Текст книги "Цыганский барон"

Резиденция принца, известная под названием «Дом Рутении», была построена из того же светло-золотистого камня, что и большая часть зданий в Париже. С годами этот камень покрылся копотью от многочисленных печных труб и приобрел тот же грязновато-серый цвет, что и весь Париж. Массивные въездные ворота кованого железа, увенчанные гербом Рутении, огораживали мощенный булыжником передний двор, самый большой из четырех дворов, составлявших единое целое с четырехугольным зданием. Во дворы, носившие, для удобства, названия четырех частей света, выходили окна комнат, причем парадный подъезд приходился на южный двор. Это создавало впечатление открытости и обеспечивало доступ воздуха и света через витражные стекла высоких окон. Передний двор, мощенный булыжником, служил только для приема экипажей и не имел иных украшений, кроме статуи Дианы и барельефа над парадным входом с изображением четырех времен года в виде символических женских фигур в древнегреческом стиле, зато остальные дворы были засажены вечнозелеными кустарниками, образующими геометрический орнамент. Переходя из комнаты в комнату, из любого окна можно было любоваться зеленью и открытым пространством. Летом цветущие растения добавляли убранству красок, но сейчас, в конце ноября, во дворе можно было видеть лишь темную зелень кустов, вскопанную землю да несколько пустых каменных урн.

Маре дом показался настоящим дворцом. Ей сказали, что под его крышей расположено не меньше семидесяти комнат. Над южным, то есть парадным, двором размещалась главная галерея – длинный коридор, из которого открывался доступ на парадную лестницу, ведущую из вестибюля в парадную гостиную и другие помещения для официальных приемов в левом крыле здания. Справа размещались апартаменты принца с многочисленными приемными, несколькими гостиными и другими комнатами, а за ними – величественные апартаменты короля Рольфа и королевы Анжелины, собранные в восточном крыле. Над северным и восточным крылом размещались малые гостиные, которым прихоть архитектора придала овальную и круглую форму, длинная галерея, используемая для прогулок и иногда для танцев, а также приемные, будуары, спальни и гардеробные. Апартаменты, отведенные для Мары, состояли из спальни, маленькой гостиной и гардеробной и находились рядом со служебной лестницей, ведущей на первый этаж и в кухню. Кроме кухни, на нижнем уровне располагались помещения для слуг, кладовые, каретный сарай и конюшни.

Это была, без сомнения, огромная и великолепная резиденция, однако вся обстановка – мебель и шторы, картины и фрески, фарфор и фаянс, хрустальные люстры некогда превосходного качества – теперь имела одинаково обветшалый вид. Никто не прилагал усилий, чтобы обновить этот пышный особняк; хотя во многих других домах Парижа уже был проведен газовый свет, здесь для освещения использовались только свечи. В темных углах многочисленных комнат скрывались сокровища, но тут же накапливалась вековая грязь и были свалены обломки пришедшей в негодность мебели. Окна давно надо было вымыть, полы отполировать, потолки очистить от бесконечных наслоений сажи и копоти. Ни одна из каминных труб не давала хорошей тяги, кухня работала из рук вон плохо, и пищу подавали уже остывшей. В парадном дворе скопились кучи навоза, за кухонной дверью на улице возвышалась неприглядная груда мусора. Отхожие места издавали невыносимый запах.

Маре было приказано оставаться в постели. Два дня она повиновалась по необходимости, еще один – по собственному выбору, но на четвертый день взбунтовалась. Пищу ей приносили несъедобную, девица, которая ее доставляла, была неряхой. Простыни на ее постели с самого начала были сырыми, и за все это время никто их не сменил. В складках балдахина над кроватью скопилась древняя пыль, как, впрочем, и на позолоченных рамах картин, засиженных мухами. В ковре было столько грязи, что хватило бы для проращивания семян. Ее никто ни разу не навестил. В конце концов отвращение вкупе со скукой и чувством, что драгоценное время уходит впустую, заставило ее покинуть комнату.

