Текст книги "Список ненависти"

Часть 2

6

2 мая 2008

18:36

«Что ты наделала?»

* * *

Открыв глаза, я с удивлением обнаружила, что проснулась не в своей постели и не в преддверии нового учебного дня. Как же так? Меня должен был разбудить звонком Ник, и я должна была отправиться в ненавистную школу, переживая из-за Кристи Брутер, которая, конечно же, прицепится ко мне в автобусе, и изводя себя мыслями о том, что Ник, занимающийся бог знает чем на озере с Джереми, собирается меня бросить. Я должна была проснуться, и стрельба, устроенная Ником в столовой, должна была оказаться сном, обрывки которого ускользнули бы из сознания до моего полного пробуждения.

Я же проснулась в больнице. В палате с полицейскими и телевизором, транслирующим передачу с места происшествия. Полицейские стояли спиной ко мне, задрав головы к экрану телевизора. На экране мелькали смутно знакомые кадры: парковка, кирпичное здание, футбольное поле. Почувствовав слабость, я прикрыла веки. Глаза были сухими, в бедре пульсировало. Я не помнила точно, что случилось, но помнила, что случилось что-то плохое.

– Она просыпается, – услышала я голос Фрэнки.

Я не видела его, когда открывала глаза, и мне легче было представить его стоящим у моей постели, нежели действительно видеть его. Поэтому я позволила себе уплыть в воображаемый мир, где Фрэнки стоял поблизости и говорил: «Она просыпается», но я при этом не находилась в больнице и у меня не болела нога.

– Схожу за медсестрой, – ответил ему другой голос. Папин. Сдержанный и напряженный. Как всегда.

Папа тотчас появился в моем воображаемом мире. Он печатал что-то на своем компьютере, зажав мобильный между ухом и плечом. Он показался лишь на секунду, после чего его снова сменил Фрэнки.

– Вал, – позвал брат. – Проснулась, сестренка?

Воображение нарисовало мою спальню. Фрэнки пытался добудиться меня для какой-то забавы, как в старые добрые времена, когда мы были детьми и родители еще ладили между собой. Может, он звал меня посмотреть наши пасхальные корзины или рождественские подарки, а может – лопать оладьи. Мне нравилось это вымышленное место. Очень нравилось. Поэтому не понимаю, зачем я снова открыла глаза. Это получилось само собой.

Фрэнки стоял у изножья моей кровати. Только эта кровать была не моей домашней, а какой-то странной, с белыми накрахмаленными простынями и покрывалом, расцветкой похожим на овсянку. Брат не зачесал и не уложил волосы гелем, и я с минуту пыталась это осмыслить, так как не помнила, когда в последний раз видела его с такой прической. Наверное, пару-тройку лет назад. И лицо четырнадцатилетнего Фрэнки никак не вязалось у меня с прической одиннадцатилетнего Фрэнки. Мне пришлось несколько раз моргнуть, чтобы привыкнуть к его виду.

– Фрэнки.

Больше я не успела ничего сказать – чей-то всхлип отвлек меня. Я медленно повернула голову вправо. Там на розовом мягком стуле сидела мама. Скрестив ноги и уперев локти в колени, она промокала нос зажатой в ладонях салфеткой.

Я скосила на нее глаза. Меня не удивили ее слезы, потому как я чувствовала: случилось что-то плохое и я с этим связана. Но я все равно никак не могла понять, почему проснулась в больничной палате, а не в своей постели в ожидании звонка Ника.

Я протянула руку и положила ладонь на мамино запястье (той руки, в которой она держала скомканную салфетку).

– Мам, – просипела я. Горло саднило. – Мам…

Она отстранилась от меня. Не дернулась, но отодвинулась, избегая моего прикосновения. Словно пыталась физически отдалиться. Не боясь меня, а не желая иметь со мной ничего общего.

– Ты проснулась, – произнесла она. – Как себя чувствуешь?

Я оглядела себя, удивляясь вопросу. Вроде все мое тело при мне, к нему даже добавилось несколько проводов. Я не знала, почему нахожусь в больнице, но понимала, что не просто так. Судя по пульсации в бедре, я поранила ногу. Но нога на месте, а значит, беспокоиться не о чем.

