Текст книги "Улица милосердия"

Единственным местом, которое он хотел бы увидеть, был Перл-Харбор. Но чтобы попасть туда, им нужно было долететь до Оаху, а это еще два билета, за которые ему пришлось бы заплатить. На этом другой человек бы сдался, купил билеты, арендовал машину и увидел-таки Перл-Харбор, но Тимми не изменял себе.

Он остался сидеть в квартире сестры и курил свою траву.

ИСТОРИЯ ЗАКОНЧИЛАСЬ, ТИММИ ПОТЯНУЛСЯ ЗА ПУЛЬТОМ. Он пропустил музыкальные клипы, магазин на диване, мультяшную собаку, говорящую по-испански. На «Эн-И-Си-Эн» крутили запись пресс-конференции в Палате представителей. Внизу экрана ползла бегущая строка: генпрокурор высказался против использования марихуаны в медицинских целях.

– Как думаешь, пропустят? – спросила Клаудия.

Это было еще одно их общее занятие: обсуждать, что шло по телевизору.

– Не, никогда, – ответил Тимми.

Диван засасывал ее, как зыбучие пески.

Строка бежала дальше: По результатам референдума Массачусетс может стать третьим штатом, легализовавшим использование марихуаны. В Колорадо и Вашингтоне подобный закон был принят в 2012 году.

– Колорадо, – произнес Тимми.

Эти четыре слога как будто щелкнули переключателем у него в голове. Как часто бывало, он принялся рассказывать ей то, что уже упоминал прежде. Прошлым летом он ездил в Денвер на свадьбу приятеля и был поражен количеству магазинчиков с дурью на каждом углу, отмеченных зеленым неоновым крестом. Он наугад выбрал один и зашел.

Давным-давно, во времена мимолетного брака Клаудии, родители ее мужа ездили в Китай. По возвращении они устроили вечеринку в честь самих себя, которая включала показ часовой фотопрезентации с комментариями свекрови, которая пребывала в таком щенячьем восторге от Великой стены, что никак не могла заткнуться.

Тот магазинчик с дурью в Денвере был Великой стеной Тимми.

Он описывал интерьер, трековое освещение, голый кирпич и светлые деревянные полы в трансе обдолбанного изумления. Товар был выставлен в стеклянных банках, подсвеченных, как скульптуры в галерее. Тимми насчитал сорок видов: от ширпотреба до редких дорогущих соцветий. Там были пузырьки с конопляным маслом, полки, заставленные кальянами и замысловатыми бонгами, за стеклом стояли дорогие светодиодные ингаляторы. В магазинчике был полный ассортимент съедобных продуктов: не только конфетки, а еще кукурузные чипсы, гранола, замороженная пицца – все с четкой маркировкой с указанием содержания тетрогидроканнабиола на порцию. Достойный продуктового магазина выбор готовой еды, сулящей кайф.

– Буйство капитализма, – сказал он, адресуя последние слова ее вопросу. – Маленькому человеку с таким не потягаться.

Он взял пульт и принялся переключать каналы. Наконец он остановился на передаче об автомобилях – ее они обычно и смотрели. Этот выпуск был посвящен американским маркам шестидесятых: «Фэлкон», «Тандерберд» – эре великих крылатых существ[7]7
  Falcon – сокол, thunderbird – буревестник (англ.).


[Закрыть]. Минут через десять – а может и через час – раздался звонок в дверь.

У Тимми это было обычным делом: разношерстные чуваки шли непрерывным потоком. Он вышел в коридор и вернулся с покупателем – тощим мужичком с седеющими волосами и бросающимся в глаза пятном священного пепла на лбу.

– Клаудия, Пипка, – сказал Тимми. – Пипка, Клаудия.

Пипка присел на свободный край дивана. «Энтони», – сказал он.

Тимми проигнорировал поправку.

– Пипка, приятель, у тебя что-то на лбу.

– Сегодня же Пепельная среда.

– Ты не собираешься это смыть?

Клаудия обрадовалась, что он спросил. Этот вопрос годами не давал ей покоя, с самого переезда в Бостон. Сколько католику было положено ходить с грязным лбом? Час? Целый день?

