирал максимально угрюмых и тихих, которые уже доказали, что умеют держать язык за зубами.

Теперь я на горьком опыте знал цену молчанию и до сих пор не могу простить гибель своих питомцев.

Я пытался винить отца или кузена, но это попросту глупо. Меня предупреждали, и не раз, а я, наивный мальчишка, принес домой настоящее чудо! Истинную волю Господа, воплощенную в этих изумительных созданиях! Но приговор был объявлен, и объявлен заранее. «Зверь есть зверь». Так же они говорили? Но я не хотел слышать этого, и самое страшное, что за мою ошибку поплатились мои питомцы. Но теперь все будет иначе.

Забота о здоровье скорее была предлогом, но в самом деле такая перемена мне, безусловно, пошла на пользу. С восточной стороны двухэтажного шале открывался живописный вид на долину и озеро. Вдалеке тянулись нити речушек, которые неслись сюда с утопающей в голубой дымке гор. Шале было выстроена внизу из камня, а сверху уже из дерева. Мне сразу полюбились и планировка, и уютная обстановка. Ветхость красноречиво и душевно рассказывала о долгих годах, которые вынесли эти толстые деревянные балки и холодные камни, и будто бы обещала стоять еще столько же лет. Новые здания никогда не внушали особого доверия. Кажется, что малейшая трещинка – как первая морщинка у молодых людей, которые так привыкли полагаться на свою цветущую юность. Любые следы старения выглядят убого и гнусно на зданиях, отделанных согласно последнему писку моды, которые подкрашиваются и реставрируются несколько раз в месяц. Почти сразу я стал называть это место своим домом. Чего никак нельзя сказать о величественных замках. Они выносят свои расколы, поросшие северными мхами или вьющимися плющами, как великое украшательство, преподнесенное самим временем. Древние руины, которые дремали в здешних окрестностях в забытьи, как будто бы и возводились с учетом уготованного предназначения – пройти сквозь само время, точно буйный и оглушительный поток, и стать царственными величественными останками, которым уже ничего не страшно.

Восторг мой распространялся не только на охотничье шале, но и на здешние окрестности, по крайней мере, по первому впечатлению, которое, как и первая любовь, имеет право быть обманчивым. Я поспешил проверить воду озера, которое так заманчиво серебрилось вдали, но меня постигло разочарование. Живописная гладь оказалась тухлым болотом, и я приказал вычистить и его, сославшись на необходимость в быстром доступе к чистой воде.

Но это была мелочь по сравнению с реальной задачей, которую мне предстояло решить, притом однозначно с посторонней помощью. В доме был погреб, и еще к моему приезду его разделили на шесть отдельных камер. К сожалению, места для меня уже не оставалось, и сами клетки получились слишком маленькими для моих питомцев.

Скрепя сердце, мне пришлось смириться с временными трудностями, и пока что разместить зверей в такой тесноте, а сам принялся искать скорейшего решения вопроса. Я догадывался, что буду не в силах найти ответы на те вызовы, которые на меня обрушиваются вновь и вновь, и пламенно благодарю Небеса за то, что они любезно послали мне настоящее спасение.

Мне посчастливилось выйти на архитектора по имени Ганс Хёлле из Франкфурта. Ведомый каким-то внутренним порывом, я сразу же написал ему письмо с приглашением к работе. Немец с лихвой оправдал все мои предрассудки относительно его строгих и трудолюбивых соотечественников и приступил к работе, буквально только-только выходя из кареты. Его холодный оценивающий взгляд принялся считывать здешнюю местность и меня, вероятно, как часть пейзажа.

Когда я озвучил задачу – а именно, возведение на этой земле госпиталя, мне показалось, что герр Хёлле уже ехал сюда, прекрасно понимая, что ему предстоит проектировать. Все такой же холодный взгляд, окативший меня после высказывания идеи о здании, как будто бы просил избавить от такого пустословия – тут и так все очевидно.

