Текст книги "Цыганский барон"

Дженнифер Блейк
Цыганский барон

1.

Костер жарко разгорелся, выбрасывая вверх языки пламени, смолистые дрова сыпали оранжевыми искрами, клубы дыма поднимались к нависающим над поляной ветвям деревьев. Огонь освещал пестро раскрашенные цыганские повозки с облупившейся позолотой, отражался в браслетах и монистах цыганок, в золотых кольцах, вдетых в уши мужчин. Начищенные до блеска сапоги и медные форменные пуговицы мундиров тоже поблескивали в темноте, когда военные из свиты Родерика, принца Рутении, перемещались на наваленных горой на поляне пушистых коврах. Они негромко переговаривались, смеялись, поднимали кубки и пили.

Сам принц сидел, склонив свою светловолосую голову к мандолине, его сильные, проворные пальцы летали по струнам, и инструмент пел безудержную и страстную песню, полную дикого веселья, от которой дрожал прохладный ночной воздух. Старый цыган с согнутой спиной аккомпанировал ему на скрипке. Родерик вскинул голову. С улыбкой на лице он прислушивался к звукам, которые то гармонично сливались, то расходились в контрапункте, наполняя неистовой радостью сердца музыкантов. Его ярко-синие глаза оживленно блестели. В отблесках костра выступали высокие скулы, прямой нос и волевой, упрямый подбородок, а впадинки на щеках оставались в глубокой тени. Светлые волосы принца казались расплавленным золотом, раскрытая на груди белая рубашка и лосины бледным пятном светились в темноте. В кругу друзей он выглядел спокойным и беспечным, но в нем ощущалась скрытая настороженность, напряжение, готовность в любую минуту броситься в бой. Мужественный, широкоплечий, он казался героем древних легенд, уверенным в своих силах, не знающим себе равных, непобедимым.

Мари Анжелина Рашель Делакруа следила за принцем, стоя в тени дубовой рощи. Голова у нее раскалывалась от боли, глубокая ссадина на виске саднила и кровоточила, густые волны темных волос впитывали кровь. Из-за боли в плече она едва могла пошевелить правой рукой. Ее плащ был испачкан в грязи, белое шелковое платье порвалось у талии, и она не сомневалась, что лишь толщина подбитых конским волосом нижних юбок спасла ее от перелома колена.

Ничего удивительного во всем этом не было: всего полчаса назад ее вытолкнули из кареты на полном ходу. Но не боль от ран и даже не шок вызывали у нее дрожь во всем теле и чувство тошнотворного страха под ложечкой, а окруженный цыганами мужчина, за которым она наблюдала.

Это был принц Родерик из балканского государства Рутения, человек, которого она должна была соблазнить. И предать.

Еще ни разу в жизни ей не приходилось соблазнять мужчину. О, она, разумеется, флиртовала, упражнялась в искусстве обольщения представителей противоположного пола на балах и пикниках в Новом Орлеане. Но ей никогда не приходилось завоевывать мужчину, она не пыталась поработить его, чтобы он покорно исполнял ее волю. Никогда. Что бы ни говорили о ней другие.

А может, и пыталась. Она сама не знала, не была твердо уверена. И все же, что бы она ни делала в прошлом, того, что с ней происходило сейчас, она не заслужила. Перед ней поставили невыполнимую задачу.

Мелодия скрипки и мандолины поднялась к небу, задрожала и медленно, нежно истаяла. Цыгане с криками вскочили, принялись хлопать в ладоши и бренчать тамбуринами. Принц кратким кивком засвидетельствовал им свою благодарность, улыбнулся и хлопнул по плечу старого цыгана. Потом он с плавной легкостью поднялся на ноги и отвернулся от костра. Длинные ноги с удивительной скоростью перенесли его через поляну. Уверенно и стремительно он двигался прямо к тому месту, где стояла Мара, словно знал, давно уже знал о ее присутствии.

Она торопливо попятилась, но было слишком поздно. Он подошел к ней, схватил ее за руку и потянул к огню. Она покачнулась, и его теплые пальцы еще крепче сжали ее руку.

