Текст книги "Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?"

Словно это самое обычное дело – держать в дамской сумочке средство от мух.

Она была истово убеждена в том, что Господь ниспошлет ей дитя, и, видимо, в том, что раз за появление ребенка отвечает Бог, секс можно смело вычеркнуть из списка дел. Не знаю, как к этому относился отец. Миссис Уинтерсон всегда говорила: «Он не такой, как другие мужчины…»

Каждую пятницу он приносил домой конверт с зарплатой, а она выдавала ему горсть мелочи, которой как раз должно было хватить на три пачки мятных конфет.

– Это его единственное удовольствие… – говорила она.

Бедный папа.

Он снова женился в семьдесят два года. Его новая жена Лилиан, на десять лет моложе и с весьма бурным прошлым, говорила, что спать с ним в одной постели – всё равно что лежать рядом с раскаленной докрасна кочергой.

До двух лет я орала как резаная. Это служило очевидным свидетельством моей одержимости дьяволом. О детской психологии в Аккрингтоне слыхом не слыхивали, и вопреки важным научным работам Винникотта, Боулби и Балинта о привязанности и травме из-за ранней утраты объекта любви, которым является мать, кричащий ребенок считался не крохой с разбитым сердцем, а отродьем дьявола.

Это наделило меня странной властью, но в то же время сделало очень уязвимой. Думаю, мои новые родители меня боялись.

Младенцы вообще пугающие создания – неприкрытые тираны, чья единственная вотчина – это их собственное тело. У моей новой матери была масса проблем с телом – своим собственным, отцовским, их телами вместе, а теперь еще и с моим. Она кутала свое тело в плоть и одежду, заглушала его потребности внушающей ужас смесью никотина и религии, травилась слабительными, от которых ее тошнило, сдавала свое тело врачам, которые мучали его клизмами и маточными кольцами. Она полностью подавила стремления тела к удобству и повседневным прикосновениям – и тут внезапно, не от плоти своей, не подозревая, с чем столкнется, она заполучила существо, которое было сплошным телом.

Это существо срыгивало, брызгалось, растопыривалось, исторгало фекалии, и оно буквально взорвало дом нагой жизнью.

Я появилась, когда ей было тридцать семь, а отцу сорок. В наши дни это обычное дело, но в шестидесятые люди женились рано и обзаводились детьми лет в двадцать. К этому времени они с отцом были женаты уже пятнадцать лет.

Это был старомодный брак: отец никогда не готовил, а мать с моим появлением перестала ходить на работу. Это очень плохо на ней сказалось: она и до того была довольно замкнутой, а теперь, в четырех стенах, и вовсе погрузилась в депрессию. Ссорились мы часто и по разным поводам, но в действительности это всегда была битва между счастьем и несчастьем.

Меня очень часто переполняли гнев и отчаяние. Мне всегда было одиноко. Но вопреки всему я любила и по сей день продолжаю любить жизнь. В моменты уныния я уходила на весь день в горы, прихватив с собой бутерброд с джемом и бутылку молока. Когда меня выгоняли из дома или – еще одно любимое наказание – запирали в подвале с углем, я сочиняла истории и забывала о холоде и темноте. Я знаю, что всё это способы выжить, но что если отказ, любой отказ ломаться впускает в жизнь достаточно света и воздуха, чтобы мы могли продолжать верить в мир и возможность побега?

Недавно я нашла у себя несколько исписанных листков с обычной подростковой поэтической белибердой, где обнаружила строчку, которую позже незаметно для себя использовала в «Апельсинах»: «То, что я ищу, непременно существует, нужно только набраться смелости и искать…»

Да, звучит как подростковая мелодрама, но, похоже, у такого подхода была защитная функция.

Больше всего я любила истории о спрятанных сокровищах, потерянных детях и принцессах в заточении. Сокровища находились, дети возвращались домой, принцесс кто-то освобождал – и это давало мне надежду.

А еще Библия гласила, что даже если никто на всей земле меня не любит, то на небесах есть Бог, любящий меня так, как будто я для него избранная и единственно важная.