– Нельзя. – Пипка быстро моргнул, сначала левым глазом, потом правым. Клаудии показалось, что она уже где-то его видела, что было в каком-то смысле логично. Если он выкуривал по косяку в день, как она, пакета ему хватало на три недели. У них совпадали курительные циклы. Как месячные у соседок.

– Надо идти, – сказала она, выкарабкиваясь из дивана.

Тимми проводил ее в коридор.

– Погоди, хочу кое-что тебе показать. Тут за углом.

Температура снаружи упала. Клаудия плотнее закуталась в пальто, а Тимми в своих слоеных футболках, казалось, совершенно не чувствовал холода. Пока она шла рядом с ним, ей в глаза отчетливо бросилась его громадность, – он был на голову выше ее и почти вдвое тяжелее. Обычно она этого не замечала: на диване перед телевизором они были плюс-минус одного размера.

Когда они завернули за угол, она увидела припаркованную на другой стороне улицы машину – заботливо отреставрированный темно-зеленый «Плимут Барракуда» начала семидесятых.

– Ух ты. – Она перешла дорогу, чтобы разглядеть повнимательнее. – Это какой, семьдесят первый?

– Семьдесят второй, – ответил Тимми.

– Точно, передние фары же. Зачем-то вернулись к одинарным. – Она заглянула внутрь сквозь пассажирское окно. Гладкие кожаные сиденья блестели. Приборная панель представляла собой чудо футуризма середины прошлого века: все приборы и датчики поблескивали хромом.

– Только что забрал из мастерской, – сказал Тимми. – Краска свеженькая. Мне надо отогнать ее в гараж к одному приятелю, но я хотел сначала тебе показать.

– Так она твоя?

– Пока да, – ответил Тимми. – Я купил ее за копейки прошлым летом и прикинул, что если вложу пару штук, то продам ее вдвое дороже.

Она хотела спросить, кому может прийти в голову продать такую машину; как, получив в свое распоряжение такое чудо, можно с ним расстаться? Но вопрос казался слишком личным. А он просто продает ей дурь.

На такой машине можно было уехать куда угодно, в совершенно другую жизнь.

Когда Клаудия была маленькой, ее дядя Рики работал в автомастерской и она проводила там много времени. Когда она стала старше, ей уже приходилось после школы присматривать за двумя, а то и тремя приемышами, но в те времена у них жила только одна. Эрика была тихой, беспроблемной девочкой не от мира сего. И вечно голодной. Пока она ела, она была счастлива, даже если ела всего лишь сухие крекеры и виноградный джем. Мать Клаудии жаловалась, что в конце концов она объест их до трусов, но крекеры, даже «Зеста» или «Криспи», стоили не так уж и дорого. А те, что покупала Деб – «Салтинз» в простых белых коробках, – вообще были почти бесплатные.

Каждый день после школы Клаудия усаживала Эрику перед телевизором с пачкой крекеров, а сама отправлялась на велосипеде через весь город до «Стрит Родз», где парни задирали вверх задние части кузова или выдирали задние сиденья-диванчики, чтобы воткнуть вместо них отдельные кресла, и занимались другими зверствами, которые по-хорошему должны попадать под Женевские конвенции. Помимо такой «кастомизации», в автомастерской предлагали услугу полной уборки. Клаудия была костлявой и достаточно мелкой, чтобы втиснуться в самые узкие места, и за два доллара в час она, вооружившись пылесосом, набрасывалась на сиденья и коврики. Люди творили со своими машинами настоящие преступления. Она килограммами высасывала из них собачью шерсть, бычки, разодранные бумажные салфетки. Под сиденьями она находила фантики от конфет, бижутерию, зажимчики для косяков, использованные презервативы и, частенько, пару долларов мелочью. Любые находки ей разрешалось забирать себе.

Впервые в жизни у нее были собственные деньги, что уже было наградой само по себе, но еще ей нравились машины. Большинство из них были просто консервными банками, но попадались и по-настоящему красивые: «Плимут Бельведер», винтаж середины шестидесятых; «Форд Фэлкон» шестьдесят третьего года в идеальном состоянии, годы простоявший в гараже вдовы после смерти мужа – «его радость и гордость».

