Текст книги "Дочь роскоши"

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вив пребывала в тревоге и отчаянии. Уже месяц прошел после Дюнкерка, а она ничего не получала от Ники. Но ведь если бы с ним случилось что-нибудь ужасное, она бы узнала? Тогда почему же он не пишет? Может быть, он все еще во Франции, а его местонахождение держат в секрете из соображений безопасности? А может, он среди «без вести пропавших»? В те дни вся ее жизнь превратилась в один сплошной кошмар.

Война, которая когда-то казалась такой далекой, сейчас стала пугающе близкой. Со скал, обращенных к югу, можно было легко увидеть пелену черного дыма, зависавшую над французским берегом: это отступающая союзническая армия сжигала свои запасы нефти. Джерсийские добровольческие оборонительные войска стягивались к Форт-Регенту, прибыла целая батарея британской армии, солдаты рыли траншеи, возводили заграждения и в Народном парке установили зенитки. Школы закрылись, чтобы дети могли помочь взрослым собрать урожай картофеля – слишком многие молодые люди воевали, и фермерам просто не хватало рабочих рук. Но Вивьен смотрела на все это сквозь дымку несчастья, с которым она просыпалась и которое преследовало ее во сне.

Вот наказание за все, что я наделала, терзала она себя. А теперь я никогда не узнаю, как было бы, если б у меня сохранился ребенок Ники.

И хотя она с такой легкостью приняла это решение, по иронии судьбы, оно очень тяжело сказалось на ней. Доктор Бодель, конечно же, предупреждал ее, что она может чувствовать, но она не вняла его предостережениям. И вот теперь нахлынула глубокая печаль, казалось, она никогда не оставит Вив, и она которую ночь подряд просыпалась от мучительных снов с лицом, мокрым от слез, хотя едва ли понимала, что плачет. Иногда она думала, что это было из-за Ники. Но потом понимала, что все это из-за того, что она убила своего младенца.

И вот, прожив столь блестящее лето, переживая теперь кошмарные недели, Вив наблюдала за развитием событий и ждала новостей. Синяки под ее глазами от постоянной усталости и тревоги становились все темнее, она худела, потому что чувствовала себя так отвратительно, что у нее не было сил питаться нормально. Но даже когда Франция капитулировала окончательно, она не вполне осознавала серьезность положения, хотя, как и всех, ее пугала мысль, что немцы на другом берегу, за узкой полоской воды. И новости, которые принесла ее мать, о том, что англичане собираются отзывать свои батареи, потрясла ее.

– О чем ты говоришь? – закричала она Лоретте. – Ты что, хочешь сказать, что Ченел-Айлендс не будут оборонять? Ты неправильно поняла. Наверняка неправильно!

– Боюсь, что это правда, дорогая. – Голос Лоретты, усвоивший раз и навсегда репертуар провинциальной сцены, прозвучал легко и музыкально. – Какая ужасная досада! Говорят, что мы настолько близко к Франции, что защитить нас будет практически невозможно, поэтому лучше всего всем полностью разоружиться.

Вив не верила своим ушам и не отрываясь смотрела на мать.

– Но если нас не будут защищать, тогда уже немцы наверняка двинутся в эту сторону и завоюют нас.

– Я тоже так думаю. Можешь представить, сегодня я разговаривала по телефону с папой, и он настаивает, чтобы мы немедленно эвакуировались. Он сказал, что снял для нас усадьбу в Эссексе и хочет, чтобы я прямо сейчас организовала вылет.

Вив похолодела, как это с ней всегда случалось, когда она думала о Ники. Если они сейчас улетят в Эссекс, то узнает ли она что-нибудь о нем и узнает ли вообще? Ведь он даже не будет знать, где ее искать!

– Но мы же не поедем? Лоретта пожала плечами.

– Вообще-то надо бы ехать… Но я говорила твоему отцу, что ни один напыщенный немец не напугает меня, чтобы я бросилась бежать сломя голову. Мне надо несколько дней, чтобы решить, что забрать с собой, и распорядиться тем, что мы оставим здесь.

