Текст книги "Лют"

Думаешь, из-за войны?.. Эта мысль всегда маячила на периферии моей обычной постоянной тревоги: все ошибаются, мы вовсе не в безопасности. Остров захватят, и на этот раз удача от нас отвернется. Если для защиты Бристольского залива привлекли так много военных кораблей, то и атаку ожидают соответствующую.

Хью лишь фыркает, отмахиваясь от моего предположения, словно от комара.

– Господи, при чем тут война! – Он подается вперед. – Ты видела Мэтти?

Я так изумлена, что Хью называет Мэтью Клера уменьшительным именем, что теряю дар речи. Хью морщится, словно в одно мгновение вспоминает семь прошедших лет, и поправляется:

– Мэтью Клера. Он единственный оставшийся технарь на всем острове. Может, он сумеет помочь.

– Он заходил к Джо, – робко говорю я. Хью непонимающе смотрит на меня. – Интересовался насчет радио. – Мое тело реагирует быстрее сознания. Радио отключилось, Мэтью проверял, заработало ли оно. Обычные действия, а мне все равно кажется, будто я нарисовала у него на спине мишень. Поднимаюсь, отгоняю прочь беспокойство. – Могу его найти.

Не надо. – Хью со стоном встает с кресла, затем упирается ладонями в колени, словно только что пробежал марафонскую дистанцию. – Я сам найду, не волнуйся.

Делаю шаг вперед, подставляю губы под небрежный скоро-увидимся-поцелуй, однако рука Хью повелительно ложится мне на талию, и он целует меня дольше обычного. Отстраняется, продолжая смотреть мне в глаза. Его лоб уже не так блестит от пота, он более собран, более похож на себя. Я разглядываю чуть искривленный рот, золотисто-ясный взор, и мое сердце начинает частить. Даже после семи лет брака я порой теряю голову при виде мужа. Вот он, Хью, и, как это ни невероятно, он – мой.

Наша годовщина уже на носу: мы и встретились, и поженились двадцать второго июня – с разницей в один год. Окружающим мы рассказываем, что познакомились в баре на борту круизного лайнера, но в действительно все было немножко иначе. Помню, как я стояла на носовой палубе, вцепившись в леер. Ветер трепал мне волосы, а я пристально смотрела на молодого мужчину, который только что попросил меня: «Не делайте этого». Смутившись, он притворился, будто пошутил, однако я видела страх в его взгляде, видела трясущиеся руки, странно контрастирующие с элегантной, почти ленивой позой: незнакомец в смокинге стоял, расслабленно опершись о леер. Он был красив, в отблесках света с верхних палуб черты его лица казались слегка растушеванными, более напоминая набросок углем, нежели портрет маслом. А еще в нем чувствовалось смутное отчаяние. После того как я приняла приглашение выпить в баре на палубе первого класса и увидела этого человека при ярком освещении, среди золота и алого бархата, мое первоначальное впечатление смягчилось. В тот вечер я не планировала с кем-либо знакомиться и уж тем более не ожидала знакомства с ним. Я и предполагать не могла, что все завершится таким чудесным образом.

Муж касается губами моего лба, медленно выдыхает, теснее привлекает меня к себе. Я обвиваю руками его шею, бросаю взгляд на закрытую дверь. Дети с Эйвери. Салли тремя этажами ниже, на кухне, планирует меню. Бедра Хью прижимаются к моим; приподняв подбородок, я целую его снова.

Его глаза открыты, он смотрит на дверь, как смотрела я, однако взор Хью устремлен дальше. Со мной только его тело, но не сознание.

– Прости. – Он еще раз целует меня в лоб – коротко, привычным прощальным поцелуем. – Я скоро. – Он торопливо выходит, почти выбегает за дверь.

Я укладываюсь на небольшую обитую кожей кушетку с приподнятой спинкой, и моим глазам наконец открывается беспорядок, царящий в кабинете, – кучи самых разных предметов. Хью выдернул из розеток абсолютно все приборы, растерзал все электронные устройства. Возле письменного стола стопками навалены книги: тома по истории Люта, семейные книги, налоговые ведомости – все то, что накапливается по работе и после уже не пригождается.

