Текст книги "Цыганский барон"

– Родерику обычно удается поссориться со всеми, кроме нашей матери. Мама терпеть не может, когда повышают голос, и обычно не использует слово как оружие, в отличие от всех нас. Но если довести ее до крайности, она может уничтожить вас одной фразой.

– Я обратила внимание на странные обороты в речи Родерика, да и в вашей тоже, – сказала Мара.

– Это у нас от отца, – поморщилась Джулиана. – Я стараюсь следить за собой, а Родерик даже не пытается. Слышали бы вы его, когда он говорит с отцом! А впрочем, лучше вам этого не слышать. Когда они спорят, посторонним лучше держаться подальше: их слова похожи на шрапнель. А мама вечно оказывается между ними. Мне кажется, хотя точно я не уверена, что Родерик потому и покинул Рутению, чтобы она не страдала от его стычек с отцом. Они причиняли ей слишком много боли.

Джулиана говорила об Анжелине, королеве Рутении, крестной матери Мары. Мара решила окольным путем разузнать о ней побольше.

– Значит, Родерик враждует с отцом?

– Я бы так не сказала. Они оба очень скрытные, трудно сказать, что между ними на самом деле происходит. С таким же успехом можно сказать, что наш отец изгнал Родерика из Рутении ради его же пользы. Просто решил, что Родерику будет полезно пожить самостоятельно, что он должен сам проложить себе дорогу в жизни. Его самого вынудили уехать из страны, когда он был в том же возрасте, что и Родерик.

– Это очень жестоко, – нахмурилась Мара.

– Да, но это полезно. Родерик прекрасно справился. Он со своей гвардией наводит ужас на половину королевских дворов Европы.

– Ужас?

– Их называют Корпусом Смерти. Разве вы не знали?

Мара отрицательно покачала головой. В душе у нее росло тревожное чувство, хотя она сама не понимала почему.

– Чем они занимаются?

– Дерутся, я полагаю. Они всегда оказываются там, где назревают неприятности. Как-то раз я слыхала, что они помогают готовить специальные отряды охраны для королевских домов, что-то в этом роде. В наши дни политические убийства стали чем-то вроде эпидемии. Каждый должен обороняться от них, как только может.

– Не понимаю: если гвардия учит других защищать и охранять королевских особ, почему же она вселяет страх?

– Все дело в том, как они это делают. Они не только учат других гвардейцев оттачивать военное мастерство, они проникают повсюду, собирают сведения, заводят дружбу с любыми политическими группировками, чтобы понять, кто представляет подлинную угрозу. Кое-кто утверждает, что с помощью подобной тактики они могут с одинаковой легкостью как спасти, так и свергнуть любое правительство. Бывали случаи, когда на основе полученных ими сведений Родерик приходил к выводу, что лучше привести к власти оппозицию. Это все равно что пустить волка в дом через заднюю дверь, чтобы отогнать стервятников от парадного входа. Отсюда и название.

– Корпус Смерти, – шепотом повторила Мара и содрогнулась.

В наступившей тишине послышался легкий стук в дверь. Мара вскинула голову.

– Войдите.

В комнату вошла Труди.

– Извините за беспокойство, мадемуазель, я только хотела…

Увидев Джулиану, она смолкла и напряглась всем телом. Джулиана выгнула бровь и поднялась.

– Не обращайте на меня внимания, я как раз собиралась уходить.

– Нет-нет, не уходите, – попросила Мара. Ей так и не представилась возможность расспросить принцессу об Анжелине. – Может быть, Труди не откажется присоединиться к нам? Мы выпьем шоколаду с пирожными и немного поболтаем.

– У меня времени нет, – холодно отказалась Труди. – Я только хотела спросить, нет ли у вас какой-нибудь мази или притирания мне на лицо. Этторе говорит, что-нибудь нужно сделать, чтобы шрама не осталось.

– Очень жаль, но у меня ничего нет… – начала Мара.

– У меня есть, – улыбнулась Джулиана. – Самая действенная мазь на свете! Идем со мной, я ее поищу.

