Текст книги "Банджо"

Джек Кертис
Банджо

“Невинному тихоне не легче избежать неприятностей, чем нарушителю закона”.

Билли Холлидей “Женщина поет блюз”

Джи-Джи и Дону, в память о мансардах и высоких потолках.

Глава первая

Мальчика звали Август. Он подтянул свои длинные, поношенные штаны, которые получил совсем недавно, и вышел из деревянной уборной. Уборная была чисто прибрана и покрашена известкой. Перед дверью стояла прикрывающая ее от посторонних взглядов сетчатая загородка. Мальчику было всего семь лет. Его мысли были полностью заняты праздником – был день Благодарения. Из сарая доносился голос отца, который приговаривал что-то ласковое и бессвязное, занимаясь починкой инструментов. В кухне гремели кастрюлями и посудой мать и сестра Кейт – они были заняты приготовлением праздничного обеда. В коровнике Джюб доил корову – было слышно, как струи молока ударяют в жестяное ведро. В глубине двора, в хибарке, где жил наемный работник, кто-то – скорее всего, один из братьев – бренькал на банджо.

Настроение было такое, какое бывает, когда просыпаешься утром и знаешь, что родители уже встали; светит солнце; под тяжелым одеялом тепло; старшие братья, свернувшись калачиком, еще спят; они его пока не трогают – всяческие проделки, вспышки гнева и обиды еще впереди.

Иногда, сразу после утренней молитвы, братья начинали драться – зло, беспощадно. Но ночью в доме было холодно, а вечером все были слишком уставшими после дня работы на ферме. Холод и усталость действовали примиряюще.

Августу определили место посередине кровати – слева лежал Лютер, справа – Мартин, а меньшому досталась ничейная территория.

Утро было холодным и ясным, только далеко на западе, у горизонта, ворочалась серая туча, которая могла принести первый снег. Папа был рачительным хозяином – в полях все уже убрано, кукуруза сложена в амбаре, сено – в стогах, пшеница продана по хорошей цене. Джюб нарубил целую поленницу дров для печей. Большая бочка была полна угля для отопления. Мама уже аккуратно уложила в погребе картошку и капусту – каждый качан завернут в солому. В другом погребе, который служил убежищем во время ураганов, на полках стоят банки с зеленым горошком и помидорами домашней консервации. Из фруктов были запасены только дикие сливы – в их маленьком саду деревья были слишком молоды и еще не давали плодов; летом было слишком жарко, и деревья плохо росли.

– Или мы будем работать, или помрем, – говаривал отец; эти его слова можно было бы вписать в герб семьи Гилпинов. – Мы будем работать, посадим яблони – может быть, они вырастут, а может, и нет.

Но это слово – “работать” – означало нудный, тяжкий, бесконечный, механический труд.

Отец выучился фермерскому делу в штате Айова, мать родилась в Пенсильвании. Они были своего рода образцами трудолюбия, полностью посвятив себя приумножению, росту, приросту: старались увеличить урожайность, увеличить площадь земель, принадлежавших им, увеличить количество денег в банке, увеличить количество детей, увеличить количество голов скота и свиней, увеличить преданность великому создателю, Богу Приумножения всего, Который, к тому же, пожертвовал Своим Единственным Сыном.

Их наемный работник, Джюб, появился на ферме весной, когда отец готовил поля к посеву пшеницы.

– А ты христианин? – Таков был первый вопрос, который задал ему отец.

– Христианин, с головы до ног, – ответил Джюб.

– Мы лютеране, – сказал отец.

– Так точно, – сказал Джюб. – Я хороший работник и ем не с хозяевами, а на кухне.

– А ты не католик? – спросил отец, стараясь перехватить взгляд худощавого негра.

– Я баптист, – ответил Джюб, опустив глаза.

– Послушай, Джюб, – сказал отец, – здесь тебе не нужно прятать глаза. Ты свободный человек. Мой отец, между прочим, погиб, сражаясь за то, чтобы ты был свободен.

– Так точно. – Джюб перевел взгляд с земли на уровень колен отца. Его улыбка была широкой и уверенной. – А как вы, не против, если кой-когда я буду играть на своем банджо?

