Текст книги "Наследники с Пайнэппл-стрит"

3. Дарли

Дети Дарли зациклились на смерти. Им было пять и шесть лет, и все говорили, что с точки зрения развития это совершенно нормально, но Дарли втайне опасалась, что на душе у них неспокойно и в подростковом возрасте они будут набивать себе татуировки на лице. Заканчивался день, они играли на детской площадке у Бруклинского моста, рядом с горками. Дарли нашла на каменных ступенях нагретый солнцем пятачок и то смотрела, как бегают дети, то прокручивала страницы на телефоне, наполняя корзину в продуктовом интернет-магазине. На площадку вместе с нянями пришло еще несколько ребят, которые ходили в подготовительный класс вместе с детьми Дарли, и взрослые кивнули друг другу, но вместо того, чтобы поболтать, все с довольным видом уткнулись в свои маленькие светящиеся экраны.

Дети впятером, выстроившись в ряд, пытались взобраться по скользкому двадцатифутовому желобу горки, подталкивали друг друга – уникальный случай проявления сотрудничества. Поппи верховодила, командуя остальными пронзительным и писклявым голосом, похожим скорее на чаячий, чем на человеческий, и у Дарли мелькнула мысль: правильно ли это – испытывать неприязнь к голосу ребенка. Она сосредоточилась на телефоне, методично отбирая все необходимое для ужина – семгу для себя, макароны с сыром детям, свиные отбивные Малкольму. Потом задумалась, будет ли Хэтчер есть курятину, рядом с которой лежал розмарин, и вдруг заметила, что все дети собрались под желобом горки. Кажется, они что-то разглядывали, потом Дарли увидела, как Поппи отбежала к краю площадки, схватила длинную ветку и вернулась к остальным. День был теплым, в воздухе витал запах океана. За деревьями начинался берег реки, и Дарли слышала скорбные гудки паромов, щебет птиц и ощущала приятную удовлетворенность. В Нью-Йорке у нее случались дни, когда ей отчаянно хотелось сбежать, нестерпимо тянуло на пляж, в сад, к зеркальному озеру, но выпадали и другие дни, когда зеленый парк казался идеальным уголком и она не понимала, как вообще могла желать иной жизни.

Внезапно Поппи направилась к ней, Хэтчер следовал позади.

– Мамочка, ты можешь его починить?

Она что-то протягивала Дарли обеими руками, и Дарли понадобилось несколько секунд, чтобы осознать, что это. Свитер? Бумажный пакет? Или?.. Это был голубь. Мертвый голубь.

Тем вечером мать Дарли пришла к ним на ужин – вместе с Джорджианой, Кордом и Сашей. Пока Дарли разливала вино, Поппи выпрямилась на своем стуле, зажав в руке вилку с наколотым на нее наггетсом, и объявила всем сидящим за столом:

– Сегодня мама на меня сердилась.

– Почему, Поппи, детка? Что случилось? – встрепенулась мать Дарли, готовая встать на защиту внучки.

– Я нашла под горкой на площадке голубя и подняла его. Не знаю, собака его укусила или он заболел, но он умер.

Над столом мгновенно повисла тишина.

– Что ты с ним сделала? – ошеломленно спросила мать Дарли немного погодя.

– Мама забрала его и выбросила, – грустно сообщила Поппи, обкусывая наггетс, словно яблоко в карамели на палочке.

– Выбросила? А не отнесла в мусорную урну? – с тревогой уточнила Саша.

– Разумеется, я бросила его в урну. Потом мы вернулись домой, я прокипятила ей руки и теперь больше никогда не выпущу детей из дома, – сказала Дарли, наполняя свой бокал до краев. Это и был конек Саши: именно она всегда подчеркивала самое неприятное, что только есть в той или иной ситуации. Прямо-таки талант.