В деревянной шкатулке, однако, хранятся вещицы, которые определенно стоит с любовью перебирать и рассматривать, но которые отчего-то убраны подальше от глаз. Фотография женщины – я узнаю в ней мать Хью. Она отвернулась в сторону и улыбается, указывая на что-то, что нам не видно; белокурые волосы, легкие, как пух на морском ветру, мягко сияют в контровом свете. Почему Хью прячет эту карточку? Во всем доме нет ни одной рамки с фото его матери или отца, только эти допотопные масляные портреты предков. В шкатулке обнаруживаются и поздравительные открытки, но послания в них слишком личные, написанные не мной и адресованные не мне, поэтому я стараюсь их не читать. Запускаю пальцы поглубже, наугад извлекаю еще одну фотографию – трое мальчиков в форме начальной школы. Один из них, меньше и смуглее двух других, улыбается во весь рот. На обратной стороне подпись карандашом: «Хью, Мэтти и Энди идут в п. кл.».

«П. кл.» означает «первый класс». Хью, Мэтти… а кто такой Энди? Видимо, он уехал с Люта. Как жаль.

На письменном столе лежит раскрытая конторская книга. Я возвращаю фотокарточку на место и склоняюсь над гроссбухом, рассчитывая увидеть, не знаю, приходно-расходные записи, хотя мне прекрасно известно, что Хью ведет всю нашу бухгалтерию онлайн. Предположу, что он использует книгу из-за перебоев с интернетом. Мало ли.

А, это перечень фамилий. Все они мне знакомы. Список семейных родов острова Лют. Напротив некоторых стоят маленькие красные точки, рядом с другими – черные крестики. Фамилия Риверс помечена крестиком, Тавиш – точкой. Тинкер – точка, Томпкинс – крестик. Тредуэй – точка. Точка. Перелистываю на предыдущую страницу. Клер – крестик.

В кабинет врывается Эмма. Я отшатываюсь от стола, спиной загораживаю гроссбух, пускай там и нет ничего неприличного, а если бы и было, эй, Эмма же не умеет читать. Зато вечно тянет ручки ко всему подряд.

Хочу это! – Она пытается выдернуть провода из модема, я вовремя успеваю ее перехватить. Мы покидаем комнату под душераздирающий дуэт детских воплей и посулов печенья, вспомнившегося мне весьма кстати. Печенье! С большой земли!

И только когда истерика позади и Эмма с Чарли угощаются на кухне печеньем, я сознаю, что вся похолодела и покрылась потом, в точности как Хью. Наша фамилия отмечена точкой. Красной точкой.

За день

Я вновь на скале Иосифа, всматриваюсь в небольшую полоску моря, отделяющую этот островок от Люта, – собственно, так я и понимаю, что не нахожусь здесь в реальности. Самый маленький из четырех островов архипелага, Лют неприветлив – это иззубренный кусок скалы, открытое всем ветрам место, слишком тесное, слишком продуваемое и дикое. Руины древнего бенедиктинского монастыря таят скрытые ловушки – там, где камень проседает в рыхлую почву. Здесь никто не бывает. Кроме меня – разумеется, в снах.

Всякий раз, видя этот сон, я поражаюсь тому, что начисто забываю его после пробуждения. Во сне все моментально возвращается ко мне, но сразу исчезает, стоит мне проснуться. Как такое возможно? И все же мне здесь нравится. Во сне я не вольна управлять событиями, и, как ни странно, от этого мне хорошо. Я словно плыву на океанском лайнере по заданному маршруту и радуюсь, что мою судьбу осторожно забрали из моих собственных рук и передали в чьи-то еще.

Оглядываюсь по сторонам, чтобы сориентироваться, куда попала на этот раз. Точнее, в какую эпоху. Иногда монастырь стоит на месте и я оказываюсь в тринадцатом столетии, но только не сегодня. Тем не менее я помню его, помню лучи солнца на огородных грядках, колокольный звон по утрам и пение. Помню ощущение суровой льняной ткани на плечах и коленках, грязь под ногтями, приятную боль в натруженных работой мышцах. Я люблю такие сны.