Вив чуть не расплакалась от облегчения. Слава Богу, что мать ее так упряма и любит покрасоваться! По крайней мере это даст ей небольшую передышку. Но дни шли за днями, уже был назначен день отъезда – в последнюю субботу июня, – а от Ники по-прежнему не было никаких известий. Отчаяние вновь охватило ее. Но перед отъездом она решила наступить на собственную гордость и пойти к родителям Ники, чтобы узнать хоть что-нибудь о нем и оставить свой будущий адрес. Они были не слишком дружелюбны к ней, и перспектива этого визита несколько страшила ее, но Вив стряхнула с себя нервозность. Для нее ничто не имело значения, кроме известий о Ники, и, кроме того, она знала, с кем из членов семьи она собирается встретиться. Конечно, это будет не Лола, которая никогда не скрывала своей антипатии и неодобрительного отношения к Вив. Но у Шарля в городе был офис, и он был куда более терпимым. Кроме того, Вив чувствовала, что с мужчинами у нее всегда складывались более доверительные отношения, чем с женщинами. Если и есть кто-то, кто ей расскажет что-нибудь про Ники, то это Шарль.

И вот в пятницу 28 июня, после обеда, Вив на своем открытом «туре» поехала в Сент-Хелиер. Она ехала слишком быстро по узким улочкам, а тем временем в чистом голубом небе немецкие самолеты прочерчивали белые паровые следы. Но она ничего не замечала. Немецкие самолеты в последнее время постоянно летали над островом.

Вив поджала губы и надавила на акселератор. Ее гораздо больше занимало, что она скажет Шарлю Картре, чем любой любопытный немец. Она сумеет уговорить его. Лишь бы он был на месте!

Вдруг она начала дрожать при мысли: а почему же сами Картре не эвакуировались? Может, потому, что они были сами как бы частью острова – ведь невозможно было бы представить себе Сент-Хелиер без них. Но сейчас, когда она задумалась об этом, ей пришло в голову: а с какой стати, собственно, они должны оставаться? Сейчас у них нет особого бизнеса. Кому захочется проводить отпуск на захваченном врагом острове? Хоть бы он все еще был там! – молила Вив. И хоть бы сказал, что Ники жив! Она припарковала свой «туре», выбралась из него и пошла вдоль Конвей-стрит в поисках вывески «Картре Турс».

Картре не покинули Джерси, хотя планировали эвакуировать в безопасное место хотя бы детей.

Они говорили об «аннексии» весь день, как только узнали оглушительную новость, что остров должен быть демилитаризован, впопыхах собравшись на семейный совет вокруг соснового скобленого стола на кухне.

– Но это же нелепо, нелепо! – бушевала Лола. – Как они могут умыть руки и бросить нас на произвол судьбы? И думать, что я рада, что Уинстон Черчилль так же виновен, как Чемберлен! Он даже хуже него! Что мы должны теперь делать, хотелось бы узнать?

Шарль налил себе чистого виски, и в такое время дня это было неслыханно – для него, который обычно ничего не пил крепче сваренного дома пива.

– Ты с детьми можешь поехать в Англию – там будет безопаснее.

София навострила уши. Никогда еще за свою жизнь она еще не уезжала с Джерси.

– Ну а ты? – требовательно спросила Лола. – Ты поедешь с нами, Шарль?

– Я? – с удивлением спросил он. – О нет! Кто-то же должен оставаться здесь и за всем приглядывать. Джерси – мой дом. Я не уйду и не оставлю его немцам.

– Тогда и я не уеду, – твердо заявила Лола. – Ты прав, Шарль. Мы не должны убегать. Но я думаю, что детей надо отправить. Мне будет намного спокойнее, если я буду знать, что ребята в безопасности.

– Я не ребенок, – возразил Поль. – Не понимаю, почему я должен пропустить всю эту заварушку?

– Заварушку! – взорвалась Лола. – Ты думаешь, это будет просто заварушка? Что ты болтаешь, глупый мальчишка!

– Но если ты и папа остаетесь…

– Это совсем другое дело. Кроме того, ты нужен будешь своим сестрам – чтобы приглядывать за ними. Нет, Поль, больше ни слова. У меня есть чем заняться, кроме того как спорить с тобой. Я сейчас ухожу к пирсу и найму для нас шлюпку. Когда вернусь, надеюсь, вы уже соберетесь и будете готовы к отъезду.