После ужина мать, брат с женой и сестра ушли, а Дарли долго купала Поппи и Хэтчера в ванне. Пену она взбила максимально пышную, постаравшись, впрочем, избежать раздражения глаз и мочеполовой системы у детей. Она мыла им головы, пока волосы не заскрипели от чистоты, потом вытерла полотенцем, нанесла лосьон на ноги и спины и наконец отправила надевать пижамы. Малкольм работал допоздна, поэтому детям она читала на ночь в своей постели – одну книгу за другой, о зубных феях, троллях, волшебных школьных автобусах и домиках на дереве. Оба были еще настолько малы, что часто путали реальность с вымыслом. Оба верили в магию, и Дарли часто ломала голову, не зная, когда следует вмешиваться и говорить правду, а когда позволить им помечтать. Недавно Хэтчер попросил сделать ему уменьшающую машину, и они на протяжении нескольких дней склеивали вместе картонные коробки и рисовали кнопки и рукоятки, но игры неизменно заканчивались тем, что он страшно расстраивался, убедившись, что машина на самом деле ничего не уменьшает. Поппи только и болтала, что о зубной фее, считая дни до того момента, как у нее выпадет первый зуб. Однажды Дарли наобум сказала дочери, что у нее самой первый зуб выпал в семь лет, и Поппи восприняла это как непреложную истину и возмутилась несправедливостью, когда у кого-то из детей в классе первый зуб выпал в пять с половиной. Когда Поппи спросила, что зубная фея делает со всеми выпавшими зубами, Дарли наспех придумала объяснение, что фея отдает их младенцам, которым нужны зубки, и с этого началась длинная, запутанная и лживая история о том, как фея помещает эти зубки в крохотные ротики, и, видимо, именно поэтому малыши все время капризничают.

Дочитав четвертую книжку, Дарли отвела детей в их комнату и уложила в постель. Пока она укрывала Поппи одеялом до подбородка, дочь вдруг взглянула на нее, причем глаза у нее были совсем не сонными.

– Мамочка, а что бывает, когда умираешь?

– Ну, милая, опять ты об этом… На самом деле мы не знаем, что происходит после того, как мы умираем, но в каком-то смысле мы остаемся частью этого мира навсегда. Наши тела попадают в землю и становятся частью земли, затем на этой земле растут растения, трава, цветы, и мы становимся частью этих растений, и, может быть, мимо проходят какие-нибудь животные, съедают эти растения, и мы становимся частью этих животных, и так продолжается бесконечно. – Дарли отвела волосы Поппи со лба и увидела, как ее малышка сосредоточенно нахмурилась.

– Значит, птичка, которая сегодня умерла?..

– Да, милая?

– Ведь ты же бросила эту птичку в мусор, значит, она навсегда останется частью этого мусора?

– О, нет, но… кто-нибудь зароет ее в землю, – солгала Дарли. – Я очень люблю тебя, милая. Сладких снов. – Она погасила свет и, пятясь, вышла из комнаты, в полной уверенности, что дети у нее вырастут совершенно шизанутыми.

Дарли и Малкольм обменялись брачными клятвами дважды: один раз – в церкви, перед Богом, друзьями и родными, и второй – шепотом той же ночью в постели, держась за руки и хихикая над накладными ресницами, прилипшими к подушке и напоминавшими пауков, и заколками-невидимками, которые Дарли продолжала находить в растрепавшихся волосах. Посверкивая обручальными кольцами на свету, они прошептали: «Клянусь никогда не рассчитывать, что ты будешь собирать мне чемодан, клянусь никогда не прятаться в кабинете и не делать вид, будто работаю, когда пришли друзья, клянусь никогда не садиться сзади, чтобы ты возил меня как шофер, клянусь никогда не спать ни с кем, кроме тебя».

У Дарли были друзья, двоюродные братья и сестры, кипучая светская жизнь с десятком человек, которым она могла позвонить насчет коктейля, партии в теннис, маникюра и даже, пожалуй, почки, – но никому она не доверяла так, как Малкольму. Ее муж, вне всяких сомнений, был лучшим, кого она когда-либо встречала. Их брак отличался от брака любого из ее друзей тем, что они никогда и ни в чем не лгали друг другу. Поразительно, как легко ложь вплеталась в ткань жизни большинства супружеских пар. У ее подруги Клэр имелся счет в банке, о котором и не слыхивал ее муж. Крестная Дарли прятала магазинные пакеты за дверью кабинета, дожидалась, когда ее муж уходил, и только тогда вешала новую одежду в шкаф, срезая этикетки и запихивая их поглубже в мусор. Лучшая подруга Дарли иногда тайком убегала на стрижку или к косметологу, а мужу говорила, что у нее совещание, и не потому, что он стал бы возражать – просто, как она говорила, ей хочется иметь свою жизнь. Дарли этого вообще не понимала. Она ни за что не сумела бы поддерживать отношения, полные учтивого обмана, и знала, что Малкольм разделяет ее чувства.