Она не видела Родерика с того самого утра, когда они добрались до Парижа. У нее сохранилось смутное воспомина-ние о последнем разговоре с ним. Она опасалась, что коньяк на пустой желудок, крайнее переутомление и боль заставили ее наговорить лишнего. Но она не могла точно вспомнить, что именно успела ему наговорить – это была уже настоящая потеря памяти. Впрочем, вряд ли Мара проболталась о чем-то действительно важном, иначе ее бы здесь уже не было. А с другой стороны, почему ее оставили? Значит, она все-таки сказала что-то не то. Принц заподозрил, что потеря памяти у нее притворная.

Мара не раз спрашивала себя: уж не нарочно ли принц напоил ее допьяна? Она считала, что он вполне на такое способен. О, он, конечно, не стал бы прибегать к подобной тактике, чтобы уложить женщину с собой в постель – мужчине с его титулом и внешностью подобные уловки были просто не нужны. Но в нем чувствовалась безжалостность, он не стал бы церемониться в выборе средств, если бы захотел узнать что-то для себя важное. При мысли об этом Мара особенно остро ощущала свою уязвимость.

Впрочем, были у Родерика и более традиционные способы сбора нужных сведений. За несколько коротких часов с того момента, как Мара поднялась и вышла из комнаты, ей пришлось наблюдать, как через посольство Рутении течет беспрерывный поток визитеров, желающих видеть принца. Сюда приходили важные, напыщенные мужчины, видимо, государственные деятели и финансисты, закутанные в меха дамы, волочившие за собой шелковые шлейфы и распространявшие вокруг ароматы дорогих духов. В этих посетителях не было ничего необычного, их принимали в парадной гостиной, выходившей окнами на главные ворота. Но приходили и другие: писатели с пальцами в чернильных пятнах, художники в романтических широких блузах с бантами вместо галстуков, мусорщики, торговцы рыбой, кучера наемных кабриолетов, официанты в черных фраках, белошвейки в дешевых серых платьицах, благодаря которым они получили свое имя – гризетки[5]5
  От французскогоgris – серый.


[Закрыть]. Зачем понадобились Родерику все эти люди? Очевидно, с их помощью он пытался разгадать загадку, которую она собой представляла.

А может быть, она придает слишком большое значение своей персоне? – спросила себя Мара. Вряд ли такой человек, как принц, станет задействовать подобные силы, чтобы всего лишь установить личность женщины. Поверить, что ей удалось его очаровать, значило бы самой поддаться обольщению. Она всего лишь пробудила его любопытство, не более того. Если и было минутное влечение, оно не переросло в пылкую страсть. Его мгновенно заглушили раздражение и досада.

Она отнюдь не была уверена, что такая страсть ей нужна. Ей было велено убедить Родерика взять ее с собой в Париж и обосноваться в его доме. Предполагалось, что ей придется разделить с ним постель, чтобы добиться этой цели. Не пришлось. Ей не объяснили, в чем смысл ее пребывания в доме Родерика, сказали только, что она послужит орудием для вовлечения принца в некую интригу, которую задумал де Ланде. Не исключено, что ей удастся добиться желаемого, не становясь ничьей любовницей.

Имеет ли это значение? Несмотря на всю свою избалованность, Мара трезво смотрела на жизнь. Она была не так глупа, чтобы верить, что ей удастся выйти незапятнанной из этой авантюры. Правда, ее не слишком хорошо знали в Париже, но все же с некоторыми людьми она успела познакомиться, и они ее обязательно узнают при новой встрече. Рано или поздно, если она будет оставаться с принцем Родериком, кто-нибудь ее увидит и сделает неизбежный вывод.

Возможно, это случится не раньше, чем она выполнит то, что от нее требуется: ради бабушки она молила бога, чтобы так и было. Но если ее молитва не будет услышана, если люди узнают, что она в Париже, а не в деревне с бабушкой, как полагала их кузина, разразится грандиозный скандал. Париж, несмотря на весь свой столичный лоск, был в каких-то вопросах весьма провинциален. Видимость приличий полагалось соблюдать во что бы то ни стало. Кое-кто возмущался этими буржуазными предрассудками, появившимися в обществе с расцветом третьего сословия после революции, но протесты никакого действия не возымели: строгость нравов возрастала год от года. Женщине, дорожащей своим добрым именем, не полагалось жить под одной крышей с мужчиной, тем более с таким, как принц Родерик.