В нынешнем сне вокруг меня царит ночь. Небо черно как деготь, не считая горстки крошечных мерцающих точек – звезд. Ветер ерошит мне волосы, парусом надувает ночную рубашку. В потемках я осторожно ступаю по голой земле, босиком, раскинув руки; пропускаю между пальцами порывы влажного ветра, которыми швыряется океан.

Внезапно я понимаю, что должна остановиться. Остров заканчивается крутым утесом. Я могу упасть легким камушком, кануть в море, и никто никогда об этом не узнает. Как не узнала бабуля. Она умерла в неведении. Куда пропала ее девчушка Нина? Нет, сейчас я никуда не пропаду. Не исчезну вот так.

Оборачиваюсь, уже зная, что увижу. Две фигуры, без одежды. Не люди – сходство с людьми лишь отдаленное. Подобия мужчины и женщины стоят в центре невысокого холмика, окруженного кольцом – как это называется? – менгиров – дюжиной врытых в землю каменных столбов высотой примерно по пояс. Сегодня я очутилась в очень далеком прошлом. Белая лошадь без привязи рысит по внешнему краю кольца, но я не свожу глаз с существ, чувствуя их буравящие взгляды, а кроме того, просто не могу отвернуться.

Они ослепительны. Фигуры купаются в свете, он сочится из них, покрывает липким потом, проступающим сквозь поры. Это зрелище всякий раз повергает меня в изумление. Свет напоминает густую жидкость и струится волнами, то перламутровой, то золотистой; он не так ярок, как солнечный, а приглушен ровно настолько, чтобы мне хотелось им любоваться, даже несмотря на то что лошадь легким галопом пробегает мимо меня, едва не задев мою щеку жестким хвостом.

Двое приветственно вскидывают руки, свет разгорается, и у меня перехватывает дыхание. Сердце, готовое выскочить из груди, бешено колотится. Оно вот-вот разорвется. Я не могу привыкнуть к этим существам, каждый раз считаю последним и думаю, что сейчас умру. Нельзя на них смотреть. Никому этого не выдержать. Вокруг меня светлее, чем днем, льющееся сияние ярче пламени костра, и, когда очередная его волна пожирает фигуры и бьет по мне, я переполняюсь им с ног до головы. Меня охватывает такая безудержная радость, что я немею.

* * *

Одним резким вдохом вбираю в себя столько кислорода, что хватило бы на целый час дыхания, и сажусь, обхватив лицо ладонями. Вокруг опять темно, но я дома, на острове Лют, в Олдер-хаусе, в спальне на втором этаже. Мужнина половина кровати пуста, покрывало аккуратно застелено, подушка не смята. Цепляюсь за сон, пребывая где-то на полпути между сном и явью, где даже реальность кажется зыбкой, однако сознание никак не может сосредоточиться хоть на чем-нибудь. Пробуждение еще никогда не было таким тяжким. Часы на прикроватной тумбочке показывают четыре минуты первого. Ночь. Сон ускользает. Пытаюсь удержать его обрывки, но это все равно что ловить парашютики одуванчика. Помню свет. Кажется, рядом со мной ктото двигался… И все. Сон рассеивается. Снизу доносится пронзительный визг, я мгновенно просыпаюсь. Эмма. По венам растекается страх, а потом до меня доходит, что ей, видимо, тоже приснился кошмар. Боже, ну и неделька выдалась.

На середине темной лестницы я вспоминаю о Хью. Свет в его кабинете не горит. Понятия не имею, где мой муж.

Эмма стоит в своей детской кроватке, как раньше стояла в колыбельке, – ждет, когда же мама придет на помощь. Хрупкие плечики трясутся, пальцы стиснуты в кулачки.

– Ох, детка. – Подхватываю ее на руки, и она тут же обмякает на моей груди, а я гляжу, как голубые отблески ночника-аквариума пляшут на ее кудряшках. – Страшный сон?

Эмма кивает, судорожно втягивает воздух. Хочу задать вопрос, но колеблюсь, отчасти боясь ответа.

– Помнишь, что снилось?

Она снова кивает, но утыкается губами в мое плечо. Я целую ее в макушку.

– Эмма, можешь рассказать своими словами, что ты видела? Иногда это помогает…

Маленькое тельце каменеет. Глажу ее по спине.