– Я бы не посмела…

– Чушь. Мы, женщины, должны стоять друг за дружку. Я готова разорвать Родерика на части! Как он посмел коснуться твоего лица! Он мог бы запросто ранить тебя в руку, если уж ему так хотелось! Поверить не могу, что он был так неосторожен!

– Это не было неосторожностью, – неохотно, словно через силу, пробормотала Труди.

– Ты хочешь сказать, что он сделал это нарочно?

– Это был урок для меня за то, что я обвинила мадемуазель Шери в тщеславии.

– Нет, – прошептала Мара, поднимаясь на ноги. – Он не мог так поступить!

– Вы его не знаете.

Слова Труди напомнили Маре, что она среди них чужая. Кроме того, она расслышала в них горькую насмешку не только над ней, но и над самой Труди.

– Если это правда, мне очень жаль. Прости меня.

– Вам не за что извиняться. Он это сделал не ради вас, а… ради моей же пользы.

– Ну, – решительно вмешалась Джулиана, видя, что Мара не отвечает, – какова бы ни была причина, нам надо исправлять последствия. Идем.

Они ушли. Мара взялась за шитье, но, хотя иголка мерно сновала в ее пальцах, она не могла забыть слов Труди. Неужели Родерик повредил ей лицо в наказание? А если так, то действительно ли это было сделано по причине, о которой сказала Труди, – чтобы она не рассуждала о тщеславии других женщин, забыв о своем собственном? Или он поквитался за то, что она поставила Мару в неловкое положение? Но почему он не заступился за нее сразу, когда это случилось? В тот момент он сделал вид, что ничего особенного не произошло. Мару ужаснула столь хладнокровная злопамятность. И такого человека она собиралась обмануть?

Корпус Смерти. Что же представляет собой на самом деле эта гвардия и что за человек ее возглавляет? Ей казалось, что Родерик обыкновенный прожигатель жизни – красивый, умный, музыкально одаренный, но не имеющий особого веса в политике. Чем больше она о нем узнавала, тем меньше понимала.

Позже, в тот же день, она встретила Родерика в длинной галерее по пути в парадные комнаты. Он как раз выходил из своих апартаментов, пока она шла кружным путем, чтобы не пересекать комнаты, занятые Труди и Джулианой в ее собственном крыле. Мара остановилась, увидев его, и принялась внимательно вглядываться в его лицо, чтобы понять, в каком он настроении. Родерик предложил ей руку. Взяв его под руку, она прошла рядом несколько шагов и заговорила о том, что ее тревожило:

– Могу я кое о чем вас спросить?

Он настороженно покосился на нее, но кивнул.

– Вы нарочно порезали лицо Труди?

– Это она так говорит?

– Вы же знаете – она так думает.

Он тихонько вздохнул.

– Труди слишком хороший солдат. Подобная преданность бывает полезна, но она чревата опасностями. Труди может забыть, что она женщина.

– Чему же тут удивляться? Мало кто видит в ней женщину. Мы склонны видеть себя такими, какими нас видят другие.

– Чтобы этого не случилось, следует заставить всех нас изменить нашу точку зрения.

– Значит, все дело в этом? Вы хотели напомнить ей, что она женщина? Что она тоже не лишена тщеславия?

– Напомнить ей, что есть на свете вещи помимо обязанностей гвардейца.

– Мне почему-то кажется, что она это знает.

– Под суровой внешностью скрывается нежная душа? Вы так думаете? Мне казалось необходимым достичь еще одной цели: не дать ей превратить меня в некую романтическую фигуру. Сейчас среди мужчин считается модным изображать из себя непонятые, тоскующие поэтические души, но у меня подобной склонности нет. У меня есть работа, и выполнить ее наилучшим образом я могу, не имея привязанностей. Да и в моей гвардии есть место только тем, кто ставит общее благо превыше всего, не выделяя никого в отдельности.

– Вы опасаетесь, что ради вас она может поставить под удар остальных? Но откуда исходит такая угроза?

Может быть, в его словах содержалось предупреждение для нее? Может быть, он давал ей понять, что у него вообще нет времени на флирт?

