Текст книги "Наследники с Пайнэппл-стрит"

Джорджиану ошеломила догадливость матери. О ее личной жизни они говорили редко, а когда все же говорили, обычно мать, не моргнув глазом, записывала мужчин Джорджианы в «друзья».

– Ну, есть один человек, с которым я играю в теннис, – призналась Джорджиана, и ее щеки, и без того розовые от беготни по корту, зарделись еще сильнее.

– Как мило. Не забывай позволять ему иногда выигрывать, дорогая.

Типичная мамочка, мысленно засмеялась Джорджиана, которая ни за что в жизни не поддалась бы никому, даже партнеру со сломанной ногой. Когда Корд собирался в поход на Килиманджаро, ему сделали шесть прививок в одну руку, он едва мог взмахнуть ракеткой, но Джорджиана все равно играла от души и учинила ему королевский разгром. В противном случае он испытал бы острый шок. Любовь в их семье выражали языком соперничества.

К полудню они вернулись на Ориндж-стрит, где отец Джорджианы сидел у себя за письменным столом с кипой газет, а Корд и Саша распаковывали на кухонном столе пакет с бейглами и копченой семгой.

– Боже мой, бейглы из «Расса и дочерей»! – воскликнула Джорджиана, ныряя в пакет и выуживая из него бейгл с маком.

– Положи на тарелку, вкуснее будет, – упрекнула ее мать, а Корд рассмеялся. Саша раскладывала столовое серебро и салфетки так тщательно, словно оценивать ее работу должны были Кейт Миддлтон или эксперты из «Придирчивого взгляда». Джорджиана пожалела, что и Саша здесь. Утомительно находиться рядом с тем, кто все время старается изо всех сил.

Пока они ели, Саша подняла свою излюбленную тему: что именно из семейных реликвий она была бы не прочь выбросить.

– Джорджиана, я понимаю, что у тебя в квартире мало мест для хранения вещей, но я тут подумала: ты не хочешь забрать к себе свои теннисные призы? И там еще этот деревянный зверек – кажется, ты сама его сделала, с хвостом, который поднимается и опускается, – он тебе не нужен? – спросила она полным надежды голосом, усердно размазывая по бейглу без добавок тончайший слой сливочного сыра.

Этим «зверьком» был бобер – источник острого и тайного стыда Джорджианы. В шестом классе в школе у них проходили уроки резьбы по дереву, где каждому полагалось изготовить свою поделку. Одна девочка сделала маленькую игру, где шарик на леске прокатывался по доске-качелям и попадал в кольцо. Другая – подставку для лампы, которая включалась и выключалась при помощи системы блоков. А Джорджиана нашла инструкции, как смастерить фигурку бобра величиной десять дюймов, который катился на четырех разновеликих колесиках, шлепая при этом широким плоским хвостом. Несколько недель она шлифовала колеса и покрывала фигурку лаком, наносила на хвост красивую насечку крест-накрест. И только когда весь класс представлял готовые работы, кто-то сообразил, что именно у нее получилось.

– Джорджиана, ты сделала бобра[3]3
  «Бобер» на сленге – «женские гениталии».


[Закрыть]? Ты ведь знаешь, что означает это слово, да? Ты правда сделала бобра!

Хохоту не было конца. Джорджиана, как хорошая девочка, никогда не вела разговоров о своей вагине и понятия не имела о том, как можно назвать ее иносказательно. Но, по-видимому, все остальные уловили смысл шутки, и для большинства учеников класса она стала самым запоминающимся моментом учебного года и упрочила репутацию Джорджианы как полной асексуалки. Всякий раз при виде этого бобра она съеживалась от унижения. Она понимала, что давным-давно пора перестать расстраиваться по этому поводу, но со временем тот случай превратился в символ ее неудач в личной жизни и глубокой незрелости.

– Я подумаю, но у меня в самом деле маловато места, – уклончиво ответила Джорджиана. Неизвестно почему, но мысль о том, как Саша выбрасывает дурацкого бобра, показалась ей невыносимой. Она потратила на работу над ним несколько недель, и просто взять и выкинуть его было недопустимо. А теннисными призами она тайно гордилась, хоть получила их еще в старших классах и в университете.