– Мам, – снова позвала я, не придумав ничего умнее.

Горло болело и першило. Я попыталась прочистить его, но вместо покашливания вышел тихий скрипучий звук. Глотка пересохла.

– Что случилось?

Маячащая за спиной мамы медсестра в розовой униформе подошла к маленькому столику, взяла пластиковый стаканчик с соломинкой и протянула его маме.

Мама взяла его с таким видом, будто никогда в жизни не видела столь хитроумного приспособления, и обернулась к одному из полицейских. Тот отвлекся от телевизора и уставился на меня, просунув пальцы под ремень.

– Ты ранена, – сказал офицер, и смотрящая на него мама поморщилась. – В тебя выстрелил Ник Левил.

В меня выстрелил Ник Левил? Я нахмурилась.

– Так зовут моего парня, – ответила я.

Позже я осознаю, как глупо прозвучал мой ответ, и мне будет стыдно. Но тогда слова полицейского показались мне полной бессмыслицей. Я едва отошла от анестезии и ничего толком не помнила. А может, мой мозг отказывался сразу напоминать о случившемся. Однажды я видела передачу о защитных реакциях мозга. В одном случае, например, у пережившего насилие ребенка произошло раздвоение личности. Наверное, у меня было что-то вроде этого. Мозг защищал меня. Правда, не слишком долго. Недостаточно долго, по крайней мере.

Полицейский кивнул, словно уже знал о нас с Ником и эта информация для него не нова. Мама повернулась ко мне и уставилась на покрывало.

Я внимательно осмотрела их лица – мамино, полицейских, медсестры, Фрэнки, даже папино (он стоял у окна, скрестив руки на груди), – но они все отводили взгляд. Плохой знак.

– Что происходит? – спросила я. – Фрэнки?

Брат молчал. Раздосадованно сцепил зубы и качнул головой. Его лицо покраснело.

– Валери, ты помнишь, что произошло сегодня в школе? – тихо спросила мама. Не по-матерински нежно и мягко, а бесцветно и тихо, каким-то незнакомым мне голосом.

– В школе?

И тогда воспоминания нахлынули на меня. Забавно, но проснувшись и приняв произошедшее за дурной сон, я подумала: «Они же не об этом говорят? Мне ведь просто приснился кошмар». Осознание, что это был не сон, накрыло меня, чуть ли не физически раздавив своей тяжестью.

– Валери, сегодня в школе произошло кое-что ужасное. Ты это помнишь? – спросила мама.

Я не могла ответить ни ей, ни кому-либо другому. Не могла выдавить ни слова. Я могла лишь смотреть на экран телевизора, на свою школу и окружающие ее «скорые» и полицейские машины. Смотреть так пристально, что, клянусь, начала различать на экране каждый крохотный цветной пиксель. Словно издалека доносился голос мамы. Я слышала его, но казалось, она говорит не со мной. Ее не было в моем мире, где на меня лавиной обрушился ужас. В этом мире я была одна.

– Валери, я с тобой говорю. Что с ней, медсестра? Валери? Ты меня слышишь? Боже, Тед, сделай что-нибудь!

– Что ты хочешь чтобы я сделал, Дженни? – раздался голос папы. – Что мне сделать?

– Хоть что-нибудь! Не стой истуканом! Это же твоя семья, Тед. Твоя дочь. Валери, ответь мне! Вал!

Но я не могла оторвать взгляда от экрана телевизора, который и видела, и не видела одновременно.

Ник. Он стрелял в людей. Стрелял в Кристи. В мистера Клайна. О боже! Он застрелил их. Ник на самом деле их застрелил. Я видела это. Он убил…

Я пощупала ногу и почувствовала бинты. И тогда у меня полились слезы. Я не зарыдала в голос и не завыла белугой, а беззвучно заплакала, кривя губы и вздрагивая плечами – такой плач Опра[6]6
  Опра Уинфри – американская телеведущая, актриса, продюсер.


[Закрыть] назвала уродливым.

Мама вскочила со стула, наклонилась ко мне и заговорила, но не со мной.

– Ей больно, медсестра. Сделайте что-нибудь, чтобы ей не было больно. Тед, пусть они облегчат ей боль.

Она тоже плакала. Я отметила это краем сознания, как в тумане. Она плакала и с лихорадочным отчаянием в голосе требовала мне помочь.

