Текст книги "Игра для героев"

Глава 11Скорый суд

Работать никто не стал – все были потрясены сообщением о падении Берлина. Рабочие «Тодта», сбившись в кучки, что-то горячо обсуждали. Как это часто бывает, принятая на «ура» ошеломляющая новость немного погодя стала казаться недостоверной. У фельдфебелей Шмидта и Брауна, обязанных следить за ходом работ, просто опустились руки, а немецкие солдаты чувствовали себя пришибленными.

Фитцджеральд что-то тихо и торопливо сказал своим людям, а затем обратился ко мне:

– Как вы думаете, полковник, это правда?

– Не вижу оснований сомневаться. Эзра все слышал своими ушами.

– Теперь остальное – вопрос времени. С ними покончено. Мы победили.

– Насчет нас надо еще подумать, – заметил я.

Он нахмурился, но сказать ничего не успел, так как прибыл Браун и вступил в беседу со Шмидтом и Штейнером. Очевидно, они решили что-то предпринять.

– Не будете ли вы любезны собрать своих людей, полковник? – вежливо обратился он ко мне. – Мы решили всех вас отправить обратно в Шарлоттстаун. Вы сможете переждать в церкви вместе с рабочими «Тодта», пока мы точно узнаем, что происходит.

* * *

Приходская церковь острова Сен-Пьер стояла посреди большого кладбища, обнесенного высокими стенами, на главной улице, рядом с плац-комендатурой. С началом войны все скамейки из нее убрали, и некоторое время она служила продовольственным складом. В последний год там размещались рабочие «Тодта», которым в другом месте пришлось бы туго; стены старинной кладки были в толщину не менее трех футов и неплохо защищали от сильной стужи и зимних ветров.

Как я уже говорил, скамейки из помещения были давно вынесены, и рабочие «Тодта» спали на полу. Но место за алтарными вратами было нетронутым, дары уцелели, да и сам престол остался невредим, лишь покров да подсвечники исчезли.

Когда нас привели туда, никто не знал, что делать. Наверное, маленькая церковь отродясь не вмещала такого скопления людей, даже во время церковных праздников. Дождь лил так сильно, что все тесно сгрудились – солдаты, рабочие «Тодта», заключенные, а Штейнер и немцы унтеры снова собрались в углу, чтобы обсудить положение. Наконец он ушел вместе со Шмидтом, а Браун подошел ко мне как-то неловко, со странным видом.

– Штейнер пошел к полковнику Радлю, – сказал он, беспомощно пожав плечами. – Откровенно скажу вам, полковник, никто не знает, что делать.

– Ну что ж, подождем.

Он криво усмехнулся:

– Мы только и делаем, что ждем. Даст Бог, может, снова увижу свою Гретхен. Уж и не чаял, что доживу.

И он вернулся к своим, а я закурил одну из французских сигарет и стал протискиваться сквозь толпу к боковой двери, которая не охранялась – промашка Брауна, вполне понятная в такой обстановке.

Дождь лил такой, что не видно было северной стены кладбища. Могила моего отца находилась там, под большим кипарисом; мать похоронили рядом с ним. Само дерево – прямое, не гнущееся под струями дождя, – стояло словно мрачный часовой.

Под сводами церкви все громче звучал смех, раздавались возгласы спорящих. Нарастало опасное возбуждение. Немцы ошиблись, собрав здесь тюремщиков и заключенных под одной крышей. Обиды и унижения выходили наружу, атмосфера накалялась, мало кто был способен прислушаться к голосу разума.

Открылась дверь, и появился Хаген.

– Мы вас разыскиваем, сэр. Пришла мисс де Бомарше. Хочет с вами поговорить.

Я вернулся с ним в помещение и стал протискиваться сквозь шумную толчею. Симона стояла у главного входа с Брауном, рядом – Фитцджеральд и его рейнджеры. Она выглядела чрезвычайно возбужденной, щеки горели неестественным румянцем.

Схватив меня за рукав, она сказала:

– Не правда ли, это потрясающе, Оуэн? Весь госпиталь гудит.