Когда они решили пожениться, Дарли не нашла в себе сил просить Малкольма подписать добрачное соглашение. Вся эта затея выглядела как приготовления к разводу, который рано или поздно неизбежно произойдет, и проводила жирную черту между ее и его собственностью. Дарли все равно не считала эти деньги принадлежащими ей. Они были собственностью ее дедов и прадедов. А она всего лишь служила сточной трубой – частная школа, каникулы, одежда, умирание от тысячи порезов, которыми сопровождалось взросление ребенка в самом дорогом городе Америки. Семейный юрист объяснил Дарли, что она может выбрать одно из двух: или убедить Малкольма подписать добрачное соглашение и договориться о некоторой символической сумме, которая будет выплачиваться ему ежегодно после их развода, или же закрыть себе доступ к счету, отказаться от денег и передать их все в целости и сохранности детям, когда они станут взрослыми. Она посоветовалась с Малкольмом, и он сказал, что окончательное решение за ней, а он все подпишет. Или она может полностью отказаться от пользования своим трастовым фондом, и они воспользуются своим баснословно дорогим образованием, чтобы самостоятельно зарабатывать на жизнь. Так Дарли и сделала – отказалась от собственного наследства и поставила все свои фишки на любовь.

Малкольм уже зарабатывал больше, чем большинство американцев могло даже мечтать. Он обладал не только даром, но и всепоглощающей интеллектуальностью, которая вознаграждается в финансовом секторе. Его увлечением были самолеты, причем с самого детства. Еще подростком он завел блог о моделях самолетов и анализировал их характеристики так скрупулезно, что «Боинг» дал ссылку на него у себя на сайте. Малкольм изучал маршруты полетов и выявлял их недостатки, публиковал результаты у себя в блоге и отправлял по электронной почте письма со своими выводами авиакомпаниям. Поступил в школу бизнеса, а после окончания в свободное время получил лицензию пилота, по выходным мотаясь туда-сюда по Восточному побережью, зачастую приземляясь, только чтобы съесть сэндвич возле аэропорта и вновь вернуться на борт «Цессны». Дарли летала вместе с ним, лишь формально считаясь вторым пилотом. Она довольствовалась протиранием ветрового стекла и проверкой уровня масла, а большую часть времени глядела в окно на расстилающуюся внизу Новую Англию. Однажды они взяли с собой спальные мешки и заночевали на каком-то аэродроме в Западной Виргинии, встали вместе с солнцем, купили одинаковые бейсболки в круглосуточном магазине аэропорта и снова сели в самолет, чтобы вернуться домой к обеду.

Едва Малкольм успел закончить школу бизнеса, как «Дойче Банк» предложил ему работу в «Глобал Индастриалз Груп». Безусловно, об авиации он знал больше, чем любой из коллег, и быстро сумел построить доверительные отношения с клиентами. «Дойче Банк» перевел его в корпоративно-инвестиционную банковскую группу, специализирующуюся на авиации, где Малкольм продолжил быстро продвигаться по карьерной лестнице. В отличие от остальной банковской сферы, где большое значение имело происхождение, авиационный сектор был международным, весь бизнес велся на английском, и глубина знаний ценилась выше, чем связи. Малкольм постоянно путешествовал, проводя в полете по десять часов только для того, чтобы поприсутствовать на какой-нибудь презентации бизнес-плана и в ту же ночь улететь обратным рейсом, словно бумеранг. Для большинства людей такие поездки оказались бы изматывающими, но для Малкольма они были в первую очередь полетами – да, в качестве пассажира, а не пилота, но его вдохновлял мир авиации в целом. Типичным сотрудникам банков приходилось отправляться куда-нибудь в Молин, штат Иллинойс, или в Мейфилд-Хайтс, Огайо, где находились их клиенты – промышленные предприятия, банкиры же, имеющие дело с авиакомпаниями, бывали в лучших мегаполисах мира – Лондоне, Париже, Гонконге и Сингапуре. Вдобавок благодаря «хет-трику» – он был обладателем VIP-статусов «Консьерж-Ки» в авиакомпании «Америкэн», «Глобал Сервисез» в «Юнайтед» и «Даймонд 360» в «Дельте» – перелеты никогда не были для него такими же утомительными и унылыми, как для основной массы пассажиров. Он с легкостью проходил зону досмотра, уносил свой ноутбук в бизнес-зал, входил в самолет последним и раскладывал кресло, чтобы лечь. Ни шампанское, ни горячие полотенца его не заботили, ему нужна была лишь возможность работать с минимумом помех, а затем – пробудиться от освежающего сна вовремя и найти водителя в форме, держащего табличку с его фамилией.

