Текст книги "Лют"

С ней я тоже не знакома. Когда Хью поступил в Кембридж, а его сестра вышла замуж и перебралась в Суррей, их мать воспользовалась шансом устроить себе новую жизнь в Лондоне. На развод с лордом Тредуэем она не подавала, просто тихо рассталась с мужем и покинула Лют. Как оказалось, ненадолго. Через год у нее обнаружили рак, через два она скончалась. По словам Хью, мать умерла в Лондоне, но отец настоял, чтобы ее похоронили на острове.

Местные, как я заметила, любят связывать смерть последней леди Тредуэй с тем, что она якобы лишилась защиты Люта, но при этом будто бы забывают о сестре Хью, которая живет себе в добром здравии на большой земле.

Мой взгляд снова останавливается на детском надгробии.

– Он упал с утеса, – хрипло, с усилием произносит Хью. – Если тебе интересно знать как. Вышел из дома, пересек лужайку, упал со скалы и разбился о камни.

Я отчаянно приказываю воображению не рисовать эту картину.

– День, месяц? – Мои пальцы застывают в воздухе. Двадцать первое июня. Качаю головой.

– Это же сегодня. Значит, не в День…

– Как раз в День «Д». – Под ногой Хью хрустит сухая ветка. – Понимаю, о чем ты думаешь, но летнее солнцестояние не всегда выпадает на один и тот же…

– Ах, да, конечно.

– Дата может сдвигаться. На день раньше или позже.

– Верно.

– Ему было шесть. – Хью, сузив глаза, смотрит на проплывающее облачко.

Чарли сейчас шесть.

– Ужас.

Глаза щиплет от слез. Кладу руку на камень. Холодный. Это просто камень. Как и остальные.

– Иди сюда, – тихо говорит Хью, протягивает ко мне руки и помогает встать. От его груди пышет жаром, точно от костра. Чувствую, как под рубашкой бьется его сердце, прижимаюсь к нему ухом, и мой пульс тоже замедляется. – Я не хотел тебя расстроить, правда не хотел.

Голос Хью вибрирует у меня внутри, успокаивает, словно кошачье мурлыканье. Он проводит ладонью по моим волосам – раз, другой… В тот момент, когда я начинаю дышать ровно, он снова напрягается. Из церкви выходит миссис Уикетт. Вяло кивает в нашу сторону и, шаркая, нетвердой походкой удаляется. Когда она минует ворота, я улыбаюсь Хью, однако муж смотрит мне за плечо. Поворачиваюсь и вижу небольшую могилу, не такую ухоженную, как большинство прочих. И не такую старую – надпись, высеченная на надгробии, довольно свежая. Эндрю Бланшар. Еще один ребенок. Сколько лет между рождением и смертью – семь, восемь? Он родился в один год с Хью. «Хью, Мэтти и Энди идут в п. кл.».

Хью сзади обнимает меня за талию.

– Позволь мне исправиться, – шепчет он мне в самое ухо. – Немножко подбодрить нас обоих.

– Как? – недоуменно улыбаюсь я.

– Есть кое-какие идеи.

Боже правый, мы на церковном кладбище, и сейчас десять утра, но его по голосу, по тому, как он ко мне прижимается, я прекрасно понимаю намек. Взявшись за руки, мы спешим за ворота, и перед тем, как войти в деревню, я успеваю потереться губами о плечо мужа.

– Компания перед «Головой датчанина» увеличилась в полтора раза: к старикам присоединился констебль Брайан – в руке наполовину опорожненная кружка, велосипед прислонен к двери. Доброе утро! – здоровается Хью. – Тим, кажется, я нашел нового арендатора на пастбища Элдинга! Один фермер из Корнуолла хочет осенью отправить туда своих овец.

Тим Бланшар задумчиво разглядывает свой эль.

– Сколько голов?

– Мериносы, примерно полсотни. Хочу поговорить с ним, когда все закончится, и вы тоже приходите.

Тиму явно приятно это слышать, а Ленни Джойнер вскакивает из-за столика с криком:

– Да будет вам о делах толковать! Выпей с нами, парень!

Хью расплывается в улыбке, выразительно пожимает плечами.

– В другой раз! Обещаю!

Из окна высовывается лысая голова Иэна Пайка, через плечо перекинуто барное полотенце.

– Кто это тут называет лорда Тредуэя парнем? Долго еще хулиганить будешь, старый ты гриб?

Ленни вскидывает руку с кружкой.

– До самой смерти!

– На это компания реагирует бурным одобрением. Когда мы проходим мимо паба, все они сдвигают кружки и нестройным хором провозглашают тост: До самой смерти!