Шум в помещении был такой, что было трудно расслышать собственный голос. Я сказал Брауну, что мы пройдем на паперть, и он подал знак саперу, который с небрежно висящим на плече автоматом дежурил у двери. Дверь за нами закрылась, и на какое-то время мы остались одни. Дождь продолжал лить, его струи попадали внутрь и разливались лужицами на холодных каменных плитах.

– Неужели это правда? – настойчиво спрашивала она. – Неужели свершилось то, чего мы ждали?

– Рано или поздно всему приходит конец, – ответил я. – Хорошему и плохому. Таков непреложный закон природы.

Ее платок и старый бушлат намокли от дождя, но она не обращала внимания на такие пустяки.

– Я пришла рассказать о том молодом летчике. С ним все будет хорошо. Падди думал, что ногу придется отнять, когда в первый раз увидел рану, но теперь он склонен считать, что у парня есть шанс выкарабкаться.

Что ж, и это к лучшему.

– Кто бы он ни был, этот парень, ему будет что порассказать внучатам.

Она кивнула как-то странно и отрешенно и стала задумчиво смотреть на дождь.

– Возможно, нам всем будет что порассказать, но у меня какое-то предчувствие... трудно передать словами.

– Радль? – поинтересовался я, обнимая ее. Даже радли в этом мире иногда терпят поражение.

– Наверное, – согласилась она, подняв голову; лицо ее исказилось скрытой мукой. – Господи Боже, я так надеюсь... Ну, мне надо идти, Оуэн. Я нужна Падди в госпитале. Расскажи Манфреду.

Она не поцеловала меня – неспроста. Повернулась и побежала сквозь дождь по тропинке, которая огибала церковь и вела через кладбище к задним воротам.

Не знаю почему, но мне стало грустно. Я вернулся внутрь. Шум стал еще более оглушительным, вдобавок кто-то заиграл на органе. Это был Обермейер; словно забыв обо всем, он играл одну из вещей Баха, и я подумал: как давно он не прикасался к инструменту.

В углу находились Фитцджеральд со своими людьми и Браун; вид у Брауна был обеспокоенный и беспомощный. Когда я подошел поближе, Фитцджеральд сказал сурово:

– Похоже, обстановка выходит из-под контроля.

– Ненадолго, насколько я знаю Радля. Даю еще пять минут. На вашем месте я бы не лез на рожон.

Я протиснулся сквозь толпу, не обращая внимания на дружеские хлопки по спине, и снова подошел к боковой двери, которую Браун оставил без охраны. Дождь по-прежнему хлестал вовсю – казалось, он был готов затопить весь мир.

Я снова посмотрел на кипарис, стоящий у стены кладбища, рядом с могилой отца, и, поддавшись толчку, вышел под дождь и двинулся по гравийной дорожке между могильными плитами.

Вопль, долетевший до моих ушей, был ужасен – так вопят, наверное, грешники в аду. Я огляделся, не поняв, откуда он прозвучал, и тут вопль снова повторился – кричала женщина в смертельном страхе. Я рванулся, забыв про чертову цепь от кандалов, сделал шаг – и рухнул во весь рост, а приподнявшись, увидел, что сквозь пелену дождя ко мне бежит Симона.

Бушлат и старое хлопчатобумажное платье на ней были разодраны, плечо и одна грудь – обнажены. За ней гнался человек, которого я сразу узнал, – один из заключенных «Тодта», рабочий дорожной бригады, здоровенный поляк.

Что тут объяснять? На острове мужчины Бог знает сколько времени обходились без женщин, а последние полгода, кроме Симоны, ни одной женщины здесь вообще не было. Я-то видел, как таращатся на нее жадные мужские глаза. Видел, злился, но понимал. Поляк заключенный подстерег Симону у бокового выхода и погнался за ней через кладбище.

Она бросилась ко мне с протянутыми руками и истерично зарыдала; я едва успел оттолкнуть ее, как он налетел на меня.

Видно было, что парень осатанел и ничего не соображает. Я мало что мог сделать, скованный цепью, как цирковая обезьяна, – пригнувшись, изо всех сил врезал ему по корпусу; сцепившись, мы катались по земле, нещадно стукаясь при этом о надгробные плиты.

