Текст книги "Лют"

Никому не удавалось захватить нас, даже норманнам. Они прислали на Лют первого лорда Тредуэя, тот моментально влюбился в остров, взял в жены местную девушку, отказался платить налоги короне, и это каким-то образом сошло ему с рук.

Фокусы истории и географии, вот и все. Узор из лоскутков, который ничего не доказывает. В богатой истории Люта много чего можно надергать. Течения вокруг здешних островов коварны. И все-таки, надо признать, мы всегда благополучно добирались и до большой земли, и до Суннана с Элдингом, и даже до скалы Иосифа, если нам хотелось устроить однодневное путешествие. Единственный раз за все время, когда наши планы сорвались, был вчера.

Джо внимательно смотрит на меня.

– У нас нет проблем с деньгами, верно? Мировые кризисы нас практически не касаются.

Об этом мне известно не понаслышке, так как благосостояние Люта тесно связано с богатством семьи, в которую я вошла. На стеллажах в кабинете Хью стоят книги, посвященные истории рода Тредуэев, старинные тома в кожаном переплете, привлекшие мой интерес, когда я была беременна Чарли и из-за постоянной усталости ничем не занималась, а лишь бродила по дому. Издание показалось мне нелепым образцом тщеславия, однако, начав читать, я уже не могла остановиться. История невероятно меня увлекла; поражало, что я нигде не читала об этом прежде.

Легенда о заговоренных островитянах прославила Лют в веках по всей Британии и, что занятно, принесла острову прибыль. С того времени, как корабли стали бороздить Атлантику или отправляться к северу на рыбный или китобойный промысел, удачливые моряки с Люта были желанными членами любой судовой команды. В бристольских портах верили, что корабль, на котором плывет уроженец Люта, непотопляем, поэтому жалованье островитянам платили гораздо щедрее, чем остальным, не обижали их и при дележке добычи; правда или выдумка, не знаю, но говорят, что «счастливые» корабли с жителями Люта на борту всегда возвращались с хорошей поживой. Заправляли всем Тредуэи, основав на острове что-то вроде собственной Ост-Индской компании в миниатюре. Получая от населения долю выручки, они делали удивительно толковые вложения и за последние два века ни разу сколь-нибудь заметно не страдали от экономических рецессий и депрессий. Вот почему наряду со всей юридической работой, связанной с владением четырьмя островами: учетом договоров с арендаторами, контролем за соблюдением природоохранных законов, надзором за ремонтом ветхих построек, выдачей разрешений на выпас овец на Суннане и заходами в гавань чужих рыболовных судов, – по будням Хью в основном занят тем, что перемещает деньги туда-сюда и наблюдает, как растет доход. Реинвестирование, пожертвования, все такое. Каждое утро он посвящает этому порядка двух часов, после чего приступает к реальным делам: обходит соседей, справляется об их нуждах, жалобах или пожеланиях, которые он передаст чиновникам на большой земле. В общем и целом от него требуется просто быть, относиться к людям по-человечески и следить, чтобы все были счастливы.

И все действительно счастливы. Все живут в покое и довольстве, но лучше всех живется Тредуэям, а я – леди Тредуэй, хозяйка Олдер-хауса, и по утрам у меня ни единой заботы. Что бы я сейчас ни ответила, это прозвучит хвастливо. Джо, слава тебе господи, переходит к следующему аргументу:

– Ничего странного не замечала в нашем военном мемориале?

Так. Что-то я не соображу. Признаюсь, в детстве и юности я не видела военных памятников, кроме тех огромных мемориалов, к которым нас привозили на школьных экскурсиях в Вашингтон. Когда же я узнала, что в Британии свой мемориал есть практически в каждой деревушке, Хью объяснил мне, что в Европе мировые войны унесли гораздо больше жизней, чем в Штатах. Я вдруг осознала, насколько далека была от понятия войны там, у себя дома. Американцы быстро оправляются от трагедий. Мы считаем это своей сильной стороной, а возможно, следовало бы расценивать как признак незрелости, неумения проживать тяжелые эмоции. Вспоминаю небольшую площадь между школой и церковью, где установлен памятник, и меня впервые осеняет:

– На нем нет имен, только даты войн.

