Текст книги "Проклятье Жеводана"

Видно, принял меня за пажа, раз не протягивает мне письмо, прислоненное к сердцу.

– Прямо перед тобой, – произнес я, хотя мой голос был еще по-детски звонок и едва ли мог звучать как угроза.

Я выхватил письмо у него прямо из рук.

– Доброй ночи, – ответил я, и на этом моя любезность закончилась.

Я приложил все свои силы, чтобы резко и разом захлопнуть дверь. Получилось довольно недурно, и я был доволен собой.

Я пошел в кабинет отца, ведомый долгом благородного сына. Стараясь идти быстрее, чтобы мрачные тени не успевали за мной, я перепрыгивал через несколько ступеней сразу. Причем я делал это настолько ловко, что ни одному созданию ночи до сих пор не удалось меня поймать.

Преодолев большую каменную лестницу, я окинул проход победоносным взглядом и продолжил путь к кабинету папы.

Поскольку я сильно спешил, немного пролетел с дверью, и когда я дернул ручку на себя, замок оказался запертым.

Досадливо цокнув, я продолжил свой пусть по коридору, точно уверенный, что кабинет – одна из немногих комнат, которая была всегда открыта для меня.

Это сыграло значимую роль в том, что это было одно из моих любимых помещений, ведь именно здесь я проводил больше всего времени с отцом. Он был вечно занят, уткнувшись во многие-многие письма, наподобие того, какое я сейчас принес.

Помниться, мы сидели как-то прямо здесь, и я разглядывал проиллюстрированный атлас. С шелковых на ощупь страниц на меня глядели могучие крылатые хищники, птицы-падальщики из далеких южных стран. Мне они напоминали драконов из средневековых гравюр.

Когда я поднял взгляд и увидел своего отца, ссутулившегося за столом, одетого полностью в черное, все это, вкупе со светлой головой, вызывало у меня ассоциацию с этими южными птицами. Признаться, я не могу отделаться от такой мысли до сих пор.

Все, что у меня было сейчас, – это воспоминания об отце и надежда, что он вернется поскорее, ведь когда настоящий хозяин замка возвращается в свои владения, подлые тени прячутся по углам и не смеют распускать свои лапы, когти и щупальца.

Я положил письмо на стол отца и, клянусь Богом, вознамерился коротать эту длинную ночь в большом зале, читая старые книги, как коротенькое словечко заставило меня замереть.

– Серж… – вслух прочитал я.

Это имя значилось на конверте. Не было в принципе ничего странного в том, что дядя Серж де Ботерн, муж той самой жуткой тети Арабель, писал моему отцу – друзьями они сделались в незапамятные времена.

Но я точно помню причину своего резкого отказа – это была тетя Арабель.

Я залез на край кресла и задумался, почему дядя Серж писал моему папе, ведь они должны появиться на одном вечере?

Не в силах больше гадать что к чему, я взял письмо и осмотрел его. Мне повезло, и сургучная печать застыла в такой форме, будто бы ее нарочно делали с мыслями о том, чтобы мне было удобно снять ее без повреждений.

Я привстал на цыпочки и оглядел стол в поисках ножа для писем.

Из-за кип бумаг на меня глядела золотая рыбка-чернильница. Я с большим удовольствием смахнул пальцем ее верхнюю подвижную часть, со звонким щелчком закрывая ей рот.

Приятный мелодичный звук заставил меня улыбнуться.

А потом я вспомнил, что искал нож для писем – его лезвие идеально подходило сейчас для моих целей.

Тогда, будучи ребенком, я еще не знал, какие откровения меня ждут, и уж тем более не мог знать, что эти самые откровения придется хранить в молчании целых шесть лет, прежде чем я найду им должное применение.

И вот я, взрослый юноша, пронес с собой этот секрет, о котором знали я и ныне покойные супруги де Ботерн.

«Наконец-то мое терпение будет вознаграждено», – думал я, обхватив себя руками.

То ли порыв ночного ветра, то ли давние, давно забытые воспоминания о жуткой тете заставили пойти мою кожу мурашками.