К несчастью для меня, он оказался сверху; его руки, как железные клещи, вцепились мне в горло. Дело было дрянь – я не мог вытащить нож, спрятанный в задний потайной карман поясного ремня. Я вцепился в его короткие пальцы и стал выламывать их так, что он взвыл от боли, а я чуть не сблевал от его мерзкого смрадного дыхания, – но прием подействовал: он ослабил хватку.

Я занес руку, чтобы разбить ему кадык, и тут подоспел Штейнер – бледный, решительный, с горящими глазами. Он рывком сдернул поляка с меня, опрокинул на спину и начал кулаком, удар за ударом, месить его физиономию, словно хотел вколотить его в землю.

А я лежал, хватая воздух ртом, когда появились Фитцджеральд и Грант и подняли меня на ноги.

Пока мы дрались, все переменилось. Неподалеку от нас стоял Радль, а за его спиной цепью рассыпались двадцать человек эсэсовских десантников.

Поляк стоял на коленях. Радль подал знак; двое его людей выбежали вперед, приняли поляка от Штейнера и подтащили к Радлю. Радль посмотрел на него с неподдельным отвращением. Я сразу вспомнил нашу первую встречу: круглоголовый фанатик, способный на все.

Он пнул поляка ногой:

– Я проучу тебя, скотина. Увести!

Эсэсовцы поволокли бедолагу прочь. Радль подошел к Штейнеру, который поддерживал Симону, снял свою шинель и накинул ей на плечи.

– Это моя непростительная ошибка. Как командующий, приношу извинения.

Она не могла толком ничего ответить, и он это понял.

– Моя машина у ворот, Штейнер. Отвезите мисс де Бомарше в госпиталь.

Штейнер поднял ее на руки и пошел. Радль обернулся ко мне:

– А сейчас, полковник Морган, если вы и ваши друзья будете так любезны, пройдите со мной. Вы увидите, как свершится правосудие!

Это звучало неприятно, но даже я не был готов к тому, что произошло. В помещении церкви рабочих «Тодта» согнали к стене. Бранденбуржцев и нескольких саперов построили у двери, а эсэсовские молодчики уверенно и спокойно взяли всех на мушку.

Двое немцев держали поляка. Лицо его было в крови от кулаков Штейнера; вряд ли он понимал, что происходит. Фельдфебель Браун тоже стоял между двумя эсэсовцами, руки его были связаны за спиной.

Наступила полная тишина. Радль, медленно выйдя на середину, окинул взглядом рабочих «Тодта». Когда он заговорил, голос его был удивительно мягким.

– Вы сваляли дурака – все. Вы поверили лжи. Глупой и безмозглой пропаганде, которую противник допустил с единственной целью: вызвать то, что мы увидели сегодня. Сообщение о смерти фюрера – беспардонная ложь. Фюрер жив. Не может быть речи о поражении. Немецкая армия еще воюет. – Голос его начал срываться. – Я связался со штабом на острове Гернси и могу уверить вас: что бы ни произошло в Европе, мы будем продолжать воевать здесь, на островах пролива Ла-Манш. Вы меня слышите? Мы будем продолжать воевать!

Его голос эхом отзывался в балках наверху, и там, растревоженные, гулко трепыхались голуби.

– Пока я командую, на острове Сен-Пьер не будет нарушен закон и порядок, не будет послабления дисциплины ни для кого: ни для вас, ни для немецких солдат.

Пока он говорил, заключенные на глазах возвращались в прежнее состояние – сломленные, забитые животные, не знающие надежды, которые живут одним днем и ждут только худшего.

Радль щелкнул пальцами, и поляка выволокли вперед.

– Вот перед вами человек, который повел себя как дикий зверь. Что же, пусть получит то, что заслужил.

Немцы перекинули веревку через балку и набросили петлю на шею поляка. Он стоял, тупо озираясь и переводя взгляд с одного на другого, не понимая, что будет дальше.

Брауна пришлось чуть ли не нести, так как он почти потерял сознание. Радль сделал долгую паузу, а когда заговорил, то голос его был холодным и суровым:

– В том, что произошло, виноваты вы, Браун. Вы отвечали за порядок – и позволили себе поддаться влиянию гнусной сплетни, как и все остальные. Покушения на мисс де Бомарше не случилось бы, не забудь вы выставить охрану возле боковой двери. Вы опозорили мундир, опозорили немецкую армию.