Джо коротко хлопает ладонью по прилавку.

– Потому что ни один человек с Люта не погиб на войне. Ни на какой.

«Не может быть!» – проносится у меня в голове, а вслух я восклицаю:

– Так это же замечательно!

Джо смеется, соглашаясь со мной, потом отклеивается от прилавка, подходит к двери и высовывается в зал.

– Все хорошо, миссис Уикетт?

– Я готова уйти, – едва слышно произносит старушка.

У меня сжимается сердце. Вероятно, миссис Уикетт имеет в виду, что намерена расплатиться за чай, но в последнее время она все чаще поминает смерть, говорит, что молит Господа поскорей ее забрать. С недавних пор на Люте крайне болезненная атмосфера.

Джо склоняется к миссис Уикетт и что-то шепчет ей на ухо, затем помогает подняться и выйти на улицу. Пожилая женщина идет домой. Проходя мимо витрины, дрожащими пальцами поправляет воротник; в белесых глазах – неотступная скорбь. Вот чувство, с которым она каждое утро просыпается и каждый вечер ложится в постель. Как это, наверное, тяжело.

– Так вот! – Джо шумно возвращается в лавку. – К концу Дня ты все поймешь.

– К концу дня… – Я пристально смотрю на Джо. – То есть мне не стоит волноваться?

– Это не я решаю, – отшучивается она, хотя в ее взгляде сквозит печаль. Выражение лица Джо отчего-то заставляет меня усомниться в правдивости ее слов. Она вздыхает. – Только не злись на Хью. В конце концов, он на самом деле пытался тебя увезти, дурачок.

По идее, я должна оскорбиться тем, что ктото назвал моего мужа дурачком, но я знаю, что в устах Джо это звучит ласкательно. Детей у нее нет, поэтому она проявляет материнскую заботу по отношению ко всем жителям острова, даже к тем, кто намного старше, и даже ко мне – теперь, когда оборвалась последняя ниточка, связывающая меня с моей американской семьей.

Моя любящая бабушка, которая в детстве вставала на мою защиту, тайком дарила мне подарки, книги, комплименты и шутки, которая приняла меня взрослую и предоставила мне убежище, тихую гавань. Вместе с которой я оказалась на том самом трансатлантическом лайнере, где встретила Хью. До сих пор с трудом верится, что последний образ, запечатлевшийся в моей памяти, таков: нас с ней разделяет стеклянная перегородка в международном аэропорту имени Джона Кеннеди, я смотрю, как бабуля уходит одна, растерянная, с разбитым сердцем, но все-таки машет мне на прощанье. Теплая рука Хью обвивает мои плечи, направляет меня к международному терминалу.

Дверь в лавку со скрипом открывается. Колокольчик на секунду прилипает к отсыревшей стене, потом вновь обретает свободу и звенит. При виде Мэтью Клера меня охватывает то же чувство, которое я всегда испытываю в его присутствии: жгучий стыд. Он тоже «рад» встрече со мной:

– А… Я, наверное, попозже загляну. Джо смеется.

– Что с тобой? Можно подумать, ты нас тут голышом застал.

Он бледнеет как мел, и даже я прячу улыбку.

– Я хотел спросить у вас насчет радио, – выпаливает он.

Для меня его слова – загадка, однако Джо выпрямляется, очевидно, поняв, о чем он. Я застегиваю молнию на кофте, похлопываю ладонью по карману с сигаретой и печеньем и бочком пробираюсь к двери, выдав вежливый предлог:

– Я пойду, а то дети скоро раскапризничаются. Удачной оздоровительной прогулки. – Джо подмигивает мне.

– Спасибо, – я киваю, потом смущенно бормочу, глядя на Мэтью: – До свиданья.

Он не оборачивается в мою сторону. Собственный голос кажется мне тоненьким, и в нем слышится такая отчаянная жажда поддержки, что, выйдя на мощеную улочку, я еле удерживаюсь, чтобы не пуститься бегом.