Ганс стал моим дорогим гостем и тут же приступил к работе. Его проект мне сразу понравился, и фактически я отдал все руководство над строительством этому деловому немцу. Денег было достаточно, и у нас с Гансом был одинаково практичный к ним подход. Наверное, это единственное, в чем мы с ним были схожи. Всего за полтора года здание уже красовалось чуть восточнее моего швейцарского домика.

Притом Ганс приятно меня удивил, сдав мне госпиталь раньше намеченного срока, и к маю 1754 года здание уже было полностью готово к принятию страждущих больных. Моей радости не было предела – я любовался строительством на всех его этапах. Здание выглядело живым организмом, которое формировалось из безликой и бесформенной массы бетона, груды камня. Длинные доски подчинились человеческому замыслу и выстроились согласно порядку и структуре. Шаг за шагом возводился скелет и начинялся неживой плотью, а разрозненные материалы вставали каждый на свое место, в нужное время. Моей радости не было предела, когда метаморфоза завершилась, и из разрозненного стало целое. На радостях, я, разумеется, не спешил прощаться с герром Хёлле.

Несмотря на то что немец закончил свой проект чуть не вдвое раньше отмеченного мною срока, меня не переставала терзать мысль о том, что мои питомцы томятся в тесном погребе.

Ночью, а гиены были именно созданиями ночи, я выпускал их прогуляться по прорытой траншее, тянущейся от погреба почти километр. Такая аллея была небольшой ширины, но два зверя спокойно могли разминуться в коридоре. Над их головами чернели прутья решетки, которые я сначала вовсе не хотел ставить. Однако будучи знакомым с людской нерадивостью, я решил, что непременно кто-то свалится в эту траншею, а лишних злоключений мне, конечно же, не хотелось. Я заплатил за уже проделанную работу, и был удивлен вновь – немец отказался брать деньги сверх выше оговоренного гонорара.

– Я человек слова, граф, – произнес он.

– Вот как? – даже растерялся я.

Ганс едва-едва кивнул. Архитектор в целом был довольно скуп на эмоции, держался холодно. Конечно, это не могло не подкупить меня, и я решил рискнуть.

– Есть еще одна задача, герр Хёлле, – произнес я. – Причем задача не из легких. Она касается шале, а именно – его подвала.

– Что за задача? – спросил Ганс.

– Видели ли… – произнес я и слабо улыбнулся, положа руку на сердце. – Я сам никак вам не изложу, что именно я прошу от вас. У меня нет ни малейшего понятия о том, как должно выглядеть некое преобразование, чтобы оно полностью отвечало всем моим запросам.

– Месье, ближе к делу, – просил архитектор.

По его лицу я все-таки заключил, что месье Хёлле не из тех, кого легко удивить.

Еще мгновение я колебался и все же решился.

– Пошли, – произнес я, ведя герра за собой.

Шаг за шагом, ступень за ступенью, мы приближались к страшному откровению, которое я готовился разделить.

Мое сердце отчаянно билось, когда Ганс не отрываясь смотрел на алжирских гиен. Затем его холодные глаза перевелись на высокие каменные подпоры.

– Так, что за задача, граф Готье? – спросил Ганс.

Меня оглушил порыв неописуемой радости. Я сорвался с места и, наплевав на все мыслимые нормы приличий, крепко обнял его.

* * *

Ганс сотворил чудо, устроив прямо под охотничьим домиком зверинец, угодив всем моим желаниям, и более того, решил ряд проблем, о которых я сам бы и не подумал.

Во-первых, что являлось для меня значимым аспектом: немец вел строительство в строжайшей секретности. Время от времени он брался «ремонтировать» то крыльцо, то одну из комнат основной части дома тогда, когда отобранный круг его рабочих трудились в подвале, работая на износ.

Причем гиен со стройки я убрать никуда не мог, разве что они могли отойти от пыли и шума в траншею, которую я заранее оградил от посторонних глаз. Сначала меня радовали темпы стройки, а потом эта нечеловеческая скорость начала меня ужасать.