– Добро пожаловать, прекрасный призрак, – ласково и чуть насмешливо сказал принц, но уже через секунду, когда он повернулся к своим людям, в его голосе зазвучала сталь: – Прекрасный или нет, это безусловно призрак, иначе как она пробралась мимо часовых?

– Это моя вина, ваше высочество.

Из темноты позади Мары выступил молодой человек. Он был смугл и хорош собой, хотя и напоминал живописного оборванца – плутоватые, влажные карие глаза, золотая серьга в ухе, на шее амулет с ракушкой на кожаном ремешке. Держался он уверенно, без тени робости или смущения.

– Итак, Лука?

Цыган Лука повел рукой в сторону Мары.

– Взгляните на нее. Где вы видите угрозу? Я видел, как ее вытолкнули из кареты на полном ходу. Она пошла сюда, и я последовал за ней.

– Возмутительно, – небрежно бросил принц Родерик, хмурясь и вглядываясь в бледное лицо Мары, – ты мог бы предложить ей помощь.

– Я подумал, посмотрю-ка лучше, что она будет делать.

Прислушиваясь к полным любопытства словам цыгана, Мара вспомнила тот момент, когда поднялась с дороги и направилась к лагерю. Может, она выдала себя своим поведением? Может, со стороны могло показаться, что она знает, куда направляется? Ей сказали, куда идти, но после страшного падения она растерялась, почувствовала себя оглушенной. В конце концов она просто пошла туда, откуда доносились звуки музыки. Она брела медленно, шатаясь, ей даже не пришлось притворяться. Он не мог ничего заподозрить. От облегчения она почувствовала слабость, ее пальцы задрожали в руке принца.

– Идемте, – скомандовал он и повел ее к расстеленным коврам.

Мара без сил опустилась на один из них. Ощутив жар костра, она зябко вздрогнула, ссадина на лбу запульсировала болью. Она коснулась этого места пальцами. Принц отдал тихий приказ, и вперед мгновенно выступили две цыганки. Они промыли ранку и приложили компресс, обвязав его вместо бинта красным батистовым платком, вышитым золотой ниткой. Темные волосы Мары волнами рассыпались по плечам и по спине, доставая ей до талии. Цыганки сунули ей в руку чашу с красным вином и молча отошли в темноту.

Вино оказалось молодым и терпким, но оно придало ей сил. Мара медленно потягивала его, пытаясь усилием воли рассеять туман, окутывающий голову, и подавить внутреннюю дрожь. Сквозь ресницы она внимательно наблюдала за собравшимися вокруг нее мужчинами из свиты принца. Они смотрели на нее встревоженно и с сочувствием, в то же время чего-то терпеливо ожидая. Принц сидел на ковре рядом с ней, опершись локтем на согнутое колено, а подбородком – на подставленную ладонь. Взгляд, устремленный на нее, был ясным и откровенно оценивающим.

Потом Родерик переменил положение, потер пальцами переносицу. Эта женщина не из тех, кого мужчина может использовать и прогнать. Она казалась слишком утонченной и в то же время слишком юной. Несмотря на страх, который она пыталась скрыть в глубине своих ясных серых глаз, она выглядела нетронутой, неопытной, настолько не привыкшей к мужскому обществу, что он готов был поклясться: ей даже в голову не приходило, насколько уязвимо ее положение. При этом она была по-настоящему красива: нежная кожа словно светилась изнутри, прелестно изогнутые губы так и манили к поцелую. Тонко очерченные скулы, маленький, но упрямый подбородок, плавный изгиб шеи – все было бесподобно. Белые, нежные руки с длинными тонкими пальцами говорили о том, что их обладательница не знала тяжелого труда. Платье из тонкого шелка, хоть и скромное по фасону, явно было сшито одной из лучших парижских портних. Нет, она не из тех женщин, кого мужчина может запросто вывезти за город и выбросить из кареты, как ненужную тряпку.

Принц наклонился к ней:

– Цыганское гостеприимство не требует, чтобы гость называл свое имя, но я все-таки спрошу. Черноволосый ангел, как вас зовут?