Небо светлело. Что ж, этот день настал.

* * *

Лето смягчило свой нрав, и удушливый жар отступил. Если беспощадный зной и нагрянет в эти угодья, то уже много позже – к августу, крадя немного дней у хмурой осени. Летняя алхимия уже занялась вовсю, распушив пышные кроны могучих дубов и каштанов.

Мы с отцом пересекали в карете благоуханный летний лес, который, пережив жуткий удар палящих лучей, теперь ласкался в мягком солнце, открывая ему изумрудную листву, которая полнилась соками, струившимися в крохотных жилках. Отцу было очень важно в этот день поспеть вовремя. Он то и дело поглядывал на циферблат своих карманных часов, тех самых, с трещиной посередине. Раскол, напоминающий своей формой раздвоенный змеиный язык, удивительным образом ничуть не мешал родителю проверять, укладываемся ли мы в заложенный срок.

Я заглядывался на мельтешащие перед моими глазами стволы, пока мы не выехали на открытую равнинную местность близ деревушки без какого бы то ни было внятного названия.

Люди уже собрались у небольшой каменной церквушки, возведенной здесь в незапамятные времена. Меня привлекала наивная и первозданная кладка камня, устроившая стихийный узор мазков-кирпичиков.

Избрать такое место для венчания было так в духе моего кузена, что у меня сложилось впечатление, что я уже с доскональной точностью пережил это событие. Мы еще не вышли из кареты, а Франсуа уже вышел нас встречать, оторвавшись от толпы его приятелей, которые горячо и от всего сердца чествовали жениха.

Франсуа де Ботерн весь светился от счастья в тот день. Мы обнялись и поцеловались, едва-едва я спрыгнул с высоких ступенек на землю. С моих уст сорвалось одинокое едкое шиканье, как будто его объятие причинило мне боль.

Кузен тотчас же боязливо отступил назад, всерьез испугавшись собственной грубости ко мне.

– Ничего, – отмахнулся я и улыбнулся будто бы сквозь боль. – Просто будь поосторожней. Я еще не совсем оправился.

– Прости, ради бога, прости, Этьен, – сразу же забормотал он, положа руку на сердце. – Я просто очень рад, что ты приехал, до последнего не знал что и думать… Я получил твое письмо, и я просто теряюсь…

– Мы не властны над нашим прошлым, – вздохнул я.

Франсуа кивнул и потер затылок, оглядываясь через плечо.

– Мне правда очень жаль, – сглотнул кузен, заглядывая мне в глаза, и этот пронзительный взгляд больно полоснул мою душу.

То откровение, которое способны передать глаза, но не слова, заверило меня абсолютно точно и безоговорочно – кузен искренне не желает ничего, кроме мира и примирения. Мне стало совестно, но ничего не мог поделать с холодом в своем сердце, где я не мог отыскать прощение за отнятое у меня.

Почему мой благородный кузен не додумался хотя бы утаить, что именно его рука спустила курок, забравшая жизни моих питомцев? Вдруг тогда бы я оставил свою злость, свою обиду и прочее проявление собственной трусливой слабости?

Но Франсуа не оставил мне выбора. Праздник продолжался своим чередом. Мне рассказывали о каком-то особом значении именно этого местечка для его невесты, Джинет, но, правда, я все прослушал.

Пусть Бог будет судить меня, но мне было уж точно не до сентиментальных подробностей этой безродной, право, зажиточной девчушки со здоровым румянцем и упругими кудряшками темно-каштановых волос. Будь я хотя бы врачом, меня бы беспокоили веснушки на ее вздернутом носике и лбу. Все свидетельствовало о болезненной чуткости юной особы к солнцу.

Но, право, мне было абсолютно плевать, как долго эта чудная Джинет будет хранить свою вполне посредственную красоту.