Папа подошел к ней, обхватил за плечи и потянул от кровати. Мама неохотно уступила ему, повернулась, уткнулась лицом ему в грудь, и они оба вышли из палаты. Из коридора донесся ее резкий, полный недовольства голос.

Медсестра нажала на кнопки расположенного позади меня монитора. Полицейский отвернулся к телевизору. Фрэнки неподвижно стоял у моей кровати, уставившись на покрывало.

Я плакала, пока не заболел живот. Меня тошнило. В глаза будто насыпали песка, нос забился, однако слезы литься не перестали. Не помню, что в те минуты творилось в моей голове, но меня точно мучили мрачные и неприятные мысли. Я хотела видеть Ника и в то же время не желала его больше видеть. Я хотела видеть маму и в то же время не желала ее больше видеть. В глубине души я чувствовала вину за случившееся. Пусть и неумышленно, но я тоже участвовала во всем этом. И если бы все повторилось, то кто знает, стала бы я вновь невольной участницей произошедшего или нет.

Постепенно рыдания стихли и я смогла нормально дышать.

– Меня сейчас вырвет, – просипела я.

Медсестра тут же сунула мне под подбородок судно. Меня стошнило.

– Не могли бы вы ненадолго оставить нас? – попросила она полицейских.

Кивнув, они молча вышли в коридор. Когда дверь открылась, я услышала приглушенные голоса родителей. Фрэнки остался в палате.

Меня снова вырвало. Так сильно, что потекло из носа.

Я перевела дыхание, и медсестра вытерла мне лицо влажной тканью. Прохладной и успокаивающей. Было приятно. Я закрыла глаза и опустила голову на подушку.

– После анестезии часто тошнит, – объяснила мне медсестра нравоучительным тоном. – Скоро это пройдет. А пока держи его рядом с собой.

Она подала мне чистое судно, положила сложенную влажную ткань мне на лоб и беззвучно удалилась.

Я попыталась отрешиться от всего. Попыталась убрать всплывающие в голове образы в дальний угол сознания. Не получилось. Они выскакивали снова и снова, и каждый последующий ужаснее предыдущего.

– Он в тюрьме? – спросила я Фрэнки. Дурацкий вопрос. Где же быть Нику после такого?

Брат вскинул на меня испуганный взгляд, словно забыл о том, что я нахожусь рядом с ним.

– Валери… – хрипло начал он. Моргнул, покачал головой. – Что… что ты наделала?

– Ник в тюрьме? – повторила я вопрос.

Фрэнки мотнул головой: «Нет».

– Он сбежал?

Брат снова мотнул головой.

Остался только один вариант.

– Они его застрелили, – сказала я больше утвердительно, чем вопросительно и удивилась, когда брат опять мотнул головой.

– Ник сам застрелился. Он мертв.

7

2 мая 2008

«Я этого не делала»

* * *

Забавно, что имя, которое станет самым известным в моем классе – Ник Левил, – было именем парня, о котором до девятого класса никто не слышал.

Ник в том году был в нашей школе новичком и в ряды ребят не вписался. Гарвин – один из мелких пригородов с кучей больших домов и богатых деток. Ник жил на одной из улочек, где обитали малоимущие семьи. Они располагались за чертой города и служили его границами. Ник носил потрепанную, вышедшую из моды одежду с чужого плеча. Был худым, мрачноватым и неприступным. Его окружала обманчивая аура «плевать я на все хотел», создающая у людей ощущение, что это «на все начхать» относится персонально к ним.

Меня сразу к нему потянуло. К его искрящимся темным глазам и очаровательной улыбке – будто бы извиняющейся, кривоватой и никогда не обнажающей зубы. Ник, как и я, не был частью общей тусовки и, как и я, не хотел ею быть.

Я не всегда была изгоем. В начальной школе почти каждый – часть толпы, и я, конечно же, не была исключением. Любила все популярное – одежду, игрушки, мальчишек, песни, под которые все отрывались на школьных вечеринках.