Поль нахмурился, но ничего не сказал. Ему было почти шестнадцать лет, и он терпеть не мог, когда с ним обращались, как с ребенком, но он все еще уважал мать. Любые попытки взбунтоваться против ее диктата, иногда появлявшиеся у него, почти всегда подавлялись равным по силе желанием сделать ей приятное. С детских лет он понял, что Лола требует полного послушания, и когда она его получала, то становилась теплой, великодушной, любящей. Но попробуй только рассердить ее – все пойдет наперекосяк. Из-за своего быстрого, изменчивого нрава она тут же взрывалась, и его обжигали резкий шлепок или неизбежная оплеуха. Однако подобное физическое воздействие было еще не все. Намного хуже было чувство вины, которое она умела внушать, почти неподдающееся осмыслению чувство, что ты как-то подвел ее. Поль обожал Лолу, какой бы она ни была сердитой или разгневанной. И даже если она изрекала закон или навязывала силой правило, которые он считал глупыми или несправедливыми, или наказывала его за какие-нибудь проступки, у него все словно обрывалось внутри и он жаждал добиться ее одобрения и страдал от нехватки его.

Для всех детей Лола казалась воплощенной версией Святого Петра или Судного дня. Она увлекала их через порталы к теплу, свету и любви или метафорически ввергала их в геенну огненную, пока они не понимали, в чем их ошибки. Вероятно, Поль находился под большим воздействием той власти, которую Лола имела над всеми ними. Его возмущение всегда было более крикливым, а раскаяние – горшим. Так трудно было оправдываться, когда спадала первоначальная бравада, и понимать, что сопротивление бесполезно. В конечном итоге всегда выигрывала Лола, а он в конце их размолвок испытывал стыд, что не может ей противостоять и все время проигрывает. И вот теперь, несмотря на то, что тело его дрожало от несправедливости ее решения, инстинкт самосохранения подсказал ему, что надо держать язык за зубами, пока мать не выйдет за дверь. И тогда, правда, без особой надежды, ибо опыт научил его, что Шарлю редко удавалось переубедить Лолу в важных делах, он повернулся к отцу:

– Я не поеду, папа. Она не может заставить меня. Шарль вздохнул.

– Ох, Поль, не усугубляй того, что и так уже плохо, – вяло сказал он. – Неужели тебе не кажется, что нам и так есть о чем переживать. Не надо еще рисковать безопасностью и твоей, и сестер. Мать совершенно права. Если немцы придут – а они наверняка придут, – на Джерси нельзя будет оставаться.

– Но…

– Она знает о таких вещах, не забывай. Она была в России во время революции…

– Я хочу быть здесь! Это будет потрясно!

– Тебе так только сейчас кажется. В этом беда молодости. Война выглядит чем-то романтичным. Но уверяю тебя, реальность совершенно иная. Думаю, твой брат рассказал бы сейчас тебе об этом.

– По крайней мере у него была возможность проявить себя! – с чувством произнес Поль. – Его-то она не остановила, когда он вступил в армию.

– Поль, если остров оккупируют и ты все еще будешь здесь, не мать, а немцы не дадут тебе вступить в армию. Они превратят остров в концлагерь, и ты будешь делать все, что тебе прикажут, можешь не сомневаться в этом. И все мы тоже. – Он уловил мгновенный огонек сомнения в глазах Поля и продолжил: – Ну а если ты будешь в Англии, то, когда станешь достаточно взрослым, будешь волен поступать, как сочтешь нужным. Уверяю тебя, это самое лучшее решение.

Поль потер носком башмака о ножку стола. Он понимал, что в словах отца есть рациональное зерно. Волен поступать, как сочтешь нужным, – перспектива была заманчивой. Не будет больше Лолы, которая что-то запрещает и при этом не терпит возражений, не будет комендантского часа, возможно, даже школы. Но он не хотел, чтобы все подумали, что он так легко сдался.

– Думаю, это не такая уж плохая мысль, – неохотно процедил он.

– Я рад, что ты начинаешь понимать. Но ради Бога, не говори матери, что я сказал тебе – насчет вступления в армию.

Возможно, впервые в жизни Поль почувствовал себя на равных с отцом. Конечно, маленьким он боготворил отца, считал его героем и везде ходил за ним по пятам, но с недавних пор стал считать его чуть ли не безвольным. Он почти не бывал дома, поскольку все дни напролет работал в своем туристическом агентстве, а когда возвращался домой, то становился таким незначительным под возвышающейся над всеми личностью Лолы. Если бы Поль задумался о чувствах отца – он не делал этого, так как не умел всматриваться в людей, – то понял бы что-нибудь, но он замечал лишь явное презрение, пренебрежение, которое испытывают мужчины к тем, кто позволяет женщине командовать ими и всегда настаивать на своем. Это имело особенно важное значение, ибо должен господствовать именно мужчина, а не кто-либо другой. Но сейчас, посмотрев на отца, Поль подумал, что Шарль мог бы быть его зеркальным отражением.