Я в это верила. Мне помогало.

Моя мать, миссис Уинтерсон, жизнь не любила. Она не верила, что ее хоть что-то может сделать лучше. Однажды она сказала мне, что вселенная – это корзина с мусором, космическая помойка. Я обдумала услышанное и спросила, открыта или закрыта крышка этой помойки.

– Закрыта, – ответила она. – Никому не спастись.

Единственным спасением был Армагеддон – последняя битва, в которой небеса и земля свернутся, как свиток книжный, а спасенные обретут вечную жизнь во Христе.

У нее по-прежнему был военный буфет. Каждую неделю она добавляла туда новую банку консервов – некоторые стояли там с 1947 года, – и я думала, что, когда разразится последняя битва, нам придется жить под лестницей, где хранилась вакса, и уничтожать одну банку консервов за другой. Мои ранние успехи в обращении с мясными консервами внушали мне уверенность в завтрашнем дне. Мы будем есть наш паек и ждать Иисуса.

Я спросила, освободит ли нас Иисус лично, но миссис Уинтерсон считала, что нет. «Он пришлет за нами ангела».

Ну, значит, так тому и быть – дождемся ангела в чулане под лестницей.

Дальше я спросила, поместятся ли в чулан его крылья, но миссис Уинтерсон сказала, что ангел туда не полезет, только распахнет дверь и скажет, что пора выходить. Что наша обитель на небесах готова.

Эти подробные рассуждения о жизни после апокалипсиса постоянно занимали ее ум. Иногда она казалась счастливой и играла на пианино, но несчастье всегда было где-то рядом. Какие-то другие мысли омрачали ее разум, она резко прекращала играть, хлопала крышкой инструмента, принималась бродить взад и вперед по улочке за домами, под развешанным на веревках бельем, всё ходила и ходила, будто что-то потеряла.

Она и вправду что-то утратила. Что-то очень большое. Она (по)теряла саму жизнь.

В наших лишениях мы были друг другу под стать. Я лишилась теплого, безопасного места, пускай и не слишком надежного, но доставшегося мне от первого близкого человека, которого я любила. Я утратила собственное имя и собственную личность. Приемные дети теряют ориентиры. А моей матери казалось, что вся ее жизнь – это полная утрата ориентира. Мы обе хотели вернуться Домой.

И всё же перспектива апокалипсиса воодушевляла меня, потому что в изложении миссис Уинтерсон она звучала воодушевляюще. Я, однако, втайне надеялась, что жизнь будет продолжаться до тех пор, пока я не вырасту и не смогу получше во всем разобраться.

В том, что тебя запирают в угольном погребе, есть только один плюс: много времени для размышлений.

Прочтите эту фразу, когда она вырвана из контекста, и вы поразитесь ее абсурдности. Но в попытках понять, как устроена жизнь и почему некоторые люди лучше других справляются с невзгодами, я возвращаюсь к идее, что нужно говорить жизни «да». Это и есть любовь к жизни, какой бы сложной она временами ни была, и любовь к самим себе, обретенная несмотря ни на что. Не эгоизм, который есть полная противоположность жизни и любви, но упрямая решимость плыть против течения реки, подобно тому, как это делает лосось, каким бы неспокойным течение ни было, потому что это твоя река…

Что возвращает меня к вопросу о счастье – давайте кратко рассмотрим само это слово.

Современное значение английского слова «happiness», счастье, – чувство удовольствия и удовлетворения; кайф, что-то яркое, животное, ленивое ощущение того, что всё хорошо и правильно, спокойно и на своих местах… ну, вы поняли…

Но более древнее значение этого слова заключено в корне «hap» (в средневековом английском он писался «happ», в староанглийском – «gehapp») – это удача или случайность, хорошая или плохая, любая, доставшаяся вам на долю. «Hap» – это ваша участь в жизни, карты, которые выпали вам в этой игре.

И от того, как вы встретите свою участь, будет зависеть, сможете вы быть «счастливыми» или нет.

То, что американцы в своей конституции называют «правом на стремление к счастью» (заметьте – не правом на само счастье), – это право плыть против течения, подобно упрямому лососю.