– А почему нет? Ничего худого я в этом не вижу – если, конечно, у тебя на это будет оставаться время.

– Там, где я раньше работал, хозяину не нравилось, когда я играл на банджо.

– Я не из тех, которые считают, что кроме работы ничего не существует. Можно и поиграть немного, – сказал отец. – Но я и не считаю, что можно только играть и не работать. Ты можешь приступать к работе прямо сейчас.

Август (которого все называли “Гэс”), выйдя из уборной, отправился в коровник. Там было полутемно; Джюб сидел на низком табурете, прислонив черный лоб к черно-желтому боку коровы. Человек и корова слились в такой гармонии духа, цвета и формы, что казались неразделимыми. Двигались лишь руки Джюба, худые и быстрые; молоко с характерным шумом струями ударяло в блестящее жестяное ведро, которое было зажато между костлявыми коленями батрака.

Гэс стоял неподвижно и молчаливо наблюдал за тем, как этот худой негр совершал свой ритуал в желтоватой полутьме хлева; мальчика восхищали его проворные руки, ритм их движения, его черная кожа, его звучное мурлыканье. Очередное ведро наполнилось пенистым молоком, соски на вымени обмякли под пальцами с блестящей кожей, которые так легко умели перебирать струны банджо. Высокий негр встал с табуретки и выпрямился во весь свой рост, погладил коровий бок левой рукой, держа в правой полное ведро, и пробормотал:

– Спасибочко тебе, Шеба, за молочко.

Потом отпустил корову из стойла и пошел относить молоко в подвал дома, где мать или Кейти пропустят его через сепаратор.

– Джюб, – остановил его мальчик.

Негр, остановившись, повернулся к Гэсу; его глаза напоминали полированное черное дерево и белый фарфор.

– Это ты, Гэс?

– Так точно, – сказал мальчик. – Я не подглядывал, просто смотрел.

– Ясное дело, не подглядывал. Мне это не мешает.

– Вот смотрю на тебя и думаю: Джюб любит работу. Это так, Джюб?

Негр рассмеялся:

– Вся моя жизнь – работа. Может быть, я скоро пойду бренчать на своем банджо, но знаешь, жизнь – это работа, а работа – это жизнь. Так говорит хозяин, ну, или что-то вроде того.

Они пошли к дому вместе. Гэс спросил:

– А почему ты не ходишь вместе с нами в церковь?

– Ну, потому что ближайшая церковь пятидесятников-баптистов, в которую я мог бы ходить, аж в Ка-Эс.

– Где это “Ка-Эс”?

– Это Канзас-Сити, есть такой город, далеко отсюда.

Высокий негр остановился у лестницы, держа в каждой руке по ведру, наполненному золотисто-белым молоком. И мальчик, повинуясь какому-то внутреннему позыву, прикоснулся пальцами к запястью Джюба, пытаясь таким образом выразить свои чувства.

Негр снова рассмеялся, сверкнув всеми белыми зубами:

– Ты тоже мне нравишься, Гэс. Мне с тобой общаться приятнее, чем со старушкой Шебой.

– Август! – позвала мать. – Иди в дом, надевай пиджак! Август! Мы уходим!

Кейти уже успела натаскать в повозку мешки, набитые сеном, которые должны были смягчать тряску. Отец сидел на передке, натягивая вожжи и удерживая лошадей, беспокойно переступающих с ноги на ногу. Мать собрала весь свой выводок и рассадила в повозке.

Ее лицо, которое она не прятала от летнего солнца и постоянного ветра, было загорелым и обветренным; ладони были в мозолях, твердых, как кость. Но суровости в ней не было, и если ей приходилось принуждать детей сделать то или другое, то делала она это мягко.

– Ладно, папа, – сказала мать, – попридержи их еще минутку.

– Я держу их, не волнуйся. – Отец поглядывал на уши своих еще диких лошадей. Мать уселась рядом с ним.

Этот момент всегда был наполнен напряженным ожиданием – будто тикало в бомбе, которая могла взорваться в любую секунду, разнести все вокруг и зашвырнуть их всех на луну.

