Текст книги "Банджо"

Глава вторая

Мрачный как туча поздней осенью, Гэс перемахнул через забор из колючей проволоки и побежал к ферме Маккоя. Грива соломенных волос развивалась за его спиной как желтый флаг. Добежав до живой изгороди, он стал призывно свистеть – так он делал, когда они с Сэлли играли в ковбоев и индейцев. Однако теперь, занимавшаяся стиркой Сэлли, услышав птичий свист, почувствовала, что в этот раз ее зовут уже не на игру.

Гэс ждал в тени большого тополя, что рос у ручья. Когда она увидела его, прислонившегося спиной к дереву, выражение беспокойства сошло с ее румяного, веснушчатого лица и сменилось улыбкой.

Гэс молчал, уже сожалея о том, что так спешил.

– Рассказывай, рассказывай скорей, – потребовала она, – говори скорей! Мне нужно вернуться побыстрее, а не то мне достанется.

– Я отправлюсь… – сражаться.

– Сражаться? С кем? Что ты мелешь?

– С фрицами!

– О Боже! Это еще зачем, Гэсси?

– Это мой долг. Лу идет на войну.

– Но тебе только четырнадцать лет! – сказала она таким тоном, будто сама по себе эта цифра была решением проблемы.

– Смотри, какой я большой! И к тому же я умею стрелять лучше, чем многие из взрослых.

– И когда ты отправляешься?

– Завтра утром.

– Уже завтра? – Ее худое личико приобрело откровенно несчастное выражение. – А я что буду делать?

– Ну, ты будешь ждать меня. Будешь оставаться верной мне.

– Конечно, Гэс, конечно! Я обещаю. Ну, а вдруг тебя убьют?

– А ты меня не поцелуешь на прощание? – спросил он, набравшись храбрости.

– Ну, наверное, – сказала Сэлли, подходя к нему поближе и пристально в него всматриваясь. – А ты все это не придумал, а? Чтоб выманить у меня поцелуй за так?

– Может, я тебя вижу в последний раз, Сэлли, – ответил он с благородной торжественностью. И чуть не расплакался.

– Я поставлю свечку и буду молиться за тебя.

– Это будет замечательно – поминай, поминай меня в своих молитвах! И Лу тоже.

– А я слышала, что Моди Коберман из-за него подлетела.

– Лу такого себе никогда не позволял!

– Об этом все говорят.

– Ну, может быть, так получилось, он не мог сдержаться – ведь на войну идет!

– Гэс, и думать не смей ни о чем таком! Я поцелую тебя на прощание, но на этом и все.

Он наклонился к ней, попытался отыскать ее губы своими губами, промахнулся, сделал еще одну попытку и прижал свои плотно сомкнутые губы к ее тонким сухим губам. Гэс качнулся, и чтобы удержаться на ногах, обхватил девочку, ощутив под руками ее плотное тело. Но тут же отстранился. Она стояла с закрытыми глазами; пряди рыжих волос выбились из-под платочка, руки были молитвенно сложены.

– Я буду ждать тебя, Гэс, – прошептала она.

– До свидания, малышка, – сказал он, повернулся и бросился прочь. Он бежал среди деревьев, сильный, златовласый как могучий викинг Лейф Эриксон, а вокруг него простирались уже мрачные леса Пруссии. Бежал он без передышки до самого дома.

Когда ужин закончился, Лу, отодвинув стул, встал, во весь свой огромный рост:

– Пора уже, думаю, сказать вам, что я иду в армию. В канадские части, которые отправляются в Европу.

– Когда? – спросил отец.

– Уезжаю завтра утром.

– Послушай меня, Лютер, – сказал отец, стараясь, чтобы в его голосе прозвучали благоразумие и умеренность. – Насколько мне известно, немцы наступают на всех фронтах. Еще несколько недель – и они сломят французов.

– Тем больше причин отправляться немедленно, – ответил Лу, глядя темными, как у молодого оленя, глазами в окно, где он уже видел la belle Franceраспростертой под ногой германского зверя.

– Но к тому времени, как ты туда доберешься, все уже будет окончено!

– Может быть – да, а может быть – нет. Папа, вы всегда говорили, что следует исполнять свой долг.

– Твой долг здесь, на ферме! Столько всего нужно делать, а наемных работников сыскать теперь трудно. Я же не могу платить им так, как платит Дюпон своим рабочим!