Стремиться к счастью – что я делала и продолжаю делать – это совсем не то же самое, что быть счастливой. Последнее, на мой взгляд, мимолетно, зависит от обстоятельств и немного глупо.

Если солнце светит, встаньте под его лучи – да, да и еще раз да. Счастливые времена – это здорово, но они проходят – никак иначе – просто потому, что проходит время.

Стремление к счастью трудноуловимо, это дело всей жизни, и успех его не зависит от достижения цели.

Вы стремитесь обрести смысл – наполненную смыслом жизнь. Это и есть «hap», или участь, ваш жребий, и он не окончателен, однако чтобы направить поток в новое русло или получить новый расклад – как хотите, так и называйте – потребуется много сил. Будут дни, когда всё пойдет настолько плохо, что хоть ложись да помирай, но будут и другие, когда вы осознаете, что помирать на своих условиях лучше, чем жить напыщенной недожизнью на чужих.

Это стремление не означает «всё или ничего», оно – всё и ничего одновременно. Как и в любой приключенческой истории.

Когда я родилась, я стала видимым уголком сложенной во много раз карты.

На этой карте был проложен не один маршрут. Отмечен не один пункт назначения. Но никуда конкретно эта карта – становление личности – вас не ведет. Стрелка с надписью «ВЫ НАХОДИТЕСЬ ЗДЕСЬ» – ваша первая координата. В детстве многое находится вне вашей власти. Но вы можете собирать рюкзак, готовясь к предстоящему путешествию…

3. В НАЧАЛЕ БЫЛО СЛОВО

Мама учила меня читать по библейской книге Второзакония, потому что там описывается множество животных (преимущественно нечистых). Всякий раз, когда мы читали «только сих не ешьте из жующих жвачку и имеющих раздвоенные копыта с глубоким разрезом», она рисовала всех упомянутых существ. Лошадки, зайчики и утята представлялись мне неведомыми сказочными существами – зато я много знала про пеликанов, даманов, ленивцев и летучих мышей…. Мама рисовала крылатых насекомых и птиц воздушных, но я предпочитала тех, кто жил на морском дне, – то есть моллюсков. У меня имелась отличная коллекция с пляжа в Блэкпуле. Мама использовала синие чернила для волн и коричневые для чешуйчатого краба. Омаров она рисовала красной шариковой ручкой… У Второзакония, впрочем, имелись свои недостатки: оно было полно Мерзостей и Невыразимостей. Всякий раз, когда упоминались «сын блудницы», «ятры» или «детородный уд», мама переворачивала страницу и говорила: «Оставь это Всевышнему». Однако как только она уходила, я заглядывала тайком – и была очень рада, что у меня нет ятр или уда. Это были вроде как кишки, только снаружи, и у мужчин в Библии их вечно отрезали, и они не могли ходить в общество Господне, то есть в церковь. Брр-рр…

Из книги «Не только апельсины»

Вопросами языка в семье заведовала мать. Отец толком так и не научился читать – он делал это медленно, водя пальцем по строке, поскольку бросил школу в двенадцать лет и пошел работать в доки Ливерпуля. А до того, как ему исполнилось двенадцать, никому даже не приходило в голову читать ему вслух. Его отец-пьянчуга брал маленького сына с собой в паб, причем оставлял его снаружи, а через несколько часов вываливался из дверей и неровной походкой плелся домой. О ребенке, уснувшем на ступеньках, он частенько так и не вспоминал.

Папа очень любил, когда миссис Уинтерсон читала вслух, да и я тоже. Мы усаживались, она вставала перед нами – такая близкая и пугающая одновременно.

Каждый вечер в течение получаса она читала Библию вслух, начиная с первой главы и день за днем неукоснительно продвигаясь вперед, пока не заканчивались все шестьдесят шесть книг Ветхого и Нового Заветов. Когда она добиралась до своей любимой части – Откровения Иоанна Богослова и Апокалипсиса, где всё взрывалось, а Дьявола низвергали в бездну, – то давала нам и себе неделю передохнуть и обдумать услышанное. А затем начинала заново: Бытие, глава первая. «В начале сотворил Бог небо и землю…»

Звучало как огромная работа впустую: сотворить целую планету, целую вселенную – только для того, чтобы потом разнести всё в клочья. Это, впрочем, одна из проблем буквального восприятия христианства: зачем ухаживать за планетой, если в итоге всё разлетится на куски?