– Если бы мы знали, откуда исходит угроза, против нее можно было бы принять меры, и она перестала бы быть угрозой.

– Но почему вы считаете нужным…

– Вмешиваться? Ответственность за Труди лежит на мне. Я отвечаю за всех гвардейцев, а теперь вот еще и за вас. Что бы ни случилось с любым из вас, спрашивать будут с меня.

– Но кто будет с вас спрашивать?

– Я сам.

Спорить больше было не о чем, и Мара решила оставить этот разговор.

– И все же, мне кажется, урок оказался слишком жестоким для Труди.

– Она его усвоила. К тому же тут есть кому ее утешить. Не сомневаюсь, что вы ей посочувствовали, успокоили, подули на ее ранку, развеяли ее страхи.

– Это сделала Джулиана.

– Сестренка, должно быть, повзрослела, а я и не заметил. Не думал, что она найдет в своей душе сочувствие и жалость к такой самостоятельной особе, как наша Труди.

– И все-таки, что вы хотели доказать: что она слишком тверда или слишком уязвима?

– Еще одна заступница! Впрочем, я так и думал. Моя цель состояла в том, чтобы заставить ее задуматься, кто она такая на самом деле. Вот и все.

Они добрались до прихожей, ведущей в парадную гостиную и примыкающую к ней столовую. Лакей отворил дверь, и они прошли в нее.

– В таком случае, я полагаю, вы преуспели, – тихо сказала Мара.

– Может оказаться, что я преуспел даже чересчур. Как мне сдержать свою радость?

Она бросила на него пристальный взгляд и заметила, что его синие глаза, устремленные на нее, потемнели. Но на большее времени не оставалось: Джулиана была уже в гостиной, а вместе с ней Труди, наряженная в белую шелковую английскую блузку с жабо из тонких кружев, которую она заправила в форменные брюки.

Что имел в виду Родерик? Что промелькнуло на краткий миг в его глазах? Сожаление о том, что она не одобряет его действий? Но он нарочно добивался ее неодобрения! Или о том, что им по необходимости приходится держаться друг от друга на расстоянии? А может быть, увидев Труди в шелках и кружевах, он просто пожалел, что испортил хорошего солдата? Но он сам этого хотел! Он же сам сказал, что ей недостает женственности! Мара с досадой отказалась понимать его запутанную логику.

Она собиралась сделать еще одну попытку остаться с принцем наедине в этот вечер, но возможность так и не представилась. Сразу после продолжительного ужина Родерик увел всех из дому. Писатель Виктор Гюго устроил литературный салон у себя в доме на Королевской площади. Родерик заблаговременно получил приглашение на эту вечеринку, где можно было насладиться присутствием самых просвещенных и либеральных умов Парижа, причем в приглашении было оговорено, что он может привести с собой любую компанию.

– Гюго называет себя защитником свободы? – возмутилась Джулиана. – Лучше бы сразу заменил это слово на «распущенность»!

– Пуританство, дорогая моя сестрица, – это болезнь, которая сковывает и тело, и мозг. Неужели ты откажешь человеку в величии только на том основании, что он живет на три дома?

– Он содержит жену и двух любовниц – не многовато ли? И все они живут в двух шагах друг от друга, это просто неприлично! Что думают об этом сами женщины? Как они могут с этим мириться ради его удобств?

– Великим людям можно простить их маленькие слабости. Вспомнить, к примеру, Дюма с его жилетами.

– Помимо всего прочего! Говорят, он содержит целый зверинец, включая грифа стоимостью в пятнадцать тысяч франков, и батальон любовниц, которые сменяются с регулярностью дворцовой стражи, причем он делит их со своим сыном!

Но Родерик не стал вступать в спор. Ой подхватил сестру под одну руку, а Мару под другую и увлек их за собой, бросив через плечо:

– Вперед, дети мои!

7.