– Не покупайте, в таком случае, больше земли, – сказал Лу, рассмеявшись. – Удовлетворитесь тем, что уже имеете. Ведь вы и так владеете половиной графства Форд. И беспокойства будет меньше, и неприятностей всяких.

– Я тоже иду в армию, – вдруг заявил Гэс.

– А ты заткнись, – сказал Мартин. – Тебе только четырнадцать лет.

– Мал еще, – поддержал старшего отец.

– Я уезжаю утренним поездом, – сказал Лу; на лице у него было решительное выражение, хотя на губах постоянно играла улыбка. – Мы придем, победим или умрем.

Кейти начала плакать – слезы обильно катились из глаз, из носу текло.

– Ты никуда не поедешь, – сказал отец.

– Пожалуйста, Лу, не надо, – стала упрашивать мать, вытирая нос передником. – Пожалуйста, не надо уезжать!

– Здесь я оставаться больше не могу, мама. – Голос Лу был ровным, спокойным – в нем не осталось и следа насмешки или веселья. – У вас есть папа, у него есть вы, у вас, к тому же, столько земли, что обработать ее вы уже не в состоянии… И в доме у нас уже давно никто не смеется.

– Жизнь не такая уж веселая вещь, – сказал отец. – А солдаты, чтоб ты знал, обыкновенные дураки, которым никогда ничего не достается.

– Неужто? – Лу разразился своим язвительным смехом.

– Как я вижу, ты совсем не читаешь Библию. – Лицо отца багровело все сильнее.

– Послушай, папа, – начала мать, – может быть, мы помозгуем, что и как…

– Вот-вот, правильно, – сказал Лу. – Поразмышляйте, а я пока упакую вещи.

Кейти шмыгала носом.

– Лу, а может быть, я все-таки могу поехать с тобой? – спросил Гэс.

Лу улыбнулся:

– Извини, старина, на этот раз не получится. Сдается мне, здесь совсем не замечают, как все вокруг в мире поменялось. Многим уже не хочется ковыряться в земле, на одном и том же месте, по пятьдесят-шестьдесят лет. Всю жизнь вкалываешь, а потом тебя в этой же земле закопают. А я хочу чего-нибудь повидать, прежде чем загнусь.

– Ты еще не выучился работать по-настоящему, а уже нос воротишь, – сказал отец, свирепо глядя на Лютера.

– Даже если б ковырялся в коровьем дерьме, вкалывал бы на тебя тридцать шесть часов в сутки, тебе все равно этого было бы мало, ты бы все равно пел свою песенку!

– Лу! Как ты можешь так! – воскликнула потрясенная мать.

– Пускай катится, – сказал Мартин. – Он всегда был такой. Говори с ним, не говори – все без толку!

Лу медленно обвел взглядом квадратную комнату, оклеенную обоями, освещенную светом лампы, тщательно всматриваясь во все углы, запоминая напоследок все детали.

– Я вовсе не хочу изображать из себя какого-нибудь там героя, но мне не хотелось бы оставлять по себе плохую память. Не нужно ненавидеть меня за то, что я поступаю так, как считаю нужным.

– Я не даю тебе разрешения ехать. – Отец все еще не сдавался; он напустил на себя такое выражение, надеясь согнать ангельскую улыбку с лица Лу.

– Ты что, собираешься связать меня? И повесить на крючок, как свою любимую пилу? – Лу снова рассмеялся.

– Лу, не надо так, – сказала мать.

Лу махнул рукой.

– Мне нужно пойти посмотреть, как там рыжая свинья, – сказал отец, поднимаясь и направляясь к выходу. У самой двери он остановился и, повернувшись, обратился только к Лютеру: – Можешь отправляться и сражаться на войне, которая тебя совершенно не касается. Но на станцию тебе придется идти пешком.

Когда отец, взяв фонарь, вышел, Лу, прыгая через две ступеньки, бросился наверх, к себе в комнату.

Гэс побежал за ним; в комнате остались всхлипывающая Кейти, Мартин, шипящий на нее и требующий, чтобы она, наконец, закрыла свою пасть, и мать, качающая головой и вздыхающая.

Лу очень быстро сложил то немногое, что ему могло понадобиться. А в дорогу он наденет свой единственный костюм!