Моя мать была хорошей чтицей, она читала уверенно и выразительно. Она декламировала Библию так, будто та была написана только что – может быть, так ей и казалось. У меня с детства сложилось ощущение, что заключенная в тексте сила не имеет срока давности. Слова продолжают выполнять свое предназначение.

Рабочие семьи с севера Англии привыкли постоянно слышать в церкви Библию 1611 года и по-прежнему употребляли в повседневной речи архаичные формы местоимений, так что язык этот совсем не казался нам трудным. Мне особенно нравилось выражение «Мне отмщение, Аз воздам»[5]5
  Библейские цитаты приводятся в соответствии с Синодальным переводом, что в некоторых эпизодах могло привести к потере связности и юмора оригинального текста. Для их сохранения нам пришлось отойти от принципа буквальности и использовать более подходящие цитаты из других разделов Библии. Там же, где Джанет Уинтерсон приводит не точные цитаты, а стилизует собственный текст, мы постарались наиболее точно передать дух и смысл оригинала.


[Закрыть] – живущие в доме с мышами и мышеловками понимают, о чем идет речь.

В шестидесятых многие мужчины – только мужчины, не женщины – посещали вечерние школы при Мужском рабочем институте, или Институте механики, – еще одна прогрессивная инициатива родом из Манчестера. Идею «улучшения себя» тогда не считали развлечением для богатых. В то время не считалось, что все ценности относительны или все культурные произведения более или менее одинаково важны, будь то ужастики студии «Хаммер фильм» или Шекспир.

На занятиях в вечерних школах преподавали Шекспира, и никто не жаловался, что текст сложен для понимания. Да и с чего бы? Это был привычный язык Библии 1611 года. Библия короля Якова появилась в том же году, что и первая известная постановка шекспировской «Бури». В том же году Шекспир написал «Зимнюю сказку».

Полезная преемственность поколений была разрушена благими намерениями образованных чиновников, не подумавших о последствиях внедрения в массовую культуру современного, выхолощенного перевода Библии. В результате необразованные люди – мужчины вроде моего отца и дети вроде меня из обычных школ – утратили ежедневную связь с четырьмя веками истории английского языка.

Я знала многих людей старшего возраста из поколения моих родителей, которые сыпали цитатами из Шекспира, Библии и поэтов-метафизиков, вроде Джона Донна, не зная источника, переиначивая и перемешивая их между собой.

Моя мать, вечно жившая в ожидании конца света, любила встречать каждую новость, бедствие или даже удачу фразой «Не спрашивай, по ком звонит колокол…» Произносила она ее весьма подходящим замогильным тоном. Поскольку в евангелических церквях колоколов нет, я и понятия не имела, что речь идет о смерти, – до тех пор, пока не попала в Оксфорд и не обнаружила, что это искаженный отрывок из стихотворения в прозе Джона Донна, того самого, что начинается словами: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе…» и заканчивается: «…а потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол…»

Однажды папа выиграл в лотерею на работе и вернулся домой очень довольный собой. Мать спросила, какой же приз ему достался.

– Пятьдесят фунтов и две коробки «Вагон вилз».

(Огромные паршивые шоколадные печенья с фургоном и ковбоем на обертке.)

Мама ничего не ответила, так что отец поднажал: «Это же здорово. Конни, разве ты не рада?»

И она традиционно изрекла: «Не спрашивай, по ком звонит колокол…»

Так что мы не спрашивали.

У нее были и другие любимые присказки. Когда в кухне взорвалась газовая плита, пришедший мастер сообщил, что ему не нравится, как она выглядит: неудивительно, поскольку и сама плита, и стена за ней были черного цвета. Миссис Уинтерсон ответила: «Это грех пред небом, грех пред умершим, грех пред естеством»[6]6
  Здесь и далее, если не указано иное, цитаты из Уильяма Шекспира приводятся в переводе Бориса Пастернака.