Мара подняла взгляд и встретилась с его синими глазами. Она облизнула губы, вспоминая полученные инструкции. Они казались довольно простыми – во всяком случае, по сравнению с тем, что ей еще предстояло сделать, – но она никак не могла заставить себя им последовать. Стоит ей сказать хоть слово, выговорить первую ложь, и пути назад уже не будет.

– В чем дело? – тихо спросил Родерик. – Хитрость мешает вам говорить? Или совесть?

Ловушка открылась и захлопнулась так внезапно, вопрос прозвучал так нагло, что в душе у Мары вспыхнул гнев, придавший ей смелости. Она покачала головой:

– Я не знаю. Не могу вспомнить, как меня зовут.

– О, вас постигла беда Одиссея, еще одного сбившегося с пути странника! Потеря памяти может стать огромным препятствием… или значительным преимуществом. У вас есть с собой кошелек?

Кошелек… Бархатный кошелек с вышитой монограммой, по которой ее можно было бы опознать. Мара не сделала даже попытки порыться в карманах плаща.

– Нет. У меня ничего нет.

– Вас ограбили? В таком случае, грабитель был либо неопытен, либо просто глуп – он пропустил самое ценное.

– Вы имеете в виду…

– Вас. С его стороны было бы куда разумнее потребовать за вас выкуп.

Мужчины в военной форме начали тихо переговариваться между собой. Мара впервые за все время позволила себе поглядеть на каждого из них в отдельности. До сих пор они были для нее лишь свитой принца. Их было всего пятеро, но казалось, что их больше.

Проследив за ее взглядом, Родерик поднялся на ноги.

– Мои телохранители пугают вас? Возможно, мне следует представить свою гвардию, это развеет ваши страхи. Михал, выйди вперед и поклонись нашей гостье.

Молодой человек, отзывавшийся на это имя, подошел к краю ковра и, щелкнув каблуками, наклонил голову. Высокий и стройный, темноволосый, он взглянул на Мару такими же, как у принца, синими глазами. Он был на несколько лет младше Родерика, на вид ему можно было дать лет двадцать пять, и он производил впечатление человека надежного.

– Позвольте представить вам моего кузена Михала, барона фон Брасова, сына Леопольда Стойкого, – сказал принц.

Когда Михал отошел в сторону, его место занял другой гвардеец. Это был человек выше среднего роста, со светлыми, почти белыми волосами и зелеными глазами. Но когда он поклонился, удивленно заморгавшая Мара разглядела у него на голове уложенные в круг косы. Безупречно скроенный и хорошо сидящий мундир облекал женскую фигуру.

– Это Труди, наша дева-воительница.

Женщина, выпрямившаяся с надменной гордостью валькирии, окинула Мару пристальным, по-мужски суровым взглядом. Удовлетворившись осмотром, она по-военному повернулась кругом и отошла. Ее место заняла пара близнецов. Одинаково вьющиеся золотистые волосы, одинаковые светло-карие глаза, тот же смех на лицах, один и тот же рост, разворот плеч. Они дружно отдали честь, одновременно улыбнулись. Даже шпаги в ножнах они придерживали под одним и тем же углом.

Родерик представил их усталым, каким-то обреченным тоном:

– Жак и Жорж, братья Маню, несравненные охотники за юбками, двойной крест.

– Но мой принц! – хором возопили братья.

– Мой личный крест, – решительно повторил Родерик и сделал им знак отойти.

Следом за ними вперед выступил маленький, хрупкий, забавный человечек с редеющими темными волосами и веселыми глазами. Его лицо было украшено пышными усами и бакенбардами. Несмотря на мундир, вид у него был далеко не бравый, да и выправки никакой. Рядом с ним стоял пес-дворняга с клочковатой черно-бурой шерстью и косматой мордой, на удивление похожий на своего хозяина.

– Этторе, граф Чиано.

– А это, – граф широким жестом указал на своего питомца, – Демон, очень ценный сторожевой гвардейский пес.

Пес, услыхав свою кличку, высунул язык и завилял хвостом, описывая полный круг.