– Лу, – заговорил Гэс, – смотри, какой я уже большой! Я могу поймать кролика на бегу!

– Кстати, о кроликах, – сказал Лу, поддразнивая Гэса. – У такого молодца, как ты, впереди большие приключения. Вы как, со старушкой Сэлли уже любились?

– Не дразни меня, Лу. – Гэса больно ужалили слова Лютера; он чувствовал себя так, будто на него вывернули ушат холодной воды. – Я хочу ехать с тобой!

– Ничего не получится. Раз ты еще не вставил малышке Сэлли свою оглоблю между ног, ехать тебе нельзя.

– Лу, давай серьезно! – умоляющим голосом сказал Гэс. – Я по-честному хочу с тобой ехать!

– Знаешь, когда я был в твоем возрасте, я уже опробовал свою оглоблю на фермерских дочках по всей округе, на всех фермах, куда мог бы добежать и вернуться за ночь. – Сказав это, Лу снова рассмеялся.

– Ага, вот почему ты так спешишь уехать! Все из-за Моди?

– О, поглядите на него! А ты умненький для своего возраста, все уже понимаешь, а? – Лютер изогнул свои черные брови и покачал головой.

– Нет, ты мне скажи, это так?

– Ну, могу тебе сказать, она многим дает, и Бог его знает, кто ее обрюхатил. Но если я останусь здесь, она, конечно, будет все валить на меня. А если я уеду – быстренько найдет какого-нибудь другого виновника.

– Ты хочешь сказать, что она… была со многими другими, не только с тобой?

– Конечно, Гэс, и тебе нужно обязательно прокатить ее, пока еще есть время и у нее не очень заметно. И кстати, ты сделаешь ей большое одолжение – ей это дело очень нравится!

И Лу опять разразился своим язвительным смехом.

– Ты можешь хоть на минутку побыть серьезным! – воскликнул Гэс, пытаясь пробиться сквозь напускную веселость Лютера. – И так тошно, без твоих насмешек.

– Сдается мне, что чем мне веселее, тем мрачнее становится наш старик. Никуда не сунься, ничего не делай, кроме одного – увеличивай доходы его фермы!

– Но он говорит, что старается для нас.

– Да брось ты! Он так рогом упирается, потому что ничего толком делать не умеет.

В словах Лютера – в них было много правды – прозвучала горечь. И его улыбка увяла.

Гэс не раз видел, как отец стегал Лютера кожаными постромками за то, что тот якобы что-то не так сделал во время пахоты. И это-то после тяжелого дня работы, когда приходилось управляться с дикими лошадьми, впряженными в плуг! За то, что лошади не были вовремя напоены. За то, что не так, как надо, была повешена упряжь. Или за что-нибудь еще в таком же роде. Но и Гэс и Лу всегда прекрасно понимали, что избивал Лютера отец только потому, что в нем сидела врожденная ненависть к улыбке, открывающимся в усмешке белым зубам, веселым морщинкам у глаз, которые он видел на лице своего сына.

– Послушай меня, чудак, не бери дурного в голову! – Лу снова рассмеялся. На его лице глубоко обозначились ямочки, глаза были чистые и ясные. – Я уезжаю и думаю, что всю дорогу буду развлекаться.

– Ты доберешься до Виннипега?

– Может быть, даже до Монреаля! А там французские девочки…

Гэс смотрел на своего любимого брата. У Лу были роскошные черные волосы, смуглое, красивое, жизнерадостное лицо, крепкие мужские плечи. Держался Лу всегда прямо и уверенно. От мысли, что его идол уезжает, Гэс готов был расплакаться. Кто еще, кроме Лу, мог быть таким сильным, бесшабашным, таким свободным, беззаботным, таким полным жизни!

А рано утром Лу исчез, как много раз он исчезал в прошлом – никто не видел, как он ушел. Он просто растворился в темноте, в которой, наверное, была видна лишь его сияющая, белозубая улыбка. Мартин сердито бурчал, что теперь ему придется доить вдвое больше коров – и все потому, что этот ничтожный Лу выкинул такую дурацкую штуку! Натягивая сапоги, он прорычал зло:

– Надеюсь, его подстрелят в первой же перестрелке. Может, тогда он поймет, сколько неприятностей всем причинил!