Гости только прибывали, создавая толкотню и непрекращающийся гомон из представлений, вежливостей их светлостей и благородий. Одна карета мне запомнилась особенно сильно – она была запряжена пятью роскошными скакунами с широкой грудью, крутой шеей и длинными ногами. Лошади вели себя под стать своей великолепной наружности и давали волю своему нраву, не слушая жалкий лепет кучера.

Когда стало ясно, что остановить карету окончательно пока что не предоставляется возможным, слуги решились открыть томящегося пассажира на свой страх и риск, игнорируя, что животные порываются туда-сюда и притом вразнобой.

Боязливо оглядываясь на них, долговязый паж подавал руку, позволяя гостям сойти из этой злосчастной кареты.

Вышедший толстоватый мужчина в расшитом камзоле обтирал кружевным платком свое раскрасневшееся потное лицо.

Здоровяк прикрикнул на кучера и нерадивого пажа, что меня позабавило до глубины души.

– Вас, смотрю, что-то забавляет, месье? – обратился он ко мне с удивительным добродушием в голосе.

Я оглянулся, нет ли подле меня отца, либо же Франсуа. К моему большому счастью, представить меня было некому, и посему я с большой охотой занялся этим сам.

– Граф Этьен Готье, ваше благородие, – молвил я, положа руку на сердце.

– Граф Арно де Боше, – мужчина ответил мне поклоном. – Смотрю, нынче я, как и все явившиеся, удостоен большой чести? Так вот как выглядит сын Оноре?

– А каким же вы меня представляли, граф Боше? – удивился я, даже польщенный таким вниманием к собственной персоне.

– По правде, так и представлял, – улыбнулся здоровяк, оглядывая меня с ног до головы, – вы в самом деле похожи на своих благородных родителей.

– Правда, месье? – оживился я пуще прежнего. – Благородные родители – большой дар, но и большое бремя! Вы весьма недурно сказали, граф де Боше, очень красиво! Позвольте я покину вас с тем, чтобы взять бокал и выпить эти прекрасные слова!

Мы раскланялись и разошлись, кажется, оба оставшиеся безмерно довольными выполненным долгом к светской беседе.

Здоровяк де Боше, скорее всего, безо всякого на то умысла, вернул мои мысли к непосредственной цели моего визита.

Мне все не терпелось поговорить с кузеном наедине, но царящее вокруг оглушало и сводило с ума и ставило мне задачку отнюдь не из легких.

Громкий раскатистый смех показался мне хуже любого лая, который мне доводилось слышать. Я в ужасе озирался на мужчин, что явно были пьяны, по-свойски и от большой радости толкали друг друга, а я боязливо сторонился этого общества.

Когда я проглядывал промежутки меж многих расшитых камзолов, белоснежных блуз и сорочек, я встретился с кузеном взглядом. Право, он оказал мне существенную услугу, когда отложил свой бокал, вытер губы и направился ко мне.

– Нам надо поговорить, брат, – бросил я кузену в ответ на его вопросительный кивок.

Франсуа уже выпил, и выпил знатно, но его едва ли могло сморить за пару часов. Он был крепкий малый, и потому его разум оставался достаточно чутким к тому, чтобы расслышать в моем голосе всю серьезность моего тона. Правда, я напряг голос настолько, что не смог сделать его по-настоящему суровым или сколько-нибудь жестким.

Франсуа был истинным хозяином торжества, и ему единому повиновалась вся прислуга, бегающая на этом гулянии.

Я молча наблюдал, как кузен использует собственную власть, точно такой же инструмент, как долото или молот. Мне понравился жест, когда кузен кивнул и тем самым отдал поручения своим людям, явно желая, чтобы праздник продолжался и в отсутствие жениха.

Кузен был лишен моего природного пустословия, и его движения, короткие, четкие и понятные, были лучшими тому иллюстрациями.

Другим жестом он пригласил меня проследовать в охотничье шато, что стояло, распахнув двери и окна настежь.

Мы зашли со двора и оказались в просторной столовой. Комната показалась нам обоим слишком «проходной» – мы не успели и переглянуться меж собой, когда грохот посуды заслышался где-то совсем близко. То была рослая краснорукая кухарка, которая несла громоздкую посуду, и путь ее лежал в непременной близости к столовой.