День сегодня туманный, в воздухе висит густая сырая хмарь; ничуть не похоже на волшебную погоду, которую только что расхваливала Джо. Я миную вереницу стандартных домиков с террасами на окраине деревни, и вот уже вымощенная камнем дорога сменяется грунтовкой, ведущей на север, в рощу.

Мистер и миссис Тавиш возвращаются с прогулки со своим йоркширским терьером Пикси, таким же дряхлым, как они, и чопорно кивают в ответ на мой взмах рукой.

– А почему вы без Макса? – интересуется мистер Тавиш. Он слышит лучше жены. Иногда супруги ужинают в пабе и так громко разговаривают, что перекрикивают весь зал.

– Он дома! – отвечаю я. – Позже его выгуляю!

Еще раз машу рукой и продолжаю путь, гадая, что они подумают, глядя, как я удаляюсь от дома, выгуливаю себя. Потом чертыхаюсь. Если бы я плевала на чужое мнение, люди уважали бы меня больше, знаю. Однако мне и не нужно их уважение. Я ведь его не заслужила. Мне хочется нравиться им, а это выглядит куда более жалко.

Когда-то за бокалом вина я проговорилась Джо, что знаю о неприязни Мэтью ко мне. Она называла его Мэтти, со смехом описывая, в какого отшельника он превратился на этом своем маяке, и я возьми и брякни: «Он меня ненавидит». Джо смутилась, но не стала меня разуверять, и я поняла, что вслух обсуждать подобное не принято и что это было по-детски. Больше я ничего такого не говорила.

Муж тоже определенно не помогает повысить мою самооценку: Хью только и рассказывает, что думают о нем окружающие, как его постоянно сравнивают с отцом и дедом, и так до бесконечности. Я внимательно слушаю, сочувствую, впитываю каплю за каплей. Я вообще-то тоже ношу фамилию Тредуэй.

На портретах, заполонивших стены Олдерхауса, можно видеть и леди Тредуэй разных поколений – одна в корсаже эпохи Тюдоров, другая в кружевах и оборках, третья – мой любимый портрет маслом на лестничной площадке второго этажа – в элегантном твидовом костюме военной поры. Упоминания о предках Тредуэев вплетены в каждую историю, каждую байку, с этим именем связана каждая точка на острове. Вот скамейка, которую отец Хью поставил, дабы старики могли присесть и отдохнуть во время прогулок. Вот причал, выстроенный из камня, который лорд Тредуэй добывал на отмелях в девятнадцатом столетии вместе с простыми работягами. Я даже слыхала легенду о том, как в тридцатых годах двадцатого века тогдашняя леди Тредуэй прогнала с пляжа здоровенного тюленя, чтобы тот не разорял гнезда тупиков.

У островитян большие ожидания касательно меня и Хью, но я все еще не понимаю какие. Всё здесь словно завязано на этом Дне «Д», что бы он собой ни представлял. Может, я просто воображаю лишнее, накручиваю себя на ровном месте, а может, и нет.

Теперь я бреду, не глядя по сторонам, и к тому времени, как приближаюсь к роще, нервы мои на пределе. Пикапа Джона Эшфорда поблизости нет. На этой неделе остров почти опустел, и мне не нужно прятаться. Но я крадусь меж дубов, слушаю их приветственные летние шепотки и наконец добираюсь до заветного места, достаточно удаленного от тропинки, чтобы не бросаться в глаза. Затаив дыхание, торопливо оглядываюсь, напрягаю слух, после чего достаю из тайника в дупле низко склонившегося дуба зажигалку. Я настолько хорошо знакома с этими деревьями, что в такие дни, как сегодня, без труда представляю, что они обладают неким сознанием. Ждут. Наблюдают. Составляют свое мнение.

Дупло набито окурками. Снова пора его вычистить. Я опускаюсь на корточки, чувствуя, как горят мышцы бедер, щелкаю зажигалкой и медленно затягиваюсь своей единственной драгоценной сигаретой.

Полный идиотизм, по-другому не скажешь. До замужества я практически не курила – только в компании, и то крайне редко, потому что, признаем честно, я почти ни с кем и не общалась. Пристрастия к табаку у меня не было, но мысли о том, что нужно будет выходить замуж, заводить детей, навсегда отказаться от курения, постоянно меня грызли.