– Было бы неплохо, если бы когда-нибудь мы смогли позволить себе купить парочку нормальных, спокойных мулов. – Мать повторила то, что уже говорила тысячу раз.

– У нас хорошие лошадки. – Отец натянул вожжи, которые обмотал вокруг своих больших рук. – Они научатся вести себя прилично.

– Вот тогда мы и продадим, их, – встряла Кейти.

– А ты сиди и помалкивай, – сказала мать.

– Пошли! – Отец немного отпустил вожжи, и лошади понеслись по дороге, раскачивая крупами из стороны в сторону, дергая головами, изгибая шеи. Но отец прекрасно знал все их трюки и управлял ими как куклами на кожаных нитях.

– У нас хорошие лошадки, – сказал он. – Вдвое быстрее мулов, и, к тому же, весной принесут приплод.

По дороге мать и отец обменивались короткими замечаниями о состоянии соседских полей, их возможной стоимости, о том, сколько еще земли можно будет прикупить в этом году, о том, даст ли банк ссуду на такую покупку.

Лютер рассмеялся и поудобнее устроился на мешках с сеном.

– Чего ты? – спросила мать.

– Вот думал о том, как красиво сейчас вокруг, пока не выпал снег. Не пыльно, не жарко, – заговорил Лу вполголоса. – И тополя под небом…

– Ну и что с того? – снова спросила мать – с вызовом.

– А ничего. Посмотрите, как все красиво вокруг – настоящая картина, как в музее. А вы все только о купле да продаже.

– О, смотрите, среди нас художник нашелся! – воскликнул Мартин. – Ему тоже захотелось таскать в постель нехороших женщин и пить вино.

– Ничего такого мне не захотелось! Лучше землю есть, чем вести такую жизнь.

Лютер закрыл глаза и замолчал.

– А когда вы рассчитаете этого черномазого? – спросил отца Мартин.

– С чего ты взял, что я собираюсь его рассчитывать? И не говори “черномазый”. Говори “чернокожий”.

– Ну, идет зима, и до весны нам работник не будет нужен, – сказал Мартин.

– Ну, не знаю, не знаю. – Голос отца прозвучал примиряюще.

– Он хороший работник, – сказала мать. – Может быть, зимой ему можно будет платить меньше.

– А ты ему ничего такого не говорил, Мартин? – спросил отец.

– Нет, папа, что вы!

– Но вы же знаете, что нам все равно придется это сделать, – рассмеялся Лютер. – Нет работы – нет кормежки.

– Ничего смешного здесь нет, – сказал отец. – Без бережливости вести хозяйство нельзя. Бережливость должна быть во всем – ив том, как содержать дом и инвентарь, и наемных работников. Во всем!

– А мне он нравится, – заявил Гэс.

– Тебе вообще нравятся всякие глупости, – опять встряла Кейти. – Когда я гляжу на него – у меня по телу мурашки бегают.

– Я еще не решил, – сказал отец. – Сегодня все-таки День Благодарения, и даже чернокожий, после того, как урожай собран, имеет право на праздник.

Лютер рассмеялся своим безумным смехом, похожим на ржание. Этим смехом он, казалось, говорил: вы все безумны, и весь мир безумен.

– Лу, а ну прекрати это! – прикрикнул отец. – Сегодня праздник, и мне не хотелось бы пороть тебя в такой день.

– Да, отец, извините, – сказал Лу смиренно. – Мне бы этого тоже не хотелось. – И подмигнул Гэсу.

– Ладно, все, замолчали, – приказал отец.

Новая церковь была небольшой, но высокой. На плоской равнине ее белый шпиль был виден издалека. Ее стены были сложены из песчаника и охристого известняка, все блоки камня были вырублены и обтесаны вручную. Венчала церковь островерхая крыша, крытая кровельной дранкой. Слева от церкви располагалось небольшое кладбище, огороженное проволочным забором; столбы забора были из белого известняка. На кладбище могил пока было мало – прошло слишком мало времени с того дня, как им стали пользоваться.

– Придет день, – сказал отец, – когда сюда переедет Додж. Надо уже покупать землю.