Как только новость просочится в Париж, она незамедлительно станет известной и в Новом Орлеане. Что подумает и что предпримет после этого ее отец, Мара даже вообразить не могла, да и не хотела, как не хотела думать о том, что с ней станется, где и как она будет жить по завершении своей миссии. Сейчас она думала лишь о том, чтобы спасти бабушку, – только это и имело для нее значение.

Мара пересекала главную галерею над южной частью здания после осмотра парадных комнат, когда до нее донесся собачий лай. Она была уверена, что это Демон, хотя лай звучал откуда-то издалека. Сначала она подумала, что пес может находиться в апартаментах Родерика. В эту часть дома она еще не заходила, хотя знала, что в том же крыле, над восточным двором, размещается гвардия, за исключением спальни Труди, расположенной ближе к ее собственной. Наверняка пес старается держаться поближе к Этторе, своему хозяину, а граф, в свою очередь, наверняка проводит время вместе с остальными мужчинами-гвардейцами.

После приезда в Париж она с ними еще ни разу не встречалась. Судя по всему, они постоянно выполняли поручения Родерика, гонявшего их по всему Парижу. Кто-то уходил, кто-то в это же время возвращался, создавалось впечатление бесконечной карусели. Бывали у них и часы отдыха, но и тогда они не знали покоя: ходили на петушиные или боксерские бои, в театр или в трактир, где располагались в отдельном кабинете над обеденным залом и устраивали попойку. Мара понимала, что когда-то даже им требовалось поспать, но еще не обнаружила, когда и где.

Разумеется, она не искала общества телохранителей Родерика. Она просто хотела осмотреть здание, знать, как куда пройти, а главное, понять, почему оно в таком запустении. Она пришла к выводу, что на это имеются две возможные причины: либо нет денег, чтобы нанять необходимое число слуг, способных поддерживать дом в надлежащем порядке, либо нет никого, кто мог бы заставить слуг работать должным образом. Мара остановилась на последнем объяснении, потому что успела встретить множество мужчин в ливреях и женщин в фартуках, которые сплетничали в коридорах, пили и ссорились на кухне, играли в орлянку за дверями гостевых спален. Навести порядок в таком огромном доме было бы настоящим подвигом, но при виде накопившейся грязи и копоти, не говоря уж о слоняющихся без дела слугах, ей так и хотелось взять дело в свои руки.

И опять до нее донесся лай. Мара повернула голову, прислушиваясь. Возбужденное пронзительное собачье гавканье перемежалось глухими ударами и возгласами. Все эти звуки доносились вовсе не из восточного крыла, как ей показалось вначале, а из северного. Подхватив юбки, она пробежала по галерее, повернула налево в прихожую, прошла через гостевую спальню, потом попала в довольно узкую, вытянутую гостиную, пересекла ее, свернула направо и вышла в еще одну длинную галерею.

Это помещение, освещаемое длинными рядами окон с обеих сторон и обогреваемое пылающими каминами в обоих торцах, казалось светлым и теплым, насколько это вообще было возможно в такой холодный серый день. В хрустальных люстрах под потолком горели свечи, покрытые пылью подвески тускло отсвечивали серебром. Длинный тканый ковер, вытоптанный до основы, но все-таки прекрасный, с классическим темно-синим, красным и золотым орнаментом по кремовому полю был расстелен на паркетном полу с замысловатой инкрустацией из редких пород дерева и составлял единственный предмет обстановки. Кессонный потолок был украшен массивной позолоченной лепниной и тяжелыми карнизами. В кессонах были изображены сцены из жизни богини Дианы, выдержанные в той же цветовой гамме, что и ковер под ними. Богатство и насыщенность красок угадывались даже под многолетним слоем грязи. В середине галереи, прямо под кессоном с изображением Дианы и Купидона, выстроилась живая пирамида из человеческих тел.