– Заткнись, – сказал Гэс. – Он вернется. И вернется с ухом кайзера на штыке. Вернется героем. А ты будешь по-прежнему ковыряться в дерьме!

После того, как боевые действия закончились, Лу не сразу отправился домой. Все остальные уже вернулись, а его все не было. И когда он сообщил, в какой день прибывает, его встречали не так, как встречают героя, возвращающегося с войны.

На станцию пришли Гэс, вся семья, Сэлли и те ребята, с которыми Лу когда-то дружил – уже далеко не маленькие мальчики. Они неловко переминались с ноги на ногу и говорили: “А помнишь, как старина Лу всегда шутил? А помнишь, чего он учудил, когда… Да, скажу вам, он мог заставить и козу рассмеяться…” Но в их голосах присутствовали нотки какого-то беспокойства; потом все притихли, как зрители, ожидающие главной сцены; они чувствовали, что Лу, тот Лу, которого они помнили как вечного шутника, может оказаться совсем другим.

Пришли встречать Лютера Бенни Пикок, который женился на Моди Коберман, чтобы избежать призыва в армию, и Дональд Додж, который после отъезда Лу стал владельцем биллиардной и бара. И еще один из старых товарищей Лу – Гроувер Дарби, которого назначили шерифом, потому что он большого роста, достаточно толстый и медленно выговаривал слова.

Жених Кейти, Джеральд Лундквист, запаздывал – он вызволял быка своего стада, запутавшегося в колючей проволоке.

Мартин так и не нашел себе подружки. Некоторые поговаривали, что он просто слишком жадный и не хочет тратиться на ухаживание; другие утверждали, что он выжидает и присматривает себе достойную партию. А сам Мартин молчал: с каждым годом он становился все более молчаливым, все больше любил совать нос не в свои дела. И если что-то все-таки говорил, то очень язвительно и едко.

Здание железнодорожной станции, выкрашенное в желтый цвет, располагалось на самом краю городка, который в Европе назвали бы глухой деревней. Рядом с ним высились высокие цилиндрические элеваторы, стоявшие как памятники в честь победы человека над равнинами.

С востока донесся долгий гудок; в той стороне колея проходила как бы в ущелье, вырубленном в мягком песчанике, и поэтому звук гудка доносился сильно искаженным, но усиленным тем, что был зажат между стенами. Эти гудки становились своеобразной музыкой, и машинист каждого паровоза, проводя состав сквозь это ущелье, пытался сыграть гудком свою особую железнодорожную мелодию. В то утро песнь гудка и стука колес казалась печальной; в ней слышались слова: “Уже рассвет – а солнца все нет, уже рассвет – а солнца все нет…”

– Никогда не забуду, – сказал Бенни, – как старина Лу засунул…

Удар острого локтя Кейти по ребрам оборвал рассказ. Он проследил за направлением ее взгляда, который был устремлен на старого Гилпина. Старик казался статуей, изваянной из камня и установленной у края платформы.

– Никогда не забуду, – снова заговорил Бенни, – как старина Лу и Гэс плавали в этой нашей луже. Нырял он, скажу я вам, как рыба, а плавал как бобер!

Но никто его не слушал.

– Интересно, как он сейчас выглядит? – сказал Гэс, проводя рукой по своим густым, как стог сена, волосам.

Сэлли теперь была плотной, курносой, краснощекой девушкой.

– Трудно сказать, – отозвалась она, – я его вообще плохо помню.

– Я тоже должен был бы возвращаться вместе с ним на этом поезде.

– А я считаю – очень хорошо, что ты остался на ферме помогать отцу. О войне рассказывают ужасные вещи, – сказала Сэлли. – Говорят, Чарли Броку снарядом просто оторвало голову.

Гэс невидящим взглядом смотрел на рельсы. Он никому не рассказывал, что когда ему исполнилось шестнадцать лет, он отправился на призывной участок и заявил, что ему двадцать один год и что он хочет записаться в армию. А большой толстый сержант только посмеялся над ним и отправил восвояси. В тот раз он впервые в жизни попытался соврать. И после своей неудачи решил, что это была его первая и последняя ложь – какой смысл врать, если сразу видно, что говоришь неправду?