Но пока вокруг простиралась лишь ровная, как стол, золотистая прерия, однообразие которой не нарушалось ни домами, ни строениями, пронзенная в одном месте бело-желтой стрелой храма Господня.

У церкви собрались фермерские семейства, и пока взрослые беседовали, подшучивая друг над другом, сплетничали, дети валяли дурака, стараясь при этом не очень шуметь и не привлекать внимания старших. Прозвонил колокол, во дворе церкви стало тихо – все направились внутрь и заняли свои обычные места. В церкви царили мир и спокойствие, которые становились еще более ощутимыми, когда пелись гимны и когда пастор произносил свою проповедь в День Благодарения. Пастор не принадлежал к тому типу проповедников, которые любят постращать адским пламенем и бурлящей смолой и серой. Лишь изредка, в начале лета, когда становилось влажно и жарко, и когда обычно зачинались дети, он позволял себе немножко погромыхать в своих проповедях.

На этот раз послание мирянам было мягким, как и его манеры, чистым, как и он сам, проникающим в душу, как и его голос. Пастор говорил о Боге, о Трудолюбии, о Приумножении, о порочности пьянства, и, наконец, о Благодарности Господу за дарованный урожай. И это было как раз то, что нужно этим жилистым фермерам с шишковатыми пальцами, чтобы ощутить в полной мере благополучное завершение своих летних и осенних трудов.

Потом, после молитвы, все пожали руку пастору и вышли во двор, чувствуя удовлетворение как после хорошего обеда. Потом еще немного посплетничали, обсудили погоду, разошлись и семьями, как и прибыли, отправились по домам. Некоторые в колясках, но большинство в обыкновенных повозках и телегах.

Матери пришлось посылать Гэса за остальными детьми, которые околачивались вокруг деревянного двойного туалета с дверьми на противоположных концах: с одной стороны, для мужчин, с другой – для женщин. Детей тянуло к нему как мотыльков к свету.

Лу сидел в уборной, а Мартин с какими-то другими мальчиками резвились вокруг. Кейти была с девочками, которые то ли наслаждались видом задней стороны церкви, то ли рассматривали плиту на могиле Маркла, самого старого из тех, кто уже устроился навечно на новом кладбище, то ли занимались еще чем-то. Но тем не менее стояли рядом с туалетом, выкрашенным желтой краской; в женской половине уборной сидела какая-то девочка.

– Мартин! – позвал Гэс. – Папа сказал, что пора ехать.

– Да, едем, – отозвался Мартин. – Дома еще полно работы.

– Да, полно, – согласился Гэс.

– Ну ничего, работа подождет. – Мартин рассматривал туалет.

– Ну, ты же знаешь, папа будет сердиться.

– Знаю, знаю, – сказал Мартин, нахмурившись.

Вдруг в туалете раздался глухой стук, за которым последовал испуганный крик. Левая дверь туалета резко распахнулась, и из него выскочила Джанет Коберман, подбирая юбки. Из открытой двери выкатился небольшой клуб дыма. Мальчики разразились натужным смехом и стали хлопать друг друга по спинам, вертеться на месте, красные, давящиеся от смеха. Гэс смеялся не меньше остальных.

Девочки, напустив на себя возмущенный и суровый вид, окружили Джанет Коберман, которая лихорадочно поправляла свою одежду. Когда смех начал стихать, с другой стороны уборной появился Лютер. Он посмотрел на Джанет, закатил глаза и манерно зажал нос пальцами. Мальчики, охваченные новым приступом смеха, хлопали себя по бокам, а девочки, фыркнув, отвернулись.

– Ну и ну! Лу нужно быть комиком, – сказал Джонни Брюери, все еще давясь от смеха. – Как здорово он закатил глаза! Раздались призывные крики родителей.

– Дети, пора ехать! Дома ждет индейка!