Гляжу на них, вывернув шею, чувствую, что и сама готова поймать смешинку. Единственный, кто не покатывается со смеху, – констебль Брайан. Он сосредоточенно потягивает напиток, скосив глаза к носу. Видимо, так он наслаждается веселым безумием. И внимательно следит за обстановкой, хоть по нему и не скажешь.

– Я-то запросто могу назвать себя последним героем, – кудахчет Ленни, выпятив грудь.

Тим награждает его хорошим тычком.

– Не испытывай Лют, а то Лют испытает тебя!

Последний герой? О чем это он?

Гомон за спинами утихает, только когда мы ступаем на нашу длинную подъездную аллею. Хью берет меня за руку, наши пальцы переплетаются. Шагая в ногу, мы минуем стены древнего замка, ныне высотой всего по плечо, все в пятнах зеленого мха, но по-прежнему крепкие. Преграда. Мы снова на своей территории, и я чувствую, как расслабляются наши тела. За строем вязов лужайку перед домом не разглядеть, но я слышу радостные голоса детей и Эйвери. Судя по звукам, они играют в мяч на заднем дворе.

Пойдем?.. – вопросительно смотрю на мужа. Он останавливается, на губах играет улыбка. Пятится, тащит меня за собой, прочь с аллеи, мимо аккуратной шеренги приветливых вязов в высокую траву и заросли ежевики. Удивленно гляжу на Хью – в смятении от момента, – но он не оглядывается и, словно конь в шорах, рвется вперед, увлекая меня следом. Я не дышу, пока мы не огибаем полуразвалившийся сарай для садового инструмента. Хью оборачивается ко мне; от улыбки нет и следа, теперь он хищник.

Он берет меня за локти и прижимает к стволу бука, его губы уже скользят по моему подбородку, спускаются к шее и ниже, зубы теребят пуговицы моей накрахмаленной голубой блузки.

Я обвиваю руками его шею и, пока он стягивает с меня джинсы, шарю взглядом по сторонам: не подсматривает ли за нами кто-нибудь из-за сарая, – но перед глазами все плывет, я вижу только Хью. Низкие густо покрытые листьями ветви колышутся, точно зеленые опахала, утреннее солнце припекает землю, ствол впивается мне в спину, теплый влажный рот Хью – мне в губы.

Он усаживает меня на невысокую развилку и встает в кольцо моих бедер, перешагнув через стреноженные джинсами щиколотки. Я держусь рукой за сук, Хью осторожно входит в меня. С каждым толчком мои ногти царапают ствол, обдирая кору, так что в конце концов в воздухе начинает пахнуть живицей. Вжимаюсь ртом в ложбинку над ключицей Хью, стараюсь не стонать.

Издалека доносится детский смех. Солнце пробивается сквозь зажмуренные веки, и я больше не могу сдерживаться. Отпускаю сук, еще сильнее притягиваю Хью к себе, в себя, кричу, уткнувшись ему в шею, но это не помогает приглушить звук. Все как будто взрывается фейерверком, меняет форму.

Несколько мгновений мы тяжело дышим. Хью прислоняется головой к моей щеке, от него сладко пахнет потом. В вышине перепархивает с ветки на ветку птичка.

Хью со вздохом целует мое плечо, выходит из меня и делает шаг в сторону. Я натягиваю трусики, в который раз за день задаваясь вопросом, не сон ли это. Нас никак не назовешь романтичной парой из разряда «давай сделаем это по-быстрому, пока детишек нет дома». Кроме того, после рождения Эммы мы всегда предохраняемся.

– Значит, пробуем завести третьего? – вполголоса интересуюсь я, застегивая джинсы.

Это шутка. Хью не смеется.

Третий не помешает, верно? – Его пальцы забираются мне под блузку, ласкают кожу ниже пупка. – Еще одна жизнь. Десять минут назад я бы, может, с ним и поспорила, но это мгновение наполнено такой гармонией и покоем, что идея обзавестись третьим ребенком кажется реальной, осуществимой и даже прекрасной. Она требует отдельного разговора, более серьезного и долгого, чем этот, и все же – почему бы нет? А если то, что сейчас произошло, приведет к результату, мы примем все как есть.

Я хочу погладить густую шевелюру Хью, но он обиженно сопит и отстраняется. Он смотрит вдаль, за сарай, вместо нежности во взгляде холодная печаль. С таким же выражением лица он меряет шагами кабинет, обдумывая, как решить проблему с тарифами.

Видеть его таким – для меня эмоциональная травма. Внезапно в голове снова звучат негромкие слова Хью: «Еще одна жизнь». Вспоминаю раскрытые книги на его столе, списки тех, кто остался на Люте. Нет, не может быть, чтобы он имел в виду это.