После обеда, после того как Джорджиана зашла к отцу, поцеловала его, поздоровалась и попрощалась, после того как согласилась сходить с матерью на следующей неделе в «Юниверсити-Клаб» на обед филантропической тематики, она направилась вместе с Кордом и Сашей к ним домой. С выданным Сашей вместительным магазинным пакетом для вещей Джорджиана вошла в спальню своего детства. Полюбовалась выстроившимися на полках призами, а потом поняла, что здесь и вправду осталась уйма вещей. Книги и фотоальбомы, хрустальное блюдо от «Тиффани», в которое она раньше складывала серьги, жестянка с засушенными лепестками роз, которые она принесла домой с бабушкиных похорон, целый ящик старых клеевых карандашей и липких флакончиков с лаком для ногтей. Джорджиана разбирала их, оставляя хлам и складывая в мешок те вещи, из-за которых нервничала, думая, как бы их не выкинула Саша. Кто-то сменил любимое покрывало Джорджианы с бархатцами на белое стеганое, в итоге комната стала похожа на безликий номер отеля. Покрывало с бархатцами она нашла свернутым в нижнем ящике комода и демонстративно расстелила на постели, где оно и должно было лежать. А когда закончила, увидела, что тот самый бобер все еще стоит у нее на письменном столе. Нести его к себе в квартиру ей совсем не хотелось. Высунувшись за дверь, она огляделась. Увидев, что Корд и Саша в кухне варят кофе, она засунула деревянную фигурку в самую глубину стенного шкафа.

Однажды Джорджиане довелось проснуться в одной постели с голой парой. В то время она училась на последнем курсе и приехала в Амхерст навестить Кристин. Они отправились в какой-то китайский ресторан, попали на состязания «скорпионьей чаши», заказали на весь стол две гигантские посудины красного пунша, разделились на команды и пили пунш через соломинку наперегонки. Потом перебрались в бар, где Джорджиана никого не знала, но отлично провела время, стаканами пила светлый «Бад» и играла в «я никогда в жизни не…» – эта игра Джорджиане особенно удавалась, поскольку за свою жизнь она и впрямь мало что успела сделать. Наконец они вернулись к Кристин в дом за пределами территории кампуса, где Джорджиане отвели кровать другой девчонки, уехавшей в гости к родителям в Бостон, но, когда Джорджиана встала ночью пописать, на обратном пути она слегка заплутала в темноте и забралась не в свою постель, а в ту, где уснули Кристин и парень, с которым та встречалась на последнем курсе. Шесть часов спустя они проснулись с диким похмельем и обнаружили Джорджиану у себя в кровати, и если она была одета в темно-синюю футболку с надписью «Теннис на Генри-стрит» и легинсы, то двое ее соседей лежали абсолютно голые. К счастью, они сочли этот случай уморительным и рассказали о нем всем присутствующим на позднем завтраке в столовой, а тем временем Джорджиана сжевала четыре вафли, осознала, что все еще пьяна и что ей надо проспаться, прежде чем садиться в машину и рулить обратно в Браун.

По сей день тот пенис был третьим из когда-либо увиденных Джорджианой – если не считать финала «Ночей в стиле буги» или «Жестокой игры». (Кино не в счет. Как и порно – не то чтобы Джорджиана его смотрела. Она страшно боялась подцепить вирус на телефон.)

Джорджиане хотелось проснуться рядом с Брэди. Позавтракать вафлями вместе с Брэди. И уж точно хотелось увидеть Брэди голым. Когда он вернулся из двухнедельной поездки, они возобновили походы на теннис по вторникам. У Брэди отросли волосы и слегка обгорела переносица. Джорджиана дразнила его, утверждая, что он всем наврал и вместо того, чтобы просиживать в правительственных конференц-залах, устроил себе пляжный отпуск. Потому что после обсуждений малярии и полетов через всю страну экономклассом так хорошо выглядеть просто невозможно.