Ладно-ладно, малышка. Все хорошо, мамочка с тобой. Через несколько минут она вновь засыпает, взмокшая от пота и умиротворенная. Сомневаюсь, что я усну так же легко. Почесываю лицо, бреду обратно в спальню; проходя мимо комнаты Чарли, стараюсь не скрипеть половицами. Внезапно что-то заставляет меня остановиться, бесшумно отворить дверь и осторожно заглянуть внутрь. Я вижу свесившуюся с кровати руку сына, его приоткрытый рот, слышу, как он мерно дышит в подушку с изображением Человека-паука. Он здесь, с ним все в порядке. Разумеется. Мне хочется спрятать эту свисающую руку под одеяло, чтобы ее не откусили монстры, прячущиеся под кроватью Чарли. Сдерживаю порыв, ухожу. Ныряю в постель рядом с Хью и погружаюсь в сон, в последний момент сообразив, что муж вернулся оттуда, куда уходил.

Для меня непривычно спать дольше Хью.

Всю жизнь я спала очень мало. Видимо, причиной тому бессонница, хотя это не совсем точное слово. Если вы в принципе никогда не понимали, в чем прелесть сна, как это назвать? Бабуля, которая по ночам бодрствовала вместе со мной, говорила, что во мне течет кровь фейри; мать считала, что во мне сидит демон, и винила этого демона во всех грехах. Кто-то попал в автомобильную аварию, кто-то утонул – во всем я виновата.

Раньше я любила наблюдать за спящим мужем, поражаясь, как быстро он отрешается от дневных забот, оставляет все думы на прикроватной тумбочке, а утром снова забирает их, словно его мозг трудится в рамках строго отведенного рабочего дня. Если бы существовал курс разделения времени на модули, Хью мог бы этому обучать, а я – обучаться.

Когда я снова просыпаюсь, Хью лежит на спине и смотрит в потолок, озаренный рассветными лучами. Открытые глаза не мигают, побелевшие губы сжаты в ниточку.

– Доброе утро, – бормочу я.

Он моргает, но молчит. Со вздохом выскальзываю из постели, тянусь за щеткой для волос. По утрам, прежде чем взяться за дела, я люблю смотреть на море и расчесывать волосы. Обычно Хью при этом смачно зевает и заводит разговор о предстоящем дне, о своих идеях насчет земельных участков, деревни или домиков на Суннане, о том, что предпочел бы на ужин, или о том, достаточно ли быстро Чарли продвигается в чтении. Сегодня он торопливо одевается и покидает спальню без единого слова.

* * *

На лестничной площадке встречаю Салли – та направляется на кухню, к детям. Они сейчас завтракают под просмотр телевизора – теперь, когда антенна тоже не работает, доступны только записанные программы, – так что для меня это удачная возможность улизнуть из дома и поискать невесть куда запропастившегося муженька. Насколько мне удалось выяснить за последние полчаса, высматривая Хью во все окна, на участке его нет, а Макс громко храпит на пятачке солнечного света в гостиной, следовательно, если Хью решил прогуляться, то с какой-то своей целью, что гораздо больше похоже на меня.

– В городе я его не видела. – Салли хмурит лоб.

– Я видела! – Из-за угла появляется Эйвери с корзиной сбитых ветром фруктов. – Вы о лорде Тредуэе? Минут пятнадцать назад он шел к церкви.

– Спасибо. – Я ловлю пристальный взгляд, брошенный Салли на девушку, и к тому моменту, когда Эйвери оглядывается на меня, моя улыбка делается чуточку натянутой.

– Чарли и Эмма внизу? – звонко с надеждой интересуется Эйвери, как будто пришла на детский праздник. В ответ на мой кивок радостно сияет. – Хотите, присмотрю за ними до обеда? Мне нетрудно.

– Это было бы замечательно. Спасибо, Эйвери.

Ощутив легкий укол сожаления, наблюдаю, как она вслед за Салли уходит на кухню. Жаль, что я по-настоящему не сблизилась с Эйвери. Почти все ее ровесники ушли на войну, и ей здесь одиноко. Помню ее двенадцатилетней девочкой: как живо она интересовалась нашими свадебными планами, моим подвенечным платьем и прической, подробностями моей жизни до переезда на Лют… После возвращения из балетной школы она держится более замкнуто. Думаю, я по-своему тоже.