Принц бросил скептический взгляд на собаку.

– Настоящий Цербер, искупающий доблестью все, чего ему не хватает по экстерьеру, размеру, манерам и дисциплине. Во всяком случае, он сам так считает.

Сам принц еще не представился. Не мог же он думать, будто она знает, кто он такой! Набравшись мужества, Мара задала вопрос:

– А вы?

– Я Родерик.

Итальянский граф поднял бровь.

– Его Королевское Высочество принц Родерик, сын Рольфа, короля Рутении, сударыня.

Наступило молчание. Мара знала: все они ждут, что она назовет им свое имя. Она не могла заставить себя посмотреть им в глаза. Протянув дрожащую руку к собаке, она сказала:

– Я рада с вами познакомиться. Я назвала бы вам свое имя, если бы могла.

Демон вприпрыжку выбежал вперед и лизнул ее пальцы. Она почесала его за ухом, и он начал извиваться от удовольствия.

– Неблагодарная скотина, – заметил Михал.

– И к тому же урод, – добавил Жак.

– Зато ему везет, – вздохнул Этторе, глядя, как Демон пытается залезть к Маре на колени.

Родерик перевел взгляд с собаки на стоявших перед ним мужчин. Он ничего не сказал, но его взгляд был так строг, что улыбки исчезли, спины выпрямились. Пса немедленно отозвали, гвардия разошлась. Старый цыган заиграл на скрипке быструю мелодию, черноволосая женщина с высокими скулами поднялась и пошла в пляс, отвлекая остальных.

– Вы загадочны, как сфинкс. Чем же мы можем вам служить? – сухо осведомился принц.

Казалось, он хочет избавиться от нее. Это было совсем не то, на что рассчитывала Мара. Она вскинула на него взгляд, полный паники.

– Я… я не знаю. Я… никак не могу вспомнить, кто я и где живу.

– У вас не парижский выговор, но голос приятный, напевный, как старинная колыбельная. В вашей провинции все так говорят?

Еще одна ловушка.

– Я не знаю.

Разумеется, она знала. Она говорила по-французски с акцентом жителей Луизианы, более близким к говору парижан прошедшего столетия, а не нынешнего, 1847 года. О, она прекрасно владела современным языком: между Парижем и Новым Орлеаном поддерживались постоянные торговые связи, но новоорлеанский говор был более медлительным, напевным, он был пересыпан старинными оборотами, характерными для двора Людовика XIV.

Мара подолгу жила в Новом Орлеане, куда приезжала с плантации своего отца, расположенной неподалеку от Сент-Мартинвилля, и останавливалась в доме своей бабушки, Элен Делакруа. Ее дебют состоялся в здании оперного театра, где она появилась в белоснежном туалете, с белыми розами в волосах, окруженная друзьями, родственниками и многочисленными поклонниками, изо всех сил старавшимися сделать первый вечер ее появления в большом свете незабываемым. Теперь ей казалось, что все это было в другой жизни.

Андре Делакруа, ее отец, всегда сопровождал ее в Новый Орлеан, но редко задерживался в городе больше чем на неделю. У него душа не лежала к забавам и развлечениям, которыми так наслаждались Мара и ее бабушка. Он предпочитал тишину своей плантации, бескрайние поля сахарного тростника. По словам бабушки Элен, в молодости, еще до женитьбы, Андре Делакруа был совсем другим.

Его жена, мать Мары, была родом из Ирландии. Это была молчаливая женщина с глазами цвета тумана над бухтой Гэлуэй и даром предвидения. Брак между ними считался мезальянсом: французские креолы, потомки переселенцев из Франции, родившиеся на американской земле, смотрели на ирландцев как на неотесанных дикарей. Никто точно не знал, какие чувства питал Андре Делакруа к ирландке, но он увез ее на свою плантацию и всегда выказывал по отношению к ней доброту и уважение.