В 1980-х эти модели были не такими редкими, как сейчас. Иногда их можно было встретить на дороге – этакое ржавое ведро, доставшееся какому-нибудь подростку за сто баксов, под которым он проводил молодость в надежде заставить это чудо ездить. Позже, в старшей школе Клаудия встречалась с одним из таких парней, молчаливым юным техником с черными ногтями. Почти ни у кого в клейборнской старшей школе не было собственной машины, но если была, именно она определяла, кто ты есть.

Ей нравилась мастерская с запахом покрышек и полироли. Ей даже нравились ребята. Живя в доме без мужчин, она пугалась низких голосов и особенно мужского смеха, но парни из мастерской смеялись все время, и постепенно она привыкла. Они считали себя очень смешными. Они ругались, радостно кричали, затевали бессмысленные споры: лучший сэндвич, лучший бас-гитарист, лучший фильм о кунг-фу. Самая ядовитая змея. Лучший гол в истории. У каждого из них была своя роль: Рики – умник, Рой – кривляка, Тип – настоящий мужик. Гэри, тихоня, разговаривал только каламбурами и постоянно отпускал шуточки. О блондинках, о поляках. Они все были настолько хронически несмешными, что смешными их делал сам этот факт.

Парни в мастерской не обращали на нее совершенно никакого внимания, а ей только того и надо было. Она уходила в себя и слушала радио: «Лед Зеппелин», «Айрон Мэйден» или какие-нибудь ретростанции. Такое случалось в основном по пятницам, когда заезжал хозяин, старый бриолинщик с седеющими волосами, уложенными в стиле помпадур. Он и сам был «ретро» во всех смыслах: начиная с прически и заканчивая диковинными рубашками для боулинга, которые он носил, чтобы скрыть высокий живот, начинавшийся где-то в районе грудины. У него был на удивление приятный тенор, и каждый раз, когда он принимался подпевать «Бич Бойз» или Делу Шеннону, Клаудия чувствовала, что немного влюблена в него.

А еще она была влюблена в «Фэлкон». Благодаря почтенному возрасту и первозданному виду его держали в закрытом помещении, и однажды, когда парни были заняты в основном зале, она дернула за ручку двери, и та оказалась открытой. Внутри пахло смазкой, бензином и каким-то мужским средством вроде дезодоранта или лосьона после бритья.

Она не стала садиться на водительское сиденье. Вместо этого она устроилась сзади, как девочки по телевизору. Любимая дочь, которую куда-то везут, – мама на пассажирском сиденье, а отец за рулем.

ТО, ЧТО КЛАУДИЯ – НЕЗАКОННОРОЖДЕННЫЙ РЕБЕНОК, было в семье Бёрчей общепризнанным фактом. В их части Мэна это выражение употребляли без всякой иронии, даже ее мать сама его использовала. Клаудия помнила, как та по телефону обсуждала какое-то объявление о свадьбе в «Клэйборн Стар» с тетей Дарлин. Деб знала, что у невесты уже был ребенок. Незаконнорожденный.

Незаконнорожденный. Это слово звучало зловеще, преступно, как-то по-средневековому. Похоже на «междоусобицу» – слово, которое Клаудия знала из матчей по рестлингу, – неизменного развлечения всех приемышей, что мальчишек, что девчонок.

Главным атрибутом детства Клаудии был телефон: небольшой аппарат «Принцесса», прикрученный к стене в кухне и соединявшийся с трубкой длинным проводом. Растянутый во всю длину провод доставал до любого угла комнаты, так что Деб могла висеть на телефоне буквально каждую минуту своей жизни, как, наверное, и полагалось принцессе. Она грызлась с матерью или сплетничала с Дарлин, смеясь отрывистым, каркающим смехом, пока готовила ужин, меняла подгузники, мыла посуду или сидела на унитазе. Вися на проводе, она была гораздо счастливее, и кто мог ее в этом упрекнуть? Большинство других людей, окажись они заперты в трейлере с кучкой гиперактивных детей, сотворили бы что-нибудь похуже.