Браун попытался что-то сказать, но вместо этого зарыдал. Еще одна веревка была перекинута через балку, еще одна петля затянулась на шее человека.

Их повесили варварским приемом – вздернули над полом на шесть футов, усилиями троих эсэсовцев на каждой веревке. Несколько самых длинных минут в моей жизни их держали на весу, и это было отвратительное зрелище.

Последовал общий вздох. Кто-то истерично зарыдал, но в остальном все обошлось спокойно. Радль полностью овладел собой. Рабочие «Тодта» были приучены бояться.

Радль дождался тишины, затем повернулся и кивнул одному из унтеров эсэсовцев:

– Можете отправить заключенных обратно к месту их размещения, в форт Эдвард.

Мы вышли через главную дверь и выстроились под дождем. Фитцджеральд словно одряхлел на глазах. Другие выглядели не лучше. Я думаю, они впервые в жизни увидели, как легко и просто вздернуть человека на виселицу.

Унтер приказал двигаться; но едва мы сделали шаг, как Радль крикнул с паперти:

– Момент! Я кое-что забыл.

Когда он вышел, на лице его была улыбка. И я знал, что это не к добру. Улыбка Радля всегда не к добру.

– Хорошие новости, полковник. Я получил сообщение из Сен-Дени, когда выходил из дома. «Гордость Гамбурга», использовав плохую погоду как прикрытие, вышла в море час назад.

– С Ольбрихтом на борту? – спросил я.

– Естественно. Если повезет, он должен быть здесь завтра к полудню.

И он зашагал под ливнем, бодро мурлыча себе под нос что-то музыкальное.

Глава 12Штормовое предупреждение

Он был хорошим солдатом, этот Радль, что правда, то правда. Пока нас вели под дождем к форту Эдвард, он вернулся в свой штаб и стал приводить дела в порядок. Его маленький гарнизон держал оборону по всему острову; каждый бункер, каждый орудийный окоп был готов к бою. При надобности он мог оставить в Шарлоттстауне тридцать – сорок человек, и этого хватило бы, потому что то были эсэсовцы-десантники, однополчане Радля, прибывшие на остров вместе с генералом Мюллером.

* * *

На обратном пути среди нас ощутимо вызревало напряжение; мы опять очутились в старом складе боеприпасов, и тут сержанта Хагена, который и в лучшие времена был несдержан, прорвало:

– Мы погибнем, все погибнем! Стоит этому типу Радлю двинуть бровью, и его люди разделаются с нами так же, как с теми двоими в церкви – упрашивать не придется! – Он нервно воззрился на меня. – Я правильно говорю, полковник? Давайте подтвердите! Вы знаете этих немецких псов лучше, чем мы!

– Хватит причитать, парень! – резко одернул его Грант. – От таких разговоров толку мало. Так, сэр?

Он повернулся к Фитцджеральду, но Фитцджеральд, казалось, не слышал его. Он сидел на скамейке с отсутствующим видом и бессмысленно шевелил пальцами.

Грант сказал мне с явной неохотой:

– По-моему, он малость не в себе, бедняга.

Именно тогда я впервые осознал его неподдельную симпатию к Фитцджеральду.

– Неудивительно, – ответил я. – Кому это непонятно?

– Что же нам теперь делать, сэр?

– А что мы можем сделать? – пожал я плечами. – Я никогда не верил Радлю, да и вы тоже. Много приходилось сталкиваться с такими, как он. О побеге, если вы об этом думаете, сейчас не может быть и речи. Нас стерегут парашютисты, а не саперы.

– Что же делать? – настойчиво и нервно повторил Хаген.

– Молиться, – сказал я. – Надеяться и молиться. Ну и, если хотите, можете последовать моему примеру и немного соснуть.

* * *

Сомневаюсь, чтобы кто-то из нас мог крепко спать в ту ночь. Дождь беспрестанно барабанил по крыше; после полуночи завывал ветер. Сквозь бойницы наверху мне было слышно, как тяжело обрушивается море на скалы.