За все это время, с 1752 по 1754 год, мы виделись с отцом где-то раз в полгода – иногда чаще. Отец собирался как-то приехать ко мне, но я ничуть не лукавил, говоря о том, что сейчас нет никакой возможности.

В доме постоянно стояла белая пыль от штукатурки, и при выходе во двор можно было ужаснуться, мол, посреди лета снежный покров щедро прятал сочную зелень и цветущие луга. Мое доверие к Гансу было безграничным, и только лишь поэтому я мог совершать свои короткие отлучки, чтобы видеться с отцом и напоминать обществу, что я все еще жив и славно здравствую.

В любом случае мне надо было вернуться в фамильный замок несколько раз, ведь тут остались мои вещи. После долгого отсутствия в родных стенах я отвык от них. Каждый шаг по старым ступеням, каждое прикосновение к холодному мшистому камню будили во мне старые воспоминания, которые не находились в сердце.

Я бесчувственно взирал на дом, который стал мне чужд, и древние коридоры отвечали гулким дыханием сквозняков. Как когда-то мои предки брели сквозь вечно царящий здесь полумрак, я дошел до своего кабинета и опустился в кресло. Оглядывая эту комнату, я невольно навлек на себя призраков далекого прошлого своего ученичества.

Как это часто у меня случается, мои воспоминания обернулись против меня, навевая одинокие годы непримиримого страха перед всем миром, и даже перед своей семьей – чего только стоит покойная тетушка Арабель с ее жутким, кривым и неправильным взглядом.

Я собрался и приступил к делу, ради которого и совершил этот визит. Взяв листок бумаги, я по памяти перечислил предметы, которые снес в подвал еще в пору, когда там жили питомцы. Воспоминания о том времени настолько тяготили меня, что я не нашел в себе сил спуститься, а отправил слуг, на словах подчеркнув, что из всего списка самое ценное – мои рукописи. В замке я не проводил много времени, а сразу, исполнив хоть в какой-то мере долг благородного отпрыска, спешил вернуться домой.

Ганс знал толк в обращении с моими гиенами, дело было не в том, что я не доверял ему. Напротив, этот угрюмый немец, упорядочивающий формы, подчиняя себе законы физики и механики, был единственным, кому бы я вверил мало того что свою собственную жизнь – но и жизнь моих питомцев. Строгий нрав и то, как реальность покорно переменяется по его воле, заставляло меня усомниться в его человечности.

Разумнее мне было бы остаться подольше с отцом – хотя бы на неделю, чтобы мое затворничество не породило лишней болтовни. Мои увлечения уже сложились таким образом, что если обо мне и говорили, то что-нибудь неприятное. Но сейчас разум и здравый смысл не имели никакой власти над ситуацией, как не имел ее и я.

В завывании ветров, что жалобно стенали по залам, я слышал своих зверей. Перед глазами как будто вставала пелена. Мне сразу чудилось, будто бы прямо сейчас на этой стройке, в плотных облаках белой пыли какой-то рабочий, замученный и изможденный, валится с ног, припадая в опасную близость к клеткам.

«Зверь есть зверь», – вновь пронеслось в моей голове, и запах пороха с жуткой отчетливостью ударил мне в ноздри. Я зажал рот кулаком, сдерживая подступающие рыдания. Едва подобные приступы накатывали, меня уже ничего не волновало. Будь я на аудиенции у самого его величества, чего, к слову, я через несколько лет взаправду буду удостоен, тотчас же встал бы и бросился своими руками запрягать лошадей, чтобы скорее умчаться прочь.

Каждая секунда в таком припадке обретала ценность, неведомую доныне. Я не щадил ни себя, ни лошадь, мчась домой, к своим зверям по пыльным прибитым дорогам. С влажными глазами одержимого я вбегал в подвал, перемахивая несколько ступенек.