Об обстоятельствах собственного зачатия Клаудия знала немного, потому что ее мать по жизни была скрытной ханжой. Деб родила в семнадцать, а это означало, что она не окончила школу. Ее родители – суровые янки, строго убежденные в том, что любители кататься должны любить возить санки, – не собирались решать ее проблемы. Человек, от которого она забеременела, был старше и к тому же женат, и, как бы Деб того ни хотела, с женой он в итоге так и не развелся.

Человек, от которого она забеременела. Именно так Клаудия о нем думала. Им он, в сущности, и был.

Ее мать была скрытной, поэтому Клаудии приходилось искать ответы на свои вопросы в других местах. По словам ее дяди Рики, тот мужчина работал линейным электриком, и мать познакомилась с ним, когда он пришел восстанавливать провода после бури. Ни жену, ни детей Рики не упомянул. Они его не особо заботили – у него самого было по паре и тех и других, совершенно одинаково его не интересовавших.

Тетка Дарлин рассказала ей другую историю. По ее версии, Деб за небольшие деньги присматривала за ребенком одной местной семьи, а по вечерам, когда ее смена заканчивалась, хозяин дома – который мог работать, а мог и не работать в электросетях – подвозил ее до дома.

А ты разве не хотела бы его найти? Клаудии не раз задавали этот вопрос – обычно на втором или третьем свидании, и обычно мужчины, которые сами уже были отцами. Этот вопрос, пожалуй, гораздо больше говорил о них самих, нежели о ней.

Она была зачата в мае 1971 года, когда ее мать только перешла в старшую школу. Возраст согласия в Мэне наступал в шестнадцать лет. По мнению государства, не было ничего такого в том, чтобы девочка-подросток залетела от взрослого мужчины, девочка, которая все еще собирала плюшевые игрушки, а вместо точек над буквой Ё рисовала сердечки. Дебби Бёрч.

(Нет, отвечала Клаудия своим кавалерам, я бы не хотела его найти.)

Весной 1971 года аборты в Мэне все еще были незаконны. Если бы Клаудию зачали годом позже, существовала бы она вообще? Она никогда не задавала матери этот вопрос. Это было не ее дело, и знать ответ она в любом случае не хотела.

Тот мужчина, кем бы он ни был, в итоге переехал вместе с женой и детьми куда-то в Северную или Южную Каролину. Не исключено, что он пошел на это, чтобы скрыться от Деб, близко к сердцу принявшей предательство и – Клаудия в этом почти не сомневалась – доставившей ему немало неприятностей.

(С чего бы ей хотеть его найти?)

Ежегодная посылка из магазина. Клаудия всегда пыталась представить, как это происходило. Ее мать звонила ему? Говорила: «Вот что Клаудия хочет на Рождество»? Ее отец вообще знал, как ее зовут?

Спрашивать не было смысла. Во всем, что касалось этого вопроса, да и многих других, Деб была могилой. Клаудия обращалась ко многим источникам разной степени надежности и сделала некоторые предположения, а из этих кусочков собрала историю, которая звучала довольно убедительно и вполне могла быть правдой.

КЛЕЙБОРН ПРЕДСТАВЛЯЛ СОБОЙ ГОРОДОК НА ЧЕТЫРЕТЫСЯЧИ ЖИТЕЛЕЙ. Там были одна соборная церковь, одна заправка, один магазин «Дэйри Куинн» и один супермаркет «Ханнафорд». Ближайшим достойным упоминания городком был Фармингтон, где располагался кампус Массачусетского университета и который был известен как родина изобретателя зимних наушников. Проведя детство в этих краях, Клаудия и ее подруга Джастин Уэбстер испытывали к этому месту нахальное пренебрежение, словно они были путешественниками, проезжающими мимо по пути в местечко поинтересней. Клаудия верила в это, особенно в отношении Джастин. И плевать, что Уэбстеры и Бёрчи поколениями отбывали пожизненное наказание в этой несчастной стране сурков и что их предки были настолько ленивы и лишены воображения, что никто, ни один из них, так и не придумал, как оттуда вырваться.