Из-за этих поездок Дарли оставалась одна с детьми, но она никогда не чувствовала себя одинокой. Малкольм отправлял ей эсэмэски при взлете и посадке, в машине по дороге в отель и после совещаний. Каждую минуту она знала, где он находится, будь это Брисбен или Богота, а в почти одинаковых номерах отелей они общались по видеосвязи. Он постоянно привозил ей пижамы авиакомпаний, так что одна из полок в ее стенном шкафу была полностью занята запечатанными пластиковыми пакетами.

У Малкольма были коллеги, воспринимавшие деловые поездки как нечто вроде международного секс-фуршета и заходящие в «Тиндер» повсюду, куда бы их ни заносило. Один парень из его отдела завел себе постоянных подружек в Сиднее, в Сантьяго и во Франкфурте и раз за разом навещал только их. Неужели эти женщины думали, что их приятель-американец влюбится и увезет их с собой в Нью-Йорк? Или им хватало и регулярного секса с симпатичным богачом, который наведывался в город, водил их ужинать и делал подарки? Дарли не знала, в курсе ли жена этого человека, и знать не желала. Пока он попивал «Писко сауэр» в обществе молодых красоток, Малкольм в номере отеля разговаривал по телефону с женой.

Дарли и Малкольм познакомились в школе бизнеса, поженились летом после выпускного, и каким-то образом она сразу же забеременела (не «каким-то» – «образ» был обычным, но, как всегда, беременность вызвала что-то вроде шока). А когда Дарли забеременела опять всего через полгода после рождения Поппи, казалось, будто посреди их юности взорвалась бомба. Будучи младшим партнером в «Голдман Саксе», она успевала справляться и с младенцем, и с карьерой, однако было невозможно работать сорок восемь часов в неделю с двумя тоддлерами. Она ушла с работы, чтобы Малкольм мог сохранить свою, но ни за что бы не выжила, если бы не родители Малкольма. Супруги Ким были воплощением всего, чего были лишены Стоктоны. Сунджа и Ёнго Ким переехали в Соединенные Штаты из Южной Кореи в конце шестидесятых; Стоктоны прибыли на «Мейфлауэре». Кимы всего добились сами, начав с нуля. Ёнго получил докторскую степень и сделал блестящую карьеру химика; отец Дарли унаследовал свое состояние и весь бизнес от отца. Семья Ким была общительной, любящей и благополучной. После свадьбы их сына Сунджа и Ёнго настояли, чтобы Дарли звала их просто по имени, что поначалу вызывало у нее неловкость. Она привыкла обращаться к родителям своих друзей «мистер» и «миссис». Услышав, что в корейских семьях обычно еще строже придерживаются формальностей, весь первый год брака Дарли начинала обращения к свекру и свекрови в основном с «эм-м…», чтобы вообще не упоминать имен. Они осыпали Дарли подарками, ни разу не явившись к ней в гости без какой-нибудь свечи за восемьдесят долларов, купленной в универсальном магазине, или красивых тканевых салфеток с принтами на тему Прованса. Когда ушла няня Поппи, Сунджа переселилась к ним в тот же день и полгода спала на диване, всю ночь сменяя Дарли на посту, кормя Поппи из бутылочек со сцеженным грудным молоком, чтобы Дарли могла поспать, купая малышку и срезая крохотные полумесяцы мягких младенческих ноготков. Поппи и Хэтчер были в той же мере детьми Сунджи, в какой и детьми Дарли, и любые формальности между женщинами давно канули в водоворот времени, где царили обнаженные груди, молочные пятна и мазь для шрама, рассекшего поперек живот Дарли.