Когда огромный черный паровоз медленно, с перестуком, проезжал мимо, из кабины высунулся машинист и улыбнулся собравшимся на платформе. Он улыбался так всем ожидающим на станциях маленьких провинциальных городков. На машинисте была полосатая кепка с длинным козырьком, вокруг шеи – красный платок. Страх неизвестности, притаившийся в душе Гэса, вдруг перерос в ужас: он осознал, что действительно не знает, каким теперь стал Лу.

Вот возвращается домой скиталец из дальних стран, возвращается воин после битв за демократию, возвращается после сражений с дикими варварами человек, который с оружием в руках смотрел в лицо врагу…

Поезд остановился. Из вагона, в котором должен был ехать Лу, вышел проводник; за ним выскочил коммивояжер, тащивший тяжелый чемодан с обитыми металлом углами, в котором он, наверное, возил образцы предлагаемой продукции. Потом из вагона появился Кори Холлинсворт, с удивлением посмотревший на ожидающее семейство Гилпинов.

Он улыбнулся отцу:

– Я вас приветствую! Не ожидал увидеть столько встречающих. Я-то ездил в Джанктон-Сити.

– Мы встречаем Лютера, – сказала мать. – Он должен был ехать в этом вагоне.

– Странно, я вроде его не видел… – Кори запнулся, вспомнив что-то. – Э… может быть, он был в другом конце вагона, я как-то не присматривался к другим пассажирам.

– Я пойду посмотрю, – быстро сказал Гэс; подошел к проводнику и спросил: – Можно мне зайти в вагон? Я хочу помочь моему брату…

Проводник поначалу стал возражать, но потом, повнимательнее посмотрев на Гэса – а он, как и машинист, хорошо знал, что происходит на таких маленьких станциях, – кивнул и отступил в сторону.

– Я думаю, вам нужен человек, который… сидит в самом конце вагона.

– Да, спасибо, – сказал Гэс и взлетел по ступенькам. Пройдя по длинному вагону в самый конец, он увидел солдата в форме цвета “хаки”. Солдат сидел на зеленом бархатном сиденье и спал.

Гэс, склонившись над ним и ощутив запах виски, потряс его за плечо. Рядом с ним, на полу, он увидел трость с серебряным набалдашником.

– Пошли, братец, – сказал Гэс.

Солдат приоткрыл один глаз и криво усмехнулся.

– О, это ты, Гэс?

– Лу, тебя встречают родители. Ты не очень пьян?

– Ну, может, мне лучше посидеть тут еще немножечко, поехать дальше, дальше… – Лу вздохнул и закрыл глаз.

Гэс, только теперь рассмотрев брата получше, вздрогнул. Черная повязка на одном глазу; шрам под повязкой пересекал щеку и ниже повязки; лицо зеленоватого оттенка, напоминающего цвет его формы; дряблая кожа на шее, костлявые белые руки.

– Пойдем, пойдем, я помогу тебе, – сказал Гэс. – Мы и комнату твою прибрали и приготовили к твоему приезду. Будешь дышать свежим воздухом, отдохнешь.

– Мерси боку, братишка. Я как раз для этого сюда и вернулся… – И снова гримаса улыбки исказила его лицо – шрам тянул губу вверх. Глаз открылся. – А где моя шикарная трость?

Гэс поднял ее с пола и вложил в правую руку брата.

– Очень ценная штука. Выменял ее на три “Железных Креста” и “люгер” с серебряной отделкой на ручке. Вот.

Лютер напыщенно переложил трость из правой руки в левую.

– Нам надо поторапливаться, а то поезд скоро отойдет, – обеспокоенно сказал Гэс.

– Неужто они посмеют отъехать, пока не вышел ветеран, а? Ветеран, уставший от войны и возвращающийся домой, а? Я вот что тебе скажу… да нет, все равно…

Лу улыбнулся и медленно поднялся на ноги; лицо его спазматически передернулось.

– У тебя есть какая-нибудь сумка, чемодан?

– Где-то была… но куда-то подевалась… найдется потом, – ответил Лу, напустив на себя важный вид.

Лютер двинулся по проходу – серо-зеленое покачивающееся чучело, – выставляя перед собой трость, потом крепко упираясь ею в пол и только тогда делая следующий шаг. Он пытался держать свою темноволосую голову высоко поднятой, но при каждом шаге она безвольно качалась. При этом он время от времени бормотал какие-то иностранные слова – видно было, что его мучают приступы.