После часовой игры оба были взмокшими и хотели пить. Вечер выдался теплым, Джорджиана жадно глотала воду из своей бутылки, пока Брэди заново обматывал рукоять ракетки.

– Изменяла мне, пока я был в отъезде? – шутливо спросил Брэди. – Вижу, ты здорово научилась подрезать бэкхендом. С кем играла?

– Сама знаю! Разобралась наконец, что делала не так! Мы с мамой играли в выходные, и вдруг меня осенило. – Она сунула бутылку с водой обратно в сумку и распустила волосы, собранные на время игры в хвост.

– Так мило, что вы с мамой играете вдвоем, – заметил Брэди, и Джорджиана сразу почувствовала себя двенадцатилетней.

– Ей под семьдесят, поэтому я стараюсь ее не гонять. Вообще-то она посоветовала мне давать тебе выигрывать.

– Ты говорила со своей мамой обо мне? – спросил Брэди, толкнув ее плечом.

– Она же спросила, с кем это я играю в теннис! – делая вид, будто оправдывается, воскликнула Джорджиана. – Я и не говорила, что мы… ну, любовники!

– Значит, вот оно как? Я просто тот, с кем ты играешь в теннис? – Он снова толкнул ее в плечо и не отстранился, так что они прильнули друг к другу, вся его рука согревала ей бок.

– Пока – видимо, да. – Она подалась к нему и ощутила их близость каждым дюймом тела. Он протянул руку и заложил волосы ей за ухо. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее мягкими теплыми губами. Посмотрев друг на друга, они рассмеялись. У нее закружилась голова от счастья.

– Идем. – Брэди усмехнулся, бросил ленту в свою сумку и застегнул молнию. Джорджиана схватила свои вещи, и они направились по дорожке к выходу из парка, делая вид, будто ничего не произошло, и вместе с тем зная, что все изменилось.

На следующей неделе они договорились сыграть после работы, и, поскольку от кортов было десять минут ходьбы до квартиры Джорджианы, она заранее навела порядок и оставила в холодильнике бутылку вина и шесть банок пива. Утром она старательно нанесла увлажняющее средство на руки и на ноги, вымыла голову, хоть и знала, что взмокнет во время игры, и целых десять минут выбирала белье. Белые хлопковые трусики сексуального вида не имели, но она представить не могла, что будет играть в теннис в узеньких кружевных, поэтому остановила выбор на светло-розовых бикини, которые могли считаться симпатичными хотя бы потому, что не были такими закрытыми.

В тот вечер Джорджиана играла кое-как, слишком занятая мыслями о том, что будет потом, но Брэди играл еще хуже. Поскольку корты располагались возле Ист-Ривер, от беспорядочных ударов Брэди мячи улетали в воду, и если в начале игры их было шесть, то к концу осталось лишь четыре. Выглядели они оба так по-дурацки, что Джорджиана не усомнилась бы в том, какого низкого мнения о ее игре случайные зрители, если бы ее не отвлекали размышления о груди Брэди, такой привлекательной под рубашкой.

Закончив, они с улыбками переглянулись, вспыхнули и обменялись неловкими репликами:

– Я живу здесь рядом, на этой же улице, – не хочешь зайти выпить пива или еще чего-нибудь?

– О, конечно, было бы здорово.

По пути они почти не говорили, а пока Джорджиана отпирала свою дверь, у нее вдруг перехватило дыхание от страха, что он передумает или что она забыла что-нибудь вроде гигантского плюшевого медведя посреди постели. Но, едва очутившись за дверью, они не стали даже делать вид, будто зашли выпить. Брэди поцеловал ее, она ответила на поцелуй. Оба сбросили обувь, стянули через головы рубашки и повалились на постель, сплетясь в объятиях, потные и смеющиеся, а когда закончили, Брэди раскинулся на спине и с глуповатой улыбкой на губах уставился в потолок.

– Знаешь, говорят, можно сразу судить, насколько человек хорош в сексе, по тому, как он танцует или занимается спортом, – сказала Джорджиана. – Так вот, отличные новости: в сексе ты гораздо лучше, чем в теннисе.