Как именно вырваться, оставалось не совсем понятным. Сорок процентов учеников из класса Клаудии пошли получать «дальнейшее образование» в весьма размытую категорию заведений, которая включала в себя всякие мутные коммерческие колледжи и захудалые училища, размещавшие свою рекламу на спичечных коробках. Девчонки поступали в Академию косметологии на востоке штата, устраивались работать в торговые центры или беременели. Парни водили грузовики, шли в армию, устраивались дорожными рабочими или садились в тюрьму. Джастин и ее муж на двоих перебрали почти все эти безрадостные варианты, словно колоду, состоящую из одних лишь проигрышных карт.

Ее лучшая подруга. Все ее детство. Когда им было восемь и десять, Клаудия увидела, как Джастин у себя в саду подбрасывает гимнастический жезл, и ей сразу же понадобился такой же. Так у них было заведено: Джастин впереди, а Клаудия на пару шагов отстает, повторяет то, что делает подруга, и хочет того, что у той уже есть. Для таких отношений, для такой обожествляющей любви маленькой девочки к более взрослой подруге должно быть отдельное слово. Так Клаудия никого никогда не любила.

Джастин могла подбросить жезл, дважды крутануться и успеть его поймать. Она могла крутить его вокруг запястья, отрицая законы гравитации, – трюк, который даже за много часов практики Клаудия так и не смогла освоить.

Сотни и сотни часов.

В колледже она встречала людей, которые умели то, что она даже представить себе не могла. Их детские годы курировались озабоченными их развитием взрослыми. Уроки фортепиано, балетные занятия. Летом они ездили в лагерь, где инструкторы за деньги учили их играть в теннис, кататься на лошади, ходить под парусом и работать веслами. Если то, чем ты занимался в детстве, определяло, кем ты в итоге станешь, подбрасывание жезла в значительной степени характеризовало их детство – ее и Джастин – бесчисленные часы, потраченные на оттачивание совершенно бесполезного умения.

Их детство никто не курировал. В дождливые летние дни они мастерили сережки из стеблей одуванчиков. Разрываешь трубчатый стебель на волокна, но не до конца, а потом опускаешь его в лужу, и волокна тут же магическим образом закручиваются в спиральки. Позже они воровали настоящие сережки из киоска в торговом центре: дешевые металлические колечки, оставлявшие на коже зеленые следы. Они все время воровали – батончики из «Ханнафорда», помаду и духи у матери Джастин, которая распространяла косметику «Эйвон» и держала под кроватью сумку с пробниками. Они выуживали старые свитеры из платяного шкафа Уэбстеров – в то время «Эл-Эл Бин» давали пожизненную гарантию на все свои товары. Любую древность, все, на чем была фирменная этикетка, можно было вернуть и получить деньги обратно без всяких вопросов.

Они по глоточку воровали бурбон из заначек, которые мистер Уэбстер прятал в подвале, в бачке унитаза, в ящике с инструментами. Клаудия помнит, как в десять лет кубарем катилась по склону за домом Джастин – безбожно пьяная и в полном восторге от происходящего. Она помнит, как Джастин держала ее волосы, когда она блевала, и как они заходились истерическим смехом, когда собака Джастин Даффи – милейший и тупейший бигль из всех, что Клаудии доводилось видеть, – начисто вылизала всю лужу.

Они делали все, что хотели и когда хотели, а тот факт, что при этом не был нарушен ни один закон и никто не получил никаких увечий, было по большей части чистым везением. У матери Джастин было еще четверо детей, чтобы отчитывать, а мать Клаудии постоянно работала. Чаще всего она возвращалась с работы – вымотанная и злая, с больными коленями и поясницей – и тут же растягивалась на диване перед телевизором, принимаясь жаловаться, кашлять и курить.

То была поздняя версия Деб. Оглядываясь назад, Клаудия могла вызвать в памяти более раннюю ее итерацию – молодую Деб в джинсовых шортах и топе, с длинными волосами, забранными в высокий хвост, моющую свой «Шевелл» из садового шланга. Деб, пылесосящую трейлер под ревущий по радио психоделический рок или красящую ногти Клаудии и Джастин в радужные оттенки под цвет своих собственных. Когда после похорон Клаудия разбирала коробку всякого хлама из трейлера – чеки, просроченные купоны, старые моментальные лотерейки, – она нашла фотографию той Деб. На ней ее мать, молодая и невероятно стройная, лежала на фольгированной подстилке в фиолетовом купальнике, а на ее раскрасневшейся на солнце розовой коже блестело детское масло.