После голубя, после купания, после того, как Дарли чуть ли не целый час потратила, заказывая подарки для девяти детей, у которых дни рождения ожидались в предстоящие недели, она наконец переоделась в пижаму и забралась под одеяло. Малкольм вернулся домой в полночь, сам открыл дверь и бесшумно прошел через кухню в дальнюю ванную, где принял душ и почистил зубы, а потом осторожно лег к жене под одеяло. Дарли в полусне нашла и обняла его. Спать одной ей приходилось чаще, чем вдвоем с мужем, но особенно крепко ей спалось, когда их ноги были переплетены. Утром дети обращались с Малкольмом почтительно, как с космонавтом или олимпийским чемпионом, показывали ему рисунки, сделанные в школе за неделю, исполняли песни, которым научились в автобусе, рассказывали длинные и запутанные истории о каком-то Кейле, старший брат которого побывал на праздновании дня рождения в надувном замке в Куинсе, где больше пятидесяти батутов.

Малкольм готовил оладьи сам, начиная с теста и устраивая страшный беспорядок, – забавный выбор блюда на завтрак, тем более что у Дарли была приготовлена упаковка маффинов с голубикой из «Чайной чашки Алисы», – однако она сидела за столом, широко улыбалась, потягивала кофе и смотрела, как у Хэтчера с подбородка капает сироп. После завтрака они взяли самокаты и отправились на футбольную тренировку в сквер, где с десяток приготовишек в одинаковых красных футболках то и дело забывали, во что они играют, и хватали мяч руками. У Дарли скопилась сотня мелких дел, она знала, что следовало бы воспользоваться этим временем, чтобы сходить на йогу или на теннис с мамой, но ей хотелось побыть с Малкольмом, и она льнула к нему, сидя рядом на скамье, и шепотом обсуждала других родителей: мамашу, которая у себя в Коббл-Хилле закатывает званые ужины в квартире стоимостью десять миллионов долларов, но никогда не сдает деньги на рождественский подарок учителю; пару, живущую дальше по той же улице, – получив от муниципалитета разрешение устроить в квартале вечеринку, эти люди, не оповестив соседей, созвали своих друзей и на полную громкость врубили музыку до двух часов ночи; ничем не примечательного юриста, который все выходные пробегал с детьми в футболке «Грин-Бэй Пэкерс», а потом появился на первой полосе «Нью-Йорк Таймс» рядом с судьей Верховного суда.

После футбола они сводили детей на обед в «Фаскати», в библиотеку, выбрать десяток книг, затем на площадку «Сломанная игрушка», где они отпихивали с дороги выброшенные велосипеды. В ту ночь Дарли заснула в обнимку с Малкольмом и едва пошевелилась, когда в четыре часа он выскользнул из постели, чтобы закончить в кабинете презентацию и той же ночью успеть на рейс в Рио. В шесть сработал будильник Дарли, и она, проснувшись, сразу заметила, что не чувствует себя отдохнувшей. Хотелось остаться под одеялом, голова была ватной и тяжелой, но она заставила себя вылезти из постели, чтобы сварить кофе и собрать обеды детям. Потом разбудила их, выложила им одежду и приготовила завтрак – тост с авокадо для Поппи, тост с арахисовой пастой для Хэтчера, кокосовый йогурт для Поппи и клубничный йогурт для Хэтчера. Натянула джинсы, свободную серую футболку, бейсболку, сама застегнула шлемы под подбородками детей и с рюкзаками обоих в руках то быстрым шагом, то трусцой следовала за ними, катившими к школе на самокатах. У ворот отметила приход у охранника и поставила самокаты у стены, где десятки ярких «микро-мини» выстроились, как украшения пряничного домика. В Бруклине насчитывалось множество мест, где совсем не стоило оставлять самокат на улице на шесть часов непристегнутым, но Дарли казалось, что в маленьком анклаве Хайтс она могла бы каждый день терять бумажник и его всякий раз возвращали бы ей.