Собрание оказалось небольшим, но шумным и веселым. Гости собирались группами, спорили и жестикулировали или рассаживались по двое тут и там и вели тихие, сосредоточенные разговоры. Мадам Гюго расхаживала между гостями, знакомила их друг с другом, делала знаки слугам, сервирующим вино, сыр и пирожки. Сам Виктор Гюго держал тронную речь, сидя в огромном кресле у камина, а его слушатели – мужчины и женщины – расположились на ковре у его ног.

Просторный зал был обит красным штофом с восточным рисунком, мебель – темная и тяжелая, со множеством резных завитушек – состояла в основном из красных бархатных диванов и модных оттоманок. В черной чугунной люстре с шарами молочного стекла шипел газовый свет. Тяжелые, отделанные шелковой бахромой драпировки скрыли наступившую за окнами ночь. Такой же тяжелой тканью с бахромой были покрыты столы.

Мара стояла в уголке рядом с Этторе и Михалом. Она робела в незнакомом обществе, состоявшем сплошь из важных интеллектуалов, и была благодарна мужчинам, которые не бросили ее одну и терпеливо называли ей под шумок имена собравшихся знаменитостей. А шум кругом стоял оглушительный: каждый из гостей, судя по всему, был уверен в собственной правоте и готов перекричать оппонента в споре. Никто не лез за словом в карман, все так и сыпали отвлеченными рассуждениями, перебрасываясь умными фразами, как мячиками. Они обсуждали романы и пьесы, о которых Мара слыхом не слыхала, не говоря уж о том, чтобы их читать. Многие имена были ей незнакомы, хотя она не сомневалась, что все они – видные авторитеты в своей области.

– Не беспокойтесь, мадемуазель, – ободрил ее Этторе, когда она поделилась своими страхами с ним и с Михалом. – Половина людей в этом зале не понимает и десятой доли того, что говорит другая половина, но они все до единого притворяются, что прекрасно знают, о чем идет речь. Так принято.

Мара узнала Александра Дюма: он опять красовался в одном из своих чудовищных жилетов, на этот раз жуткого зеленоватого цвета желчи в яично-желтую полоску. Его круглое лицо сияло от удовольствия, он ел толстые куски сыра без хлеба и рассуждал о своей новой постановке «Гамлета». Неподалеку от него, но вне его кружка, расположилась женщина лет сорока с небольшим, скромно одетая в черное шерстяное платье с пелериной в серую и черную полоску. На эту даму Маре указали на улице сразу же по прибытии в Париж. Родерик тоже о ней упоминал.

– Разве это не мадам Дюдеван, пишущая под псевдонимом Жорж Санд? – спросила она вполголоса.

Михал обернулся и кивнул.

– Сегодня она выглядит старомодно, – заметил он. – Иногда она оживляет эти сборища, переодеваясь в мужские штаны.

– Вас двоих такое зрелище вряд ли может взволновать, – улыбнулась Мара. – В конце концов, вы видите Труди в мужских штанах каждый день.

– Труди… ну, Труди есть Труди, – пожал плечами Михал.

Возможно, Родерик был прав. Пожалуй, пора было напомнить Труди, что она женщина, подумала Мара, но тут заговорил Этторе и отвлек ее внимание.

– Мадам Дюдеван все еще в трауре после разрыва с композитором Шопеном, насколько мне известно. У них была большая ссора – что-то имеющее отношение к замужеству ее дочери, – и он от нее ушел. Похоже, они расстались навсегда.

– Я слыхал, что Шопен очень болен, – добавил Михал.

– Чахотка, – подтвердил Этторе. – Он обвиняет в этом мадам Дюдеван. Это она увезла его на Майорку несколько лет назад, и он там заболел.

– Ну, это несправедливо, – возразила Мара. – Не насильно же она его увезла!

– Она сильнее его как личность. К тому же она старше его лет на шесть или семь.

– Какое это имеет отношение к делу?

– Немалое. Вы сами в этом убедитесь, когда познакомитесь с ней. Сюда! – Граф Чиано подхватил ее под руку и начал пробираться сквозь толпу.

– Нет, погодите! – воскликнула Мара, но он не слушал. Через минуту ее уже представляли Авроре Дюдеван.