[Закрыть]. Ну какая газовая плита такое вынесет?

Ей нравилась эта фраза, она не раз применяла ее ко мне: когда какой-нибудь досужий доброжелатель спрашивал, как я поживаю, миссис У. опускала взгляд и вздыхала: «Она есть грех пред небом, грех пред умершим, грех пред естеством».

На меня это действовало даже хуже, чем на газовую плиту. Меня особенно беспокоила та часть, где говорилось об «умершем» – какого же лежащего в могиле несчастного родственника я так обидела?

Позже я выяснила, что это были строки из «Гамлета».

Или, когда возникала ситуация, требующая нелестного сравнения, моя мать и все вокруг использовали расхожую фразу: «Похожи друг на друга, как дикое яблоко на садовое».

Это реплика Шута из «Короля Лира». Есть в ней, впрочем, что-то очень северное, в том числе потому, что традиции рабочего класса – устные, а не книжные. Богатство языка закладывалось в школе, где мы механически заучивали строки, а затем творчески использовали язык, чтобы обогатить речь, сделать ее красивой и образной. Вспоминая те времена, я вижу, что наш словарный запас вовсе не был скудным. А еще мы любили образы.

Вплоть до восьмидесятых визуальная культура, телевизионная культура, массовая культура не оказывали особого влияния на северную часть страны, где сохранялись особенный диалект и оригинальный местный уклад жизни. Я уехала в 1979-м, который мало чем отличался от 1959-го. Зато когда в 1990 году мы вернулись с командой «Би-би-си», чтобы снять фильм по «Апельсинам», всё обстояло совсем иначе.

Для тех, кого я знала, книги были редкостью, а вот истории звучали повсюду, так что умение их рассказывать высоко ценилось. Даже обычный обмен репликами в автобусе неминуемо обрастал сюжетом:

– Денег у них нету, пришлось справлять медовый месяц в Моркаме.

– Вот досада! В этом Моркаме делать нечего. Разве что искупнуться разок.

– Жалко их.

– А то! Им еще свезло – медового месяца всего неделя, а вот одна моя знакомая всю замужнюю жизнь в Моркаме прожила!

Не спрашивай, по ком звонит колокол…

* * *

Моя мать тоже рассказывала истории: как они жили во время войны, как она играла на аккордеоне в бомбоубежище и как благодаря этому они избавились от крыс. Похоже, крысам нравилось звучание скрипок и пианино, но они терпеть не могли аккордеон…

О том, как она шила парашюты – все девушки воровали шелк на платья.

О том, как славно она однажды заживет, когда у нее будет свой собственный особняк – и никаких соседей. Единственное, чего она хотела от этой жизни – чтобы все оставили ее в покое. Но когда я так и сделала, она меня не простила.

Она любила истории о чудесах, быть может, потому, что ее жизнь была так же далека от чуда, как Юпитер от Земли. Она верила в чудеса несмотря на то, что ни одного ей так и не досталось. Ну разве что одно и досталось, но это была я. А она не знала, что чудеса не всегда то, чем кажутся на первый взгляд.

Я была чудом в том смысле, что могла бы вытащить ее из этой жизни и перенести в другую, которая пришлась бы ей очень по душе. Ничего подобного так и не произошло, однако это вовсе не значит, что произойти не могло. Я усвоила жестокий урок: следует видеть, чем ты обладаешь, осознавать, что ты в буквальном смысле слова держишь в руках сейчас. Мы всегда думаем, что заветное чудо, которое всё изменит, где-то там, далеко, но зачастую оно рядом с нами. А иногда чудо – это мы. Мы сами.

Ее любимыми историями о чудесах были библейские истории наподобие насыщения народа пятью хлебами и двумя рыбами – возможно, потому, что у нас никогда не было достаточно еды, – и библейские рассказы из иллюстрированных журналов.