В этом снимке поражало все. То, что его вообще кто-то сделал (но кто?) и что его хранили столько лет. Но самым поразительным было выражение лица Деб. Сколько Клаудия себя помнила, ее мать терпеть не могла, когда ее фотографировали. На немногих уцелевших семейных снимках она грозно смотрит в камеру, стиснув челюсти: «Убери от меня эту штуку!» Фотография в купальнике была другой. На лице молодой Деб играла озорная, восторженная улыбка. Сложно себе представить, но она, похоже, классно проводила время.

На обратной стороне знакомым округлым почерком матери была написана дата, которая все объясняла: четвертое июля 1984 года. Тем летом Деб исполнилось тридцать. Тем летом она влюбилась в Гэри Кейна.

У НЕЕ БЫЛИ И ДРУГИЕ ПРИЯТЕЛИ, НО КЛАУДИИ ЗАПОМНИЛСЯ ИМЕННО ГЭРИ. Тихоня Гэри из мастерской, разговаривающий только каламбурами; высокий, неуклюжий мужчина с орангутаньими руками и кустистыми бакенбардами, тянувшимися почти до края челюсти. Когда и при каких обстоятельствах они сошлись, Клаудия понятия не имела. В одну прекрасную ночь она просто встала пописать и обнаружила в ванной Гэри в одних трусах, из которых торчал член, а в унитаз с оглушительной силой била струя.

– Господь милосердный, – воскликнул он. – Народ, у вас что, стучаться не принято?

Я у себя дома, подумала Клаудия, но ничего не сказала, потому что ей было двенадцать и она была настолько ошарашена, что просто физически не могла вымолвить ни слова взрослому мужчине с членом в руках.

Говорят, что дети легко приспосабливаются. Если и так, то только потому, что у них нет выбора. Клаудия уже привыкла к постоянно появляющимся и исчезающим приемышам – последней была Эрика, за которой однажды субботним утром приехала сотрудница социальной службы, и больше о ней ничего не слышали. С появлением Гэри было точно так же: однажды она вернулась из школы и увидела шланг, протянутый из ванной в комнату Деб, где Гэри наполнял водяной матрас. Так она узнала, что он въехал к ним в трейлер. Как и все приемыши, он просто появился ни с того ни с сего.

Жизнь в трейлере подразумевает крайнюю степень близости. Каждую ночь Клаудия засыпала под плеск воды в матрасе и звуки приглушенных голосов из-за материнской двери. Гэри был человеком крупным, из-за своего роста ему постоянно приходилось нагибаться, чтобы вписаться в дверной проем. Его рабочие ботинки были размером со шлакоблоки и весили примерно столько же, и как минимум раз в день Клаудия спотыкалась о них по пути к двери. Даже когда он уходил на работу, следы его присутствия были повсюду: светлая, мелкая, как сахар, щетина в раковине; плавающий в унитазе окурок; забрызганный мочой стульчак.

Для них троих, запертых в трейлере как кролики, которых разводил ее дед, та зима была бесконечной. Хотя кроликам вообще-то было даже попроще: их, по крайней мере, разделяли по половому признаку, чтобы избежать бесконечного размножения. У тощего прыгучего самца была своя клетка с сетчатым дном, чтобы его фекалии падали прямо на землю и никому не приходилось за ним убирать.

Но рано или поздно снег сходит даже в Мэне. Весной Гэри соорудил за трейлером навес и большую часть времени возился там со своими мотоциклами. У него их было два: «Кавасаки», на котором он, собственно, ездил, и красивая старая «Веспа», которая отказывалась заводиться. Он месяцами силился поставить ее на ход, что было весьма сомнительным устремлением для провинциального Мэна, где невозможно было достать никаких запчастей.

Периодически он брал Клаудию покататься.