– Как поживаете, моя дорогая? – спросила писательница и с любезной улыбкой повернулась к своему спутнику: – Могу я представить вам моего друга Бальзака?

Рядом с ней стоял мужчина средних лет. Коренастый, плотный, с большой головой на короткой бычьей шее, он был не особенно высок ростом, но производил впечатление великана. У него было красное лицо с крупным, квадратным носом. Он улыбнулся, обнажив под редкими, растрепанными усиками пожелтевшие от табака зубы.

– Я очень рада, мсье. Я читала ваши книги.

– Правда? Какие? – жадно и нетерпеливо спросил он.

– «Отец Горио», конечно, и еще некоторые тома «Человеческой комедии», хотя не все. Это замечательные книги, а грандиозность замысла просто поражает!

– Он на работу набрасывается с такой же жадностью, как и на еду, – пояснила мадам Дюдеван.

– Надо же платить кредиторам, – пожал плечами Оноре де Бальзак. – Поставщики обзавелись весьма досадной привычкой требовать денег за свои услуги. Это невозможно.

– Вы и Дюма, – со вздохом покачала головой Аврора Дюдеван. – Деньги текут к вам, как чернила с кончиков ваших перьев, но вас обоих ждет одна судьба: скорее всего, вас похоронят в общей могиле для нищих.

– И Гюго рядом с нами.

– Виктору больше повезло с женщинами. Они не только переписывают его рукописи и письма, трудятся бесплатными секретарями, они еще и распоряжаются его деньгами.

– Его жена, говорят, держит его на поводке. И уж она-то точно не любит раскрывать кошелек.

– Мадам Адель – сильная личность.

– Хорошо, что ей хватает ума не слишком сильно натягивать поводок.

– Да, насколько мне известно, она больше не жалуется, что он не уделяет ей внимания. Очевидно, дело Пралена ее кое-чему научило. Оно стало уроком для многих.

Увидев, как окружающие обмениваются многозначительными взглядами, Мара с любопытством спросила:

– Дело Пралена?

Объяснения взяла на себя Жорж Санд, мадам Дюдеван. Несколько месяцев назад, в конце августа, герцог Прален убил свою жену: пырнул ее ножом и размозжил голову подсвечником, пока она спала в их доме на улице Фобур Сент-Оноре. О причинах, толкнувших его на это зверское преступление, ходили самые разнообразные слухи. Одни говорили, что герцог был безумно влюблен в гувернантку своих детей, мадемуазель Делюзи; другие утверждали, что герцогиня развращала своих детей, так как сама в детстве стала жертвой своей гувернантки, которая, по бытовавшему тогда выражению, «отплывала не на остров Цитера, а на остров Лесбос». Судя по некоторым утверждениям, герцог был холодным и замкнутым человеком, внезапно потерявшим рассудок, но поговаривали, что он был человеком тихим, а до безумия его довела властная и необузданная в своих постельных аппетитах герцогиня, державшая верх в семье. Более или менее точно было известно одно: это был брак по любви, за тринадцать лет от него родилось девять детей, но в конце концов он выродился в бурные ссоры и отдельные спальни… до той жаркой августовской ночи.

Это был не первый случай насилия и безумия среди представителей высшего света. Незадолго до этого граф Мортье пытался убить своих детей, принц д'Экмюль в приступе бешенства зарезал свою любовницу, французский посол в Неаполе перерезал себе горло бритвой, наконец, Мартен дю Нор, хранитель печати, замешанный в альковном скандале, не выдержал и покончил с собой. У народа создавалось впечатление, что за респектабельным фасадом царствования Луи Филиппа скрывается гнилостное разложение, поэтому режим следует сокрушить, начав с самого короля.

– Никогда не забуду толпу, собравшуюся у дома герцога Пралена, когда было совершено преступление. Казалось, этим людям ничуть не жаль лежавшую в доме убитую герцогиню, да и на герцога они не гневались – к тому времени он проглотил яд и его увезла полиция. Вся их ярость была направлена против правительства. Они кричали: «Долой Луи Филиппа!» и «Смерть королю!», как будто вернулись годы террора, – сказала мадам Аврора.