Я ощущаю эти мгновения как маленький кармашек времени, не принадлежащего моей семье. Это время только мое, и если я хочу потихонечку убивать себя по пять минут в день, то, черт побери, имею на это право.

Я размышляю о камне. О естественном переходе. Обо всех тех людях, которые добровольно решили умереть всего в нескольких шагах отсюда. И если они сами пожелали себя убить, то остальные жители Люта помогали им в этом с большой охотой.

Во рту появляется затхлый вкус: сегодня сигарета что-то не пошла. Я быстро тушу окурок и иду через лес на север, к сердцу рощи, туда, где лишь вчера обнаружила Чарли.

Страх все глубже и глубже проникает в мои кости, но, когда я достигаю небольшой опушки, рассеивается, точно случайно вырвавшийся чих. Сколько раз я уже тут бывала. Не считая раскопа, на Люте не осталось мест, которые я бы не посещала по многу раз, и все же сюда меня влечет чаще всего. Вот дуб с низко склоненным, будто в знак почтения, суком; вот тусклый солнечный свет просачивается между ветвями деревьев, перескакивая из одной прогалины в другую; вот ствол, обвязанный бордовой веревочкой, которую никто не потрудился снять; а вот и камень. Жертвенный камень.

На вид ничем не примечательный. Если бы не табличка, вполне можно было бы подумать, что его положили здесь неделю назад: длинный, плоский, глубоко вдавленный в небольшой холм, импровизированный столик для пикника. Углубление в центре выглядит так, будто сформировалось естественным путем. Возможно, его проделала вода, на протяжении тысячелетий лившаяся сверху тонкой струйкой. Если бы все это время в нишу капала кровь, то наверняка осталась бы, не знаю, какая-нибудь рыжина.

Я дотрагиваюсь до углубления. Впервые. Никаких мурашек по коже. Никаких свидетельств, что на этом месте люди расставались с жизнью в варварском ритуале, что именно здесь священный булыжник раз за разом опускался на человеческую голову, пробивая скальп, череп, мозг, скуловую кость, в итоге ударяясь о плиту жертвенного камня. Какому богу приносили жертву? Неизвестно.

После переезда на Лют я прочла все существующие книги о древних кельтских божествах – мною овладел старый академический инстинкт максимально углубиться в предмет, и, по иронии, теперь я знаю об этом больше любого аборигена. Тема, однако, меня увлекла: имена, связь с другими богами – ирландскими, древнеримскими. Все они канули в забвение, когда им перестали поклоняться, всех их смыло волной христианства, прокатившейся по британским островам. А ведь некогда был и громовержец Таранис, отвечавший за погоду, и трехликий Луг – бог торговли, и рогатый Кернунн, которому молились о здоровье, и Туата де Дананн, Сияющие, – захороненные в земле, они спят, они ждут.

При мысли о них во мне что-то всколыхивается, какое-то мучительно неясное воспоминание. Щекочущее прикосновение, похожее на забытый сон. Закрываю глаза, прижимаю ладонь к углублению, идиотка, но и это не помогает встряхнуть память. Не вижу, не слышу, не чувствую ничего, что указывало бы на присутствие некой сущности, более значительной или странной, чем я сама.

Пальцы другой руки все еще сжимают бычок наполовину выкуренной сигареты, и я вдруг начинаю безотчетно давить его о камень, до боли стиснув зубы в необъяснимом приступе злости. Жду, когда же отзовутся духи. Когда мне откроется истина. Жду хоть чего-нибудь.

Ребром ладони смахиваю пепел; скрестив ноги, усаживаюсь на гравий. Голова и тело налились свинцовой тяжестью.

За завтраком я спросила Чарли, зачем он ходил в рощу. Он пожал плечами и отмолчался, у него такое бывает. Я решила не приставать, поскольку в доме и без того напряжение растет, но, возможно, мне следовало быть понастойчивей, ведь единственный ответ, который приходит мне в голову, – тот, что час назад за чаем озвучила Джо. Чарли пришел сюда, чтобы удержать нас на острове.