Вспоминая то лето, она помнит только, как сидела верхом на «Кавасаки» в шлеме Гэри, обхватив его за талию. Она втянулась мгновенно. В отличие от матери, которая в тот единственный раз, когда Гэри предложил ей прокатиться, чуть не перевернула их обоих, Клаудия инстинктивно понимала, как перераспределять вес во время поворотов.

Клаудия, да у тебя талант.

Она до сих пор помнит, где он ей это сказал. Они стояли у навеса, Гэри щурился от послеполуденного солнца. Эти слова вызвали у нее трепет. Ни от кого и никогда прежде она не получала комплиментов.

Когда она рассказала о мотоцикле Джастин, та с отвращением взвизгнула: «Ты что, его трогала?»

Вопрос прозвучал странно. А ты трогаешь стул, когда сидишь на нем? Для Клаудии туловище Гэри было просто предметом мебели. Смысл заключался в поездке.

– Он такой неудачник, – неожиданно сказала Джастин.

(Спрашивается, а кого в Клэйборне можно назвать везунчиком?) Ее неприязнь к Гэри могла показаться сильно преувеличенной, но в этом, пожалуй, была вина самой Клаудии. Месяцами, с самого первого его появления у них в трейлере с членом, торчащим из трусов, она непрестанно жаловалась на его присутствие. Учитывая это, антипатия Джастин была вполне объяснима – хочешь не хочешь, станешь предвзято относиться к человеку, если тебе с порога рассказать про его член.

Клаудия больше не заикалась о мотоцикле. Она пожалела, что вообще заговорила о нем, потому что теперь, забираясь на сиденье, она не могла не думать о вытянутой спине Гэри, его широкой грудной клетке и кудрявящихся на затылке светлых волосах. Он носил старую фланелевую рубашку, которую Деб стирала общим порошком, но запах, который исходил из-под нее, был другим – «Олд спайс», алкоголь и что-то похожее на цветочный грунт, влажный земляной запах, который Клаудия никак не могла определить.

Она привыкла к Гэри. Смирившись с его физическим присутствием, его было очень легко игнорировать. По вечерам они все вместе смотрели телевизор: Гэри и Деб устраивались на продавленном оранжево-коричневом клетчатом диване, доставшемся им от родителей Деб, а Клаудия занимала кресло-грушу, из которого на пол периодически высыпалась пенопластовая крошка. Со своего низкого поста она наблюдала странный параллакс: с длинной рукой Гэри на плече Деб практически исчезала из виду. До тех пор мать никогда не казалась Клаудии маленькой.

Тем летом случилась еще одна вещь: в июле или августе, в разгар редкой жары, Гэри принес домой старый кондиционер. Эта затея казалась обреченной с самого начала. Окошки в трейлерах крошечные, и за все время Деб так и не смогла найти ни одного кондиционера, который бы в них влез. Ожидаемо, этот тоже не влезал, но Гэри не видел в этом проблемы: мать и дочь в шоке наблюдали, как он запросто выпилил аккуратное отверстие в стене их гостиной.

У многих есть положительные стороны, и даже после того, что случилось позже, установка кондиционера была неоспоримым свидетельством достоинств Гэри. Это был роскошный жест. Если вы хоть раз проводили лето в одинарном трейлере, вы знаете, что установить кондиционер – все равно что подарить незрячему способность видеть.

А ГЭРИ БЫЛ-БЫЛ, ДА СПЛЫЛ. Однажды в понедельник в конце сентября Клаудия вышла из школы и увидела на парковке «Фэлкон» с включенным зажиганием: стекла опущены, орет радио. Она узнала торчащую из окна длинную орангутанью руку с зеленой русалкой на бицепсе.

– Садись, – позвал он, перекрикивая радио, раскрасневшийся, точно провел весь день верхом на своем мотоцикле. Казалось, он был в приподнятом настроении, готовый праздновать. Он сказал Клаудии, что одолжил «Фэлкон» в мастерской и в качестве подарка на день рождения он научит ее водить.

В его заявлении была очевидная логическая неувязка – до ее дня рождения была еще неделя и ей в любом случае было только тринадцать. Она решила, что объяснять это будет слишком сложно, поэтому просто залезла в машину.