– Они могут вернуться, – заметил Этторе.

– Возможно, нам следует молиться, чтобы бог послал нам новый скандал такого рода. Может быть, это наконец убедит короля в необходимости реформ? – задумчиво спросил Бальзак.

– А что, если такой скандал подстроить? – предложила Аврора Дюдеван.

Мара внимательно слушала собеседников, хотя после первых же слов вспомнила, что о деле Пралена ей рассказывала бабушка Элен. Но теперь ей захотелось вернуться к началу разговора, и она спросила:

– Какое отношение все это имеет к господину Гюго?

– Его до такой степени заворожили детали дела, – любезно объяснил Бальзак, – что почтеннейшая мадам Гюго встревожилась. Боюсь, что именно этого он и добивался, хотя, конечно, не могу утверждать наверняка. Трудно сказать, какая часть эгоизма Гюго свойственна ему от природы и какая является всего лишь маской.

– «Эго Гюго», – с улыбкой вспомнила Мара девиз писателя, бросив взгляд на Виктора Гюго, который, взмахивая руками в особо драматических местах, продолжал безостановочно вещать что-то собравшимся у его ног слушателям.

– Совершенно верно. В младенчестве он был большеголовым уродом, а теперь, когда вырос и стал вполне презентабельным мужчиной, продолжает вести себя как большое дитя в пеленках.

– Но он великий человек, великий писатель, – возразил Этторе.

– Об этом никто не спорит, – пожала плечами мадам Дюдеван. – Кто еще мог бы так написать простую историю о горбуне и соборе, чтобы в одиночку изменить направление в архитектуре на целое столетие, не говоря уж о том, чтобы спасти Нотр-Дам от полного разрушения?

– Мне кажется, здесь нет мадам Джульетты, а я столько слыхал о ее красоте. Насколько мне известно, они с мадам Гюго находятся в дружеских отношениях, – и Этторе с надеждой огляделся вокруг.

– Вы ошибаетесь. Это другая любовница, мадам Леони, навещает мадам Гюго. Это с Леони ее муж застал Гюго в весьма пикантной ситуации. Это из-за нее он был арестован по обвинению в адюльтере.

– Ах да! Этот случай наделал много шуму.

– Кто о нем не слыхал? Но, как заметил в то время Ламартин, «Франция проявляет гибкость: подняться можно даже с дивана».

– Французы все еще покупают его книги, – сказала Мара.

– И даже охотнее, чем раньше. Куда больше, чем заслуживает человек, прославившийся своими супружескими изменами.

– Да будет вам, Аврора! – примирительно воскликнул Бальзак.

Этторе насмешливо поднял бровь:

– Вот уж не ожидал услышать такое от вас, драгоценная мадам Жорж Санд.

– Вы намекаете, что меня можно упрекнуть в супружеской измене?

На лбу у итальянца россыпью выступил пот.

– У меня этого и в мыслях не было! Но ходят слухи…

– Мужчины такие сплетники! Я всегда поклонялась верности! Я ее проповедовала, я сама ее придерживалась и требовала ее от других. Когда другие изменяли, изменяла и я. Но я никогда не ощущала угрызений совести, потому что при каждой измене меня охватывало чувство обреченности, я действовала из инстинктивного стремления к идеалу, заставлявшего меня оставить то, что несовершенно, в поисках того, что, как мне казалось, было ближе к совершенству.

– Вы не считаете супружескую клятву священной? – спросила Мара, воспользовавшись откровенностью писательницы.

– С какой стати? Я освободилась от мужа, который видел во мне едва ли нечто большее, чем крепостную рабыню. Нет, тут речь не идет о верности. Простая гуманность и здравый смысл подсказывают, что нельзя принуждать женщину оставаться с мужчиной, которого она презирает. Женщинам, как и мужчинам, следует дать право любить свободно, идти туда, куда влечет их сердце. А здесь речь идет не о любви, здесь обыкновенная похоть – беспечно порхать из дома в дом, как это делает Виктор, заниматься любовью с тремя женщинами в один и тот же день да еще и содержать нескольких актрис в придачу.