– О, слава богу! – рассмеялся Брэди. – Даже знать не хочу, чему в сексе соответствуют два теннисных мяча, заброшенных прямиком в реку.

– Думаю, это примерно как сломать что-нибудь – кость или мебель.

– Ну, вообще-то сломанная мебель – это нормально. Готов поспорить, что кое-кому из самых видных сексологов случалось сломать кровать.

– А я думаю, что сексологи – это люди, которые изучают секс, а не те, кто особенно успешно занимается им.

– По-твоему, они узнают о сексе из книг? Вряд ли. Мне кажется, им полагается пройти что-то вроде практики, чтобы получить сертификат. Ну, как парикмахер после окончания учебы должен сделать стрижку моделям.

– И что было бы тогда более рискованной затеей? Переспать с начинающим сексологом или подстричься у начинающего парикмахера?

– Я бы предпочел стрижку, – сказал Брэди. – Тщеславием я не страдаю, но очень придирчиво выбираю тех, с кем занимаюсь сексом.

– Вот и я тоже, – серьезно отозвалась Джорджиана. Ей показалось, что сейчас самый подходящий момент, чтобы признаться, насколько она неопытна, как мало у нее было парней и как мало она знает об отношениях в целом, но в последнюю минуту она прикусила язык. Все складывается так удачно, зачем портить происходящее признаниями? Она просто была счастлива.

В рабочей обстановке они по-прежнему общались официально, но за пределами офиса почти сразу стали придерживаться определенного распорядка: встречались по вторникам ради тенниса и секса, по выходным – ради секса уже без тенниса. Их связывал не только секс: иногда они выходили на пробежку в парк Бруклинского моста, вокруг пристаней и до самого Ред-Хука, где статуя Свободы казалась немыслимо близкой и у причалов покачивались буксиры, где, пробегая мимо открытых дверей складов, можно было заглянуть внутрь и увидеть за работой стеклодувов, сварщиков и художников. Они играли в баскетбол на площадках у второй пристани, где мальчишки-подростки включали музыку на полную громкость, ожидая своей очереди, поплевывали по сторонам и расслаблялись, привалившись к бетонной стене. А потом они возвращались к ней в квартиру, принимали душ – или не принимали – и валились в постель голодные и обессиленные.

Порой казалось, что предельная телесность их отношений неразрывно связана с их несомненной родственностью. Они представляли собой два тела и обожали чувствовать себя живыми в собственных телах. Казалось, они не просто рты, руки и груди, но и квадрицепсы, сгибатели бедра и бицепсы – мышцы, чтобы разогревать или охлаждать их, и пот был неотъемлемой частью всего, чем они занимались. Джорджиана чувствовала себя самой собой, в первую очередь когда двигалась, и видела, что и Брэди точно такой же, как она. Во время пробежек ее никогда не заботило, кто на нее смотрит и что ей следует говорить; трепыхания и судороги внутри сменялись приятным жжением в легких и мышцах ног, приходило понимание, что единственное, о чем ей следует беспокоиться, – это движение, стремление вперед и что она всецело принадлежит текущему моменту.

Брэди явно пока не горел желанием знакомиться с ее друзьями и родными, и она не просила его познакомить ее с семьей. На работе скрывать отношения казалось совершенно естественным делом, ведь он занимал гораздо более высокий пост и был на десять лет старше; возможно, искра между ними разгоралась ярче именно потому, что они знали, что существуют прежде всего за пределами привычной жизни. Джорджиана не нуждалась в статусе его девушки, не старалась застолбить этот участок, потому что со всей определенностью и уверенностью знала, что ее чувства к Брэди полностью взаимны и что, даже если они называют их дружбой, Брэди все равно смотрит на нее так, что внутри все наливается жаром и будто пробегает электрический разряд. Они оставались друзьями с привилегиями, и для Джорджианы эти привилегии заключались в том, что она спала с тем, кого безоглядно любила.