Прошедшие семь лет сделали меня почти такой же самодостаточной, какой я была в те три года, когда жила с бабулей и каждый вечер ровно в пять тридцать прогуливалась по бетонированным дорожкам, обрамлявшим поле для гольфа, когда наши развлечения состояли из ланчей у бассейна в компании других пенсионеров, коктейлей на крытой бабушкиной террасе и, если нам хотелось похулиганить, вылазок в местный «Таргет». В теперешней моей жизни иные стены и границы. Базовый сценарий я усвоила: с чувством высказаться о погоде, вежливо поинтересоваться благополучием членов семьи и питомцев, вскользь упомянуть последние события. Гарантия безопасности – следовать алгоритму, поэтому каждый день я с улыбкой киваю Эйвери и иду своей дорогой, так же как при встрече с большинством других островитян. Главное – никого не злить. Незаметно выхожу из дома, вдыхаю соленый морской воздух и настраиваюсь на квест: отыскать мужа, удостовериться, что у него все в порядке, а после, как всегда, взяться за планирование очередного скучного дня. Иду по аллее в лучах солнца, пробивающихся сквозь ветви вязов. Через каждые несколько шагов зажмуриваюсь, чтобы не кружилась голова. И дело не только в свете. Мой привычный распорядок всю неделю хромает, как пластинка, замедляющая вращение, когда выключают проигрыватель и звук становится все ниже и ниже.

Может, Хью отправился к Мэтью, чтобы договориться о починке сотовой вышки?

Я ступаю на грунтовку, ведущую в деревню, и тут же из-под моих ног взметаются клубы пыли. В последние семь дней стоит непривычная сушь. Кое-какие растения на задней террасе придется поливать.

Эйвери, впрочем, сказала, что Хью шел в церковь. Встречаться с Мэтью в церкви он бы не стал, и все же одна мысль об их возможном разговоре меня нервирует. Да, Лют – маленький остров, мы, его обитатели, видим друг друга почти каждый день, а если не видим, сразу интересуемся, все ли в порядке. Однако Хью и Мэтью Клер отлично умеют избегать любого взаимодействия, как будто заключили договор и неукоснительно соблюдают его условия. На моей памяти в последний раз они общались один на один почти семь лет назад, через две недели после Дня «Д», сразу после похорон отца Хью. Мы возвращались домой с кладбища, и Джессика, старшая сестра Хью, представляла меня местной публике. Я оробела от броской элегантности Джессики и так старалась произвести хорошее впечатление, что не замечала разгоревшейся ссоры до тех пор, пока не услышала крики. Когда я обернулась, дерущихся Хью и Мэтью уже разнимали. Разбитая губа Хью сочилась кровью, но вид Мэтью Клера был просто жутким: эта боль в глазах, эта опустошенность… На похороны он, несомненно, надел свой лучший костюм, но выглядел тот как последние лохмотья. Казалось, Мэтью жаждет провалиться сквозь землю и забрать Хью с собой.

По общему мнению, до этого дня они считались лучшими друзьями. Их разлад остается для меня загадкой. Мужчины бывают такими упрямыми.

И не только мужчины. Моя мать была еще хуже. Была и есть. Она вполне себе жива. Почему я всегда говорю о ней так, будто она умерла? Попытка выдать желаемое за действительное. Что за гнусные мысли! Мама права, я чудовище. Убийца, пускай только в мыслях. Насколько легче было бы, если бы она взяла и наглухо заколотила гвоздями дверь наших отношений, вместо того чтобы раз за разом ее открывать, а потом оглушительно ею хлопать. Взять хотя бы недавнее послание, которое она отправила мне почтой, – в конверте лежал браслет, оставленный мне бабулей, а к нему был прилеплен стикер с запиской от матери:

«Позвони, как сможешь» – и ее телефонным номером, как будто у меня его нет. Я до сих пор ей не позвонила. Да и она вряд ли ждет у телефона.

Тру глаза, ерошу волосы, чтобы стряхнуть прошлое. Проморгавшись, смотрю по сторонам и вижу военный мемориал, загаженный чайками. Памятник заляпан пометом сверху донизу, мы по очереди его чистим. Я говорю «мы», но сама не делала этого ни разу.