Но где-то классе в шестом это изменилось. Я начала оглядываться по сторонам и заметила, что между мной и другими девчонками мало общего. Их семьи не были несчастливы. Они не леденели внутренне, возвращаясь домой, ведь их ждало тепло родных, а не стылый холод. На школьных праздниках отцы звали дочек лапочками и милашками, в то время как мой папа в школе даже не появлялся. И пока я мучилась вопросом, есть ли мне место в этой толпе, Кристи Брутер, мой «тот самый человек», вдруг обрела популярность. Тогда сомнений не осталось: я не одна из них.

Поэтому мне понравилось поведение Ника. Я стала ходить с таким же наплевательским видом, как он, дырявить и трепать свои «красивенькие» шмотки и скинула с себя облик безупречной невинности, который родители придавали мне раньше и всеми силами будут пытаться придать мне позже. Душу грело еще и то, что родители схлопотали бы по инфаркту, узнай они о моих отношениях с Ником. Им почему-то втемяшилось в голову, что я в школе «мисс Популярность». Шестой класс давно остался в прошлом, а им это словно и невдомек.

У нас с Ником был совместный урок алгебры. Так мы и встретились. Он одобрил мои кеды, обмотанные спереди клейкой лентой. Они не разваливались, нет, просто мне так нравилось.

– Классные кеды, – похвалил Ник.

– Спасибо. Ненавижу алгебру, – ответила я.

– Я тоже, – согласился он.

Позже, когда миссис Парр раздавала распечатки, он прошептал:

– Эй, ты ведь дружишь со Стейси?

Я кивнула и передала стопку листов ботанику позади себя.

– Ты ее знаешь?

– Мы ездим на одном автобусе, – ответил он. – Она вроде прикольная.

– Ага. Мы с ней с садика дружим.

– Клево.

Миссис Парр велела нам заткнуться.

Мы с Ником стали общаться каждый день, до урока и после. Потом я познакомила его со Стейси, Дьюсом и нашей компанией. Ник сразу же вписался в нее. Особенно он сошелся с Дьюсом. Однако лучше всего нам было вдвоем.

Вскоре мы начали встречаться у его шкафчика и приходить и уходить с алгебры вместе. Также иногда сидели по утрам на трибунах со Стейси, Дьюсом и Мейсоном.

Однажды у меня выдался особенно дерьмовый день, вызвавший дикое желание отомстить всем, кто его испортил. Мне пришло в голову записать имена этих людей в блокнот, сделав его своего рода бумажной куклой вуду, составить письменное доказательство того, что мои обидчики козлы, а я – их жертва.

Поэтому я открыла свой верный красный блокнот, пронумеровала каждую строчку на странице и начала перечислять все самое ненавистное: имена знакомых мне людей, знаменитостей, концепции, понятия и многое другое.

К концу третьего урока я заполнила полстраницы чем-то вроде «Кристи Брутер», «Алгебра: как можно сочетать буквы и цифры?!!» и «Лак для волос». На этом я еще не остыла, поэтому притащила блокнот на алгебру и усердно корпела над ним на перемене, когда в класс зашел Ник.

– Привет, – сказал он, плюхнувшись на стул. – Не видел тебя у шкафчиков.

– Меня там не было, – ответила я, не поднимая глаз и записывая в блокнот: «Дурацкие проблемы родителей». Этот пункт был крайне важным. Я записала его четырежды.

– Ясно. – С минуту он молчал, но я чувствовала, что он заглядывает мне через плечо. – Что это? – спросил он наконец со смехом в голосе.

– Мой Список ненависти, – ответила я, не задумываясь.

После урока, когда мы вышли из класса, Ник небрежно бросил:

– Мне кажется, тебе стоит добавить к Списку сегодняшнюю домашку. Задали хрень.

Я оглянулась на него. Он улыбался.

На душе сразу похорошело. Ник понял меня. Я не одна.

– Ты прав, – улыбнулась я. – На следующей перемене добавлю.

Так мы и начали вести наш печально известный Список ненависти. В шутку. Чтобы излить на бумаге злость, негодование и расстройство. Но это привело к тому, что мне и в страшном сне не могло присниться.

Каждый день мы вытаскивали на алгебре наш блокнот и записывали в него имена всех ненавистных нам старшеклассников и учителей. Сидя рядышком на задней парте, мы перемывали косточки Кристи Брутер и миссис Харфельц. Всем тем, кто раздражал нас и действовал нам на нервы, кто издевался над нами и другими ребятами.