– Где мои звери?! – кричал я, ослепленный и безвольный перед собственным безумием.

И будто глоток свежей воды, который целительной прохладой расстилается по изодранному от сухости горлу, с таким же спокойствием меня встречал Ганс, неизменно пребывающий на стройке. Никакие бы слова сейчас не подействовали, и, кажется, архитектор это знал и поэтому безмолвно и четко указывал на клетки с питомцами.

Я припадал к решеткам и сразу отшагивал назад, боясь навредить им. Обхватив себя поперек, я переводил дыхание, глядя на гиен сквозь стальные прутья.

– Все на месте, – заключал флегматичный строгий голос, и мое дыхание постепенно успокаивалось.

– Все на месте, – повторил я, пересчитав своих питомцев по головам.

От сердца отлегло, но я не сразу мог вздохнуть полной грудью. Воздух тут был слишком тяжелым и душным.

Выйдя на улицу, я сам того не замечая, побрел к озеру. Стояла мягкая июльская ночь. Вода казалась черным стеклянным диском. В ней отражался небесный купол, мерцая рассыпанным бисером где-то высоко-высоко, в темном эфире. Обернувшись на свой дом, я положил руку на грудь, будто бы тот жест мог унять волнение моего сердца.

Эти угодья преобразовывались с невероятной скоростью. Без лишнего хвастовства можно упомянуть и доныне чуждый мне порыв – я делал все возможное, чтобы обеспечить рабочим достойную жизнь. Сперва мы договаривались, что они будут жить в госпитале – здание стояло полупустым. Вскоре мне удалось убедить Ганса в целесообразности переселить его людей в гостевые комнаты шале.

Ганс и его строители делали непостижимое, так что я не скупился в их отношении. Я познал новое удовольствие, будучи полноправным и единоличным господином здешнего поместья. В новинку была роль покровителя и жертвователя во благо людей своих, и мне нравилось это созвучие с историями о великомучениках, которые, происходя из благородных семей, отдавали душу и тело свое во служение Господу и не знали никакой иной награды, как служение Ему.

Я делил с ними кровь и пищу, разламывая горячий хлеб, и мое сердце наполнялось доселе неведомой радостью и трепетом. Та близость, что породнила нас, хотя мы не знали речи друг друга, была настоящим чудом, и до сих пор греет мое сердце. В тот единственный раз, когда Ганс пресек мой порыв, дело касалось спиртного.

– Нет, – строго отрезал архитектор, попросту не пустив на порог ни меня, ни моего слугу, который тащил ящик с вином.

Я не смел перечить. В один из вечеров, когда я спустился раздавать рабочим еду, пыли стояло столько, что резало глаза, и я думал, что вот-вот задохнусь. Протерев глаза, я огляделся по сторонам, попросту не узнавая подвала. Пространство расширилось каким-то необъяснимым образом, потолки стали выше, а стены разъехались дальше, точно древний заклинатель преломил законы природы в угоду своей воле.

Ганс соорудил систему печей, которые можно было легко топить и вычищать золу, не тревожа лишний раз моих питомцев. Либо это была авторская конструкция, либо я попросту в силу собственного невежества не видел ничего подобного прежде. Говоря совсем грубо, это были четыре высокие печи, которые восходили могучими столбами вверх. Соединяясь в единый поток, они объединялись трубами, выводящими весь скопленный угарный газ через небольшое прямоугольное окошко на улицу.

Сейчас стоял жаркий август, и нужды топить не было абсолютно никакой, но мне прямо-таки не терпелось затопить это жестяное чудовище. В самом полу были продолблены желоба, что существенно облегчало уборку за гиенами. Для этого тут, в подвале, был установлен с феноменальной мощностью насос, приумножающий приложенные к нему усилия.