Отец уже растреножил лошадей, и ему не терпелось отправиться поскорее домой. Нехорошо удерживать лошадей на одном месте. Особенно когда на тебя смотрят все соседи и тайно надеются, что лошади взбеленятся, начнут рваться из упряжи, дергаться, тянуть в разные стороны… В Монтане за тридцать долларов можно купить хорошую дикую лошадь, а через год продать ее за сто. А это значит – получить приличную прибыль. И утереть соседям нос. Если бы только эти чертовы дети прекратили свои дурацкие забавы! Они глупее, чем эти тупые, как сапог, мустанги! Поскорее бы они залезали в повозку, пока лошади совсем не одурели, пока повозку еще можно удерживать на месте… Сколько еще можно ждать их высочеств!

– Разрази тебя гром, Гэс! Я же приказал тебе всех привести сейчас же! А где вы болтаетесь так долго?

– Все в порядке, папа, – сказала мать. – Мы уже все на месте. Попрощайся с Уотсонами… Да, да, до следующей недели! – выкрикнула она, размахивая белым платочком. Это испугало лошадей, и они дернули с места, и понесли бы, если бы отец, намотав поводья на свои тяжелые руки, не удержал их. Его шея напряглась как у быка, ногами он уперся в доску передка. Глядя со стороны, можно было подумать, что лошади, гарцуя, легко увозят повозку с церковного двора. Но вблизи было видно, скольких усилий стоит отцу сдерживать их – на лбу у него набухли вены, желваки на щеках вздулись…

– Мама, – сказал он некоторое время спустя, – рядом с этими тварями никогда больше не размахивай своим платочком. Они еще совсем глупые, ничего не понимают.

– Лошадьми можно легко управлять, если знаешь, как с ними обращаться, – продолжил отец, несколько поотпустив вожжи. – Хочешь посмотреть, на что они способны?

– Нет, нет, папа, я знаю, что они могут скакать очень быстро, – сказала мать. Но было уже слишком поздно.

Отцу не пришлось даже крикнуть: “Пошли!” Достаточно было уже того, что он ослабил вожжи. Лошади рванулись в галоп. Они мчались так стремительно и тянули повозку так легко, что казалось, будто она была воздушным змеем. Отец хорошо знал дорогу: мили две она шла по ровной местности, а потом начинала слегка подниматься в гору. Лошадей нужно притомить немного – а дальше с ними можно управляться без труда. Дети держались за борта повозки, которую трясло по всем выбоинам и рытвинам; колеса вращались так быстро, что спиц почти не было видно.

– Лу бросил в туалет шутиху, – сказала Кейти.

– Тебе об этом обязательно рассказывать? Что, невтерпеж? – недовольно пробурчал Лу.

– Но ты ж бросил, бросил! И напугал Джанет Коберман чуть не до смерти! И испортил ей нижнюю юбку!

– Фигня все это!

– Лу, – сказал отец, – не смей употреблять такие слова, а не то я вымажу тебе рот мазутом.

– Помолчи, Кейти, – сказала мать.

– Ты действительно бросил шутиху в уборную, Лу? – осторожно спросил отец.

– Ну, после фейерверка на 4 июля осталась там одна штучка.

– Я, кажется, уже тебя предупреждал насчет валяния дурака.

– Но никого же не обожгло. Просто подшутил. И все смеялись.

– Вряд ли Джанет смеялась.

– Ну, ей тоже потом было смешно.

– Не смешно, не смешно. Она плакала!

– Кейт, замолчи!

– Но она же в самом деле плакала!

– А завтра, между прочим, мне нужно идти к Джеральду Коберману и просить у него дробилку. Ради всех святых, о чем ты думаешь, когда устраиваешь свои проказы? А ты же знаешь, как мне нравится одалживать у людей вещи! Ты прекрасно знаешь об этом, Лу!

– Я совсем забыл, что завтра нам будет нужна дробилка, – сказал Лу (явно уже строя про себя планы, как отомстить Кейти).

– Теперь все соседи будут говорить: посмотрите, какие шкодливые дети у мистера Гилпина! Дикие лошади, дикие дети!

– Но я же не такой, – сказал Мартин. – Не надо меня со всеми смешивать.

– Лу, придется преподать тебе урок. Ты не будешь допущен к праздничному обеду.

Наступило мрачное, ледяное молчание. Матери захотелось кричать и биться головой о доски повозки. Кейти стало даже немного дурно от того, что она так переусердствовала. Мартин не испытывал особенного злорадства – лишь некоторое удовлетворение от того, что всем было продемонстрировано, кто хозяин положения.