Основу пирамиды образовали Михал, Жак и Жорж, опиравшиеся на локти и колени. Второй ярус – тоже на локтях и коленях – составляли Труди и цыган Лука, а у них на спине в неустойчивом положении балансировал Этторе. Нижние «этажи» раскачивались взад-вперед в явной попытке его сбросить, а он безуспешно уговаривал Демона взобраться наверх и стать венцом конструкции.

Все ворчали и жаловались на чьи-то костлявые колени, острые локти и взгромоздившихся наверх обжор-бегемотов, кряхтели, стонали и испускали ругательства. Но ругань была добродушной, все были охвачены весельем и излучали чувство товарищества, всегда возникающее, когда люди заняты общим делом. Мара остановилась и невольно улыбнулась, глядя на них.

– Что вы делаете? – спросила она.

Михал резко повернул голову. Его лицо вспыхнуло и залилось краской при виде Мары, он машинально начал подниматься. Лука вскрикнул, потеряв равновесие, Труди заскользила, что-то бормоча себе под нос. В беспорядочном переплетении рук и ног пирамида рассыпалась. Этторе ловко вскочил на ноги, вскинул руки, подпрыгнул и перекувырнулся в воздухе. Труди и Лука прошлись колесом. Михал, Жак и Жорж сделали обратное сальто. Все шестеро вдруг оказались на ногах, выстроившись в ряд перед Марой и раскинув руки в стороны. Демон, не желавший отстать от остальных, вприпрыжку выбежал вперед и сделал стойку на задних лапах, пританцовывая на месте.

– Браво! – воскликнула Мара и зааплодировала.

Этторе все еще с раскинутыми в стороны руками повернулся к остальным.

– Повторим?

– Нет! – ответили они хором.

Этторе пожал плечами:

– Ну что ж, спектакль окончен.

– Спектакль, черт бы меня побрал! – проворчал Жорж, расправляя плечи.

– Ну, демонстрация умения падать, если угодно. Весьма полезный навык.

– Да, – кивнула Мара, – я, кажется, припоминаю, что вы уже об этом говорили. Как вы думаете, я могла бы научиться?

– Нет ничего проще, как только вы поправитесь.

– Я уже совершенно здорова.

– Голова больше не болит?

– Нет.

– А как плечо?

– Немного побаливает, но надо им двигать.

– Что ж, прекрасно! – воскликнул итальянский граф. Он окинул взглядом ее стройную фигуру, и его лицо вытянулось.

– В чем дело?

– Дело в том… видите ли…

– Он пытается дать тебе понять, – выступила вперед Труди, – что в юбках тебе будет трудновато.

– Понятно, – кивнула Мара.

– У вас есть брюки? – с надеждой в голосе спросил Этторе.

– Нет. У меня ничего нет, кроме этого платья.

– Вот как.

Гвардейцы переглянулись и вновь посмотрели на Мару. Потом взгляды устремились на Труди. Она покачала головой:

– Мои будут ей велики.

– А мои – малы, – вздохнул граф Чиано.

– Мои слишком длинны, – сказал Михал.

Лука улыбнулся, сверкнув белыми зубами.

– У меня всего одна пара, достойная дамы, и она на мне. Я только сегодня приехал в Париж повидать Родерика. Конечно, если потребуется, я с радостью…

– В этом нет необходимости, – Труди бросила на него уничтожающий взгляд.

– Наши будут велики, – сказали близнецы.

Труди оглядела их, задумчиво вытянув губы трубочкой.

– А может, и нет. Размер нижней части тела у женщины обманчив, по естественным причинам наши бедра шире, чем кажется.

– И все же я думаю, ничего не выйдет, – сокрушенно покачал головой Этторе.

– А брюки Родерика? – спросил Михал.

И опять Этторе покачал головой:

– Слишком велики.

Все как один дружно повернулись к Михалу.

– Ножницы! У кого есть ножницы?