Проводив стоял у ступеней, готовый помочь солдату сойти на платформу. Гилпины и друзья Лютера оцепенели. Лу состроил гримасу, отказался от помощи и осторожно спустился на платформу.

Обвел всех взглядом своего единственного глаза, отдал шутливое военное приветствие и отрапортовал:

– Маршал Дарби, мы прибыли. – Говорил он задыхаясь, но виду, что говорить ему трудно, не подавал. – А, и дружище Дон Додж здесь, и Джерри Лундквист! Рад тебя видеть! Ты так хорошо выглядишь. И Бенни… – На лице Лютера появилась ироническая ухмылка. – О, привет, Моди! Кто-то мне писал, что ты вышла замуж за Бенни. Как дела? Все нормально?

Она, ничего не сказав, кивнула; глаза у нее были как блюдца.

– И малышка Сэл здесь! Надеюсь, старина Гэс хорошо с тобой обращается.

Потом, повернувшись на одной ноге к Кейти и Мартину, Лютер сказал:

– Привет, Кейти, ты хорошо выглядишь.

Молча протянул Мартину свою костлявую руку для рукопожатия и тут же повернулся к матери.

– Ты красивее, мама, чем все эти французские красавицы.

И только после этого повернулся к отцу, который по-прежнему стоял без движения, как каменный. И снова протянул руку, ожидая отеческого слова.

Отец пожал руку – при этом у него был такой вид, будто он прикасается к мертвой земле – и сказал:

– Ну, я так полагаю, что война – это вовсе не развлечение.

Лу, обнажив испорченные зубы, изобразил на лице кривую улыбку. И заговорил, сипя и задыхаясь:

– Да, вы правы, отец. Вы изрекли истину. Но если вы полагаете, что я выгляжу неважно, то что бы вы сказали, увидев некоторых других!

Никто не рассмеялся.

– Давайте поможем ему сесть в повозку, – быстро сказал Гэс, не давая остальным задавать вопросы, которые уже были готовы сорваться у них с губ. – Лу долго ехал, он, наверное, устал.

– Я думал остановится в гостинице… – начал было Лютер.

– Нет, нет, ни за что, – проговорила мать, обретя, наконец, дар речи и почувствовав, что, как ни мало в этом человеке осталось от прежнего Лу, перед ней ее сын. – Мы все приготовили к твоему приезду. А в город ты можешь поехать, когда тебе захочется.

– А как тысчитаешь, Гэс? – спросил Лу.

– Я считаю, что тебе лучше поехать домой… пока это возможно.

Лу взглянул на отца.

– Ладно, как говорят, попытка – не пытка.

Поддерживаемый Гэсом, Лу в сопровождении всех остальных заковылял к старой неизменной повозке: лошади, правда, были уже другие. Лу напустил на себя небрежно-развязный вид и старался держаться ровно.

– А я уж думал, у вас автомобиль, – сказал Лу, обращаясь к отцу.

– От лошадей толку больше. Дают приплод, – ответил отец.

– Так точно, сэр. – Лу кивнул. – Конечно, конечно.

Дональд Додж незаметно исчез, отправившись в свою биллиардную. Гроувер Дарби с важным видом ушел в полицейский участок; Бенни и Моди и их темноволосый двухлетний сын укатили в своей новой коляске с откидным верхом. Прозвучал печальный гудок паровоза, словно сопереживавшего тем, кто пришел встречать Лютера.

Лютер закурил и, закрыв глаза, тут же устало погрузился в забытье. Но отец все время будил его, показывая все те новые фермы, что приобрел.

– Да, вы не сидели, сложа руки, – признал Лу.

– А в этом деле особенно и напрягаться не надо, – сказал отец; в нем не чувствовалось гордости за сделанные обширные приобретения. – Все идет само по себе, природа сама все приумножает.

– А кто же работает на земле?

– Здесь есть несколько лопухов с семействами, они хотят зацепиться и осесть. Ничего у них не получится! Но пока работают на нас. Эти уедут – найдутся другие.

– А на каких условиях они работают?

– Урожай делим пополам – половину мне, половину им. И я снабжаю их зерном.

– Насколько я знаю, цена на пшеницу сейчас очень высокая.

– Теперь, после войны, будет еще выше. Там, за границей, разруха, люди ходят голодные. А где брать им пшеницу? Только у нас. – Ну, раз так – вы уже богатый человек.