Не обмолвившись ни словом, мы с кузеном решили избрать иное местечко для разговора по душам и поднялись по деревянной лестнице наверх, вдоль охотничьих трофеев.

Под ногами тоскливо поскрипывали доски. Со стен на меня пялились безобразные высушенные головы, уродливые и кривые. Стеклянные глаза таращились из-под сухих век. Проплешины и редеющий мех делали их вовсе не предметом гордости.

Франсуа же, вероятно, не был ничем смущен во время нашего восхождения.

То ли для меня лестница оказалась слишком крутой, то ли попросту захватывало дух от грядущего и неведомого даже мне. Проходя последнюю ступеньку, я несколько задержался, опершись о перила, и, положа руку на грудь, сделал несколько глубоких вздохов, приминая воротник.

Франсуа обернулся на меня через плечо – моему крепкому кузену, разумеется, все было по плечу, даже в такой духоте какая-то лестница вовсе не была подвигом. Мой спешный жест заверил его, что все хорошо. Я выпрямился, и мы прошли в комнату, больше всего похожую на гостевую спальню.

Занавески трепетали от дуновения ветерка, который веял нежной прохладой.

– Да? – спросил Франс наконец, скрестив руки на груди и прислонившись спиной к стене, рядом с окном.

– Я давно хотел поговорить об этом, – произнес я, прикрывая дверь.

– Нет-нет, оставь, – попросил меня кузен. – Иначе будет нечем дышать.

– Франс, боюсь, ты еще скажешь спасибо за это, – произнес я и, вопреки просьбе кузена, закрыл дверь.

Кажется, он начал постепенно осознавать, дело какого порядка нынче намечается.

– Что стряслось? – хмуро спросил он.

Я глубоко вздохнул и, пройдясь к дивану, жестом приманил к себе кузена, а он все не решался подойти. Мне стало несколько досадно, что я уже с этого момента насторожил двоюродного брата своим поведением.

– Что ж… – вздохнул я, вынимая из внутреннего кармана жилета сложенное несколько раз письмо, и положил его рядом с собой.

Если Франсуа раньше имел хоть какие-то догадки, сейчас его недобрые подозрения укреплялись с каждой минутой. Он метнулся, схватил листок и резко развернул его, едва не разорвав.

Я сложил руки замком, откинулся на спинку дивана и закинул ногу на ногу. Кузен бросил короткий взгляд на меня и развернулся таким образом, чтобы солнечный свет, лившийся от окна, освещал написанные мною строки.

Я был готов предоставить кузену хоть целую вечность, и даже больше. Все это время я бы покорно ожидал его, сидя на диване, превозмогая духоту, которая наполняла комнату. При том, какой я нелюбитель нудных ожиданий, это доставило мне немало удовольствия.

Глаза моего кузена забегали часто-часто по неровным строчкам моего почерка, но, я думаю, он прекрасно улавливал суть.

Он резко оторвался от чтения и обратил хмурый и растерянный взгляд на меня.

– Это… – Франсуа тряхнул бумагой, не находя никаких слов.

Я улыбнулся и пожал плечами.

– Что? – спросил я. – Я переписал письмо своей рукой. Я не так глуп, чтобы отдавать тебе в руки подлинник. Ты бы его сразу же уничтожил, ведь… ну, ты сам все прекрасно понимаешь. Узнаешь, кто бы мог сказать такое?

– Дядя сохранил подлинник? – сглотнув, произнес он.

– Нет, – я мотнул головой. – Папа даже не видел подлинника. И не знает о его существовании. Ну и, конечно же, он не должен узнать. Присаживайся, у тебя ближайшие пару лет не будет дел важнее этого.

Он сел напротив меня в кресло и будто бы все еще не мог поверить собственным глазам. До отчаяния было далеко, но он предпринимал к нему все шаги, вновь осознанно вглядываясь в строки.