Ей этого оказалось мало. Мать Мары вскоре обнаружила, что сердце мужа много лет назад было отдано другой женщине – Анжелине Фортен, отнятой у него при странных обстоятельствах балканским принцем Рольфом из Рутении, посетившим с визитом Луизиану. Когда родилась Мара, Андре, с несвойственным ему обычно упорством, настоял, чтобы Анжелина, давно уже находившаяся в далекой Рутении, стала крестной матерью девочки. Мать Мары запротестовала. Связь с Рутенией ничего не принесет им, кроме горя, уверяла она. Но Андре не стал ее слушать. Крестница получила обычный набор подарков – от серебряной ложечки до драгоценных кружев – от женщины, к тому времени ставшей королевой Рутении. Она неизменно присылала подарки на день рождения Мары, иногда сопровождавшиеся дружелюбной, полной тепла запиской. Никаких других контактов не было.

Постепенно Морин О'Коннор Делакруа стала замыкаться в себе. Она отказывалась спускаться в гостиную, когда в доме были гости, никогда не принимала участия в светских мероприятиях. Свою дочь она называла Марой, а не Мари Анжелиной. Потом девочку так же стали называть слуги (это было проще выговорить) и даже отец. Морин перестала петь Маре колыбельные на гэльском наречии, перестала есть за одним столом с мужем и дочерью, предпочитая завтракать, обедать и ужинать у себя в комнате, иногда в присутствии своего духовника. Она умерла от лихорадки, тихо отошла в мир иной, когда Маре было десять лет, и все о ней забыли.

Мара выросла в атмосфере открытого обожания, которым окружал ее отец, под любовным присмотром доброй и благоразумной бабушки. Она объезжала плантацию вместе с отцом, семеня вслед за его жеребцом на белом пони, она ездила с бабушкой Элен в Новый Орлеан, наряженная по-взрослому, под вуалью, защищающей ее нежную кожу от солнца. До двенадцати лет она училась в школе при монастыре, где ее приучили к самодисциплине, хотя иногда она вела себя, как избалованный, упрямый ребенок.

К пятнадцати годам она получила уже три предложения руки и сердца, однако Андре не спешил выдать дочку замуж и отослал ее в институт благородных девиц в Мобиле. Там ее обучили всевозможным правилам этикета и множеству полезных навыков, из которых самым приятным оказалось умение флиртовать. Раньше Мара не задумывалась над тем, какое впечатление производит ее внешность на молодых людей, но теперь, практикуясь на братьях, кузенах и друзьях, приезжавших навестить ее одноклассниц, впервые ощутила пьянящую власть своего очарования. Привыкнув к постоянному общению с отцом, она совершенно не испытывала стеснения в обществе мужчин.

Когда она вернулась в Сент-Мартинвилль летом 1844 года, поклонники стали осаждать ее как осы, привлеченные душистым ароматом спелого, наливного яблочка. Гордый ее успехами, Андре ни в чем ее не ограничивал. Она держалась в рамках благоразумия, но все ее время было занято бесконечными верховыми прогулками и поездками в карете, пикниками, чаепитиями и балами.

Через несколько недель у нее скопилось столько букетов, что их хватило бы на целый сад, столько сонетов, воспевающих ее красоту, что из них можно было составить увесистый том, и столько коробок шоколада, что ее горничная сильно прибавила в весе. Молодые люди состязались в ловкости, похищая у нее перчатки, носовые платки, ленточки, цветы из прически. По слухам, из-за нее состоялось по крайней мере две дуэли. Один из дуэлянтов впоследствии появился в обществе с рукой на перевязи из романтического черного шелкового платка. Мара никогда не позволяла мужчинам никаких вольностей, им разрешалось разве что поцеловать ее пальцы или обхватить за талию в вальсе, но тем не менее поползли слухи, что она слишком легкомысленна, что ведет себя излишне вольно и кончит, без сомнения, очень плохо.

Это никак на нее не повлияло. Даже если бы Мара знала, что о ней говорят в обществе, о последствиях она не задумывалась: она просто наслаждалась жизнью. Прошел год, за ним второй, а она по-прежнему не выказывала желания угомониться. И вот настал час расплаты.