– Ой, папа, не надо, – сказал Август. А Лу улыбнулся и подмигнул Гэсу:

– Все нормально, все нормально, Гэсси. Я все равно собирался поразмышлять над своими грехами и своей порочностью.

– А ну придержи язык! – крикнул отец.

– Он не нарочно, он не плохой, – заступилась Кейти.

– Помолчи, Кейти, – сказала мать.

– Я решил, и просить бесполезно, – сказал отец. – Мне очень жаль, но меня уже не изменишь. Я таков, каков есть. Каждый должен отвечать за свои поступки!

– Так точно. – И Лу снова подмигнул Гэсу, который в ужасе прикрыл лицо руками.

Лошади, все в мыле, подкатили повозку к конюшне.

– Марти, и ты, Лютер, повесьте упряжь на кочки в конюшне, а лошадей загоните в загон, – приказал отец. – Не хочу пачкать выходной костюм.

Отец, мать и Гэс направились к дому. Это двухэтажное строение из известняка, без всяких архитектурных украшений, могло бы показаться даже красивым, если бы вокруг него простиралась не плоская, пустая равнина, а росли бы сосны, которые смягчили бы его непритязательные, прямоугольные формы.

– Папа, – сказала мать, – ты же знаешь Лу. У него всегда всякие проказы на уме.

– Он заходит слишком далеко. Он должен понять, наконец, что все мы одна единая семья. Если бы я в детстве учудил что-нибудь подобное, мой родитель продал бы меня цыганам.

Подходя к дому, они увидели, как из задней двери выходит Джюб.

– Что это такое, Джюб? – спросил отец.

– Это вы о чем, мистер Гилпин?

– Что ты делал в моем доме?

– Я вот так и знала: не надо оставлять индейку в печи, – быстро проговорила мать, бросаясь на кухню. Но своими словами она подсказала Джюбу, как можно выкрутиться из неприятного положения.

– Ну, я думаю, все в порядке, мистер Гилпин, – сказал Джюб, отступая в сторону, чтобы пропустить мать, и танцующей походкой спускаясь по ступенькам вниз. Теперь он стоял на земле, рядом с отцом, а не возвышался над ним.

– Скажи мне, зачем это тебе понадобилось, Джюб? – спросил отец. Его голос был ровным, спокойным, вопрошающим.

– Вы имеете в виду – зачем я заходил в дом?

– Именно это я и имею в виду, Джюбал. Ты же прекрасно знаешь, что я имею в виду.

– Ну, как вам сказать. Я не хочу доставлять вам никакого беспокойства.

– Какое беспокойство? Никакого беспокойства. – С каждым произнесенным словом голос отца, казалось, становился все более мягким, все более по-христиански добрым. – Но видишь ли, мне нужно знать. Кому-то же надо следить за всем на этой ферме, чтобы все было в порядке, чтобы ничего не пропадало, чтобы все приумножалось. Ну, а я вроде как избран на такую работу – чтобы следить за всем.

– Да, я знаю, мистер Гилпин.

– И что ты мне скажешь?

– Ну, раз вы вот за всем следите, и раз никакого беспокойства я не причиняю, тогда вот скажу – у меня пропало банджо.

– И дальше?

– Ну, вот, я и подумал, не попало ли оно как-нибудь вот сюда вот, в дом.

– Но ты не нашел его, хотя и обшарил дом сверху донизу?

– Нет, сэр, не нашел. А я нигде и не искал. Я просто вот заглянул в комнату ребят. Мое банджо для меня много значит, особенно, знаете, в праздник.

– А ты уверен, что инструмент действительно пропал? Может быть, ты просто положил его куда-нибудь, а потом забыл, куда?

– Ну, все знают, что я вешаю банджо на стену, забочусь о нем, держу его в сухости и сохранности, вроде как вы заботитесь о своих инструментах – пилы у вас всегда наточены, ну, и все такое прочее. И всегда все на месте.

– Совершенно верно. И ты полагаешь, что кто-то из моих сыновей украл твое банджо?