Я лежал, завернувшись в сырое одеяло, и прислушивался к ударам волн о берег – они становились все сильнее и сильнее. Предсказания Штейнера сбылись. Весенние штормы в этих водах столь же сильны и опасны, как зимние. Тяжело придется «Гордости Гамбурга» в такую погоду, но, как говорил Штейнер, капитан Риттер предпочитал ненастье.

Все могло произойти именно так, как предсказывал Радль. «Гордости Гамбурга» ничего не стоит уклониться от встречи с английскими крейсерами в такую ночь. Судно войдет в бухту Шарлоттстауна в полдень и пришвартуется у северного пирса. Капитан III ранга Карл Ольбрихт под звуки оркестра будет препровожден на берег, или как там это у них делается, со всеми почестями, чтобы принять командование в новой должности, и первым делом должен будет разобраться с незваными гостями – Оуэном Морганом и его веселой братией.

А что, если Ольбрихту эта идея не понравится? Что, если он человек старой складки? Моряки обычно как раз такие. Как буквально гласит параграф шесть приказа немецкого командования?

В случае невыполнения данного приказа, я представлю на рассмотрение военного трибунала дело любого командира или другого должностного лица, не выполнившего свои обязанности либо действовавшего вопреки требованию приказа.

Но приказ немецкого командования – личный приказ фюрера, который мертв, по сообщению Би-би-си, и этого теперь достаточно для всякого здравомыслящего человека, чтобы лишний раз подумать. Но если Ольбрихт примет решение никого не казнить, как поведет себя Радль? Радль. Все упирается в Радля.

Я наконец заснул, однако проснулся незадолго до рассвета и заметил, что ветер усилился. Море пенилось и бушевало, но вздыбленная поверхность воды сглаживалась под мощными струями ливня.

В шесть тридцать дверь открылась, и вошел Дюрст, тот мальчик-солдат, которого я как-то видел, с ведром кофе, черным хлебом и холодными сосисками. Кофе был ненастоящий, но горячий. Фитцджеральд был единственным, кто не пожелал встать; Грант наполнил эмалированную кружку и отнес ему.

Я улыбнулся Дюрсту и спросил:

– Как дела на воле?

– Плохи, очень плохи. – Он покачал головой. – Говорят, погода будет продолжать ухудшаться. Нашим удалось получить метеосводку с Гернси до того, как из-за погоды связь прервалась. Я слышал, как об этом говорили связисты на камбузе.

Появившийся в дверях унтер эсэсовец грубо окликнул его, и он поспешно ушел. Пока запиралась на засов дверь, я перевел остальным наш разговор с Дюрстом, и лицо Хагена снова оживилось.

– Может быть, эта чертова посудина не дойдет сюда вообще?

– Возможно, вы окажетесь правы, – сказал я. – В этих водах всякое может случиться, раз погода ухудшается.

Оставив Хагена с Уолласом обсуждать эту возможность, я взобрался наверх, к одной из старых орудийных бойниц. Внизу, в бухте, слева от меня море перехлестывало через волнолом чудовищными белыми тучами водяной пыли; несколько рыбацких шхун уже сорвались с якорей.

Вид на море был фантастическим. Свинцовые тучи извергали обильную дождевую массу, падающую навстречу волнам, которые поднимались все выше и выше. Сквозь внезапно наступивший разрыв в водной завесе я мельком увидел Остроконечные скалы, угрюмо выступавшие из воды над белой пучиной.

Открылась дверь, и появился унтер эсэсовец, который приказал нам выходить. Фитцджеральд сидел на скамейке, держа в ладонях, как драгоценность, кружку с кофе и уставившись в пространство. Лицо его было серым и изможденным; я никогда прежде не видел, чтобы с человеком произошла подобная перемена.

Он нехотя поднялся на ноги и поплелся за нами. Около грузовика во дворе нас поджидал Ланц в своем черном дождевом плаще, с которого струилась вода.

– Радль снова посылает нас на работу? – спросил я.

– Да, – кивнул он, – там, в гавани, страшный беспорядок. Штейнер уже на месте.

Ну что ж, это лучше, чем сидеть в складе боеприпасов, слушать завывания ветра и ждать, что будет дальше. Мы забрались в кузов грузовика, за нами последовали парни-охранники из СС, и мы тронулись.