– В его оправдание, – вставил Бальзак, – хочу напомнить вам о скандальной связи его жены с Сен-Бевом. Мне кажется, он разочаровался в любви с того самого дня, как узнал о ее измене.

– Это не оправдание.

– Ну не скажите! Наставить рога мужу с самым злобным из его литературных критиков! Мужчина на многое может закрыть глаза, но подобное предательство ни простить, ни забыть нельзя.

Предательство. Маре стало не по себе от такого поворота разговора. Ей даже подумать было страшно о том, что сделает Родерик, когда узнает, что она его использовала. Было время, когда она думала, что это не имеет значения, но давно уже поняла, что ошиблась.

Тут ее внимание привлек мужчина в странном плаще из бордового бархата, окантованного золотой тесьмой. Откинутый назад капюшон с кисточками болтался у него за спиной. Он был наделен впечатляющей внешностью – высокий, смуглый и мрачный.

– Кто этот человек в странном плаще?

– В бурнусе? Это Делакруа, художник. Не правда ли, он великолепен? Мысль о бурнусе пришла к нему во время путешествия по Алжиру. Поездки на Восток в последнее время стали входить в моду.

За спиной у Делакруа, который не был ее родственником, насколько Маре было известно, находилась входная дверь. Как раз в эту минуту вновь прибывший гость отдавал горничной свою шляпу и трость. Он тоже был высокий и смуглый, но носил тонкие усики и заостренную бородку. Это был де Лан-де. Он окинул зал нетерпеливым взглядом и, заметив Мару, кивком головы сделал ей знак подойти.

Ее нервы натянулись, как скрипичные струны. Де Ланде здесь! Это значит, что он следит за каждым ее движением. Известно ли ему, что она еще не выполнила его приказ? И что он на это скажет?

Трудно было, не вызывая подозрений, оторваться от компании, в которой она находилась, но иного выбора у Мары не было.

– Извините, – вставила она при первой же возможности, – мне кажется, меня зовет принцесса Джулиана.

Она прошла через комнату, остановилась, чтобы поговорить с принцессой, отпустив какое-то веселое замечание по поводу собрания, а затем пробралась сквозь толпу туда, где стоял де Ланде. Он выбрал укромное место – за плакучей ивой в лакированной деревянной кадке. Рядом у стены стояли рыцарские доспехи. С трудом сохраняя на лице светскую улыбку, Мара заговорила без всяких предисловий:

– Что вам надо?

– Вы прелестно выглядите! Продавец был прав: вам идут яркие цвета.

– Вы не затем сюда пришли, чтобы делать мне комплименты.

– Нет, но я начинаю спрашивать себя, не глупо ли я поступил, послав вас сразу к принцу. Надо было дать вам несколько частных уроков в том, как наилучшим способом заручиться… ну, скажем, расположением мужчины.

– Принц очень проницателен. Ему не следует нас видеть, ведь предполагается, что я не помню своих знакомых. Повторяю: что вам надо?

Он посмотрел не нее долгим, пронизывающим взглядом, но в конце концов кивнул.

– Бал виконтессы Бозире почтит своим присутствием сам король. Луи Филипп прибудет ровно в десять вечера. Вы позаботитесь не только о том, чтобы принц присутствовал на балу, но чтобы он стоял у входа, когда войдет король. Вам ясно?

– У входа? Но где именно? Я не знаю ни дома, ни расположения комнат!

– Это не имеет значения. Просто позаботьтесь, чтобы он оказался у главного входа ровно в десять вечера.

– В десять. У главного входа. Что с моей бабушкой?

– Пока с ней все в порядке.

Де Ланде поклонился и отошел. Мара не сразу поняла, что его спугнуло приближение Родерика. Принц решительным шагом направлялся к ней. Он улыбался, но эта улыбка ее не обманула.

– Разве я… нет, все мы – разве мы проявили к вам недостаточно внимания? Почему вы считаете нужным рыскать здесь среди зелени и разговаривать с незнакомцами?

Она вздернула подбородок:

– Рыскать?