А мне особенно нравилась история про Великана Аллилуйя: в нем было восемь футов роста, но благодаря молитвам верующих он съежился до шести.

И еще были истории про появление из ниоткуда мешков с углем или лишнего фунта в вашем кошельке, как раз когда он вам позарез нужен.

А вот истории о воскрешении из мертвых она не жаловала. И напоминала: когда она умрет, чтоб мы не смели молитвами возвращать ее на этот свет.

Свои похоронные деньги она зашила в занавеску – по крайней мере, там они были, пока я их не стащила. В распоротом подвороте нашлась написанная ее рукой записка (она так гордилась своим красивым почерком): «Не плачьте, Джек и Джанет. Вы знаете, где я теперь».

Я тогда расплакалась. Почему мы измеряем любовь утратой?

4. БЕДА С КНИГАМИ

В нашем доме было всего шесть книг.

В первую очередь, Библия. Еще две – комментарии к ней. В маме погибла писательница памфлетов: она твердо знала, что печатное слово порождает разлад и смуту. Наш дом жил не по светским законам, и мать была убеждена, что влияние светских источников знаний мне навредит.

Я спрашивала, почему нам нельзя заводить новые книги, и она отвечала: «Беда с книгами в том, что ты не поймешь, что в них, пока не станет слишком поздно».

«Поздно для чего?» – думала я.

Я начала читать книги втайне – по-другому было никак. Всякий раз, перелистывая страницы, я задавалась вопросом, тот ли самый это раз, когда станет слишком поздно. Преобразит ли меня навсегда последний глоток, словно питье из пузырька Алисы, словно волшебное зелье доктора Джекила и мистера Хайда, или таинственная жидкость, навек связавшая судьбы Тристана и Изольды?

В мифах, легендах, сказках (и всех производных от них историях) как форма, так и размер приблизительны и могут меняться. Скажем, форма и размер сердца, в котором доселе возлюбленный может стать презираемым, а ненавистный – любимым. Поглядите, что происходит в шекспировском «Сне в летнюю ночь», когда волшебные капли Пака превращают Лизандра из беспринципного бабника в преданного супруга. В шекспировском мире магическое зелье изменяет не объект желания – женщины какими были, такими и остаются, – а вот мужчина вынужден увидеть их новыми глазами.

В той же пьесе Титания ненадолго влюбляется в дурня-ткача, ради шутки награжденного ослиной головой – но шутка эта ставит под сомнение саму реальность. Правда ли мы видим то, что нам кажется? Правда ли мы любим так, как нам кажется?

Расти сложно. Странным образом, даже вырастая физически, мы, кажется, продолжаем расти эмоционально – где-то становимся больше, а где-то сжимаемся: одни части нашей личности развиваются, другие же нужно отпустить… Стоит только потерять гибкость, как мы становимся неподходящего размера для того мира, в котором живем.

Раньше во мне было столько злости, что ее бы хватило, чтобы заполнить собой целый дом. Я испытывала невыразимое отчаяние, словно Мальчик-с-пальчик, вынужденный прятаться под стулом, чтобы его не затоптали.

Помните, как Синдбаду удалось одурачить джинна? Он открывает бутылку, откуда вылетает гигантский джинн и грозится его убить. Тогда Синдбад, играя на тщеславии соперника, заключает пари: такой огромный джинн никак не сможет влезть обратно в бутылку! Но стоит только джинну вернуться в бутылку, как Синдбад затыкает горлышко пробкой, и джинн остается в заточении до тех пор, пока не научится хорошим манерам.

Юнг, в отличие от Фрейда, любил сказки за то, что они рассказывают нам кое-что о природе человека. Порой – и нередко – мы обнаруживаем в себе часть переменчивую и мощную: колоссальная волна гнева может погубить и нас, и остальных, этот гнев угрожает разрушить всё вокруг. Мы не можем договориться с этой мощной, неистовой частью самих себя до тех пор, пока не обучим ее хорошим манерам – что означает загнать ярость обратно в бутылку и показать, кто здесь на самом деле у руля. Не подавить, но отыскать вместилище. В психотерапии функцию вместилища, контейнера для всего, что мы не осмеливались выпустить наружу (потому что оно вселяет ужас или вырывается наружу слишком часто, оставляя нашу жизнь в руинах), выполняет терапевт.