Они поехали. В северной части города на парковке за магазином «Амвей» они поменялись местами. Гэри показал ей, как регулировать сиденье и настраивать зеркала. С ремнями безопасности они заморачиваться не стали, а может, их там и не было вовсе.

Она завела машину.

Сложно сказать, сколько она ехала: несколько минут или несколько часов – даже в тот момент она не могла бы сказать точно. Ощущения напоминали сон, мимо скользили деревья, дома и амбары. Золотая осень, чистый свет с оттенком грусти. Листья уже начали желтеть. Голые ноги липли к раскаленному солнцем черному виниловому сиденью.

Урок вождения закончился там же, где и начался, на парковке «Амвея». Клаудия свернула за здание и дала по тормозам, а Гэри протянул руку и выключил зажигание. Тишина слегка ошеломляла. Вдалеке слышалась птичья песнь; двигатель, тихонько щелкая, начал остывать.

– С днем рождения, – сказал Гэри и поцеловал ее в губы.

Он выпивал, это было нормально. Она не сказала бы, что в тот момент он был пьян. Гэри был крупным мужчиной с хорошей устойчивостью к алкоголю, а пиво, которое он предпочитал, было дешевым и слабеньким, – он мог уничтожить пол-ящика безо всякого видимого эффекта. Распознать опьянение человека, который практически всегда молчал, было непросто.

Она не хотела целовать его и уж тем более не хотела чувствовать у себя во рту его холодный мощный язык, но он, казалось, этого не заметил.

– Я так давно хотел это сделать, – сказал он.

ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ КЛАУДИЯ РАССКАЖЕТ О ТОМ ПОЦЕЛУЕ своему психотерапевту, но тогда она промолчала. Она ничего не сказала даже Джастин, она все еще помнила их разговор о мотоцикле («Ты что, его трогала?»). Она боялась, что Джастин может решить, будто она сама во всем виновата, что это она подала Гэри неправильный сигнал, а может, так оно и было.

Разумеется, она ничего не сказала матери. Не пришлось. Когда она вернулась из школы на следующий день, мотоциклов Гэри уже не было.

– Я вышвырнула его, – невозмутимо сказала Деб. По вторникам у нее был выходной, и она смотрела «Колесо фортуны», лежа на диване с грелкой под поясницей. – С меня хватит.

«Чего хватит?» – не спросила Клаудия. Ее щеки вспыхнули так, словно ее поймали на лжи.

Повисла долгая тишина.

– Он приехал за мной в школу, – сказала она наконец. Слова давались с трудом. – Мы поехали покататься.

Ей не нужно было ничего говорить. По лицу матери она поняла, что Деб уже все знала.

Возникла очередная пауза, они обе молча таращились в экран телевизора. Пэт Саджак объявил рекламную паузу, какие-то буйные дети хором запели о каких-то витаминах. Казалось, этот ролик никогда не кончится. Даже будучи ребенком, Клаудия ненавидела звуки детского пения.

– Ему не следовало этого делать, – сказала Деб.

Клаудия ждала, что мать еще что-то скажет, но та молчала. Деб потянулась за пультом и принялась переключать каналы.

– Теперь его нет, – сказала она. – Больше он тебя не побеспокоит.

А ВОТ ЕЩЕ ОДНА, ПОСЛЕДНЯЯ ДЕТАЛЬ О ГЭРИ КЕЙНЕ. О ней Клаудия не очень любит вспоминать. Когда он целовал ее на парковке «Амвея», одновременно с этим он прижимал ее левую руку к своему паху.

Момент был неловкий. Все свои познания о мужской анатомии она получила из подмывания маленьких приемышей, и это никак не подготовило ее к тому, что под ширинкой Гэри ощущалось как сжатый кулак. В те пару секунд она думала о собаке Джастин Даффи, у которой между лопаток быстро разрасталась опухоль, которая в конце концов должна была ее убить. Клаудия любила Даффи и продолжала ее гладить, даже когда опухоль стала заметна на ощупь. Когда Гэри прижал к себе ее руку, она почувствовала похожую смесь отвращения, жалости и тревоги.