Он непроизвольно подумал, что быть взрослым – еще не значит командовать. Не то чтобы он не испытывал больше тех чувств – он так же хотел, чтобы его любили и хвалили, так же им овладевало чувство вины и вызывало ненужную боль, так же возникало чувство возмущения и протеста. Но, наверное, взрослость состоит в том, чтобы знать, как управлять этими чувствами. Папа тоже не хотел, чтобы мама кричала на него. Конечно, он не боялся ее, но тихая, спокойная жизнь для него была приятнее, чем жизнь, исполненная бурь.

И когда Поль понял, что отцом иногда овладевают такие же, как у него, чувства, то развеселился.

– Не беспокойся – я ничего не скажу, – заговорщицки сказал он. И тут ему в голову пришла еще одна мысль. – Если я поеду в Англию, может, я там увижу Ники.

– Что ж, может, и увидишь.

– Ну, думаю, можно считать, что все в порядке, – заключил он, почувствовав легкое возбуждение в преддверии будущих приключений.

Но не успел Поль свыкнуться с мыслью о своем отъезде в Англию, как Лола вернулась, опять переменив мнение.

– Весь остров сошел с ума! – взорвалась она, с шумом швыряя сумку на стол и снимая шляпку. – Никогда в жизни не видела столько людей – и все они в панике! В банках очереди – все хотят взять деньги, очередь на пирсе – просто невероятно! Мне бы пришлось там стоять всю ночь. Так что я решила: наверное, будет лучше, если мы все останемся здесь.

– Но я хочу поехать в Англию, – захныкала Катрин. – Я уже упаковала чемоданчик!

– Тогда тебе придется просто снова распаковать его, да?

– Я могу пойти и занять очередь, если хочешь, – предложил Поль.

Лола свирепо посмотрела на него.

– Ты сменил настроение, не так ли? Что ж, боюсь, что это слишком поздно. Бог знает, какие несчастья могут случиться с вами тремя, если нас с отцом не будет рядом. Вы, наверное, об этом и говорили, пока меня не было.

Она резко вздернула голову, и Поль подумал, как это получилось, что Лола всегда инстинктивно понимала, о чем думает и что планирует каждый из них. Можно было подумать, что у нее было какое-то шестое чувство, которое помогало ей держать всех в узде. На самом деле это совсем плохо, мрачно подумал он. Теперь ему не удрать. Он не понимал, как старине Ники удалось это сделать.

Тут он вспомнил недавние мгновения, когда они с отцом были заодно, и это воодушевило его. Может, у Шарля есть свои способы управления Лолой. Может, он еще будет ему союзником. Поль решил, что в следующий раз, когда ему что-нибудь захочется, он сначала поговорит с отцом и заручится его поддержкой. И, придумав способ идти своим путем, так, чтобы было как можно меньше суеты в случае провала, Поль еще понял, что ему нравится идея получше узнать своего старика.

В ту первую неделю, когда солдаты ушли, сохранялась странная атмосфера ожидания – чего-то никому не известного. Погода для июня стояла прекрасная, в безоблачном небе светило жаркое солнце, но неуверенность, казалось, повисла во все еще теплом воздухе, который иногда дрожал от низко проносившихся немецких самолетов. Флаг по-прежнему развевался на Форт-Регент, но артиллерия оставила Елизаветинский дворец, а эспланада была все так же запружена фермерами, стоявшими в очереди на весы-платформы со своими лошадьми, тачками, грузовиками, набитыми картошкой, готовой к погрузке на корабли. Вдалеке мужчины разбирали перекрещивающиеся проволочные заграждения, установленные на Сент-Обен-роуд, для того, чтобы воспрепятствовать посадке вражеских самолетов. По всему острову полицейские проверяли покинутые дома в поисках брошенных животных и уничтожали скоропортящиеся продукты, из контор изымались документы, которые могли бы заинтересовать немцев. А все островитяне, решившие остаться, прятали свое самое ценное имущество в тайники.

Шарль помогал Лоле прятать запасы сахара, сушеных фруктов и муки на чердаке, большую часть бутылок со спиртом они, вместе со своими драгоценностями, зарыли в саду, помечая каждый тайник саженцами роз.