Когда я подхожу к тому месту, где грунтовка превращается в главную, как мы ее называем, улицу, я опускаю голову и в буквальном смысле гляжу себе под ноги. Главную улицу Люта можно было бы именовать просто «улицей», так как это единственный мощеный участок дороги на всем острове, и под «мощением» я имею в виду груду многовековых булыжников, вдавленных глубоко в почву. Риск подвернуть ногу или пробить колесо здесь гораздо выше, чем в любой другой, необлагороженной, части острова. Зато туристы обожают эту булыжную мостовую – когда они, туристы, у нас случаются. До войны сюда валили целые толпы: семьи с детьми на каникулах; пенсионеры – дабы поставить галочку в списке развлечений, которыми нужно успеть насладиться до конца жизни; орды историков, орнитологов-любителей и прочих натуралистов; редкие странные – серьезно, странные – неоязычники. Но в последнее время этот поток практически иссяк. Теперь до острова можно добраться только на грузовом катере, поскольку вертолет реквизировали для военных нужд, и отваживаются на эту поездку лишь самые стойкие поклонники Люта – их мы уже знаем в лицо. Вертолетная площадка совсем заросла травой. Пустующие домики для туристов приходится регулярно проветривать и проверять, не завелась ли в них живность.

Вокруг становится тише и тише, словно мир постепенно о нас забывает. Обычно меня это не волнует. Тишина, покой. Но сегодня мне тревожно. А вдруг мы как древние боги? Если перестанешь верить в Лют, он исчезнет. Рассыплется, превратится в фантом, а вместе с ним – и все мы.

Проходя мимо коттеджа Мартина и Люси Тинкер, замечаю движение в окне и направляюсь на дорожку, ведущую к дому. Они моложавы – я бы сказала, лишь немногим старше Джо, – но привержены традициям, среди которых неистребимая любовь к аляповатому декору уличных окон. За последний год, например, в их окнах можно было видеть валяных кроликов в пасхальной корзинке, керамических гончих, преследующих ярко-рыжую лисицу, миниатюрных деревянных насекомых на клетчатой зеленой салфетке для пикника, золоченый вертеп, альпийский пейзаж с лыжниками и, из недавнего, певчих птиц из шелковой ткани на ветвях искусственного деревца в горшке.

Супруги вовсе не против, что я разглядываю эти композиции вблизи. Тинкеры выставляют их на радость людям, так же как другие выращивают в приоконных ящиках цветы – в том числе и для пропитания диких коз. Но когда, увидев за стеклом Люси, я взмахиваю рукой, она никак не показывает, что узнала меня, и отворачивается, а я понимаю, что она ничего не выставляет, а наоборот, заворачивает последнюю шелковую птаху в газету и убирает в обувную коробку к остальным. Что-то подсказывает мне: иди, куда шла, – но я замираю, будто застигнутая на месте преступления, и впервые за несколько лет задаюсь вопросом, не выглядит ли мое любопытство вторжением в чужую жизнь.

Какой-то миг в окне пусто. Люси вновь поворачивается ко мне, коротко удивленно машет, ребром руки стирает пыль и с резким звуком опускает жалюзи. Все, выставка закрылась.

Иду дальше. Паб, расположенный через четыре дома, открыт. Ну хоть что-то. И только подойдя ближе, я вспоминаю, что еще совсем рано, девять утра. Тем не менее двое стариков, Тим Бланшар и Ленни Джойнер, играют в шахматы за одним из плетеных столиков перед заведением, и эль в их кружках почти допит. Оба поднимают кружки, приветствуя меня, я улыбаюсь как ни в чем не бывало. Видимо, праздник уже наступил и эти двое полагают, что завтрашний день поставит точку на их пути. Миссис Уикетт определенно в этом уверена, но все-таки предпочитает чай, по крайней мере на людях.

Лично я в старости буду пить, когда мне заблагорассудится. Сейчас я не могу себе этого позволить. Не будешь же лежать в кровати, маясь похмельем, есть макароны с сыром и смотреть фильмы, если тебе тридцать семь и ты мать двоих детей, пускай даже носишь титул леди Тредуэй из Тредуэев острова Лют и все вокруг готовы драться друг с дружкой, лишь бы забрать из твоих мягких, бесполезных ручек любые обязанности. Пойдут разговоры. Уже пошли. Нужно подойти к Тиму и Ленни, быстренько пропустить с ними полпинты.