6. Дарли

Дарли нравилось считать себя добродушной и покладистой: играя с родными в теннис, она не обращала внимания на заступы, никогда не отправляла обратно на кухню еду в ресторанах и даже, скрипя зубами, улыбалась, когда Малкольм валился на диван в той же кишащей микробами одежде, в которой сидел в самолете. И только одно всерьез раздражало Дарли, доводя ее до помешательства: когда белые мамочки на детской площадке, играющие в сквош старухи в клубе и даже, к ее ужасу, некоторые дальние родственники восклицали: «Дети-полуазиаты такие лапочки!» Или: «Как бы я хотела, чтобы мой малыш был наполовину корейцем!» Или: «Как же вашим детям повезло иметь такую экзотическую внешность». От этого в висках у Дарли начинал стучать пульс. Мысль о том, что Поппи и Хэтчер настолько отличаются от прочих детей, что все вокруг это замечают, или что они считаются «экзотикой» вроде сушеных личи прямиком из тропиков, переполняла ее яростью.

Для Дарли она служила болезненным напоминанием о том, насколько белым всегда был ее мир. Они жили в Бруклине, но все население их многоквартирного дома было белым. Как и почти весь круг их друзей, их клуб во Флориде, и, когда она огляделась на свадьбе Корда и Саши, оказалось, что цветных гостей можно пересчитать по пальцам одной руки. Родители Дарли полюбили Малкольма с первого же дня знакомства, но, несмотря на это, случались моменты, когда становилось мучительно очевидно, что они общаются только с белыми: когда Тильда неправильно произносила «байпок»[4]4
  BIPOC – black, indigenious and people of color, сообщество чернокожих, коренных народов и цветных граждан.


[Закрыть], когда Чип считал любую еду с сальсой «этнической», когда они называли гангста-рэпом любую музыку, в том числе ритм-н-блюз, хип-хоп или поп.

Когда Поппи исполнился год, Дарли и Малкольм устроили в ее честь вечеринку в клубе «Казино». Для родителей Малкольма первый день рождения ребенка, по-корейски «толь», был гораздо более значительным событием, чем даже свадьба. Супруги Ким настояли на своем желании оплатить всю вечеринку, наняли банкетную службу и купили Поппи красивый традиционный корейский наряд – ханбок из красного шелка со светло-зелеными рукавами. Гостям подавали стейки и семгу, ребенка передавали из рук в руки, чтобы все могли подержать, а затем усадили на большое одеяло, расстеленное в середине комнаты, чтобы провести «тольджаби». Этот ритуал предназначался для определения основного свойства личности ребенка. Обычно для него перед ребенком раскладывали несколько предметов, в том числе нитки, карандаш или книгу и деньги, символизирующие соответственно долголетие, ум и богатство. Предмет, к которому в первую очередь потянется ребенок, должен был указывать его будущее. Шутки ради на одеяло положили теннисную ракетку, игрушечный самолетик, пробирку и калькулятор. Когда Поппи поползла к пробирке, отец Малкольма возликовал – еще один химик в семье! Восторженные вопли напугали Поппи, она разразилась слезами, Дарли поспешила взять ее на руки. При новой попытке провести тот же ритуал малышка только сидела на месте и жевала рукав. К ней подталкивали ракетку, водили самолетиком над ее головой, помахивали калькулятором, чтобы привлечь внимание, но девочка так ничем и не заинтересовалась. Наконец все сдались, переодели Поппи в нарядное платьице в вафельных сборках и дали ей торта. Дарли, которая в то время была на шестом месяце беременности и постоянно чувствовала себя голодной, съела сначала свою порцию торта, потом порцию дочери и надеялась только, что никому в голову не придет та же мысль, что и ей: «Поппи будет такой же бездельницей, как ее мать».