Какое-то время мы тешили себя мыслью, что потом опубликуем этот Список, чтобы мир увидел, какими ужасными могут быть люди. Чтобы последнее слово осталось за нами, а не за чирлидершами, зовущими меня Сестрой смерти, и не за качками, раздающими Нику тумаки в коридорах, когда никто этого не видит, – не за «идеальными детишками», которые ничем не лучше «хулиганов». Мы говорили с Ником о том, насколько бы мир был лучше, если бы велись подобные списки и люди отвечали за свои поступки.

Список был моей идеей. Моим детищем. Я начала его и я его продолжала. С него завязалась наша дружба, он и скрепил ее. Он скрашивал наше одиночество.

Влюбилась я в Ника, впервые побывав у него дома.

Кухня, в которую мы зашли, была запущенной и грязной. В отдалении слышался звук работающего телевизора и временами перекрывающий его кашель курильщика. Ник открыл дверь рядом с кухней и жестом показал следовать за ним. Мы спустились по деревянным ступеням в подвал. Там прямо на цементном полу лежал не заправленный матрас, а рядом с ним – маленький рыжий коврик. Ник сбросил рюкзак на матрас и плюхнулся на него сам.

– Долгий день, – тяжко вздохнул он, потирая глаза. – Когда уж наконец лето наступит.

Я медленно крутанулась на месте, осматриваясь. В одном углу стояли стиральная машина и сушилка с наброшенными поверх рубашками. В другом – мышеловка. У стены одна поверх другой были сложены коробки для переезда. К ним приткнулся невысокий комод с торчавшей из приоткрытых ящиков одеждой, заваленный разным барахлом.

– Это твоя комната? – поразилась я.

– Ага. Хочешь телек посмотреть или сыграть в плейстейшен?

Ник перевернулся на живот и включил маленький телевизор, стоявший на коробке рядом с кроватью.

– Давай сыграем.

Я села на матрас рядом с ним и заметила между кроватью и стеной переполненную книгами пластиковую корзину. Подползла к ней на коленях и взяла одну книгу.

– «Отелло», – прочитала я название. – Шекспир?

Ник настороженно взглянул на меня, но ничего не сказал.

Я взяла другой том.

– «Макбет». – Потом еще два. – «Сонеты Шекспира». «В поисках Шекспира». Что это?

– Ничего. Держи. – Ник бросил мне джойстик.

Я проигнорировала его, продолжая копаться в корзине. «Сон в летнюю ночь». «Ромео и Джульетта». «Гамлет, принц датский». Тут был один Шекспир.

– Моя любимая, – тихо признался Ник, показав рукой на «Гамлета».

Я рассмотрела обложку, потом открыла книгу наугад и вслух зачитала:

«О, злое дело!

Так было бы и с нами, будь мы там;

Его свобода пагубна для всех,

Для вас самих, для нас и для любого»[7]7
  Цитата из «Гамлета, принца датского» Уильяма Шекспира в переводе М. Лозинского.


[Закрыть].

– «Кто будет отвечать за грех кровавый?» – процитировал Ник прежде, чем я успела прочитать следующую строку.

Я прислонилась спиной к стене и посмотрела на него поверх книги.

– Ты читаешь такое?

– Ну да. В этом нет ничего особенного, – пожал он плечами.

– Шутишь? Это же здорово! Ты помнишь ее наизусть, а я даже не поняла, о чем речь.

– Чтобы понять, о чем речь, нужно знать, что там происходит.

– Так расскажи мне, – попросила я.

Ник неуверенно взглянул на меня, глубоко вздохнул и несмело начал говорить. Однако чем дольше он рассказывал мне о Гамлете, Клавдии, Офелии, убийстве и предательстве, тем оживленнее и воодушевленнее становился. Он поведал мне о пагубной нерешительности Гамлета. О том, как Гамлет жестоко предал любимую. И пока он рассказывал мне историю, цитируя отрывки религиозных рассуждений Гамлета так, словно сам писал эту книгу, я поняла, что влюбляюсь в него. Влюбляюсь в парня с наплевательским отношением ко всем, робко улыбающегося, плохо одетого и цитирующего Шекспира.