– Надеюсь, ты не собираешься зарыть мое обручальное кольцо. Если они захотят отобрать его, то им придется отрезать мне палец! – патетически заявила Лола, а Шарль, в припадке пессимизма, понадеялся, что никогда не наступят времена, когда им придется продавать это кольцо или менять его на жизненно необходимые продукты.

Подобное нехарактерное для него настроение, впрочем, скоро улетучилось, и ему стало чуть легче, хотя он знал, что к моменту, когда придут немцы, а может, и раньше, он, бесспорно, станет банкротом, несмотря на то, что значительно сократил свои расходы. Сейчас, когда на острове не было гостей, он не получал никакого дохода, чтобы платить за аренду офиса туристической фирмы, и, уж конечно, на зарплату сотрудникам тоже ничего не оставалось. И вот в пятницу 28 июня он решил, что лучше сообщить Бернару Лэнглуа, что до окончания войны в его услугах вряд ли возникнет нужда.

Как только пала Франция, Бернар понял, что туристический бизнес на Джерси обречен на гибель, а значит, придет конец и его работе. Он сожалел об этом, однако относился ко всему философски. Война не будет длиться вечно, а когда закончится, он восстановит все, как было. А в это время, подумал он, можно будет до срока использовать свое приписное свидетельство и отправиться добровольцем на фронт.

Несмотря на все это, он чувствовал признательность Шарлю Картре, и ему не очень хотелось сообщать о своем решении. Но когда Шарль с серьезным лицом вошел в совершенно пустынный и тихий офис и сказал:

– Бернар, боюсь, что мне надо поговорить с тобой… – Лэнглуа точно знал, что его ждет.

– Не беспокойтесь, я все понимаю, – сказал он, когда Шарль объяснил ему, что просто нет смысла заниматься туристским бизнесом, когда нет ни одного туриста. – Я собираюсь вступить в вооруженные силы, пока за мной не пришлют. Похоже, это самое малое, что я могу сделать… – Он помялся, а потом как-то неловко спросил: – У вас есть еще какие-нибудь новости о вашем сыне?

Шарль помрачнел.

– Нет, никаких. Его перевезли в госпиталь, специализирующийся на повреждениях позвоночника, – похоже, там у него что-то не в порядке, как мы поняли. Сначала он был в Веймауте, как ты знаешь, и мать хотела поехать туда и навестить его, но я отговорил ее. Не думаю, что он будет ее за это благодарить, и что он, без сомнения, скоро будет дома и останется здесь до выздоровления. Но сейчас я уже не уверен, что поступил правильно. Она очень тревожится за него, но при таком раскладе о поездке не может идти и речи, если только об эвакуации. Я уже начинаю думать, что он гораздо тяжелее ранен, чем нам сообщили.

– О, мне так жаль… – Бернар оборвал себя, не зная что сказать, но его спас оглушающий звук очень низко летевшего самолета.

– Проклятые немцы! Весь день они летали туда-сюда над пирсом и наблюдали, как грузили картофель, – сказал Шарль. – Как мне это не нравится!

Бернар подошел к окну, высунулся и увидел девушку, направлявшуюся к офису, – высокую приятную девушку с пышными рыжими волосами, которые выбивались из-под изумрудно-зеленого шарфа. Глаза ее были скрыты темными очками. Он мельком подумал, кто бы это мог быть. Но именно в этот миг мир опрокинулся.

Из-за последовавших один за другим двух взрывов все здание затряслось, а Бернара отбросило через весь офис вместе с потоком стекла, пыли и штукатурки. Он был настолько потрясен, что какое-то мгновение лежал там, где упал, и не мог ни пошевельнуться, ни даже подумать; потом, не понимая, ранен он или нет, Бернар поднялся и бросился к зияющей дыре, появившейся вместо окна.

– Подожди – могут быть еще! – предупредил Шарль, но Бернар не обратил на него внимания. Он думал только о девушке. Она была на улице во время взрыва, и он ее наверняка застиг.

Он рывком открыл дверь и выбежал на улицу. Там были завалы и битое стекло. В нескольких метрах от него, ударившись о стену, лежала, как тряпичная кукла, та девушка. Шарф ее был сорван взрывом, он трепетал на ветру, как флажок железнодорожника. Бернар увидел, что ее белое платье запачкано кровью. С болью в сердце он бросился к ней, дрожа от потрясения и страха, от того, что он может увидеть, если посмотрит на ее лицо. Но им двигала необходимость оказать помощь человеку.