Однако Мара не стала резать ножницами принесенные для нее брюки; она лишь закатала их до колен. Рубашка, тоже одолженная, болталась на ней складками, закатанные до локтей рукава пузырились на плечах. На рубашке не было запонок, чтобы скрепить полы, поэтому она связала верх ленточкой, которую выдернула из своей сорочки, а низ заправила в брюки. Мара сбросила свои туфельки на каблучках и осталась в белых шелковых чулках. Чулки порвались, но все же давали ей ощущение относительной респектабельности, хотя, выходя из гостиной после переодевания, она сгорала от стыда, словно ее заставили появиться на публике в нижнем белье.

Начали с простого кувыркания через голову по всей длине ковра. Гвардейцы принца напоминали свернувшихся клубком и беспрепятственно перекатывающихся садовых ежей. Проворный, как обезьянка, и еще более забавный граф Этторе показал Маре, как нужно расслаблять мышцы во время падения Он утверждал, что именно напряженные мышцы и суставы вызывают травмы; она должна расслабиться и двигаться в направлении падения таким образом, чтобы смягчить и нейтрализовать удар, а не пытаться остановить падение, тем самым лишь усугубляя силу столкновения с землей.

Потом он научил Мару делать колесо и кувырок из стойки на руках. Остальные тем временем стремительно кувыркались по всей галерее. Казалось, двигаются не люди, а закрученные до отказа стальные пружины.

Время шло, Мара впервые в жизни позабыла обо всем и полностью отдалась новому занятию. Было удивительно приятно чувствовать, как мышцы мгновенно повинуются приказам мозга. Сначала она ощущала боль в плече, но вскоре эта боль ушла без следа. Ее волосы, связанные утром в свободный узел на затылке, рассыпались, отдельные пряди прилипли к разгоряченным и вспотевшим щекам, но у нее не было времени их собрать или даже вспомнить о них.

– Теперь мы научим вас приземляться на ноги по-кошачьи, – объявил Этторе. – Составим пирамиду из семи человек!

Опять Михал и близнецы образовали нижний ярус, но на этот раз стоя. Этторе, попутно объяснив во всех подробностях, как находить опору для рук и ног, как карабкаться вверх по человеческих телам, вскочил на плечи Михала с одного бока, Труди взобралась на плечи Жоржа с другого бока, а Лука занял место на плечах Жака, находившегося посредине. Стоявшие внизу поддерживали за лодыжки акробатов второго яруса, а те сцепились локтями, слегка покачиваясь для равновесия.

– Давайте, Шери, вы будете венчать пирамиду. Лезьте вверх!

Глядя на предназначенное ей место, откуда уже рукой было подать до расписного потолка, Мара твердила себе, что у нее ничего не выйдет, но все-таки разбежалась и начала карабкаться. Она использовала в качестве опоры то сгиб локтя, то плечо, тянулась, отталкивалась, задыхаясь от усилия, стараясь подтянуться еще выше. Наконец она оперлась коленями о плечи Луки и невольно схватила его за волосы.

– Ай! – вскрикнул цыган.

– Держитесь, ангел мой, – скомандовал Этторе, когда она разжала пальцы и резко выбросила руку в сторону, шатаясь на зыбкой и ненадежной опоре.

– Я сломаю себе шею и впрямь стану ангелом, – обреченно вздохнула Мара.

– Ничего подобного! – с совершенно неподобающим случаю весельем в голосе заверил ее итальянец.

– Непременно!

– Доверьтесь мне, мой неуклюжий капустный кочанчик. Положите руку на голову Луке А теперь отталкивайтесь – быстро, быстро! – и поставьте вашу ножку ему на плечо. Отлично. Держитесь. Нет, не надо держать его за волосы…

– Вот спасибо! – воскликнул Лука.

– Тихо! Поднимайтесь, моя малютка, поднимайтесь. Повернитесь. Поставьте вторую ногу ему на плечо. Спокойно. Руки на бедра. Вот так!