– Как ты увлекся Шекспиром? – спросила я. – У тебя тут полно его книг.

Ник опустил голову. Он рассказал мне о том, как открыл для себя мир книг, когда его мама разводилась с отцом номер два. Как он долгими ночами сидел дома один и ему нечем было заняться, кроме как читать, потому что мама ходила по барам в поисках очередного мужика, не заботясь об оплате счетов за электричество. Как бабушка приносила ему книги и он за день проглатывал их. Чего он только не читал: «Звездные войны», «Властелина колец», «Артемиса Фаула», «Игру Эндера».

– И вот однажды Луис – мой папаша номер три – нашел эту книгу на гаражной распродаже и принес мне. – Ник взял у меня из рук «Гамлета» и потряс им в воздухе. – «Посмотрим, как ты ее осилишь, умник», – передразнил он отчима скрипучим голосом. – Типа пошутил. И сам же заржал. Он считал себя отменным шутником. Мама тоже так считала.

– И ты начал читать книгу назло ему, – сказала я, листая страницы «Отелло».

– Поначалу да. Но потом…

Ник устроился рядом, привалившись спиной к стене, и смотрел на переворачиваемые мной страницы. Приятно было ощущать тепло его плеча.

– Я увлекся. Чтение «Гамлета» чем-то напоминало складывание пазлов. Еще забавляло то, что тупоголовый Луис дал книгу, в которой отчим – злодей. – Он покачал головой. – Ублюдок.

– Так тебе бабушка купила все эти книги?

– Некоторые, – пожал Ник плечами. – Часть я приобрел сам. Но большинство подарила библиотекарь, которая меня в то время поддерживала. Она знала, что мне нравится Шекспир. Наверное, жалела меня.

Я уронила «Отелло» в корзину, снова порылась в ней и вытащила «Макбета».

– Расскажи теперь об этой книге, – попросила я.

И он рассказывал, а я слушала его, позабыв о валяющемся на полу рядом с кроватью джойстике от приставки.

Первые дни в больнице я думала об этом вечере. Напрягала мозг, пытаясь вспомнить мельчайшие детали. Постель Ника была застелена красным бельем. Подушка без наволочки. На краю комода стояла рамка с фотографией светловолосой женщины – его мамы. Когда мы говорили о «Короле Лире», сверху послышался звук смываемой в туалете воды. Над головой периодически скрипел паркет – мама Ника ходила из спальни в туалет, из туалета в кухню. Я вспоминала каждую деталь. И чем больше я вспоминала, тем сильнее поражалась тому, что передают о Нике в новостях. Я включила телевизор тайком, чуть ли не виновато, после того как все ушли домой на ночь.

В перерывах между воспоминаниями об этом вечере я по кусочкам восстанавливала в памяти случившееся в столовой. Сделать это было нелегко по множеству причин.

Первые два дня я провела в каком-то медикаментозном коматозе. Забавно, но кажется, что больнее всего должно быть сразу, как только вас подстрелили. Это не так. На самом деле я, по-моему, вообще ничего не почувствовала в тот момент. Разве только страх. Этакое странное тягостное ощущение. Но не боль. Настоящую боль я ощутила только на следующий день после операции – тогда кожа, нервы и мышцы начали гореть огнем, как будто, наконец, осознав: кое-что необратимо изменилось.

Я много плакала те два дня. По большей части от боли. Мне хотелось, чтобы она ушла. Это вам не укус пчелы. Болело просто адово.

Время от времени ко мне заходила медсестра – я видела, что не нравлюсь ей – и делала мне укол или скармливала таблетки, от которых менялось мое восприятие, искажались голоса и все вокруг. Не знаю, сколько я тогда спала, но знаю, что на третий день, когда мой мозг перестал получать галлюциногенное обезболивающее и мне начали давать обычные таблетки, я бы многое отдала за сон.

Однако не только поэтому мне никак не удавалось восстановить полную картину произошедшего. Дело в том, что ее кусочки никак не желали складываться в единое целое и я не видела смысла в случившемся, сколько бы ни ломала голову. Я даже спросила медсестру, не стряслось ли у меня чего с мозгом. Все-таки я после выстрела на некоторое время оглохла и теперь не могла ясно мыслить. Да и вообще, хотелось только одного – уснуть и не испытывать боли. Или еще лучше – оказаться совершенно в другом мире.