Неприятный холодок растекается сперва по рукам, потом по спине. Поднимается ветер – нет, это не дурной знак, на Люте всегда ветрено, но я встаю и, не оглядываясь, покидаю это якобы священное место. «Мое время» закончилось.

Когда я прихожу домой, дети не спят, а весело бегают по нижнему этажу под присмотром Салли. Здороваюсь взмахом руки, ставлю сумку, глотаю последние крошки мятного леденца, припасенного заранее.

– Где Хью? – спрашиваю я, крутя головой по сторонам.

Салли не должна заниматься детьми. Не то что я не доверяю ей такую ответственность, просто у нее других дел хватает.

– Наверху, – отвечает Салли. Бодрость в ее голосе меня тревожит. – Я хотела поговорить насчет меню на эту неделю. Продуктов маловато.

– А, ну да, предполагалось же, что мы уедем, так? Господи, что я говорю! Пожалуйста, за нас не волнуйтесь. Если хотите, возьмите несколько дней отпуска. В кои-то веки мы сами о себе позаботимся.

Салли ошеломлена, как будто я ее уволила.

– Всего несколько дней, – повторяю я.

Чарли врезается мне в ногу и повисает на ней, с радостной улыбкой взирая на меня снизу вверх. Я глажу сына по голове. К нам присоединяется Макс. Глажу и его тоже.

– Я лучше… Думаю, я лучше останусь на хозяйстве, если вы не против. – Щеки Салли пунцовеют. – Знаете, помогает отвлечься.

Она поджимает губы, быстрым взглядом окидывает площадку второго этажа. Чувствует, должно быть, что Хью избегает обсуждать эту тему, и не желает пересекать опасную черту, но уголки побелевших губ выдают то, что не дает покоя Салли уже какое-то время. Она верит в День «Д».

– Конечно, не против, делайте, как вам удобно, – весело говорю я. – Честно признаться, дети будут только рады, если им не придется есть мою стряпню.

– Ты собираешься готовить? – в ужасе спрашивает Чарли, отпускает мою ногу и пятится. – Не-е-ет!

Я выразительно пожимаю плечами. Подобный цирк разыгрывается у нас регулярно. Салли моргает, ее лицо приобретает нормальный цвет.

– Тогда я займусь кухней. Эйвери скоро придет, она приглядит за малышами, а я пороюсь в кладовой, посмотрю, что можно сочинить.

– Я и сама пригляжу за детьми, – со смехом говорю я.

В конце концов, я их мать. Но Эмма уже пытается забраться на шкаф, Чарли толкает меня к стене, Макс пускает слюни прямо на мои ботинки, и я, не пробыв дома и пяти минут, уже дико утомилась. В уголках глаз Салли разбегаются морщинки.

– Эйвери сделает это с удовольствием. И ей тоже хочется отвлечься.

Они, насколько мне известно, не родственницы, однако Салли души не чает в Эйвери, заменяя той бабушку. Здесь так принято. Если есть пустота, мы ее заполняем.

Поворачиваюсь к высоким окнам на западной стороне и вижу, как Эйвери в сарафане с пышной юбкой и цветочным рисунком пересекает вытянутую лужайку. Из-за переросшей травы ее изящная походка превращается в неуклюжее марширование типичного подростка.

Еще пару лет назад она подавала большие надежды как балерина. Помню ее стройной, как тростник, девочкой, занятой упражнениями на растяжку у школьной изгороди: взмах вытянутой ногой до самого уха, разинутые рты зрителей. Она уехала учиться в престижную балетную школу в Кардиффе, не закрывшуюся, несмотря на войну, но каких-то две недели спустя партнер уронил ее, и она получила перелом голеностопа, полностью залечить который оказалось невозможно.

После возвращения на Лют бедняжка Эйвери никак не найдет себе места. Ее ухажер, здешний паренек, с которым она то встречалась, то расставалась, ушел на войну и не всегда может отвечать на электронные письма, и будущее ее представляется туманным. Она подрабатывает на полставки в сельской школе, но сейчас на острове не осталось других детей, кроме моих.