Мышцы ног у нее горели, вибрировали от напряжения. Сердце стучало молотом, грозя проломить грудную клетку. Каждый вздох словно ножом резал легкие. Она стиснула руки в кулаки, даже пальцы ног сжались сами собой. Но она это сделала. У нее получилось. Она была наверху.

Клич торжества вырвался сразу из всех глоток. Они восхищались ее отвагой, и к этому примешивалось чисто мужское одобрение: ведь она была женщиной, да к тому же красивой. Вопль был так громок, что никто не расслышал звука открывающейся двери.

– Славная клоунада, но это вряд ли можно счесть достойным приветствием для гостя… или подходящим лечением для больной дамы.

Это Родерик, высокий и стройный, стоял в дверях рядом с неким дородным господином. В его голосе как будто звенели острые льдинки.

– Опля! – скомандовал Этторе.

Демон гавкнул и сел, высунув язык и выжидающе виляя хвостом.

Пирамида рассыпалась. Секунду назад она стояла – прочная и надежная под ногами Мары, – а секунду спустя между нею и твердым паркетным полом не осталось ничего, кроме воздуха. Она выдохнула, как ее учили, и расслабилась, сгибаясь вперед по ходу падения. Внезапно ее подхватила целая сеть рук. Ухмыляясь от уха до уха, гвардейцы еще мгновение подержали ее на руках, пока она не перевела дух, потом слегка подбросили и бережно поставили на ноги.

Этторе повернулся к Родерику и широким жестом указал на Мару:

– Как видите, мой принц, в наших руках дама была в полной безопасности – как новорожденный младенец в своей колыбельке. Хотя сама она в это не верила, вы-то можете поверить!

Принц был недоволен. Он ничего не сказал, но недовольство сквозило в его позе, в развороте плеч, в бронзовой неподвижности его лица. Он перевел взгляд на Мару и оглядел ее, не упуская ничего: ни растрепанных волос и неприличного костюма, ни влажных, раскрасневшихся щек, ни виноватого и встревоженного выражения, угадывающегося за весельем и торжеством, написанным у нее на лице.

– Великолепно! – Мужчина, стоявший рядом с Родериком, вышел вперед, схватил руку Этторе и энергично потряс ее. – Просто потрясающе! Какое самообладание, какая сила и ловкость! Хотел бы я попробовать, но, увы, я слишком часто злоупотреблял радостями жизни и не гожусь для акробатики.

– Мсье преувеличивает, – Этторе поклонился, вежливо благодаря за комплимент.

– Уверяю вас, даже пробовать не стоит, – отклонил приглашение гость, похлопывая себя по весьма заметному брюшку. – Но как грустно думать, что мой отец, служивший в армии Наполеона, был способен, сидя в седле, ухватиться руками за потолочную балку конюшни и подтянуться вместе с лошадью!

– Невероятно! – воскликнул Этторе, округлив глаза.

– Да.

– Извините меня, Алекс, – сказал Родерик, – я не представил вас. Моих телохранителей вы знаете, позвольте представить вам эту даму, с которой вы так хотели познакомиться, мадемуазель Инкогнито. Шери, это известный писатель Александр Дюма.

– Благодарю за добрые слова, Родерик. Мадемуазель, я очарован. Принц рассказал мне вашу историю. Какая восхитительная загадка! Настоящий сюжет для романа… надо будет это обдумать.

– Боюсь, это будет довольно жалкая история.

– Ни в коем случае, – надменно возразил он, – если я за нее возьмусь.

– Ну, может быть, – согласилась Мара, улыбаясь его обходительности и простодушному зазнайству.

Он был высок ростом, вальяжен, хорош собой. Ему было за сорок – мужчина в расцвете лет. На нем был великолепно скроенный сюртук и брюки наимоднейшего фасона, впечатление портил только жилет из ослепительно красной парчи с золотой вышивкой, обтягивающий его широкую грудь. Пышно вьющиеся темно-русые волосы слегка поседели на висках. Голубые глаза выделялись на лице цвета кофе, очень сильно разбавленного молоком. Всем было известно, что его бабка была негритянской рабыней на плантации в Вест-Индии, принадлежавшей его деду, а были они обвенчаны или нет, никто не знал. В Новом Орлеане ему пришлось бы стыдиться своего происхождения, но здесь, в Париже, оно лишь добавило пикантности его образу.