– Ссуды банк дает под страшные проценты.

– Оплачивайте их из тех денег, что получаете за сдачу в наем земли!

– Денег ни у кого нет.

Лу задыхался, кашлял, дышал с присвистом, хрипел; от его прежней веселости ничего не осталось.

– Может, если б ты не курил эту гадость, вылечился бы от кашля.

– У меня кашель не от курения.

– А от чего же тогда?

– Немножко газом потравило.

– Надо было противогаз носить!

Лу зашелся смехом, но тут же захрипел, лицо посинело, глаз закатился, губы скривились. Наконец ему удалось выдавить из себя пару слов:

– В противогазе нечем дышать.

Отец терпеть не мог, когда над ним потешаются, да еще при этом смеются. Он дернул за вожжи, притормаживая лошадей. Пара мощных, гривастых лошадей в яблоках попыталась дернуться в стороны, но отец отменно знал их повадки и заставлял их делать то, что ему нужно было – будто в свое удовольствие играл на скрипочке.

Мать решила разместить Лу в большой комнате на первом этаже, чтобы ему не приходилось взбираться по лестнице на второй, в свою старую комнату. А чтобы Лу не стряхивал пепел со своих сигарет на пол, она по всей комнате расставила фарфоровые блюдца, даже на пианино и низеньких деревянных подставочках. Фотографию в рамочке, на которой сын был изображен в новой форме, высокий, с расправленными плечами, гордо улыбающийся, она спрятала на дно сундука.

Отец, Мартин и Гэс каждый день занимались все той же работой, которую выполняли всю свою сознательную жизнь: доили коров, кормили свиней и лошадей, чистили хлев и коров; женщины занимались курами, приготовлением еды и уборкой в доме.

Лу делать ничего не мог: он просто сидел или у себя в комнате, или на кухне, или на крыльце.

Между Лу и всеми остальными встала невидимая стена – они работали, а он – нет. И как бы они ни старались, стену эту разрушить не удавалось. Когда во время еды все собирались за столом, говорить было не о чем, кроме того, как обсуждать, что делали до еды и что будут делать после. А просить Лу рассказывать о войне они не решались – он рассказывал что-то лишь тогда, когда у него было соответствующее настроение, что случалось очень редко.

Большую часть дня отец проводил в переездах между своими фермами; он следил за тем, чтобы земля обрабатывалась только так, как хотелось ему, и не иначе. Мартин занимался главной фермой, где стоял их дом, а Гэс чинил ветряные мельницы, косилки, повозки, культиваторы, сеялки и, конечно, делал все остальное.

Пару дней Лютер проводил в ничегониделании – он сидел в кресле-качалке, бродил вокруг дома, подходил к курятнику. Потом, улучив минуту, когда оставался с Гэсом один на один, сказал:

– Гэс, надо поговорить.

– Я слушаю, брат. Тебе что-то нужно?

– Пару блоков гвоздиков для гроба, пару бутылок виски и уютное гнездышко между ног какой-нибудь милашки.

Гэс рассмеялся:

– Гвоздики для гроба – это что, сигареты?

– Гэс, в этот раз я совершенно серьезен.

– Лу, ты же прекрасно знаешь, как отец относится к сигаретам и особенно к виски.

– Знаю, но то, что ему нравится или не нравится, меня уже не касается.

– А где я могу раздобыть виски?

– Пойди в салун “Лонг-Брэнч”. Ты когда-нибудь бывал в салуне?

– Нет, никогда.

– А сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Бог ты мой, к семнадцати годам я уже выпил целую бочку виски и опробовал пружины на всех кроватях в интересных домах на Черри-стрит!

– Ну, у меня не было времени.

– А чем ты занимаешься, кроме работы?

– Ну, иногда хожу на охоту.

– Слава Богу – хоть так! А то я уже подумал, что ты такой же, как Мартин, только еще глупее.

– А где это – Черри-стрит?

– В Канзас-Сити. Но Гэс – могу тебе сказать, что там девочки ничуть не хуже, чем в Пари. Так по-французски Париж. А коньяк какой там, Гэс! А эти французские девочки как вцепятся в тебя, обладают, общупают… Выходишь от них – член прямо отваливается.

– А они… они берут за это деньги?