– Это у тебя сработали защитные механизмы. Их в теле достаточно много, – ответила она.

Лучше бы в моем их было больше обычного.

Каждый вечер, включая висящий на противоположной стене телевизор, я видела свою школу – снятую с высоты птичьего полета и потому казавшуюся невероятно далекой. Я и ощущала ее таковой – чужой и зловещей, будто не в ней я последние три года училась. У меня даже возникало странное ощущение, что я смотрю не документальную съемку, а фильм. Однако поднимавшая внутри тошнота напоминала: это не вымышленный сюжет, это реальность и я нахожусь в самом ее эпицентре.

Мама просидела у моей постели все эти дни, обрушивая на меня противоречащие друг другу эмоции. Только что она тихо плакала в скомканную салфетку, печально качая головой и называя меня своей «девочкой», а через минуту со злым лицом и поджатыми губами говорила: «Поверить не могу, что родила такое чудовище».

Мне нечего было ответить на это. Ни ей, ни кому-либо другому.

Узнав от Фрэнки, что Ник мертв, что он застрелился, я свернулась в постели, точно улитка в раковине. Закуталась в одеяло, легла на бок и подтянула колени к груди – насколько позволяли перевязанное и ноющее бедро и сковывающая меня сеть медицинских трубок и проводов. А после того как свернулось калачиком тело, съеживаться продолжала душа. Она все скрючивалась и скрючивалась, превращаясь в измученный тугой комок.

Мое молчание не было умышленным. Я просто не знала, что сказать. И боялась, что если открою рот, то закричу от ужаса. Перед глазами стояла картина – Ник, лежащий где-то мертвым. Я хотела присутствовать на его похоронах. Или хотя бы навестить его могилу. Но больше всего я хотела его поцеловать и сказать, что прощаю его за свою рану.

Еще я боялась закричать от ужаса за мистера Клайна, Эбби Демпси и остальных, кто был ранен или убит. Даже за Кристи Брутер. Маму. Фрэнки. И да, за себя. Но обуревавшие меня чувства и мысли почему-то не сочетались друг с другом. Так при сложении пазла порой два кусочка вроде подходят, а вроде и нет. И это сводит с ума. Их можно состыковать, но они не сочетаются идеально и картинка выглядит странно. То же самое происходило у меня в голове. Я будто соединяла друг с другом неподходящие кусочки пазла.

На третий день я лежала, уставившись в потолок и вспоминая, как мы с Ником играли в лазертаг. Я тогда выиграла, и поначалу Ник напрягся, но потом на вечеринке у Мейсона сам всем рассказал, какой я отличный стрелок. Он по-настоящему гордился мной, и мне это было приятно. Остаток вечера мы не разнимали рук и не могли друг на друга насмотреться. Это был лучший вечер в моей жизни.

Воспоминания прервал звук открывшейся двери. Я поспешно закрыла глаза, притворившись спящей. Мне хотелось, чтобы вошедший побыстрее ушел и я продолжила думать о том вечере. Казалось, Ник рядом и я ощущаю тепло его руки в своей ладони.

Вошедший, шаркая, приблизился к кровати и остановился. Капельницу не тронул. Ящики и шкафчики открывать не стал. Значит, не медсестра. Маминого характерного сопения из-за заложенного носа я тоже не слышала. И не чувствовала запаха одеколона Фрэнки. Я просто ощущала рядом чье-то присутствие.

Я приоткрыла глаз.

Возле кровати стоял мужчина в коричневом костюме. Лет сорока, совершенно лысый. Не полностью облысевший, а облысевший настолько, чтобы сбрить оставшиеся волосы. Он жевал жвачку. Мне не улыбнулся.

Я открыла оба глаза, но не села. И ничего не сказала. Просто смотрела на него с гулко бьющимся в груди сердцем.

– Как твоя нога, Валери? – спросил он. – Я могу звать тебя Валери?

Я молчала, сузив глаза. Ладонь сама собой скользнула к перебинтованной ноге. Мне готовиться кричать? Этот мужик, как в ужастиках, изнасилует и прикончит меня прямо в больничной койке? Может, я этого и заслуживаю. Куча народу возрадуется, если со мной случится что-то жуткое. Эта мысль не успела завладеть мной, так как мужчина сдвинулся с места и снова заговорил.