Кроме моих. У меня екает сердце. Эйвери пробирается сквозь траву к каменному крыльцу, ее светлые волосы развеваются за спиной, точно ленты. Я впервые по-настоящему осознала: вот почему сегодня так тихо. Все остальные отослали своих детей на Суннан, только мои до сих пор здесь. Они да Эйвери, в свои восемнадцать совсем еще ребенок. В этом есть что-то неправильное. Не надо бы им тут находиться.

Или же, наоборот, все так, как дóлжно, все в некоем уродливом смысле правильно. Джон сказал, что преподобный Уоррен все равно не пустил бы Чарли на корабль. Ему полагается быть здесь, вот он и здесь.

– У вас есть какие-нибудь соображения насчет Дня «Д»? – раздается за моим плечом голос Салли, и я вздрагиваю. Едва не признаю, что все больше склоняюсь к мысли о сомнительности этого празднества, но Салли робко продолжает: – Не думали устроить званый ужин или что-то в этом роде?

– Ох… – Я растерянно моргаю, видя, что Эмма взгромоздилась на спинку кресла. – Эмма, живо слезай! – Поворачиваюсь лицом к Салли. – Это островная традиция?

– Некогда так было.

Интересно, «некогда» – это сколько лет назад? Время на Люте – странная штука: и ландшафт, и история здесь пропитаны смесью всех веков сразу. Эмма по-прежнему балансирует на спинке кресла. Подхожу и опускаю ее на пол, киваю Салли.

– Да, я определенно «за», но сперва поговорю с Хью и после дам вам знать.

Тихонько напевая себе под нос, Салли скрывается в коридоре. От одного упоминания званого ужина ее походка делается легкой. Значит, так и поступим. Поддержим традицию.

– Э-эй, кто-нибудь дома? – эхом, будто звук гонга, отдается голос Эйвери, как только она распахивает дверь оранжереи со стороны западной лужайки.

Макс у моих ног застывает и резко басовито гавкает. Я улыбаюсь, довольная, что Эйвери наконец уступила моим настояниям заходить в дом и располагаться по-свойски. Пару лет назад я обнаружила ее на крыльце, промокшую под дождем и дрожащую от холода, но терпеливо дожидавшуюся, пока кто-нибудь услышит ее слабый стук. Это было уже после начала войны, когда большая часть нашей прислуги, все те, кто открывал двери гостям, уволились с работы и отправились на фронт.

Забавно, какими беспомощными мы чувствуем себя даже сейчас, через четыре года войны, учитывая, что, переехав в этот дом, я сочла число персонала абсурдно большим. Внутри: экономка, две горничные, лакей, повар. Снаружи: смотритель, три садовника. В те первые дни мной владело ощущение, будто я попала на съемочную площадку «Аббатства Даунтон» и, если срочно не выучу сценарий, меня снимут с роли и отправят домой.

Сам же Олдер-хаус, странный, беспорядочно-огромный, словно бы выстроенный кое-как, полностью оправдывал количество прислуги, и я влюбилась в этот дом с первого взгляда. Просторный холл с массивной изогнутой лестницей; кухня и комнаты слуг в приземистом восточном крыле, возведенном на развалинах древнего норманнского замка с его арочными проемами в романском стиле и каменными лицами, выглядывающими из самых неожиданных углов. Столовая таких колоссальных размеров, что, впервые увидев обеденный стол на тридцать две персоны, я рассмеялась. Причем, вопреки ожиданиям, это вовсе не отполированный до блеска дворцовый антиквариат: столешница представляет собой твердь из страшно корявого свилеватого дуба, натертого воском, такого древнего, что он вполне может быть старше некоторых частей дома. И, собственно, сами эти части, пристроенные в разные времена: тесные комнатки в стиле Тюдоров, более элегантные – георгианские, комнаты эдвардианской эпохи – сплошь стекло и свет. А вокруг дома там и сям можно видеть унылые каменные руины – как я слыхала, остатки парапетной стены замка.