* * *

Якорная стоянка для судов в Шарлоттстауне всегда пользовалась дурной славой, ибо при сильном северо-восточном ветре даже в защищенной волноломом акватории порта поднималось сильное волнение.

Когда мы добрались до бухты, дела там были совсем скверные. Внутри волнолома вода кипела, как в котле; порывы ветра достигали силы в семь или восемь баллов. Казалось, что в бухте веселятся черти. С полдесятка рыбацких судов сорвались с якорей, и толпа на пристани, в основном рабочие «Тодта», не знала, что с этим делать. Майор Брандт и Шелленберг стояли у причальной стенки над нижней пристанью.

Лоцманское судно стояло наготове. Это был десятиярдовый дизельный катер с высокой старомодной ходовой рубкой. На борту находился Эзра с командой из бранденбуржцев. На носу в черном дождевом плаще, с непокрытой головой, стоял Штейнер и принимал швартовы с пристани. Он поднял голову и заметил меня, но как раз тут наступил благоприятный момент – волна отхлынула, он быстро выбрал концы, и Эзра вывел старый катер в бухту.

В тесном пространстве гавани и при такой волне вылавливать оторвавшиеся рыбацкие суда было делом, похожим на попытку изловить и привязать одну за другой диких лошадей в загоне. Решившийся на такое в мелководной гавани под то и дело налетавшими шквалами не мог быть уверен в благополучном исходе затеи.

Но Эзра был гением своего дела. Он подогнал катер к носовой части намеченной шхуны, переложил штурвал на борт в самый последний момент и пристроился рядом, а Штейнер ловко перескочил через леерное ограждение с буксировочным концом в руке, быстро закрепил конец, и Эзра стал поворачивать, чтобы отбуксировать судно к пристани.

Им с трудом удалось причалить его, и они сразу же отправились за другим. Стоя и наблюдая, я услышал, как кто-то сказал:

– Настоящие моряки эти ребята. Все до одного. Солдаты солдатами, но и моряки хорошие.

Это говорил Варгер, комендант порта, который стоял тут же в своем дождевом плаще и зюйдвестке.

– Шкипер – что надо, вот в чем дело, – заметил я.

– Эзра? – Он согласно кивнул. – Лучший из всех, которых я видел. На маломерном судне в штормовом море ему нет равных, но сейчас... – И он глянул на свинцовое небо. – Небывало скверная погода для этого времени. Скверная, очень скверная...

– Какой прогноз?

– К сожалению, у нас нет связи с Гернси. – Он опасливо огляделся, удостоверяясь, что его никто не подслушивает. – Радио Би-би-си передало штормовое предупреждение, и у меня в кабинете барометр быстро падает, очень быстро.

– А как насчет скорости ветра?

– Анемометр есть на крыше в форте Виндзор. Я послал вестового наблюдать и докладывать регулярно по полевому телефону.

– Вы думаете, будет хуже?

– Думаю, да. Десять баллов, а может, и одиннадцать, прежде чем «Гордость Гамбурга» подойдет достаточно близко. А вы как думаете? Вы ведь росли здесь.

Десять или одиннадцать баллов? Сильный шторм, переходящий в ураган! Я знал, что дело плохо, но такого представить не мог – весной! И мне вдруг вспомнился рассказ Эзры о той поре, когда ему было всего семнадцать и он рыбачил в прибрежных водах. На Остроконечные скалы выбросило парусник со стальным корпусом. Назывался он «Королева варваров» и совершал рейс из Ливерпуля без груза, под балластом, в Брест. Был конец апреля; разыгрался такой шторм, равного которому не помнил ни один островитянин. Тогда применялись весельные спасательные шлюпки; на такой шлюпке они не смогли выйти за волнолом, весла у них поломались, как гнилые палки. При второй попытке, сменив весла и удвоив команду, они все равно не смогли пробиться в открытое море. К утру «Королева варваров» исчезла, как будто ее и не было; лишь трупы всплывали во время прилива на протяжении недели. Но это было нечто из ряда вон, как выражался Эзра. Такое случается раз в жизни.