Деннис Малхелланд был одним из самых настойчивых ее кавалеров. Он был из тех, кого называют смутьянами: горячий, обидчивый, вечно лезущий в драку. Он закончил военный колледж Джефферсона в Миссисипи и всякий раз, как Мара отвечала отказом на его очередное предложение, заговаривал об уходе в армию, которой в то время приходилось участвовать в бесконечных стычках на границе между Соединенными Штатами и Мексикой. Он хотел, чтобы она принадлежала ему одному, но Мара сомневалась, что из него выйдет хороший муж, и держала его на расстоянии. Его чрезмерная пылкость пугала ее. К тому же, хотя он прекрасно танцевал и был великолепным наездником, ей не нравилось, какой хвастается своими многочисленными дуэлями и похождениями на скандально известной Гэллатин-стрит в Новом Орлеане.

Это случилось жарким вечером в конце мая. Мара устроила сине-золотой костюмированный бал: сам зал, маски, программки, женские наряды – все было украшено особой отделкой, синей с золотом. Бал имел оглушительный успех, не только вся подъездная аллея, но и улица в оба конца была запружена каретами. Но вечер выдался знойный и душный, в воздухе чувствовалось приближение грозы. Из-за скопления народа в бальном зале совершенно нечем было дышать. Музыканты сыграли один за другим несколько быстрых танцев, закончив полькой. Мара танцевала до упаду и совершенно запыхалась: ее корсет был затянут слишком туго. Она остановилась у окна, тяжело дыша и обмахиваясь веером. Тут к ней подошел Деннис и предложил прогуляться.

Но на прогулку это было совсем не похоже. Он чуть не силой потащил ее за собой к летнему домику, утопающему в розах на некотором расстоянии от усадебного дома. Оказавшись внутри, Деннис опять сделал предложение, но на этот раз предъявил ей ультиматум. Жребий брошен, сказал он, он вступил в армию и должен отправиться к месту службы, однако перед уходом хочет сделать ее своей женой.

Мара попыталась отвлечь его шуткой, но не тут-то было. Возмущенный ее нежеланием принимать его всерьез, Деннис крепко обхватил ее обеими руками, притянул к себе и принялся покрывать ее лицо поцелуями. Сперва Мара только удивилась, но удивление быстро сменилось паникой. Она никак не могла отдышаться. Она отталкивала его, но он ее не отпускал, лишь бормотал себе под нос, проклиная ее кокетство, сбивающее мужчин с толку. В следующую секунду она упала в обморок – в точности, как те бесхребетные создания, которых она так презирала.

Обморок продолжался всего минуту или две, но, когда Мара открыла глаза, она обнаружила, что лежит на полу, а рука Денниса Малхолланда шарит по бедрам у нее под юбкой. Он стал уверять, что лишь пытался ослабить шнуровку, но она ему не поверила, как не поверил и ее отец, наткнувшийся на них, прежде чем Мара успела оправить платье.

Андре Делакруа пришел в ярость – не в последнюю очередь потому, что чувствовал за собой вину в случившемся. Большинство ровесниц Мары давным-давно были замужем и имели семьи, а он удерживал ее рядом с собой, пресекая поползновения слишком решительно настроенных поклонников. Теперь он поклялся, что мерзавец, посмевший прикоснуться к его дочери, скомпрометировать ее, женится на ней или заглянет в дуло его пистолета с десяти шагов.

Деннис и рад был бы жениться, но Мара воспротивилась. Она то бушевала, то умоляла, но в конце концов одержала по крайней мере частичную победу. Сошлись на том, что немедленной свадьбы не будет, но будет помолвка, а когда Деннис вернется с войны в Мексике, их обвенчают. Ей придется с этим смириться, потому что так и будет.

Деннис уехал, и хотя он поцеловал Мару на прощание, его взгляд был полон горечи. Он знал, что она его не любит. Он был убит в первом же сражении.

Все были поражены тем, как помолвка повлияла на Мару. От ее прежней веселости не осталось и следа. Когда пришла весть о смерти жениха, она надела траур. Многие злорадствовали, говорили, что ей воздалось за ее легкомыслие, что, потеряв любимого человека, она получила по заслугам, другие вспоминали ее ирландскую мать, женщину неуравновешенную по натуре. Но время шло, недели превращались в месяцы, а Мара становилась все бледнее и молчаливее с каждым днем, и тогда удивление родных сменилось тревогой.