Потом, к своему невыразимому облегчению, он увидел, что она пошевелилась. Он потянулся к ней, чтобы поднять на руки, потом передумал, испугавшись, что сделает ей больно.

– С вами все в порядке? – сказал он, понимая, что это дурацкий вопрос, и все-таки спрашивая.

Глаза ее были открыты, она была ошеломлена, а ресницы дрогнули, когда она попыталась сфокусировать взгляд. Губы ее изогнула полуулыбка, она протянула к Бернару руку.

– Ники! – произнесла она.

– Почему они это сделали? – гневно вопрошала Лола. – Они – варвары! Они же знают, что остров незащищен!

– Может, они не знали, – сказал Шарль, думая, стоит ли говорить Лоле, что девушка, которую настиг взрыв возле его офиса, была подружкой Ники, Вивьен. Он решил ничего не говорить. Что это даст? Это только еще больше расстроит ее. А у него было на уме кое-что другое.

– Я думаю, может, лучше бы нам выехать из Сент-Хелиера? – сказал он. – Это главная мишень, коли они решат сбросить еще бомбы. Есть же домик моей кузины Дороти в Сент-Питере. Он пуст с тех пор, как они эвакуировались в Англию, и я уверен: она не будет против.

– Нет, я не покину свой дом, – сказала Лола. – Но я бы все-таки хотела знать, до чего еще дойдут немцы.

И вскоре они это узнали.

– Каждому надо вывесить белый флаг капитуляции, иначе нас опять будут бомбить, – сказал Шарль Лоле.

По понятным причинам это привело ее в ярость:

– Белый флаг? Никогда! Это унизительно!

– Боюсь, что у нас нет другого выбора, – мягко сказал Шарль. – Я не готов к тому, чтобы увидеть, как из-за твоей гордости наш дом запылает.

И Лола, вне себя от такого унижения, была вынуждена подчиниться.

Через несколько дней Вивьен окончательно пришла в себя. Она открыла глаза и увидела мать, сидевшую возле ее койки, и тут же задала вопрос, который сверлил ее воспаленный мозг все то время, пока она была без сознания:

– Ники жив?

Лоретта взяла руку дочери и сжала ее. Вновь и вновь в бреду она звала Ники, и Лоретта, которая знала больше, чем думала Вивьен, сложив обстоятельства воедино, сообразила, почему Вивьен оказалась на Конвейн-стрит во время бомбежки.

– Да, он жив, – тихо сказала она.

Она с тревогой увидела, как две огромные слезы выкатились из глаз Вивьен и поползли по щекам.

– Я тебе не верю.

– Это правда, дорогая. Он был ранен и сейчас в госпитале, поэтому, наверное, не писал тебе. Но он жив. Мне об этом сказал тот приятный молодой человек из туристического агентства. Он приходил навестить тебя.

У Вив был озадаченный вид. Она не знала никакого молодого человека из туристического агентства – разве не так? Но это было неважно. Единственное, что имело значение, – то, что Ники жив.

– Я могла бы с ним поговорить, как ты думаешь? – с трудом произнесла она, поскольку губы ее пересохли. – По телефону?

– С молодым человеком из агентства? – удивленно спросила Лоретта.

– Нет… нет… с Ники, конечно. Если он в госпитале, там должен быть телефон.

Лоретта почувствовала дурноту. В теперешнем состоянии Вив она не хотела ей говорить, что, пока она металась в бреду, немцы оккупировали Джерси. На Таун-Холл – которую они сделали своим военным кварталом, сейчас развевалась свастика, а все телефонные линии, соединявшие остров с Англией, были обрезаны.

– Давай поговорим об этом, когда тебе будет лучше, молодая леди, – произнесла она, призывая на помощь весь свой драматический резерв и вспоминая роль молодой строгой няни, которую она когда-то играла в пьесе. – Для тебя самое главное сейчас – отдыхать и набираться сил.

– Чтобы мы могли поехать в Англию, ты ведь это хочешь сказать? – пробормотала Вив, и опять Лоретта не решилась сказать ей правду – что ранения Вив не дали им возможность вылететь в Англию до того, как Джерси заняли немцы. Сейчас и речи не могло идти об их отъезде. Нравится им это или нет, но они, так же как и остальные островитяне, оказались в западне на все время войны.