– Нет, нет, я такого не думаю, я просто подумал, что, вот, его нет на стене. А потом подумал, что мальчики любят подшутить, ну и подумал, что, вот, мне хочется поиграть, а банджо нет, ну и, значит, надо бы поискать его…

Говорил все это Джюб спокойно, не волнуясь, как этого можно было бы ожидать, – на лбу не проступал пот. Но в голосе, который вдруг стал резким и скрипучим, слышались вызывающие нотки. И голос отца стал резче, будто сообщая: никто здесь, кроме меня, рычать не имеет права, здесь я главный.

Гэсу хотелось рассказать, что он слышал, как кто-то наигрывал на банджо, когда Джюб доил корову, но он не мог выбрать момент, чтобы вставить слово. Всем распоряжался папа, и папа все уладит – справедливо и навсегда.

– Скажу тебе, Джюбал – ты искал не в том месте, – сказал отец. – Ты не имел права входить в их комнату. Тебе надо было дождаться, пока мы вернемся домой.

– Так точно, я думал об этом, но у меня совсем мало свободного времени, ну, совсем не остается, а мне очень хотелось поиграть на банджо.

– Терпеть не могу нытиков, – сказал отец. – Давай найдем твое банджо и уладим это дело.

– Так точно, сэр. – Глаза негра затуманились и помрачнели. Отец направился к конюшне, в которой Лу и Мартин все еще возились с мустангами. Ни тот, ни другой не выглядели более виноватыми, чем обычно.

– Мальчики. – Отец произносил слова очень четко. – Наш работник Джюбал говорит, то у него пропало банджо. Вы что-нибудь об этом знаете?

Лу нечего было терять – он уже был отлучен от праздничного стола. Но он действительно не знал, где банджо.

Мальчики молчали.

– Знаете или нет?

– Нет, сэр, не знаю, – сказал Лу.

– Нет, сэр, не знаю, – сказал Мартин.

– Ребята, – заговорил Джюб, – я вовсе не жалуюсь, ничего такого, я вот просто ищу свое банджо. Это у меня единственная вещь, ну, которую можно назвать моей собственной.

– Мы это понимаем, – сказал отец. – Ты веришь им?

– Да, наверное, мне следует им верить. – Джюб рассмеялся. – К тому же зима приближается.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил отец.

– Да ничего, мистер Гилпин. – Джюб улыбнулся. – Не беспокойтесь, мое старенькое банджо найдется.

– Нет, так не пойдет! Все должно содержаться в порядке. Поэтому-то мои пилы всегда заточены, все на своем месте, все висит там, где положено.

– Так точно, сэр, – сказал Джюб примирительно.

– Мне кажется, ты немножко насмехаешься над нами. – Отец посуровел. – Давай посмотрим у тебя в комнате.

И он решительно зашагал к старому амбару, где спал Джюб. Пройдя мимо хлева и коптильни, он, не дожидаясь Джюба, вошел внутрь и стал осматривать все вокруг. На стене, на своем обычном месте, висело банджо; в белой шкуре резонатора зияла дырка, одна струна была порвана и один колок погнут.

– Мне кажется, – сказал отец, – ты солгал мне. А теперь скажи мне правду: зачем ты заходил в мой дом?

Джюб проскользнул к себе в комнату и смотрел с удивлением на банджо.

– Вот так-так! Вот она, моя дорогуша. Поломанная, но на месте.

– Я жду ответа, – сказал отец. – Правдивого ответа.

– А я уже вам все сказал, и сказал правду, – произнес Джюб, не поворачиваясь и продолжая смотреть на банджо. – Час назад мое банджо здесь не висело, а вот сейчас висит. Значит, это Божье чудо.

И он рассмеялся, очень не вовремя – отец уже собирался оставить его в покое. Но Гэс догадался об этом позже.

– А ну прекрати это! – В голосе отца вновь послышались рычащие нотки.

– Лу, – сказал Джюб, – это ты или Марти повесили его сюда, а?

Все молчали.

– Ну вот, – сказал Джюб, переводя взгляд с одного окаменевшего лица на другое. Потом посмотрел на отца и добавил: – Все в порядке, моя игрушка нашлась, хоть и поломанная. И на этом спасибо.