Мара ничего вокруг не замечала. Целыми днями она просиживала у окна, часто перечитывая письмо от Денниса, в котором он писал, что ему все равно, выживет он или умрет, раз она его не любит. Чувство вины и угрызения совести гнули ее к земле. Она обвиняла себя в бесчувственности и эгоизме. Ее собственные чувства оказались так мало затронуты, что она даже не понимала, как глубоко переживали за нее другие, с какой легкостью их можно было подтолкнуть на совершение поступков, которых они потом остро стыдились. Если бы она поняла, она вела бы себя более осмотрительно, более сдержанно. Увы, понимание пришло к ней слишком поздно.

Андре, встревоженный состоянием дочери, послал за ее бабушкой. Бабушка Элен взяла дело в свои руки. Не обращая внимания на свой преклонный возраст, эта энергичная и добрая женщина объявила, что Мара должна поехать с ней во Францию. Она уже бог знает сколько лет не была во Франции и мечтает вновь увидеть Париж. Слишком тяжело для нее? Вздор! Ее еще не возят в инвалидном кресле. Они повидаются с родственниками, посетят Оперу, приобщатся к культуре, но прежде всего обогатят парижских портних: надо изгнать черный и вдовий лиловый цвет из гардероба Мары. Период траура закончился, Мара должна снова начать жить.

Родерик, глядя на взволнованное и задумчивое лицо Мары, освещенное огнем костра, внезапно коснулся ее руки.

– У вас есть муж, который будет тревожиться о вашем отсутствии? Любовник?

– Нет, – ответила она. – По крайней мере, я так не думаю.

– Вы так не думаете? Но разве можно сомневаться в собственной девственности? Она или есть, или ее нет. Может быть, вас ждет мать, отец или ребенок? Сестра? Брат? Духовник? Верная горничная? Болонка? Кто-нибудь будет вас оплакивать, если вы не вернетесь?

– Не знаю.

Ее бабушка, которая привезла ее в Европу, наверняка не знает, где она сейчас и что делает.

Париж оказался именно таким, как его описывала Элен: средоточием красоты, изящества и бесконечного обаяния. Они остановились у дальней родственницы, пожилой женщины с аристократическими привычками и связями, но пребывающей в стесненных обстоятельствах. С ней Элен любила подолгу беседовать, прослеживая запутанную генеалогию семейства Делакруа. В остальное время они с Марой гуляли по улицам города, пересекая многочисленные мосты через Сену, пробуя сладости в кондитерских, останавливаясь, чтобы выпить чашку чаю или кофе в уличном кафе, любуясь антиквариатом в магазинчиках на левом берегу и выискивая дома, в которых обитали знаменитые или скандально известные личности. Разумеется, они побывали в Лувре, прошлись по его бесконечным галереям, полюбовались картинами и скульптурами, о которых раньше только читали в книгах, зашли в сад Тюильри, открытый для публики, хотя дворец Тюильри считался официальной резиденцией короля Луи Филиппа.

Эти приятные прогулки закончились визитом к знаменитой портнихе, мадам Пальмире, после чего времени уже не осталось ни на что, кроме бесчисленных примерок и набегов на магазины в поисках шляпок, шалей, перчаток, корсетов и шелковых чулок. Самая удачная покупка Мары была сделана в модном магазине Гажлен, на улице Ришелье, где молодой продавец с сильнейшим английским акцентом и непроизносимым именем Уорт[1]1
  Чарльз-Фредерик Уорт (1825—1895), прославленный английский модельер, работавший во Франции, основатель Дома моды Уорта, определивший тенденции в моделировании женской одежды более чем на век вперед. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть] бросил на нее один взгляд и тотчас же предложил ей шаль из тончайшей светло-серой шерсти, которую можно было пропустить сквозь обручальное кольцо. Эта шаль буквально создана для нее, горячо заверил он Мару. И в самом деле, шаль подчеркивала безупречную, как будто фарфоровую красоту ее кожи и превращала ее глаза в глубокие серые озера, полные тайны.