Вернувшись домой, она попыталась собраться с силами и потренироваться, но все не ладилось. Ныли руки и ноги, болела шея, даже путь от входной двери до кухни давался с трудом, словно она увязала в снегу или по пояс в грязи. Она присела на диван и, должно быть, задремала, потому что внезапно очнулась, бросилась в ванную, и ее вырвало. Она легла прямо на пол, не заботясь о том, что находится в детской ванной, что в бок ей упирается фигурка Базза Лайтера и что от желтого коврика явно попахивает мочой. Следующий час она то выворачивалась наизнанку, то лежала в полубессознательном состоянии, дрожа в лихорадке. Наконец собравшись с силами, она дотащилась до своей спальни, где содрала с себя джинсы и придвинула поближе к кровати мусорный бачок. В полдень она позвонила своей матери.

– Дарли, я как раз убегаю, может, я тебе перезвоню? – отозвалась ее мать.

– Мама, кажется, у меня желудочный грипп. Малкольм в отъезде. Ты не могла бы забрать детей из школы?

– О, детка! Мы со всем разберемся. В какое время?

– Они выходят в два сорок пять.

– Ясно, дорогая, в два сорок пять.

В три, когда Дарли дремала, обливалась потом и мерзла в мокрых простынях, она услышала, как входная дверь открылась и закрылась, услышала, как с одинаковым глухим стуком упали на пол рюкзаки, услышала пение, вопли и визг, которые, казалось, всегда распространялись вокруг ее детей. Убедившись, что они благополучно вернулись домой, Дарли снова погрузилась в сон, и ей приснилось, что она в незнакомом доме ходит из комнаты в комнату, ищет кого-нибудь, все равно кого. Она проснулась, ее снова вырвало. Часы показывали половину восьмого. Дарли вытерла рот салфеткой и попыталась определить, хватит ли ей сил дойти до ванной за водой, когда в дверь спальни тихонько постучали.

– Входи, мама, – слабо откликнулась Дарли.

– Дарли, это Берта, – послышался нерешительный голос маминой экономки. – Извините, но мне пора домой.

– О, Берта! – Дарли рывком села, забыв, что снизу до пояса на ней ничего не надето. – Спасибо, что посидели с детьми. А где моя мама?

– У миссис Стоктон неприятности с декором для стола. В птичьих гнездах, которые ей прислали для званого ужина «Полет фантазии», оказались какие-то жучки, и все фруктовые вазы были испорчены, но все уже улажено. Я дала детям макароны с брокколи на ужин, но они еще не настолько устали, чтобы лечь спать.

– Большое спасибо, Берта. – Дарли попыталась встать, но на нее накатила очередная волна тошноты.

– Вы извините, но мне надо домой к внукам.

Дочь Берты работала медсестрой, часто в ночные смены, и рассчитывала, что мать подменит ее с детьми.

– Конечно, Берта. Я позвоню брату или сестре. Большое спасибо, что выручили. Вы не могли бы перед уходом включить детям какой-нибудь фильм?

Дарли знала, что, если включить кино, дети не будут дергать ее хотя бы полтора часа. Пока она была не в состоянии заниматься ими и боялась их напугать, тем более с их зацикленностью на смерти, или, хуже того, заразить.

Берта кивнула и мягко притворила дверь. Дарли закрыла глаза. Джорджиане утром на работу. Корду и Саше утром на работу. Мать… ну, мать Дарли уже дала понять, на что она готова. Дарли взялась за телефон.

– Сунджа?

– Дарли, золотце, как ты и мои малыши?

– Я не очень, Сунджа, кажется, подхватила желудочный грипп. Меня рвет, а Малкольм уехал в Бразилию заключать сделку…

– Я скоро буду у вас. Уже сажусь в машину. Приеду самое позднее к девяти. Держись, золотце, и ни о чем не беспокойся.

Дарли откинулась на подушку, противные писклявые голоса мультяшных героев пробивались сквозь ее лихорадочные сны о птичьих гнездах и голубях.

Проснувшись утром, Дарли увидела, что солнце уже заглядывает в щели жалюзи. И услышала, как Сунджа в кухне готовит завтрак. У Дарли болел живот, резало горло, в глаза будто насыпали песка, и она нисколько не сомневалась, что воняет от нее сильнее, чем от хомяка, которого они взяли из класса на весенние каникулы. Но ей полегчало. До тех пор, пока она не перевернула лежащий на тумбочке телефон и не увидела сообщение от Малкольма: «Меня уволили».