Сказки учат тому, что стандартного размера не существует: это иллюзия промышленной эпохи, доставляющая немало хлопот фермерам, которые пытаются поставлять в супермаркеты овощи одинаковой формы и веса… Нет, размер, конечно, штука точная, но в то же время подверженная изменениям.

Легенды о богах, что являются в человеческом обличье – масштабированные в своей божественной силе до размеров человека, – это еще и рассказы о том, что нельзя судить по внешности – ведь всё не то, чем кажется на первый взгляд.

Мне кажется, что быть собственному миру по размеру и осознавать, что и ты, и твой мир – величины отнюдь не постоянные – ценный ключ к пониманию того, как следует жить.

Миссис Уинтерсон, слишком большая для собственного мира, угрюмо и неуклюже забивалась под самые нижние его полки. Лишь изредка она взрывалась, и тогда над нами нависала ее исполинская фигура. А затем – поскольку это было бессмысленно, никому не нужно и разрушительно (по крайней мере, так казалось) – она снова поверженно съеживалась.

Я небольшого роста, поэтому люблю истории о маленьких людях, недооцененных простаках – но речь в них идет не только о противостоянии размеров. Вспомните, например, сказку «Джек и бобовый стебель» – вроде бы о глупом, большом, уродливом великане и хитром, шустром малыше Джеке. Нестабильным элементом сказки оказывается стебель, выросший из боба в гигантское дерево, по которому Джек вскарабкался, чтобы попасть в замок. Стебель – это мост между мирами, непредсказуемый и удивительный. А позже, когда великан гонится за Джеком, мост, то есть бобовый стебель, приходится срочно срубить. Всё это приводит меня к мысли о том, что стремление к счастью, которое также можно назвать жизнью, наполнено удивительными временными составляющими – мы оказываемся там, куда и думать не могли добраться, обогатившись по пути, но оставаться там мы не можем, ведь мир этот нам не принадлежит, и мы не должны допустить, чтобы он столкнулся с тем миром, в котором для нас есть место. Бобовый стебель придется срубить. Но значительные богатства из «другого мира» можно пронести в наш: так, Джек захватил с собой волшебную арфу и гусыню, несущую золотые яйца. Все «приобретения» подстроятся под наши форму и размер – в точности так же, как принцы-лягушки и крохотные принцессы принимают более подходящую для нашего мира форму, чтобы жить здесь с нами.

Так что размер имеет значение.

В романе «Какого пола вишня» (1989) я вывела героиню, которую назвала Женщиной-собакой: это великанша, которая живет на Темзе. Она страдает, потому что слишком велика для своего мира, – еще одна отсылка к моей матери.

Шесть книг… Моя мать не хотела, чтобы книги попали ко мне в руки. Ей никогда не приходило в голову, что это я попаду в их объятия, спрячусь в них для большей сохранности.

Раз в неделю миссис Уинтерсон отправляла меня в Аккрингтонскую публичную библиотеку за новой стопкой детективов. Да, нелогично, но кто и когда замечал отсутствие логики в собственных поступках? Ей нравилось, как пишут Эллери Куин и Реймонд Чандлер, – а когда я осмеливалась напомнить ей о том, что «вся беда с книгами (рифмуется с „интригами“) в том, что ты не поймешь, что в них, пока не станет слишком поздно», она отвечала: «Если заранее знать, что скоро появится труп, то не очень страшно».

Мне разрешали читать биографии королей и королев, исторические книги, но ни за что и никогда – художественную литературу. В этих-то книгах и крылась беда…

Каменное здание Аккрингтонской публичной библиотеки с ее прекрасным книжным фондом опиралось на фундамент из ценностей века саморазвития и достижений. Помещение достроили только в 1908 году на средства фонда Карнеги. Снаружи здание украсили барельефными портретами Шекспира и Мильтона, Чосера и Данте. Внутри положили плитку в стиле модерн и установили огромные витражи, которые радовали глаз назидательными изречениями типа «Бережливость и труд к успеху ведут».