При всей своей странности Олдер-хаус меня принял. Наверное, будь я горничной, вписалась бы в обстановку еще лучше. Подобные ощущения я испытывала не впервые. На втором курсе колледжа соседка по комнате пригласила меня провести весенние каникулы в ее доме на Внешних отмелях. Она не предупредила, что вместе с хозяевами в особняке постоянно проживает экономка и целый штат персонала, в чьи обязанности входила чистка бассейна, стрижка газона, уход за рыбой в гигантском аквариуме с морской водой… Проходя мимо слуг, Кейт не удостаивала их даже взглядом, как будто они были не людьми, а бытовыми приборами, однако индивидуальность каждого из них жаркой волной окатывала меня всякий раз, когда они оказывались в моем поле зрения. Я обнаружила, что по утрам спешу заправить кровать, полотенца складываю треугольником, в точности как экономка, чтобы ей не пришлось это делать за меня, подбираю за Кейт пустые банки из-под газировки и отправляю их на переработку.

Так же я вела себя, оказавшись в Олдер-хаусе, – чувствовала подавленность, суетливое беспокойство, вину. По прошествии времени не изменилось ничего, кроме меня самой, и свежая атмосфера дома внезапно сделалась удивительно бодрящей, напомнив мне те годы, когда я вместе с бабулей жила в ее кооперативной квартире и ее подруги или медсестры из поликлиники могли зайти к нам в любое время. Ну и наконец, иметь прислугу на Люте просто было в порядке вещей. Было, а потом, после новостного сообщения на канале Би-би-си, перестало быть.

Большинство островитян ушли на фронт добровольцами еще до объявления мобилизации, так что защищать Лют как стратегический форпост, расположенный в зияющем устье Северна, осталась буквально горстка народу призывного возраста. Среди последних и Мэтью Клер, выполняющий какую-то сверхсекретную информационно-пропагандистскую работу, о которой никто ничего не знает и не спрашивает. Хью, почти достигший предельного возраста, метался в сомнениях, вставать ли на учет, но после того, как я забеременела Эммой, воспользовался этой лазейкой, освобождавшей его от военной службы. Два года назад, когда объявили призыв в том числе и для женщин, я была готова просить об отсрочке по праву матери двоих малолетних детей, однако выяснилось, что меня как иммигрантку вообще призывать не собираются. И кто бы стал доверять американке в рядах европейской армии? Время от времени мы получаем письма с фронта от наших слуг и соседей, иногда, когда есть возможность, они шлют весточки и по электронной почте, давая знать, что у них все в порядке. Если с кем-то случается несчастье, нам сообщают об этом в первую очередь. Пока что дело обошлось только одним раненым – это садовник, которого я знаю не очень хорошо. Я пришла в ужас: его ранило при взрыве самодельной бомбы, убившей еще четверых, однако Хью, ходивший в деревню известить сестру садовника, вернулся оттуда с совершенно невозмутимым видом. Наверное, ранение было не слишком серьезным, а кроме того, все верят в то, что утверждает Джо: никто из жителей Люта не гибнет на войне.

Однако это не означает, что они неуязвимы. Островитяне лишаются рук и ног, теряют друзей. Наш садовник возвратится домой с рубцами от шрапнели и ПТСР[1]1
  Посттравматическое стрессовое расстройство. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть], но все вокруг относятся к этому с полным безразличием, как будто нас защищает некое силовое поле и вклад в общее военное дело – лишь бодрая демонстрация патриотизма. Не знаю, почему до меня только сейчас дошло, как это странно.

Гулкие шаги Эйвери, пересекающей холл, все ближе, и я вновь облегченно вздыхаю оттого, что травма помешала ей уйти на фронт вместе с другими девушками по достижении восемнадцатилетия. Я рада, что она дома, жива-здорова.

Эмма молнией исчезает за углом и возвращается, за руку таща за собой Эйвери.

– Эйвейи, ты видела лошадку?

Эйвери озадаченно смеется и бросает взгляд на меня.

– Э-э…

Я пожимаю плечами в аналогичном недоумении.

– Она на них помешалась.