– Может, мне следовало сказать «скрываться»?

– Я не знала, что есть что-то незаконное в разговоре с гостем на литературной вечеринке. Вы могли бы меня предупредить.

– Мог бы, но не счел нужным.

– Как, по-вашему, я должна была себя вести? Держаться рядом с вами? Но у меня создалось впечатление, что вы пытались предостеречь меня от подобного поведения.

– И вас это задело? – прищурился он.

Мара слишком поздно поняла, что вступать с ним в словесную пикировку – себе дороже. Конечно, ее задело, что он с такой легкостью преодолел свое влечение к ней и даже счел нужным мягко и деликатно оттолкнуть ее. Но лучше уж признаться в этом сейчас, чем позволить ему продолжать расспросы о де Ланде.

Мара опустила ресницы.

– Ни одной женщине не хочется думать, что она вела себя слишком откровенно.

– Не хочется?

Ее смутила и встревожила веселая искорка, вспыхнувшая в его глазах, словно ему вспомнилось что-то приятное.

– Мне кажется, мужчинам это тоже не нравится.

– Ну, это зависит от мужчины… и от женщины, конечно. – Он протянул руку, поднял забрало рыцарского шлема и с лязгом дал ему упасть.

У Мары вдруг возникло впечатление, что ему неловко за свои слова и он хотел бы взять их назад. Значит, он о них сожалеет. Но почему? Может быть, потому, что в них прозвучало больше правды, чем он хотел ей открыть? Однако обдумать как следует эту мысль она не успела: он опять повернулся к ней.

– Вы знакомы с Ламартином? У него лицо аристократа и душа мясника. Поэт, ставший политиком, – самый страшный человек на свете.

Бабушка Элен и ее престарелая кузина дружно осуждали Альфонса де Ламартина за радикализм, проявлявшийся в его речах в палате депутатов, а также за публикацию на протяжении нескольких последних лет восьмитомной «Истории жирондистов», где он отстаивал права пролетариата. Они называли его предателем интересов своего класса, отъявленным негодяем, пытающимся свергнуть самое стабильное и миролюбивое правительство Франции за последние сто лет.

По внешности он был настоящим аристократом, как и говорил Родерик: прямая, стройная фигура, удлиненное умное лицо, светло-каштановые волосы, седеющие на висках. Кроме того, Мара обнаружила, что он остроумен и у него приятные, мягкие манеры. Поболтать с ним было истинным удовольствием, особенно после тяжелых объяснений с де Ланде и Родериком.

Вниманием Родерика завладела весьма решительная дама в сногсшибательном шелковом туалете цвета шартрез с черными горошинами, расшитом целыми милями черной шелковой тесьмы. Однако он почти не прислушивался к тому, что она говорила. Его взгляд был устремлен на женщину в темно-синем платье, которую он называл Шери. Она перестала болезненно краснеть и улыбалась легко и естественно, без натянутости, вызванной страхом или чувством вины. Странная боль вспыхнула у него в сердце, когда он увидел ее веселой и беспечной: ведь в разговоре с ним она всегда была настороже. Но она была прекрасна. Игра газового света над головой придавала особую матовость ее коже, подчеркивала безупречный овал и тонкие черты ее лица, серые глаза казались особенно глубокими благодаря цвету платья. С каждым днем она все больше разжигала его любопытство. И дело было не только в том, что у нее не было прошлого; некая загадка заключалась в ней самой, он это чувствовал.

Ему хотелось позволить ей остаться загадкой, дождаться, пока она сама вспомнит свое прошлое или начнет доверять ему настолько, что откроет ему свою тайну. Раз или два ему даже приходило в голову, что он предпочел бы ничего не знать. Возвращение памяти означало бы, что она должна покинуть его и вернуться к себе домой. А если выяснится, что она что-то скрывает, что она пришла к нему с какой-то тайной целью, лучше бы ему этого не знать.

И все же он должен был все выяснить. Слишком многое было поставлено на карту, он не мог позволить себе таких донкихотских жестов, как укрывательство под своей крышей женщины, которая могла его предать.