Уборкой помещения мог заниматься один-единственный человек, не обладая сколько-нибудь выдающимися физическими данными. Каждая из клеток имела несколько дверей, внешнюю и внутреннюю. Если внешняя не представляла из себя чего-то сверхпримечательного и выразительного, то внутренняя меня поразила. Она открывалась наподобие средневековой двери, которая уходила вертикально вверх. Тяжелое колесо приводило механизм в действие, что абсолютно предвосхитило самые смелые мои ожидания.

– Признайтесь, Ганс, вы продали душу силам по ту сторону черного зеркала? – спросил я, проводя рукой по каменистым стенам, стараясь выявить шов между новой и старой кладкой.

– Вовсе нет. Просто есть задача, и ее нужно решить, – отвечал архитектор, и я не рисковал оспаривать его слова.

Я все не мог налюбоваться случившимся преобразованием. На глазах, скорее всего от пыли, снова выступали слезы. Дух захватывало все от той же пыли, не иначе.

Одна из гиен, крупная сука, уже месяц как обремененная случайной, а не запланированной случкой, уже обитала в окончательном своем убежище.

Остальных зверей приходилось еще держать в тесноте, но в самом деле мой замысел воплощался намного быстрее, нежели я того ожидал.

– Вы чудо, Ганс, – произнес я, и мой голос дрогнул.

Сейчас я не боялся своей слабости. Я охотно признавал превосходство и гений Ганса.

– Отдохните, граф, – сказал архитектор, и в его голосе впервые послышалась такая непривычная, странная мягкость. – Эта пыль пагубна для человека.

Я не смел перечить до, а после увиденного и подавно. Никаких слов не хватало, чтобы передать это окрыляющее чувство осознания, что реальность не так уж и упряма, и порой даже идет с тобой на уступки.

– Спасибо, – поблагодарил я, поклонившись, и взошел по лестнице наверх.

* * *

К моменту официального и публичного открытия, которое пришлось на сентябрь 1754 года, госпиталь Святого мученика Стефана уже был известен не только в высшем свете, но и среди низших кругов населения. Именно доверия черни я добивался более прочего.

Я отдавался весь своему делу, по большей части проводя время в операционной, совершая искусные манипуляции, которые были не под силу большинству врачей.

Мое самообладание разлетелось доброй вестью по обоим крылам госпиталя. Каждый страждущий пребывал в ужасе не только от исхода собственной болезни – многие страшились больше самого врачевания. Я видел собственными глазами, как обращаются с бесправными больными, особенно с бедняками, и после увиденного я не мог винить своих пациентов в откровенном страхе.

Мне и моим людям следовало заслужить доверие, и я не видел ничего зазорного в этом. Врачи беседовали меж собой при больных, истинно и достоверно рассказывая о том, что мои руки не дрожат при проведении операций – это обстоятельство имело особенную приободряющую силу на всех обитателей Святого Стефана. Седовласые ученые наук из академий были здесь желанными гостями. Они оказывали почтенную услугу, очень похвально отзываясь о моих умениях, тем более для моего возраста – мне, к слову, было всего-навсего девятнадцать лет.

Однако, если я и заслужил доверие больных – а у меня вполне есть все основания полагать именно так, – то отнюдь не только разговорами. Редкую ночь мне удавалось поспать больше четырех часов – все время занимали мои подопечные. И я говорю, конечно же, и о тех, что жили в подвале моего дома.

Отец был настолько удивлен моему приступу человеколюбия, что приехал сам удостовериться, не нужно ли моему телу или душе исцеление. Скверная дождливая погода не была никакой помехой для нашего воссоединения. Я с большой радостью встретил отца – мы крепко обнялись и поцеловались в щеки.

– Я не узнаю этих мест… – Отец несколько растерянно оглядывался по сторонам.

– А ты еще ничего не видел, – гордо ответил я, оправляя кружева на своих рукавах.

Здание из белого камня представляло из себя центральный трехэтажный корпус, который был увенчан куполом. Прямо по центру вилась стройная стрельчатая арка, огибающая центральный вход с крыльцом и трехступенчатой лестницей. Ряд прямоугольных вытянутых окошек четким ритмом прорезался сквозь монотонный хмурый камень. От него тянулись короткие соединения с левым и правым крылом, каждое из которых было по два этажа. На каждом тянулся высокий шпиль, возвышаясь над зелеными скатными крышами.