Я иду, не сводя глаз с паба, как вдруг слышу дребезжащую трель звонка, оборачиваюсь и, охнув, застываю на месте, а уже через секунду в считаных дюймах от меня проносится велосипед. Этот чокнутый велосипедист – констебль Брайан, кто же еще. При виде этого зрелища – Брайан в полицейской форме верхом на старушечьем велосипеде с плетеной корзинкой на багажнике – я разражаюсь хохотом.

Он притормаживает ногой и вежливо приподнимает каску.

– Прошу прощения, леди Тредуэй! Сами увидите, тут у всех нас немножко мозги набекрень, пока День «Д» не пройдет. Потом-то на месяц-другой все успокоится. – Брайан наставляет на меня палец: – Веселого вам безумия!

– Я… уф-ф. – Прижимаю ладонь к груди, давлюсь, сдерживая смех. – Спасибо!

Брайан уносится прочь, несмотря на настойчивые зазывания со стороны Тима и Ленни. Куда он мчится? Просто катается по острову и ради забавы жмет на звонок?

На церковном кладбище веселым безумием и не пахнет. Под сводами крипты, как всегда, царит тишина, лишь несколько птиц, щебеча, прыгают между фасадными арками серого каменного сооружения.

Этот храм первым привлек мое внимание, когда без малого семь лет назад мы летели сюда на вертолете. Я увидела церковь Святого Иосифа с воздуха; благодаря внушительному серому шпилю, пронзающему небеса, она гораздо выше всех остальных построек на острове, выше даже трехэтажного Олдер-хауса с его немаленькими потолками.

Знаю, что думать так – богохульство, но шпиль всегда напоминал мне средний палец, выставленный в самое небо. Пятисотлетнее

«а вот хрен!» в адрес древних верований, ну или по меньшей мере острый кол, воткнутый в языческую землю. Послание: христианский бог тоже здесь, и не только в День «Д», а всегда.

Господь да восстанет над островом Лют.

Возможно, мне было бы спокойнее, если бы я в самом деле исповедовала какую-нибудь веру, а не посещала церковь исключительно по праздникам, усаживаясь на переднюю скамью, отмеченную памятной табличкой с посвящением всем женщинам рода Тредуэй, которые молились здесь до меня. Я спрашиваю себя, во что же они верили: в древних богов, магический дух острова, в Бога-отца и Богасына по версии англиканской церкви, в святых, живших еще раньше? Да во всё. Им вроде как приходилось верить хотя бы во что-то из этого. Они вполне могли уверовать в те самые легенды, что притягивают на остров толпы поклонников короля Артура, в миф, согласно которому лодку Иосифа Аримафейского прибило к берегу у подножия утеса и, узрев явление светлых ангелов, он основал монастырь на скале, получившей его имя.

Поежившись, обхватываю себя поплотнее руками и прохожу через ворота. Церковь Святого Иосифа всегда открыта, то ли из философских соображений, то ли из-за отсутствия необходимости от кого-либо запираться, и все же я колеблюсь, прежде чем потянуть на себя огромную дубовую дверь. Внезапный мрак обжигает глаза, дверь за моей спиной захлопывается. Моргаю, чтобы привыкнуть к темноте.

Кроме меня здесь еще кто-то, на четвертой скамье, считая от передней. Тусклый свет, льющийся из восточного окна, падает на чей-то профиль, но скорее не освещает, а затемняет его. Это не Хью – фигурка слишком маленькая, слишком неподвижная. Она медленно поворачивается ко мне, и меня настигает воспоминание. Ослепительно сияющий силуэт…

Я испуганно пячусь и упираюсь спиной в центральную филенку массивной двери. Господи Иисусе, это же миссис Уикетт! Окружающий сумрак сыграл со мной злую шутку. Она обращает на меня белесые глаза.

– Доброе утро, – выдавливаю я.