– Чего ж не берут – берут, когда им нужны денежки. Но часто бывает, что прокатят на халяву. Им нравится этим заниматься, и все тут. Какая страна, какая страна! Как только почувствую себя лучше – сразу уеду туда.

– Лу, я и сам знаю, что я, как новорожденный теленок – ничего в жизни не видел, ничего не понимаю. Но разве я виноват в этом?

– У тебя еще есть время, Гэс, – сказал Лу, отдышавшись и улыбнувшись. – А для меня уже все закончилось. Папа правильно сказал – мне нужно было носить противогаз.

– Но противогаз не помог бы тебе сохранить ногу.

– Здесь хуже, чем на войне, Гэс. Все, все вокруг мертвецы, но никто об этом и не подозревает! Все гниют изнутри! И скажу тебе, Гэс – гангрены страшнее я не видел. У всех тут души полны червей, а они думают, что это Бог чешет их за ушками!

Лу захрипел и закашлялся.

Гэсу хотелось плакать, хотелось обнять Лу, прижать его голову к груди и поныть, что все так несправедливо устроено.

– Знаешь что, Гэс? Не дожидайся, пока жизнь преподнесет тебе подарочек на блюдце. Что, ты хочешь, чтоб тобой всю жизнь командовал отец? Бери у жизни все, что она может дать, цени каждую секунду и не жди до завтра, начинай прямо сейчас!

– А я не знаю, с чего начинать, что делать.

– Для начала – садись на лошадь и привези мне виски.

– Ну, хорошо, Лу, я привезу тебе виски, но учти, пить я не буду.

– Вот тебе два доллара. Этого хватит на два литра. А будешь ты пить или нет – мне до задницы, – сказал Лу, которого вдруг охватила усталость; лицо у него посерело.

Гэс взял деньги и на своем пони отправился в город. Он ехал дорогой, по обеим сторонам которой тянулись заборы; на их белых столбах сидели жаворонки и распевали свои песни; на полях, тянувшихся вплоть до холмов Гошен, пшеница уже начала давать обильные и крепкие всходы.

Был весенний день, дел было еще много, солнце заливало все вокруг золотистым светом. Через полчаса Гэс был уже в городе, в котором, как и в прерии, расстилавшейся вокруг него, стал ощущаться приход весны. Торговцы подметали тротуары перед своими лавками и мыли окна.

Подъехав к салуну “Лонг-Брэнч”, Гэс соскочил на землю и привязал своего пони рядом с парой других. Ему казалось, что за ним наблюдает весь город, но он постоянно повторял про себя: это не их дело, это не их дело. Он снял с пони седло и, держа его в руках, зашел в темное помещение – средоточие порока. В прошлом, в летние субботние вечера, он иногда заглядывал в салун сквозь открывающиеся двери. И теперь, памятуя о том, что видел когда-то мельком, приготовился к самому худшему.

Но салун был пуст. Гэс остановился у самой двери и осмотрелся: старая деревянная стойка, плевательницы, большое зеркало, карточные и биллиардные столы, над которыми на протянутых проволоках висели шишки. Пахло застоявшимся вином, мужским потом, сигаретным дымом. Возникало ощущение, похожее на то, когда надеваешь добрый старый овчинный тулуп, который носишь уже много лет.

На полках, за стойкой, стояли бутылки виски, на полу – бочки с пивом. На стенах висели длинные, отполированные коровьи и бычьи рога, картинки, на которых были изображены танцующие девушки в чулках с подвязками.

Заскрипели половицы за бамбуковой занавеской, и мгновение спустя, раздвинув нитки бамбуковых бус, в зал вошел Дон Додж. Вытирая руки полотенцем, он пристально посмотрел на Гэса.

– Он сам что, не смог приехать? – спросил Додж.

– Мне нужно два литра виски, – сказал Гэс.

Дон пошел за стойку и снял с полки две больших бутылки.

– Два доллара. Плохо, если он будет пить один.

– Я ничего вам не могу насчет этого сказать. – Гэс положил деньги на стойку и засунул бутылки в свой кожаный мешок.

– Ты уже совсем взрослый. Мог бы как-то посодействовать.

Взрослый, подумал Гэс, а ничего не понимаю и не знаю. Разбираюсь немного во всяких механизмах, в ружьях, в собаках, в навозе, в земле, но вообще – ничего не знаю.