Я упивался гордостью, глядя на удивление отца, но мне нравилось делать вид, будто бы ничего особенно примечательного тут и не устроилось. Зайдя внутрь, мы оказались в просторном зале. На полу плитка выкладывалась геометрическим узором. На первых двух этажах стены были обнесены деревянными панелями где-то на треть. Оставшуюся часть стены и сводчатых потолков заштукатурили и расписали избранными мною мотивами.

Мне удалось сыскать достойных живописцев, способных приоткрыть завесу в мир грез. Росписи имитировали то, что всегда окружало меня во сне, а теперь и наяву. По стенам тянулись дубовые ветки, на которых рядом с желудями соседствовали наливные яблоки. В рощицах, под мягкой тенью раскидистой листвы, которой никогда не суждено осыпаться, прятались единороги и паны с кучерявыми бородами.

Если говорить о главном большом зале, с рядом скамеечек, чем-то напоминающим церковь, то сразу со входа открывалась довольно светлая и беззаботная картина. Отец довольно быстро понял, что раз я дал волю своей фантазии, значит, где-то в тени притаилось что-то позубастее.

Зоркий взор его был брошен к небольшому закоулку, который вел к подсобному помещению. Кто-то из нарисованных обитателей госпиталя оттуда следил за нами – это было видно по пальцам волосатой лапы с небольшими тупыми коготками, которые выглядывали из-за угла.

Отец сделал несколько шагов по направлению к тому неприметному закоулку, и я следовал за ним, с каким-то игривым трепетом ожидая его реакцию на горбатого карлика, покрытого полностью черной шерстью.

На его голове висел белый ночной колпак, который надвигался карлику на самые брови его уродливого лица. Кривые маленькие зубки виднелись в лукавой улыбочке. Одной рукой он держался за угол, а во второй держал ночной горшок. Я стоял, скрестив руки на груди, переступая с ноги на ногу, ожидая вердикта папы по поводу этого чертенка.

– Опять твои чудовища? – тяжело вздохнул отец.

Я лукаво улыбнулся.

– Что, и этого бесеныша уничтожишь? Велишь отскрабить их вместе со штукатуркой? – усмехнулся я.

Отец оторопел и посмотрел на меня с каким-то хмурым недоумением. Я улыбнулся, желая, чтобы мой мимолетный упрек растаял, как звезды поутру.

– Пошли, – махнул я, приглашая за собой на второй этаж главного корпуса.

Росписи успели оживить только первый этаж, так что, взойдя выше, мы оказались среди белых отштукатуренных стен, обитых где-то чуть меньше чем наполовину деревянными панелями.

Пройдя по коридору, мы зашли в мой кабинет. Сразу по левую руку возвышались три арочные ниши по два метра высотой. Центральная была несколько шире боковых. Прямо в этих нишах был устроен шкаф – толстые дубовые доски покорно несли свой немалый груз. Ниши поменьше имели внизу систему ящичков, которые я закрывал на ключ. Вся моя библиотека не поместилась в кабинет – мне пришлось выбирать среди бесценных трудов только те, что имели наибольшее отношение к врачеванию души и тела.

Помимо книг на полках стояли мои любимые образцы скелетов под стеклянными колпаками, некоторые из которых я собрал сам. Рядом с протянутой полосой из острых ребер скелета гадюки стояла банка с заспиртованной рептилией, которую мне так и не удалось идентифицировать по причине либо плохой сохранности препарата, либо врожденного патологического уродства этой ящерицы. Ее тело было непропорционально вытянутое и худое, а морда не походила ни на одну иллюстрацию из моих атласов. Эта аномалия и привлекла меня, когда я с большой охотой приобрел ящерицу в свою коллекцию.