Тут на пристани началось движение; надо было включаться в работу. Саперы уже согнали рабочих «Тодта» на дальний конец пристани, туда, где бушующее море равномерно атаковало большую выбоину, оставшуюся после прошлогоднего обстрела. Бог знает почему никто не распорядился заделать выбоину. Сильный шторм показал, к чему приводит недосмотр. Прибой, приливы и отливы основательно раздолбили и подмыли участок причальной стены, свободно проникая через брешь к ее основанию; еще немного – и большой участок причала либо рухнул бы, либо оказался малодоступным.

В руинах старых домов, построенных еще в XVII веке и разрушенных при обстреле, сохранилось много крупных булыжников, которые можно было пустить на починку причала, передавая их из рук в руки. Составились несколько цепочек; камни и кирпичи поплыли вниз, из рук в руки, до опасного места, там их бросали в огромную дыру в морской стене.

Случайно я оказался в конце цепочки. Работа была ужасной. Беспрестанно накатывали волны и, ударившись о преграду, вздымались ярдов на десять, обдавая нас брызгами ледяной воды.

Вскоре я промок до костей и сильно продрог. Конца этому, казалось, не будет, как в страшном сне, в котором пытаешься выполнить невозможную задачу: все, что мы бросали в пролом, исчезало без следа.

Через час прибыла еще группа рабочих «Тодта», и нас вывели из цепочки для отдыха. Приехал грузовик, всем раздали горячий кофе из ведер.

Фитцджеральд сидел у развалин стены, на подветренной стороне, неподалеку от меня, с видом человека, не расположенного к беседе. Грант и остальные стояли в очереди за кофе. Они, по крайней мере, были одеты по погоде – в маскировочных непромокаемых куртках и брюках, не то что я. Мой рыбацкий свитер намок и отяжелел от воды, но я мало что мог поделать.

Я нашел себе уголок, защищенный от ветра; там меня и застал Варгер. Он принес старый желтый дождевик и отдал его мне.

– Пожалуйста, полковник, я заметил вас из своего кабинета. Это скверно. Это жестоко.

– Для всех, не только для меня, – заметил я, надевая плащ. – Большое спасибо.

Он опасливо осмотрелся с тем же выражением лица, с каким говорил о прогнозе погоды, переданном по радио Би-би-си, и вынул полбутылки рома.

– Мне не следовало бы вам этого говорить, но пришло сообщение с «Гордости Гамбурга».

Ром обжег горло, и я закашлялся.

– Плохо дело?

– Очень плохо. – Лицо его помрачнело. – Судно находится милях в десяти к юго-западу и терпит бедствие. Риттер сообщает, что палубные надстройки почти сметены.

– Какой сейчас ветер?

– Штормовой силы. Уже дважды мой человек отмечал порывы в девяносто узлов – там, наверху, на форте. Сумеет ли «Гордость Гамбурга» попасть в бухту при таких условиях?

– Обязано суметь. Больше идти некуда.

Я снова приложился к бутылке, как вдруг появился майор Брандт, поколебался, затем подошел к нам. Прятать бутылку не было смысла, но он сделал вид, что ее не замечает.

– Плохи дела, полковник, – сказал он. – Извините, что застал вас врасплох. Вы понимаете?

– Я сделаю еще лучше и выпью вот за что, – добавил я, снова глотнув рома. – Чтоб черт побрал полковника Радля!

Я протянул ему бутылку, вроде как с вызовом; может, это ром ударил мне в голову, но едва ли. Он мне нравился, этот человек, и я желал бы, чтобы он был на моей стороне, хотя бы в мыслях.

Он сдержанно кивнул, и все же в его глазах мелькнула искорка!

– Весьма признателен. – Он поднес бутылку ко рту и сделал приличный глоток. – Отлично, полковник Морган, я рад, что вам удалось слегка подзаправиться. – Он с серьезным видом вернул бутылку. – А теперь, Варгер, нам надо осмотреть волнолом. Мне передали, что дальний участок начинает рушиться и оползать.

– Бывало, – заметил я. – Едва ли не каждый год.

Они ушли, ежась под непрекращающимся ливнем, а я подошел туда, где с несчастным видом у стены сидел на корточках Фитцджеральд, не обращая внимания на Гранта, предлагавшего ему кружку с кофе.