В библиотеке было много классической английской литературы, среди которой иногда попадались сюрпризы – например Гертруда Стайн. Я понятия не имела, что из этих книг стоит читать и в какой очередности это следует делать, поэтому двигалась в алфавитном порядке. Слава богу, на английском фамилия Джейн Остин начинается с первой буквы алфавита.

Одной из шести домашних книг неожиданно оказалась «Смерть Артура» Томаса Мэлори. Этим красивым изданием с иллюстрациями раньше владел мамин дядя – богемный и образованный человек, брат ее матери. Поэтому книга сохранилась в семье, а я ее прочла.

Легенды об Артуре, Ланселоте и Гиневре, о Мерлине, Камелоте и Граале встроились в меня подобно недостающей молекуле в химическом соединении.

Легенды о Граале я использую в своей работе и по сей день. Это истории утраты, верности, поражения, узнавания, второго шанса. Сначала я откладывала книгу и пропускала страницы о том, как Персивалю, отправившемуся на поиски Грааля, однажды является искомое видение, но, поскольку он не способен задать единственно верный вопрос, Грааль исчезает. Персиваль проводит двадцать лет в странствиях по лесам, разыскивая то, что однажды уже нашел и почти держал в руках – простая на первый взгляд задача обернулась совсем непростой.

Позже, когда было тяжко в работе, когда я думала, что сбилась с пути, утратила что-то, чему даже не знала названия, именно легенда о Персивале вернула мне надежду. А вдруг и у меня будет второй шанс…

На самом деле шансов больше, чем два, намного больше. Теперь, спустя пятьдесят лет, я твердо знаю: мы никогда не прекращаем обретать и терять, забывать и вспоминать, уходить и возвращаться. Вся жизнь – это обещание второго шанса, и пока мы живы, он у нас есть – до самых последних минут.

И, конечно же, я влюбилась в легенду о Ланселоте, в историю о страстном желании и безответной любви.

Истории – штука опасная, мать была права. Книга – это волшебный ковер-самолет, уносящий в иные дали. Книга – это дверь. Ты ее откроешь. Ты в нее войдешь. Вернешься ли?

Мне было шестнадцать, когда мать почти вышвырнула меня из дома за то, что я нарушила важное правило – даже более важное, чем запрет на книги. Не просто «НИКАКОГО СЕКСА», а конкретнее: «НИКАКОГО СЕКСА С ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦАМИ СВОЕГО ПОЛА».

Мне было страшно и плохо.

Я помню, как пошла в библиотеку забирать очередные детективы. Одной из заказанных матерью книг оказалось «Убийство в соборе» Т. С. Элиота. Она почему-то решила, что это кровавая история о гадких монахах, – ей нравилось, когда в книгах писали что-то плохое о папе римском.

Книга выглядела подозрительно тонкой – детективы обычно куда объемистей, а когда я заглянула внутрь, выяснилось, что она вдобавок написана стихами. Определенно что-то не то… Я никогда не слышала о Томасе Стернзе Элиоте и подумала, что он может приходиться родственником Джордж Элиот. Библиотекарь рассказала, что это американский поэт, проживший большую часть своей жизни в Англии. Он умер в 1964 году и был лауреатом Нобелевской премии.

До сих пор я не читала поэзии – моей целью в библиотеке было пройти весь раздел «АНГЛИЙСКАЯ ПРОЗА ОТ А ДО Я».

Но сейчас…

Я прочла: «…таково мгновенье, / Но будет и другое – и оно / Пронзит вас жгучим и нежданным счастьем…»[7]7
  Перевод Виктора Топорова.


[Закрыть]

Я разрыдалась.

Читатели поглядели на меня неодобрительно, а библиотекарша устроила выволочку: в те времена в библиотеке даже чихнуть нельзя было, не то что плакать. Я вынесла книгу наружу и прочла ее целиком, сидя на ступеньках на привычном пронизывающем северном ветру.