– Надеюсь, что лучше. – Он отступил, подвинув к кровати стул, уселся на него. – Ты молода. В таком возрасте все быстро заживает. Мне вот в реабилитационном центре два года назад прострелил ногу наркоман, так рана вечность заживала. Что говорить, я уже старикан. – Он засмеялся над своей шуткой.

Я моргнула. Все еще не двигаясь и не убирая ладони с бедра.

Отсмеявшись, мужчина уставился на меня, склонив голову набок и продолжая медленно жевать жвачку. Он пялился на меня так долго, что я в конце концов не выдержала.

– Скоро вернется мама.

Не знаю, зачем я солгала. Я понятия не имела, когда она вернется. Однако мне показалось правильным сказать этому мужику, что скоро придет взрослый. Пусть не строит извращенных планов насчет меня.

– Она в приемной. Я уже с ней поговорил, – ответил он. – Твоя мама подойдет позже. Скорее всего, после обеда. Сейчас она общается с моим коллегой. Разговор может быть долгим. Отца твоего я тоже видел. Похоже, он сейчас не слишком доволен тобой.

– Увы, – отозвалась я, выразив междометием все свои мысли по этому поводу. «А когда, интересно, он был мной доволен? И кому есть до этого дело? Уж точно не мне. Увы».

– Я детектив Панзелла, – представился мужчина.

– Понятно.

– Показать значок?

Я покачала головой: «Нет». Никак не могла взять в толк, зачем он пришел.

Он наклонился вперед, приблизив свое лицо к моему.

– Нам нужно поговорить, Валери.

Наверное, мне следовало этого ожидать. Его приход был логичен. Только мне в тот момент ничто не казалось логичным. Я не видела смысла в стрельбе в школе, что уж говорить о сидящем у моей постели детективе?

Я перепугалась до смерти. Нет, даже сильнее. Я заледенела от страха и не знала, смогу ли выдавить из себя хоть слово.

– Ты помнишь, что случилось в школе? – спросил Панзелла.

– Не очень хорошо, – мотнула я головой.

– Погибло много людей, Валери. Их убил твой парень, Ник. Ты знаешь, почему?

Я задумалась. Складывая в голове картину произошедшего в школе, я ни разу не задалась вопросом, почему. Ответ ведь был очевиден. Ник ненавидел их всех. И они ненавидели его. Вот почему.

Ненависть. Тумаки. Обзывание. Высмеивание. Издевки. Тычки проходящих мимо злобных идиотов. Ребята ненавидели Ника, а он ненавидел их. И закончилось это тем, что всех не стало.

Мне вспомнился канун Рождества. Мама Ника дала ему свою машину, чтобы он свозил меня на свидание. Нам редко обламывалась такая возможность, поэтому мы оба предвкушали поездку в такое место, куда пешком трудно добраться. Мы решили пойти в кино.

Ник подъехал ко мне на ржавой развалюхе. По ее коврикам перекатывались кофейные стаканчики с отпечатками губной помады, а между сиденьями торчали пустые сигаретные пачки. Нам было плевать. Мы были так счастливы выбраться куда-нибудь. Я придвинулась поближе к Нику. Он вел машину нерешительно, словно в первый раз сидел за рулем.

– Ну как? Прикольно или страшновато? – спросил он меня.

Я обдумала его вопрос и с лукавой улыбкой ответила:

– Романтично.

– Шутишь? – скривился Ник, бросив на меня взгляд. – Ну нет! На мелодраму ни за что не пойду.

– Пойдешь, если я попрошу, – поддразнила я его.

– Пойду, – кивнул он, широко улыбаясь.

– Но я не попрошу. Забавно. У меня сегодня смешливое настроение.

– У меня тоже.

Ник переместил ладонь с руля на мое колено. Мягко сжал его и руку не убрал.

Я прижалась к нему, закрыла глаза и глубоко вздохнула.

– Весь день ждала этой поездки. Родители вчера вечером совсем достали своими разборками. Думала, спячу от них.

– Да, так здорово, что мы выбрались, – ответил Ник, еще раз успокаивающе сжав мое колено.