Я с большим удовольствием предложил отцу сесть на диван из красного дерева со светло-кремовой обивкой с едва заметным узором, который стоял напротив моего, прямо скажем, жутковатого архива. Сам же я занял место за столом, который был сделан из той же породы дерева.

– Вот как теперь все поменялось? – улыбнулся отец, оглядывая мой кабинет.

– Скорее, каждый остался при своем, – ответил я, пожав плечами, и поправил на столе мою любимую чернильницу в виде рыбки.

– Я не узнаю этих мест, – усмехнулся отец, всплеснув руками. – До тебя оно было безликим.

– Что ж, надо же позаботиться о потомках? – спросил я, постукивая пальцами по столу.

Как и рассчитывал, разговор о детях вызвал у отца оживление, присущее любому родителю.

– Так-так? – спросил он, поведя бровью.

– Нет-нет, – усмехнулся я, замотав головой. – Если ты боишься, что где-то по местным деревням бегают мои бастарды, то спешу развенчать твои опасения. Я был слишком занят созданием настоящего наследия. Этот госпиталь станет колыбелью новой легенды, пап. Ну-ну, ухмыляйся!

– Ты очень изменился, Этьен, – вздохнул Оноре. – Или мы просто давно не виделись.

– А может, и то, и то, – я пожал плечами и откинулся на спинку кресла, заложив руки себе за затылок и прикрыл веки. – Больше всего мне хочется, чтобы потомки нашей семьи шли по галерее, с удивлением и трепетом глядя на портреты в тяжелых рамах. Я хочу, чтобы все указывали на мой портрет, и кто-то, может, даже кто знал меня при жизни, мог гордо произнести мое имя. И даже малолетние дети знали бы, кто такой Этьен Готье.

– А вы не хотите, легендарный граф Готье, почаще появляться на балах? – спросил отец.

Я поморщился от явного неудовольствия и издал какой-то невнятный звук.

– Я подумаю, – сказал я из вежливости, прекрасно понимая, что это место устроено настолько совершенно, что не оставляло никакого шанса на то, чтобы я покинул эти края, и уж тем более не ради болотистого Версаля, кишащего пискливым и голодным комарьем.

* * *

Ноги и спину ломило от усталости, а разум был охвачен пьяным восторгом. Без сил, но в неимоверном довольстве собой я рухнул в глубокое кресло своего кабинета, откидывая голову. В уголках глаз теплились горячие слезы, а уста безмолвно бормотали, не подчиняясь разуму, а лишь неуемной жажде, исходящей из самой глубины души.

Руки дрожали, но не от усталости – их охватила восторженная лихорадка, и я бы заплатил любую цену, чтобы вновь причаститься к этому состоянию.

Сегодня мы – я и врачи, которые служили в Святом Стефане, а такой отверженный труд я не могу назвать работой, лишь службой, – мы вырвали из пасти безобразной болезни бесценную жизнь.

Порой мой эгоизм затмевает мне взор, не позволяя увидеть чуда в обыденных его проявлениях. Едва ли я бы обратил внимание на этого несчастного лесничего вне стен Святого Стефана – что может быть примечательного в рослом мужичке с усами и короткой курчавой бородкой, седоватыми волосами и бакенбардами на загорелом и несколько осунувшемся лице?

Звали бедолагу Жорж, и он был добродушным малым, и охотно рассказывал байки и небылицы, чтобы поразвлечь нас и приободрить. Наверное, в жизни добряка и в самом деле приключилось немало превеселого и интересного, но я все пропустил мимо ушей.

Но сегодня мы исполнили Божий промысел, и я до сих пор не верю, что это случилось со мной, что Господь позволил мне приоткрыть завесу великого таинства жизни. Мышцы и органы, оплетенные сеткой жил и сосудов приводили меня в неописуемый и богобоязненный восторг пред Всевышним. Открывшийся мне мир поразил меня до самой глубины души, и все мое естество замирало от мысли, с явлением какого порядка я имею дело.