Пополнив гардероб, Мара и ее бабушка стали посещать Оперу, театр Французской комедии, званые обеды и балы, приглашения на которые были получены благодаря усилиям их титулованной родственницы. На одном из таких балов они и познакомились с Николя де Ланде.

Де Ланде был придворным сановником, служил в министерстве иностранных дел, хотя Маре так и не удалось узнать, чем именно он там занимался. Худощавый и черноволосый, с аккуратно подстриженными усиками и бородкой, он вел себя с церемонной обходительностью представителя дореволюционного дворянства и улыбался такой же ничего не значащей улыбкой. Он объявил, что очарован знакомством с дамами из Луизианы, некогда весьма ценной французской колонии, и предложил свои услуги, чтобы сделать их пребывание в Париже незабываемым.

Парижская кузина предупредила их, что водить с ним знакомство не стоит, так как, несмотря на изысканные манеры, на самом деле он вовсе не аристократ, а всего лишь мелкий буржуа, сын нотариуса и дочери мелкого землевладельца, желающий проложить себе дорогу в высшее общество. Но подобное проявление сословных предрассудков не произвело впечатления ни на Мару, ни на ее бабушку. Напротив, они стали обращаться к нему с еще большей теплотой, стараясь искупить высокомерную снисходительность своей парижской родственницы.

Лучше бы они ее послушали и прекратили знакомство в самом начале, так как закончилось все весьма плачевно. Де Ланде привел бабушку Мары в подпольный игорный дом, расположенный в одном из не самых респектабельных кварталов города. Азартные игры были запрещены в радиусе тридцати миль от городской черты, но в таком большом и богатом городе, как Париж, всегда можно было найти людей, готовых обслужить охотников до столь увлекательного времяпрепровождения. Поначалу игра казалась волнующей именно потому, что была запрещена, к тому же Элен выигрывала небольшие суммы. Но постепенно она втянулась, и игра стала наваждением. Она все больше и больше проигрывала. Де Ланде ссужал ее деньгами, принимая торопливо нацарапанные ею расписки в качестве векселей. Каждое утро после очередного проигрыша Элен клялась, что положит этому конец, но с наступлением вечера ее вновь неудержимо влекло к игорному столу. Мара беспокоилась, глядя на нее, но считала бабушку Элен разумной женщиной, хорошо понимающей ценность денег.

Настал день, когда Николя де Ланде нанес им утренний визит. Уверяя, что он в отчаянии от того, что приходится говорить такие вещи, де Ланде тем не менее признал, что больше не в состоянии покрывать карточные долги мадам Элен Делакруа. Она должна вернуть все, что задолжала ему, с процентами. Он не сомневается, что никаких затруднений не возникнет, поскольку всем известно, что плантации сахарного тростника в Луизиане приносят колоссальный доход, и он уверен, что сын мадам не преминет обеспечить ее деньгами, если она временно стеснена в средствах. Вопрос лишь в том, как все это устроить.

Элен пришла в ужас, увидев окончательную сумму своего долга. Как эта сумма могла стать такой огромной, она была не в состоянии объяснить. Но общий итог, аккуратно расписанный по дням, сходился и превышал сто тысяч франков. У нее не было ничего даже близко похожего на эту сумму. И она знала, что у Андре тоже таких денег нет.

1847-й стал годом финансовой паники в Соединенных Штатах да и во всем мире. Предыдущей осенью картофельный вредитель уничтожил урожай одной из основных сельскохозяйственных культур по всей Европе, а пшеница не уродилась из-за холодной и сырой погоды. Цены на еду поднялись на заоблачную высоту, французы назвали этот год «годом дорогого хлеба». Андре пострадал наравне со всеми остальными; ему даже пришлось заложить урожай будущего года, чтобы дать им денег на поездку в Париж и на покупку новых нарядов для Мары. При таком стесненном положении он был бы вынужден продать часть своего имущества, чтобы заплатить этот новый долг. И на это потребовалось бы время.