– Я очень рада с вами познакомиться, – добавила Мара. – Я с наслаждением прочитала ваши исторические романы, особенно «Три мушкетера».

– Вы забыли куда более важные вещи, но помните мою книгу? Я тронут. Не правда ли, человеческий мозг – удивительный инструмент? Он сам выбирает, что ему помнить, а что забыть.

– По-видимому, так. Но я рада, что могу сказать вам: из всего, что вами написано, эта книга и еще «Граф Монте-Кристо» безусловно являются шедеврами.

Долгие летние вечера в Луизиане она всегда проводила за чтением, а во время траура по Деннису книги стали для нее единственной отдушиной.

– Из всего, что мной написано! Прекрасные слова. Жаль, что Французская академия с вами не согласна. Они считают, что раз я много пишу, со мной можно не церемониться. Со мной и с моим дорогим другом Бальзаком, страдающим тем же недугом: слова даются ему слишком легко.

Этторе подошел к ним и щелкнул пальцами:

– Вот чего стоит ваша Академия. Вас будут помнить, мсье, когда тех, кто сейчас отказывает вам в приеме, забудут напрочь.

– А как же мсье Гюго, который тоже очень много пишет? – с улыбкой спросила Мара. – Насколько мне известно, он является членом Академии.

Дюма пожал плечами.

– Да, Виктор пишет много, хотя, разумеется, за мной ему не угнаться. Но даже великому Гюго пришлось четырежды подавать прошение – четырежды! – прежде чем он был принят, да и то решающую роль сыграло вмешательство герцога Орлеанского.

– Значит, это была политическая победа?

– Совершенно верно, мадемуазель. Но Виктор и впрямь считает себя политиком. Он достиг вершин в поэзии, в драме, в романах, в финансах и в будуаре. Политика для него – одна из немногих еще не покоренных вершин.

В своей открытости и насмешливом самоуничижении он как будто напрашивался на фамильярность.

– А как же вы, господин Дюма? У вас нет политических амбиций?

Дюма от души рассмеялся.

– У меня осталось еще много непокоренных вершин. Но все, чего я действительно хочу, – это иметь достаточно денег, чтобы писать, что мне нравится, и достроить свой дом. Вы проявили такое дружелюбие – все вы. Мне хорошо с вами. Я был бы очень рад, если бы вы все посетили мой дом, когда строительство будет завершено. Мы будем есть, пить и разговаривать, отпразднуем мой переезд в это восхитительное безобразие.

– Вы строите дом?

– Скорее памятник, – вставил принц.

– О да, памятник истории, мелодраме и всему тому, что я считаю прекрасным. Он будет уникальным в своем роде, потрясающим! Возможно, кому-то он покажется уродливым, но в нем будет множество прекрасных мест.

– То есть он будет копией своего хозяина? – предположил Родерик.

Александр Дюма устремил на принца скорбный взгляд.

– В один далеко не прекрасный день, мой дорогой друг, кто-нибудь всадит вам нож между лопаток или вырежет ваш острый язычок.

– А вы в один прекрасный день растратите на свои причуды больше, чем сможете заработать своим проворным пером, и вас выселят из Парижа за долги. Но это случится не сегодня. – Родерик окинул взглядом пустое помещение. – Я предложил бы вам стул, Алекс, но здесь, похоже, нет ни одного. Может быть, перейдем в гостиную?

Принц посторонился, пропуская гостя вперед. Повинуясь его жесту, остальные тоже потянулись прочь из галереи. Родерик коснулся плеча цыгана, сделал ему знак задержаться Когда в длинной галерее остались только черноволосый цыган, Мара и сам принц, он сказал:

– Присоединяешься к гвардии, Лука?

– Если вам так будет угодно, – ответил цыган, скорее высокомерным, нежели почтительным тоном, словно ожидая услышать отказ и готовясь отступить с достоинством.