Миссис Уикетт не отвечает. У нее нет сил даже открыть рот. Она снова отворачивается, низко опускает голову и возвращается к прерванной молитве. О чем она молится? Если бы речь шла о любом другом жителе Люта накануне Дня «Д», все было бы понятно, однако миссис Уикетт страдает уже очень давно.

Воздух в церкви наполнен людскими мыслями, желаниями, муками. Распахиваю дверь, выскальзываю наружу, оставив миссис Уикетт наедине с молитвами. Пытаясь отдышаться, прислоняюсь к стене арочного проема, жду, пока глаза привыкнут к дневному свету.

Молит ли она Бога о смерти? Она так часто об этом говорит. Миссис Уикетт отчаянно тоскует по мужу, и, вероятно, смерть видится ей следующим логическим шагом в жизни – шагом, который она охотно готова сделать. Такое иногда с каждым бывает.

Зажмуриваю глаза, вспоминаю себя семь лет назад. Тогда я вообще не могла представить какого-то будущего. Ни карьеры, хоть научной, хоть любой другой, ни крепких дружеских связей, ни родных, кроме бабули, ни надежды.

Нет, малюсенькая надежда у меня оставалась. Ее хватило, чтобы я надела вечернее платье и в одиночестве вышла из своей каюты третьего класса, поднялась на верхнюю палубу и устремила взор на беспокойно вздыхающий океан, на луну, прочертившую по воде неровную, прерывистую дорожку, на бескрайнюю черную с отливом гладь. Помню, что я всматривалась в нее, воображая подводный мир, кипучую жизнь после смерти под толщей волн. У меня всегда хорошо получалось продумывать пути отступления.

Семь лет назад. В День «Д». В то же время, в другом месте.

Резко открываю сухие глаза – щиплет, точно за веки песка насыпали. Вокруг так много могил, что несколько секунд я только их и вижу, а церковь кажется огромным надгробным памятником, самым большим из всех. Под ногами у меня тоже мертвецы.

Пошатываясь, в каком-то оцепенении спускаюсь по ступенькам, и внезапно, словно вспышка, чуть поодаль из ниоткуда материализуется Хью. Он стоит посреди кладбища перед одной из могильных плит на семейном участке Тредуэев. Я по ошибке приняла его за статую.

Сглатываю что-то острое. Ну конечно, он здесь. Разумеется. Годовщина со дня смерти его отца. Хью поднимает глаза на меня. Я пробираюсь к нему, стараясь не наступать на более древние надгробия, покосившиеся и глубоко ушедшие в глинистую почву, и наконец оказываюсь на участке кладбища, где могилы, как бы это выразиться, поэлегантнее, пошире и украшены резными крестами и скульптурами ангелов. Со всех сторон – фамилия Тредуэй.

Опускаю взгляд, ожидая увидеть четкие контуры большого надгробного камня на месте захоронения отца Хью или плиту на могиле его матери, однако это надгробие гораздо меньше и одного, и другого.

– Ох.

Я наклоняюсь у ног Хью, кончиками пальцев провожу по высеченным буквам. Фредерик Эндрю Тредуэй. Имя мне знакомо, его обладатель – естественно, нет. Мой муж тоже его не знал. Брат умер еще до рождения Хью. Отколупываю и стряхиваю мох с цифр. Ну вот, теперь камень гладкий и чистый.

Мама приводила нас сюда, – прерывающимся от волнения голосом произносит Хью. – Мы всегда приходили накануне годовщины, отдать дань памяти. Отец бывал на кладбище только в этот, один-единственный день, а мама вместе с нами наведывалась сюда всякий раз, как становилось тяжело на душе. Когда накатывала скорбь. Это помогало. Она стояла вот здесь, – Хью обеими руками показывает влево, туда, где теперь могила матери, – а Джесс – тут, – кивает он себе под ноги, – и они обе плакали. Я страшно негодовал. Зачем меня сюда таскают? Я ведь даже его не знал! С самых малых лет меня не отпускало ощущение, что мама ждет от меня проявления чувств: слез, горевания. Господи, мне было всего три! Мы злились друг на друга, но она продолжала водить меня сюда, а я послушно ходил, даже когда подрос и уже мог сказать «нет». Нарушать традицию нелегко. Это настоящая битва. – Рука Хью ложится на материнское надгробие, как на плечо, словно вся эта речь адресована ей.