В то утро, когда Дарли увидела эсэмэску от Малкольма, она была еще слаба, возможно, бредила после приступа желудочного гриппа, поэтому первым ее порывом стало отрицание. Тут наверняка какая-то ошибка. Никому бы в голову не пришло уволить Малкольма. Она приняла душ, просушила волосы, почистила ванную и открыла окно, чтобы выветрился запах рвоты. Потом оделась в опрятное темно-синее платье на бретелях, пощипала себя за изжелта-бледные щеки и вышла в кухню, чтобы поблагодарить Сунджу за помощь. Сунджа приготовила ей сухой тост с чаем, подав его на красивой салфетке, рядом с крошечной вазочкой и единственным бутоном в ней. Хрустя и запивая, Дарли спокойно беседовала со свекровью о детях и квартире. Голова у нее шла кругом, но матери Малкольма она не сказала об этом ни слова. Прежде ей требовалось узнать, в чем дело, поговорить с мужем. Она дождется, когда Малкольм вернется домой, чтобы все обсудить с ним при встрече. Но фактом оставалось то, что в банковской сфере, как в джентльменском клубе, Малкольм был сыном азиатских эмигрантов, и Дарли, не зная, что именно произошло, не могла не думать о его друге Брайсе, чувствуя, как желудок сжимается в тугой узел.

Предыдущим летом, в теплую июльскую субботу, Дарли и Малкольм погрузили детей в машину и повезли в дорогой гольф-клуб в Гринвиче, Коннектикут. Полгода перед тем Малкольм мотался между Нью-Йорком и Лондоном и близко сдружился с еще одним руководителем отдела слияний и приобретений – американцем по имени Брайс Макдугал, жившим в Гринвиче. Брайс тоже был женат и имел детей того же возраста, поэтому в один из редких промежутков, когда оба оказались дома, они с Малкольмом решили познакомиться семьями.

Раньше Дарли не бывала в этом гольф-клубе и сразу же поразилась тому, какой зеленой и ухоженной выглядит его территория. В пригородной жизни явно имелись свои плюсы. Малкольм провел машину между каменных столбиков ворот и поехал вдоль аккуратных зеленых фервеев и раскинувшихся вдалеке пологих холмов, на которых кое-где белели гольф-кары. Они припарковались, Брайс встретил их перед столовой и провел к бассейну, где его белокурая жена присматривала за двумя детьми в одинаковых светло-розовых купальниках.

Дарли неважно играла в гольф, поэтому они с женой Брайса собирались поплавать вместе с детьми, пока мужчины играют, а потом пообедать все вместе. Бассейн был почти пуст, не считая стайки подростков на другом конце, так что дети могли брызгаться и визжать, никому не мешая, и Дарли сама не заметила, как расслабилась. Жена Брайса держалась дружелюбно, а когда Дарли поняла, что и она не работает, то смогла просто радоваться хорошему дню. Стоя по пояс в воде, поправляя протекающие очки для плавания или бросая детям тонущих акул для подводных игр, они разговорились о том, как часто уезжают их мужья, с каким нетерпением обе ждут возможности отправлять детей в лагеря с ночевками, а также о сравнительных достоинствах городской и загородной жизни. Как бы ни было трудно признаваться в этом, Дарли начала остро ощущать свою неполноценность в присутствии ровесниц, которые умудрялись справляться и с детьми, и с карьерой. При этом у нее возникало чувство, будто она должна объясняться, оправдываться за то, что потратила столько времени и денег на магистратуру. А с мамочками-домохозяйками ей было гораздо проще.

Когда пришло время обеда, Дарли с трудом увела детей в раздевалку у бассейна, чтобы переодеть в сухое в соответствии с дресс-кодом, предписывающим Хэтчеру быть одетым в тенниску, заправленную в шорты, а Поппи – в сарафан и сандалии. Сама она выбрала струящееся голубое с белым платье, создающее ощущение, будто она проводит отпуск в Греции.