Я передал ром шотландцу:

– Вот ты где, лихой горец! На-ка, влей ему в глотку немного. Если умеешь разливать, то и тебе останется.

Я повернулся, прежде чем он успел что-нибудь сказать, и пошел к краю пристани. Эзре с командой оставалось выловить еще два судна. Я стал смотреть, как он кружит вокруг очередной рыбацкой шхуны, затем, подобравшись ближе к ней, резко стопорит катер. Видно было, как кто-то прыгнул, но промахнулся и уцепился за леер. Мгновенно сманеврировав, Эзра удержал катер подальше от болтающейся фигуры: ведь расстояние – не больше шага. Потом он отработал моторами назад и отошел. Это и сохранило жизнь тому, кто повис над водой, держась за леер...

* * *

Погода делалась все хуже и хуже по мере того, как приближался полдень, а мы продолжали отчаянно работать, разбившись на смены, чтобы заделать брешь. Дело было безнадежным с самого начала, но, увы, люди не всегда способны уразуметь очевидную истину.

К одиннадцати часам Эзра и бранденбуржцы покончили с беспорядком в гавани и пришвартовали лоцманское судно к нижней пристани. Мы к тому времени навалили уже приличную гору камней, но лучше и легче от этого не стало.

Я снова отдыхал на подветренной стороне стенки, когда появился Варгер. Он наклонился ко мне и сказал заговорщическим тоном:

– Есть новости с «Гордости Гамбурга», полковник.

– Плохие?

Глупый вопрос – по его лицу все было видно.

– Неисправность двигателя, – хрипло проговорил он. – В последнем сообщении Риттер сказал, что у них большой дифферент на корму. Потеряли большую часть спасательных шлюпок, а те, что остались, повреждены.

– Как далеко они?

– Около двух миль, но связи с ними нет.

Я уже тогда знал, что произойдет то же, что часто бывало в прошлом. Но в глубине души я этого не желал, отказывался верить, что это случится.

Немного погодя раздался крик: «Корабль в море!» И когда я посмотрел, то примерно в миле от острова увидел «Гордость Гамбурга». Судно показалось, потом исчезло.

Ветер крепчал так, что при порывах мне приходилось опускать голову и пригибаться, чтобы устоять на ногах.

И снова «Гордость Гамбурга» показалась на гребне волны, затем так же внезапно исчезла. Пахло большой бедой – это почуяли все. Порядок рухнул, люди бросили работу и сгрудились на причале.

Эзра со Штейнером поднялись с нижней пристани к нам. Эзра почему-то заговорил, обращаясь лишь ко мне и ни к кому больше, хотя понятно почему. Ведь только он да я знали точно, что произойдет.

– Ты видел его, Оуэн?

Я кивнул:

– Варгер говорит, у него неисправность в машинном отделении. Никак не удается дать передний ход.

– Сохрани Господь всех, кто на борту, если так. В такую погоду – конец один.

– Остроконечные скалы? – спросил Штейнер.

– Да, – кивнул я, – если только не случится чудо.

Подкатил вездеход, раздвигая толпу, выскочил Брандт и подбежал к нам:

– Виден ли корабль? Я разговаривал с полковником Радлем. Он едет сюда. У них полностью полетела радиостанция.

– Сколько человек на борту? – спросил Штейнер.

– Сорок восемь, включая команду.

Все стало не важно, кроме трагедии, вершащейся в кипящем котле штормового моря, – только на море не было управы. К нам подошли рейнджеры; Фитцджеральд, похоже, стал оживать.

– Неужели ничего нельзя сделать? – настойчиво спросил он.

– Что бы вы предложили?

– Спасательная шлюпка?

– Шлюпка есть, но есть и два препятствия. Во-первых, она находится в ангаре в Гранвиле и полностью готова к спуску на воду, только спускового эллинга нет, а берег нашпигован минами. Главное – нет команды, если только не предложить Эзре самому набрать команду.

Эзра бросил на меня быстрый взгляд.

– Есть ты, Оуэн, не забывай об этом. Ты самый лучший помощник рулевого, не считая твоего отца, которого я знал.