– Решение зависит не только от меня. Ты должен угодить остальным.

– Вы хотите сказать, вашим людям?

– Это обязательное требование. Угодить им не так-то легко, – в тихом голосе принца слышалось предупреждение.

– Я постараюсь быть достойным, ваше высочество.

– У тебя есть что сообщить?

Цыган заколебался, не решаясь говорить. Наконец он наклонил голову в знак согласия.

– Мой табор стоит у ворот Парижа, как вы велели. Люди ждут ваших распоряжений.

– Пейте, ешьте, пойте, пляшите, но оставайтесь за пределами города. Все понятно?

– Не просить милостыню, не шарить по карманам, не задирать мужчин, не продавать больных лошадей. Я понимаю.

– Замечательно. Присоединишься к нам?

Слезы навернулись на глаза цыгана. Он лишь кратко поклонился в ответ, но гордо расправил плечи и вскинул голову, направляясь в гостиную следом за остальными.

– А вы, Шери?

Мара держалась в сторонке, надеясь ускользнуть незамеченной. Она и мысли не допускала, что ее пригласят в это мужское общество, но если бы и пригласили, она бы отказалась. Одно дело – кувыркаться на полу с телохранителями принца, напялив брюки и мешковатую рубашку, и совсем другое дело – войти в гостиную, где принимают именитого посетителя, потягивать вино и есть пирожные в торжественной обстановке.

– Нет, не думаю. Я… мне надо переодеться.

– В этом нет необходимости. Мы уже видели вас в вашем нынешнем виде и можем потерпеть это зрелище еще какое-то время.

– Мне бы не хотелось сидеть среди вас, напоминая мальчика, переодетого в костюм своего отца.

Легкая улыбка тронула губы принца.

– Вот уж этого не стоит опасаться.

Мару вдруг одолело сомнение. Следуя за его горячим взглядом, она опустила глаза на свою рубашку. Ленточка, скреплявшая края объемистой рубашки, развязалась, и полы разошлись до самой талии. Сквозь щель виднелась ее сорочка, а также мягкие белые округлости грудей, поднимающиеся над краем кружевной отделки. Она торопливо отвернулась, схватившись рукой за края рубашки.

– Тем не менее вам придется меня извинить. Возможно, я присоединюсь к вам позже.

– Шери?

Оклик прозвучал негромко, но властно. Мара остановилась и оглянулась через плечо.

– Приходите непременно или приготовьте подробное, а главное, правдоподобное объяснение, почему вы этого не сделали.

– Почему? Я несколько дней не выходила из своей комнаты, и, уж конечно, у вас нет никаких оснований требовать моего присутствия сегодня.

– Я этого хочу. Какие еще основания вам нужны?

– Заявление настоящего деспота, смею вам заметить!

– Я известный самодур. Так есть у вас причина избегать нашего общества?

– Ну, допустим, я устала.

– Меня бы это не удивило. А вы действительно устали?

Мара уже почувствовала грозное возвращение прежней головной боли, но решила не доставлять ему удовлетворения своим признанием. Голова у нее заболела не от физических упражнений, а от напряжения, пережитого в разговоре с ним.

– Дело в том, что… мой гардероб несколько скуден. Он не подходит для появления на официальных приемах.

– Вот еще одна тема для обсуждения.

Что он хотел сказать? Что есть и другие темы? Эта мысль привела ее в смятение. Она решила сосредоточиться на затронутом им предмете.

– Я ничего такого от вас не требую.

– Не требуете? Но я требую, чтобы вы не выглядели как оборванная и чумазая бродяжка, пока находитесь под моей крышей. Это нанесет ущерб моей репутации, если люди будут думать, что я содержу женщину и не могу обеспечить ее нарядами.

– Вы меня не содержите! – возмутилась Мара.

– Нет? Вы находитесь здесь, а согласно стародавнему закону, любая женщина, находящаяся под крышей наследного принца Рутении, находится под его защитой.

– Я нахожусь здесь не по собственному выбору!