Я беспрекословно внимал наставлениям и указам хирургов, с которыми служил бок о бок. Мне было абсолютно наплевать на их происхождение – если им были открыты сакральные таинства жизни и смерти, – я был готов служить под их началом и с великим благоговением принимал сам шанс прикоснуться к истинному чуду. Мы одолели то кощунственное извращение, которое долгие годы червоточило несчастного лесника Жоржа.

Отбросив пустое красноречие – сегодня я впервые оперировал, и сейчас настало блаженное время триумфального и победоносного отдыха. Меня настолько потрясло все действо, что я даже не заметил, что дверь моего кабинета отворилась, а более того – скорее всего, перед этим громко стучались и спрашивали дозволения войти.

Я перевел мутный взгляд на вошедшую служанку, которая трудилась вместе с нами в госпитале. Ее губы шевелились, но слов я не слышал, оглушенный свершившимся чудом накануне. Путеводный образ медленно возвращал меня, и в том отношении она была подобна ярчайшей звезде на небосводе Сириус, который находится в созвездии Большого Пса. Мои предки, бороздившие моря, не сбивались с пути, глядя на нее, сверяя карты и выходили из черных буйных вод. Мне сейчас было суждено отыскать дорогу назад, заручившись этой лучезарной помощью.

Моя спасительница, скорее всего, и понятия не имела, как ее – случайное? – появление позволило мне сохранить рассудок, вернуться духом обратно в тело, в котором горячая кровь до сих пор стучала в ушах, а руки были во власти восторженной лихорадки.

И все же я вернулся. Точнее, случайное появление этой девицы вернуло меня. Она молча смотрела, уже смолкнув, и убрав рыжую кудряшку, выбившуюся из-под косынки, за ухо.

Я, тяжело вздохнув, понял, что девушка ждет ответа на вопрос.

– Ты не могла бы повторить? – спросил я, поддаваясь вперед и поглядывая на золотую рыбку-чернильницу на столе по правую руку.

– Я говорю, ваша светлость, что прибыла почта, – произнесла девушка. – Ее доставили вам домой.

Раздался беззвучный смех, и я пару раз слабо ударил по столу, настолько мне было плевать на любую почту. Мои руки не остыли от горячей крови, которой я окропился, причастившись к таинству жизни и смерти, а эта рыжая дура говорит мне о посылке из какого-нибудь душного Парижа, приглашения в болотистый вонючий Версаль или что-то настолько же тупое и противное.

– Потом, потом, – пробормотал я, оглядывая служанку с головы до ног.

Впрочем, я был благодарен ей. Появление постороннего человека в кабинете заставило собраться с мыслями – кто знает, сколько бы я просидел вот так, одурманенный, точно любитель дьявольского дыхания опиума.

Я решительно был настроен посвятить остаток дня тому таинству, которое открылось мне. Предо мной желтела бежевая бумага, замерев и ожидая. Руки еще не унялись от лихорадки, были безвольны и неподатливы. Сейчас писать на чистовую не было никакой возможности, но писать непременно было надо.

– Подай мне карандаш, он в левом ящичке, – произнес я, кивая на высокое бюро подле служанки.

Казалось, девушку почему-то смутила такая простенькая и незамысловатая просьба. Однако вскоре она обратилась к бюро, открыла ящичек и извлекла тонкий карандаш с жестким грифелем.

Подойдя к столу, она протянула его мне, и я уже было потянулся, как вдруг почувствовал холодное дыхание прямо над своим ухом. Ощущение было настолько устойчивым и верным, что я невольно обернулся через плечо, и мой взгляд уперся в темно-зеленые занавески.

Моя резкость заставила девушку вздрогнуть и отнять руку. Пока я выискивал призраков, она осторожно положила карандаш на край стола, подле той самой чудесной золотой рыбки, отдала поклон и удалилась, прежде чем я успел вновь обратиться к ней хотя бы взглядом.