Они встретились с Малкольмом и Брайсом возле столовой клуба и прошли к столику на веранде под полосатым навесом. Официант раздал всем огромное меню, Брайс посоветовал лучшее, что значилось в нем, – лобстер в булочке, бургер с семгой и бургер с беконом, латуком, помидором и авокадо. За разговором Дарли оглядывалась по сторонам, испытывая стойкое ощущение полного благополучия. Веранду заполняли довольные обедающие люди. Да, все были в предписанной клубом одежде – рубашках с воротником, заправленных в брюки, да, они были преимущественно мужчинами – но ведь дело, как-никак, происходило в гольф-клубе, однако, присмотревшись, она поняла, почему вид этого общества поразил ее. Слишком много лиц за столиками были черными, слишком много рубашек – оттенка фруктового пунша или лайма. Резкий контраст с обеденным временем в привычных Дарли нью-йоркских клубах, где черные или коричневые лица чаще всего имел обслуживающий персонал. Неужели Гринвич прогрессивнее, чем Бруклин-Хайтс?

Все дети пили лимонад из стаканов с пластиковыми соломинками, все они уплели картошку фри и оставили бургеры почти нетронутыми. Дарли потягивала белое вино, а Брайс рассказывал забавную историю о том, как он вошел не в тот номер лондонского отеля и случайно застал своего босса в одном полотенце. (Как могла электронная ключ-карта подойти к замку другого номера? Дарли ужаснулась, представив это.)

У них в команде появился новый аналитик – двадцатидвухлетний Чак Вандербеер, также состоявший в этом загородном клубе. Брайс видел, как Чак в первый раз приехал обследовать поле для гольфа. Прошлым летом в клубе произошел инцидент: с пожилым джентльменом за рулем его «вольво» случился инфаркт, машина врезалась в здание клубной столовой и вспыхнула, в итоге пострадали три человека. После этого руководство клуба решило, что подпускать машины близко к зданию небезопасно, отгородило часть подъездного пути цепочкой и попросило членов клуба парковаться на стоянке, а затем проходить пятьдесят шагов до входа по мощеной дорожке. Когда же Чак Вандербеер приехал в черном внедорожнике, его водитель остановился у ворот, вышел из машины, снял цепочку и подвез Чака прямо к двери. И тем не менее комитет клуба проголосовал за то, чтобы принять его в члены. У его семьи имелись такие связи, что у Чака нашлось в клубе не меньше семи поручителей.

В банке он быстро отличился, но не работой, а тем, что стал называть себя Рок-звездой и договариваться об обедах с главами всех подразделений – начальством Малкольма и Брайса. Поговаривали, что его исключили из Дирфилда за запуск фейерверков, но его отец, большая шишка в сфере частных инвестиций, все равно пристроил его в Дартмут. Суть заключалась в том, что этот парень в работе был полный ноль. Он забыл в самолете документы по сделке – провинность, за которую любого другого уволили бы без церемоний, а его даже не пожурили. В полете он принял снотворное и все еще не отошел от него, когда они входили на совещание в Дубае. Однажды Малкольм увидел, как Чак в мужском туалете таращится на себя в зеркало, приглаживает волосы и улыбается как психопат.

Брайс и Малкольм сходились во мнении, что этот парень – явная обуза, и возмущались тем, что им навязали его. Они очутились между половинками «блат-сэндвича»: их начальству льстила возможность иметь в штате одного из Вандербееров, но втайне оно радовалось, что этим отпрыском видной семьи руководят другие.

Смеясь над рассказами Брайса, Дарли заказала второй бокал вина. Суббота получилась идеальной, в миллион раз удачнее, чем большинство встреч с коллегами ее мужа, и это обнадеживало Дарли. Возможно, им удастся чаще встречаться с семьей Брайса. Или даже подумать о переезде в Гринвич. Возможно, она была слишком зашоренной, считая Бруклин наилучшим домом для них, потому что он либеральнее и разнообразнее любых пригородов.

Они уже заканчивали обедать, когда взвизгнул микрофон и загорелый мужчина в бледно-желтой тенниске поднялся на эстраду.

– Добрый день, любители гольфа. Через несколько минут мы начинаем наше маленькое мероприятие.

– О, извините, ребята, – сокрушенно произнес Брайс. – Вся эта говорильня будет только раздражать. Пожалуй, мы могли бы закончить и еще немного посидеть у бассейна.

– Что происходит? – спросила Дарли.