– В тот вечер отца не было дома, когда принесли это письмо. Мне, разумеется, отдали его безо всяких вопросов, – усмехнулся я. – Знаешь, в тот вечер нутро мне подсказало, что стоит рискнуть.

– Как давно ты следил за перепиской наших отцов? – хмуро спросил кузен, откинувшись назад.

– А, ты все еще считаешь графа Сержа де Ботерна своим отцом? – прицокнув, я замотал головой и кивнул на письмо. – А вот покойный граф так, видимо, не считал…

– Как давно? – упрямо повторил Франсуа.

Я засмеялся, помотав головой.

– Ох, веришь нет – я всего выкрал то ли два… да, у своего отца я выкрал два письма за всю свою жизнь. Первое я стащил из какого-то жгучего азарта. Мне хотелось вкусить чего-то запретного, но притом вполне безобидного. С этим письмом от покойного дяди Сержа дело обстоит совсем иначе.

– Ты все еще зол на меня из-за тех зверей, – тяжело вздохнул Франсуа, но вдруг нахмурился больше прежнего и опустил взгляд на самый низ письма.

– Погоди-ка… погоди-ка, братец… – произнес кузен, как-то слишком быстро сбросив ту растерянность, которой я даже не успел вдоволь насладиться.

Я свел брови, не радуясь этой необъяснимой и непонятной перемене в его лице.

– Ты хранишь его… – пробормотал кузен, закинув голову куда-то вверх, точно на потолке кем-то заблаговременно были начертаны ответы.

– Больше шести лет? – спросил он, обратив взгляд на меня.

Вот сейчас мне окончательно разговор перестал доставлять удовольствие. Более того, нутро подсказывало мне бросить какую-нибудь колкость и спешно покинуть Франсуа, оставив его один на один с позорным секретом на руках. Незримый экватор был вероломно нарушен, и мои стороны света не просто перепутались, а исчезли вовсе, не оставляя никаких ориентиров.

– Все это время ты хранил это письмо от моего чертова папаши?.. – спрашивал кузен, тряхнув бумажкой.

Не ожидая такого выпада, я все равно не растерялся.

– Я не такой уж и болтливый, каким кажусь, – широко улыбнулся я, но отвел взгляд к окну.

В самом деле, из-за закрытой двери становилось невыносимо душно.

– Даже когда я рисковал своей жизнью, выискивая ту мразь по скалистым утесам Алжира, даже тогда ты не счел нужным уничтожить это письмо? – спросил Франсуа.

Я сохранял хладнокровие, желая ничего не отвечать вовсе, что заметно раздражало кузена.

– Перейдем сразу к делу? – спросил я.

– Шесть лет? – нервно усмехнулся Франсуа, проводя по лицу. – Не может быть. Не верю, братец… Я был готов умереть за тебя, и ты знал об этом!

– Ну, если я обманываю тебя сейчас, попросту уничтожь ту бумажку у себя в руках и возвращайся на торжество. Я уверен, по благородному месье твоего статуса все уже соскучились.

– Этьен, – твердо произнес Франс, заглядывая мне в глаза.

Я чуть вздернул подбородок, научившись таким образом смотреть сверху вниз, даже когда собеседник превосходил меня в росте.

– Мы же были совсем детьми… – произнес кузен, мотая головой. – Я понимаю, что сейчас ты зол на меня. И мне искренне жаль. Но… тогда? Ты решил сохранить это письмо? Уже тогда у тебя было желание разрушить мою жизнь?

Я сглотнул, насилу выдержав этот взгляд.

– Ты уже тогда ненавидел меня настолько? – последнее слово он произнес невыносимо.

Это поганое «настолько» до сих пор превосходит в своей омерзительной противности и скрежет металла по стеклу, и любые животные вопли. Я до сих пор не знаю слова более гадкого и искать не собираюсь.

– Получается, так, – ответил я, не в силах отвести взгляда, я бы не простил себе такой слабости.

Он грубо скрутил письмо, плотно стиснув зубы. Я молча наблюдал.

– Да пошел ты, – Франсуа бросил мне под ноги смятый комок бумаги.