– Джюбал, мальчики сказали, что не трогали твое банджо. А ты зачем-то лазил ко мне в дом, мы застукали тебя, когда ты выходил из него. И ты солгал мне! Банджо – вот оно, на месте и свидетельствует против тебя.

– Ну и ну, – проговорил Джюб очень медленно, – ну и ну!

– Это все, что ты можешь сказать?

– А что я могу сказать? Все что нужно сказать, вы скажете сами, мистер Гилпин.

– Что ты хотел украсть в моем доме?

– Ну, я так и думал, что вы собираетесь это сделать, – сказал Джюб. – Я вот думал себе: человек, у которого пилы всегда наточены как бритвы и висят всегда на своих местах – такой человек всегда знает, как все устроить. Но я все-таки говорил себе: подожди еще, Джюб, подожди, не прыгай, под ногами пока еще не горит.

– Что ты там такое плетешь? Объясни, что ты этим хочешь сказать?

– Да, да, сэр, я понимаю, что вы собираетесь сделать. Вы подумали: вот наступает зима, урожай собран, дрова нарублены, вот-вот снег выпадет. Так зачем же держать негра, да еще такого, который бренькает на банджо, а?

– А я тебе говорю вот что: я видел, как ты выходил из моего собственного дома. Значит, ты был внутри. А теперь ты не хочешь дать мне прямого ответа, что ты там делал.

– Дело в том, мистер Гилпин, и это святая правда, – банджо не висело на этой стене, когда я вернулся сюда после того, как закончил доить коров. И святая правда то, что я отправился на поиски моего банджо, потому что тут его не было. Но не нашел. А все дело в том что вам просто как-то надо рассчитать меня. Ну и ладно! Давайте мне мои заработанные деньги. Я ухожу, а вы, конечно, беспокоитесь не по поводу какого-то там продырявленного банджо, а по поводу того, что у вас здесь работает чернокожий.

– Ты все врешь, и врешь нахально, – сказал отец. – Собирай свои манатки. И получай свои тридцать долларов.

– Да, аж тридцать долларов! – Джюб улыбнулся во весь рот.

Отец отсчитал нужную сумму, вытащив деньги из бумажника, и положил доллары на постель Джюба.

– И не проси меня дать тебе рекомендации!

– Нет, что вы, мистер Гилпин. Бог свидетель, я и не собирался такого делать.

– Только любовь к ближнему, которую нам заповедал Христос, не позволяет мне отвести тебя к шерифу. Ты, может быть, намеревался спрятаться в комнате моей дочери!

– Просто ушам своим не верю! – Джюб уже запихивал в мешок пару своих выцветших рубашек и залатанные штаны.

– Я отпускаю тебя вовсе не потому, что идет зима, и работы немного будет, – заявил отец. – Я рассчитал тебя, потому что ты солгал мне.

– Ну, конечно, мистер Гилпин, конечно. А я и не сержусь на вас. Так уж все получается – и ничего тут не поделаешь.

– Мне не нравится твой тон! – Отец выглядел очень сердитым и стоял ровный как палка.

– Извините, я просто стараюсь угодить.

– Ты просто хамишь! Ты что, хочешь, чтобы я отправился за своим ружьем?

– Нет, нет, что вы, сэр! Я просто себе тихий, мирный Джюб, хожу себе по дорогам, пою себе песенки, ем арбузы, бренькаю на своем стареньком, побитом банджо…

Джюб повернулся и неожиданно дико рассмеялся – будто закричал мул. Он все смеялся, смеялся…

– Ах ты ж черная образина! Сатана! – воскликнул отец и сильно ударил негра. Тот отлетел в другой конец комнаты. Отец стоял, широко расставив ноги, подняв кулаки, готовый снова броситься на Джюба. Гэс тихонько подвывал.

Отец заскрежетал зубами; стараясь погасить свой гнев и избежать дальнейшего насилия, стукнул себя кулаком в раскрытую ладонь другой рукой. Потом сказал Джюбу:

– Убирайся! – И повернулся к мальчикам: – Вот видите, какие они. А теперь пошли отсюда!