– Да сегодня День чествования кедди, вот они и устроили церемонию награждения.

– День чествования кедди?

– Ага, в этот день всех кедди, то есть помощников игроков, приглашают на обед и вручают забавные призы.

– А-а. – До Дарли дошел смысл происходящего. Один за другим чернокожие мужчины, сидящие за каждым столиком, поднимались, чтобы получить призы, обменивались рукопожатиями с человеком в желтой тенниске и возвращались на свои места. Значит, они вовсе не члены клуба. Они здесь работают. А клуб предназначен для белых, как и те клубы, в которых состояла Дарли.

Когда Малкольм добрался до дома из аэропорта, время было уже почти обеденное. Он вошел в квартиру, бросил сумку с ноутбуком на кухонный стол и налил себе в стакан на три пальца джина «Танкерей», не проронив ни слова.

– Привет, дорогой. – Дарли подошла к нему сзади и обняла обеими руками за талию. Его классическая рубашка измялась, после двух проведенных в самолете ночей от него слегка пахло потом. Малкольм молчал, и Дарли уткнулась лицом в его спину, чувствуя, как он пьет и слегка вздрагивает при каждом глотке.

– Что произошло?

– Какой-то полный бред, вот что произошло, – тихо ответил Малкольм. Он поставил свой стакан в раковину и дал Дарли увести себя в гостиную.

Тридцать шесть часов назад Малкольм улетел в Рио, на итоговую презентацию перед советом директоров «Азул» – бразильской авиакомпании с головным офисом в пригороде Сан-Паулу. За презентацией должно было последовать подписание соглашения с «Америкэн Эйрлайнс», по которому банк Малкольма приобретал десять процентов «Азул» и таким образом мог упрочить свои позиции в Южной Америке. Прибыв в аэропорт Кеннеди и изучив информацию о рейсе, Малкольм только вздохнул. Лететь предстояло на Boeing 767-300ER, это старая модель с узкими раскладными креслами, без экранов на спинках и, что хуже всего, без вайфая. Досадно, что рейсам, которыми он за последний год летал десятки раз, доставались худшие самолеты. Он поздоровался с регистраторшей компании, которая спросила, как дела у Дарли и детей. Бортпроводница, работающая в салоне бизнес-класса, в знак приветствия легонько пожала ему плечо. В аэропорту Кеннеди Малкольм проводил столько времени, что привык относиться к стюардессам, сотрудникам зала ожидания и регистраторам как к своим коллегам.

Пока самолет выруливал на взлетную полосу 31L, Малкольм прислушивался к тому, как раскручиваются сдвоенные двигатели, и, несмотря ни на что, чувствовал, как сердце радостно забилось: полеты по-прежнему воодушевляли его. Он еще раз проверил почту, взглянул на заставку телефона – Дарли с детьми на Открытом чемпионате США по теннису – и отключил его на время полета. А когда десять часов спустя включил по приземлении, оказалось, что изменился весь его мир.

С первого дня Малкольм знал, что Чак Вандербеер окажется катастрофой, но никак не предполагал, что самозваная Рок-звезда авиационной группы «Дойче Банка» взорвется и сгорит, став роковой и для его, Малкольма, судьбы. Чак работал бок о бок с Малкольмом, Брайсом и их командой, утрясая сделки, готовя заявки на слияние международных авиакомпаний, был посвящен в финансовую информацию самого секретного и деликатного рода, касающуюся этих компаний и их будущего. И никто в профессиональных кругах не подозревал, что ночи Чак проводит, напиваясь в баре «Папийона» в Мидтауне и хвастаясь перед скучающими молодыми собеседницами сделками, которые ему удалось провернуть. К несчастью, одна из этих женщин, явно заинтересованная рассказами о банковских подвигах Рок-звезды, оказалась освещающим финансовую сферу репортером канала «Си-эн-би-си» и состряпала материал о вероятных инвестициях «Америкэн Эйрлайнс» в «Азул». Как только этот материал появился в кабельных новостях, «Азул» отказался от сделки и оставил «Дойче Банк» с носом.