По правде сказать, я был обескуражен его дерзостью в своем отношении, особенно учитывая все открывшиеся ему обстоятельства.

– О чем еще ты молчал годами? Подумать только… Десять? Ты с десяти лет мечтаешь со мной расправиться?

– Не льсти себе, – бросил я, резко вставая с дивана. – Ты говоришь слишком нагло со мной.

– Что с тобой не так? Ты явился на мою свадьбу с этим письмом… И я не поверю, что дело в наследстве, – тут что-то другое. И даже не эти твои псины… Шесть лет… серьезно?

Я сглотнул, скрестив руки на груди.

– Ладно, – Франсуа поджал губы. – Ладно, Этьен. Чего же ты хочешь? – спросил он, разведя руками.

И мне стало не по себе. Я снова увидел ее.

Я увидел свою тетю Арабель. Франсуа, особенно сейчас, будучи в нервном возбуждении растянул рот в улыбке, хотя это никак нельзя назвать улыбкой, но никакого другого слова мне не приходит на ум.

Он смотрел на меня этим жутким косым взглядом, заставляя меня замереть от ужаса. По виску спустилась холодная струйка пота.

– Чего? – переспросил кузен, видимо, действительно ожидая какого-то ответа, которого я не мог дать.

Тот жуткий образ будто бы растаял в воздухе, но мое сердце продолжало бешено колотиться, и я все еще стоял, оцепеневший перед призраками прошлого.

Тот кошмар, который буквально зарыт в землю на моих глазах, ожил передо мной в лице сына Арабель.

– Я дам тебе знать, – произнес я, едва ворочая языком.

В горле стояла сухость, и я боялся поднять взгляд на кузена, ведь я мог увидеть Арабель.

Как будто чувствуя мой страх, кузен сделал шаг ко мне и положил руку на плечо. Когда мы встретились взглядами, меня выворачивало изнутри от этого снисходительного сочувствия.

Я убрал его руку и коротко кивнул в знак окончания нашего разговора.

– Ах да… – протянул Франсуа, оглядывая меня с головы до ног. – Ты ведь и сам не знаешь.

* * *

Прошло несколько дней с того разговора, но я все еще прокручивал его раз за разом, пытаясь понять, когда именно все пошло не так.

Я лежал в горячей воде, рассматривая гобелен на стене. Оттуда, с тканого полотна на меня взирали нежные лица дев с миндалевидными глазами и волнами медных волос. Их руки ласково гладили оленят, а ноги ступали на душистый луг меж цветов и ягод.

Пейзаж, сложившийся из множества нитей, манил, чаровал, и будто бы до меня доносился свежий душистый запах хвои и мокрой земли. Эта искусная работа на какое-то время могла меня отвлечь, но, право, ненадолго.

Как будто бы та душная комната с мягко вздымающимися занавесками не отпускала меня, и я снова оказался перед Франсуа один на один. В моих руках крутится кусок бесполезной бумажки, который, казалось бы, должен был привести кузена в оцепенение, но вместо этого сам Франс безо всяких усилий выбил мне почву из-под ног.

«А ведь в самом деле… шесть лет», – тяжело вздыхал я, проводя горячим полотенцем по лицу.

Сейчас я сам себя мучил теми вопросами, которые так некстати мне задавал Франсуа. Я был уверен, что, поставив кузена в зависимое положение, я смогу испытать удовольствие превосходства над соперником, который постоянно обыгрывал тебя. Но вместо этого я чувствовал себя лишь еще более разбитым и жалким.

Мое тело слишком расслабилось в ванне, и потому, когда я собрался уже вставать, гнусная тяжесть навалилась на меня. Преодолев это ощущение, я предстал перед большим зеркалом в резной деревянной раме. Прищурив взгляд, я пристально вглядывался в собственное отражение, боясь найти ответы, с которыми потом придется как-то жить.

На левом плече до самой шеи тянулся кривой рваный шрам от укуса, который навеял мне грустные воспоминания о моих питомцах, которым я оказался недостойным хозяином. Вздохнув, я заметил шевеление своих ребер, проступающих под тонкой бледной кожей. Рука сама потянулась коснуться этого шрама, этого позорного напоминания.