К счастью, разум Эммы быстро переключается с одной волны на другую. Она тянет Эйвери к платяному шкафу, Макс по пятам следует за обеими, виляя не только хвостом, но и всем туловищем. Чарли устремляется следом, но я успеваю задержать его и шепотом спросить:

– Не знаешь, где папа?

– В кабинете, – тоже шепотом отвечает Чарли. – Он злится.

– И что же его разозлило?

– Техника.

Чарли выворачивается из моих рук, и, хмыкнув, я его отпускаю. Техника. Как обычно. И все же, поднимаясь по лестнице, я улавливаю в рокоте, доносящемся со стороны кабинета, нехарактерные ноты. Я уже почти наверху, но из-за странных звуков медлю в нерешительности. Даже через толстую дубовую дверь слышно, как Хью сердито бормочет себе под нос, ругается, швыряется предметами. Берусь за дверную ручку, выжидаю еще мгновение, прежде чем ее повернуть.

Хью смертельно бледен, лоб в каплях пота, пряди каштановых волос прилипли к влажной коже. На столе грудой свалены электронные детали. Кругом разбросаны провода, старые переходники и всякое-разное: толстые книги в кожаных переплетах, снятые с полок, деревянная шкатулка с откинутой крышкой, похожая на затейливый ящичек для мелочей. Чем он занят?

Хью поднимает взор и в первую секунду словно бы не узнает меня, а потом в его глазах вспыхивает гнев.

– Не пойму, в этой штуке дело или в чертовом роутере!

– Может, сегодня просто сигнал слабый. – Я перевожу взгляд на деревянную шкатулку. – Он весь месяц то пропадал, то появлялся. Даже не месяц, а весь год.

Война причинила сильный ущерб всему местному инженерному оборудованию, которое, честно скажем, и раньше работало не слишком стабильно. Сейчас почти ничего не ремонтируют, все силы брошены на нужды фронта, обычные потребители вынуждены перебиваться кое-как. Что ж, вполне понятно. Разумеется, нечего и сравнивать с тем, что людям пришлось пережить в любой из мировых войн, но, если режим прекращения огня будет нарушен и все это затянется надолго, плохим интернетом и перебоями в сотовой связи дело не обойдется. По словам Джо, договариваться об отгрузках продовольствия становится все сложнее, сроки поставки медикаментов и рецептурных лекарств растягиваются, и вплоть до прошлой недели, когда объявили перемирие, линия фронта подбиралась к нам все ближе.

– Нина, ты не понимаешь, – медленно произносит Хью, будто разговаривает с ребенком. У меня рефлекторно начинает жечь легкие. Муж редко общается со мной в таком тоне, но если уж это происходит… – Нам необходимо выйти в сеть. Возможно, это наш последний шанс… – Он сглатывает, кадык подпрыгивает, не давая договорить.

Хью сейчас особенно тяжело. На носу годовщина, и не только нашей свадьбы. Понимаю. Тянусь к его ладони, он отдергивает руку.

– Удалось договориться на аэродроме?

Нет, не удалось. Мой телефон отрубился в ту самую секунду, когда кто-то наконец снял трубку, представляешь? И оживать ни в какую не хочет, сигнала вообще нет. – Хью кулаками опирается на стол.

– Давай я со своего попробую.

Я выхожу в коридор, где дышится легче, Хью кричит мне вслед:

– Сотовые у всех сдохли, я спрашивал! Вышка накрылась.

Я застываю на месте.

– Накрылась?

Я представляю вышку сотовой связи рядом с насыпью: она уже не стоит на изуродованной земле, где рыли старые могилы, а валяется на боку – опрокинутая, будто вырванная с корнем.

– Да нет, Нина, ее не сбили, просто она не работает. – Хью опускается в кожаное кресло, обреченно горбясь. Он в печали, но это состояние немногим лучше злости.

Я проскальзываю обратно в кабинет, закрываю за собой дверь и присаживаюсь на подлокотник кресла рядом с мужем.

– Джо сказала, такое бывает. – С улыбкой закатываю глаза.

Хью все так же мрачен.

– Она не права. На моей памяти телефоны не отключались ни разу. Как и интернет. И связь по воздуху.

Меня охватывает паника.