Едва я дотронулся до загрубевшей кожи, тотчас же отдернул руку, точно обжегся о каленый металл. Прижав кулак к плотно поджатым губам, я зажмурился и употребил всю свою волю, чтобы не думать о моих гиенах.

Наконец, мне хватило сил снова взглянуть на свое отражение, я внимательно вгляделся в собственные черты лица. После нескольких минут волнительного созерцания я облегченно вздохнул, чуть прикрыв веки. Мое родство с тетей Арабель было, безусловно, проклятьем, но, по крайней мере, природа пощадила меня и не стала клеймить меня этим родством, прямо запечатлев хоть какое бы то ни было сходство в моем облике.

* * *

Прощаясь с отцом, я сослался на заботу о собственном подорванном здоровье. Да я и не врал по большей части. Нападение зверя и дальнейший период восстановления знатно потрепали меня. Я лишь умолчал о душевных ранах, которые я не был в силах явить миру, а мир не мог мне дать исцеления.

Лето уже перевалило за добрую половину, и я сослался на холодную сырость, неизменно царящую в нашем замке с каждым приходом сентября. Боясь, что нынешняя осень будет хотя бы такая же холодная и дождливая, какую мы привыкли видеть в здешних краях, я принял решение уехать в охотничьи угодья на юге лесов Оверни.

Отец не возражал, хотя и был несколько опечален моим отъездом. Я же его уверил, что непременно буду заглядывать к нему и, конечно же, буду с большим нетерпением ждать в гости.

– Решил совсем сделаться отшельником? – со слабой улыбкой спрашивал отец.

Мы вдвоем стояли на крыльце и смотрели, как грузят мои вещи в повозки, проворно скрепляют тугими ремнями, а лошади воротят морду прочь и бьют копытами о сухую землю.

Сейчас я не мог разом вывезти все, и в спешке не было никакой необходимости. Первоочередной задачей я назначил переезд своей библиотеки – если я в чем-то и был уверен, так это в том, что мрачные книги средневековых монахов и их древние проклятья едут со мной, и это не обсуждалось.

Припоминая, как обошлись с моими гиенами, больше всего я боялся, что в мое отсутствие эти книги будут либо выброшены, либо уничтожены.

Подобное отшельничество было единственным способом сохранить то, что мне дорого.

– Я многое понял, пап, – произнес я.

– Да? – Отец обернулся на меня и своим взглядом просил продолжить.

– Я никогда не был вправе рисковать здоровьем, просто потому, что оно не принадлежит мне, – произнес я. – И прости, что мне пришлось потратить так много времени на очевидную истину.

– Этьен, тебе не за что извиняться передо мной, – произнес отец, положа руку на плечо. – Ты же не только по здоровью решил уехать?

Я поджал губы и подернул плечами.

– Вот-вот, – довольно кивнул Оноре. – Вижу, вижу. Скрывать не буду, есть в сердце моем грусть, но грусть эта светлая.

– Хочешь, можешь ехать со мной, – предложил я. – В южном поместье мягче воздух, и, если верить картам, прямо рядом с домом расстилается живописное озеро. Тебе тоже может пойти на пользу на какое-то время оставить холодные стены нашего замка.

– Нет-нет, я рад, что ты решил взять судьбу в свои руки. Тебе это пойдет на пользу, не слушай мою старческую тоску, – вздохнул отец.

У меня отлегло от сердца, ведь если бы отец согласился ехать со мной, мне пришлось бы срочно как-то изгаляться, чтобы скрыть истинный мотив моего отъезда.

К тому же, если мои питомцы уже прибыли в шато, едва ли у меня бы получилось скрыть от отца, что я не то что не отрекся, а лишь больше уверился в своей идее о выведении собственного зверя.

Теперь я знаю, что мой зверинец должен быть тайной, даже от моей семьи. Вернее, тем более от моей семьи.