Резко одергиваю блузку и с намеренной решительностью шагаю обратно к подъездной аллее.

– Дети скоро проголодаются. Устроим пикник?

– Ты иди, у меня еще кое-какие дела. Невероятно, как быстро страсть во мне сменяется раздражением. Давным-давно минули наши головокружительно счастливые первые месяцы вместе, те сумасшедшие дни на борту лайнера, когда мы прогуливались по палубам в компании бабули, но при всякой возможности уединялись в роскошном люксе Хью; когда он получил известие о смерти отца и я сливалась с ним и его горем; когда мы посадили бабулю на самолет до Флориды, а сами улетели на Лют на похороны. Далее последовали месяцы чистейшего гедонизма, целые лето и осень в калейдоскопе залитых солнцем европейских городов, когда мы почти не вылезали из гостиничных номеров, покидая их, исключительно чтобы поесть. Секса в те времена становилось только больше; мелкие ссоры, конечно, случались, однако неизменно приводили к тому, что мы лучше узнавали и понимали друг друга. Так сказать, кровью скрепляли договор.

Прежде за сексом никогда не следовало охлаждение, и после него никто спешно не вспоминал о кое-каких делах. Теперь даже спонтанный секс за сараем превратился в рутину.

Не сбавляю шаг. Хью нагоняет меня.

– Извини. Просто… ты права.

– В смысле? – Я ничего не говорила.

– Сегодняшний день я обязан провести с тобой и детьми. – Он так сильно хмурится, что рот кажется вырезанным из камня. – Мне тяжело смотреть на них. На тебя. Тяжело смотреть на меня? – Я фыркаю. – Тогда чем мы, по-твоему, только что занимались?

Я продолжаю идти, пиная камушки; наконец, Хью замедляет шаг и встает посреди дороги. Упрямство велит мне не останавливаться, но я поступаю наоборот. Оборачиваюсь к мужу, готовая его выслушать.

– Я не могу вас потерять. – Хью широко разводит руками. – Никого из вас. Не могу. Я этого не переживу.

Наклоняю голову набок – обычно я делаю так, когда кто-то из детей устраивает крик по пустякам.

– Тс-с. Замолчи. Выброси это из головы.

– Я рад, что ты не веришь. Правда рад. Но…

– Замолчи. – Я не хочу слышать «но». Отворачиваюсь.

– Мамочка! – Эмма вырвалась на свободу и мчится к нам по аллее, угрожающе нагнув голову, словно маленький носорог, – я даже опасаюсь, как бы она не упала и не ободрала личико. Опускаюсь на корточки, подставляю руки, но дочь проносится мимо, ее визг превращается в восторженное: – Папочка-папочка-папочка!

Хью хватает ее, несколько раз подбрасывает вверх и ловит, пока она не повисает в его руках вверх тормашками, радостно хохоча и размахивая кулачками. Светлые кудряшки Эммы болтаются, точно ветряные колокольчики. Хью подкидывает ее еще раз, и вот она уже сидит на его бедре, прижимаясь к нему с широченной улыбкой. Мой муж наконец расслабляется, лицо разглаживается от морщин – передо мной Хью на отдыхе под солнцем.

Мне не то чтобы становится легче – я чувствую, что должна бы испытывать облегчение, покой, умиротворение. Мы возвращаемся домой, все хорошо, замечательно, чудесно, волшебно, и все же наши ноги ритмично ступают по гравию – раз-два, левой-правой, – как будто под ними, отмеряя время, тикают часы.

Чарли мы находим в саду за домом: он сидит на краешке длинного деревянного стола, достает из пластикового ведерка с клубникой по одной ягоде, передает Салли и завороженно глядит, как при помощи блестящего фруктового ножа ее толстые пальцы превращают клубничину в симпатичную спиральку. Салли уже выставила на стол гренки с сыром, салат и кувшин морса из черной смородины с мятой из нашего огорода. Макс сидит рядом с Чарли, прямой, как струна, дожидаясь, когда на землю упадет что-нибудь вкусненькое; из его приоткрытой в надежде на угощение пасти к траве тянется серебристая нитка слюны.

В нескольких ярдах позади них босая Эйвери переступает по кирпичному бордюру цветника – один плавный, скользящий шаг за другим вдоль идеальной кривой. Когда Салли, не поднимая глаз, окликает ее коротким: «Э-эй!» – Эйвери спешит к столу, как будто сегодня она не приглашенная соседка с полным правом бездельничать, а нанятая прислуга.

Только теперь Салли обращает взор на нас.

– А, так вы нашли друг друга.

Не знаю, что ответить: меня смущает многозначительный огонек, пляшущий в ее глазах, – но Хью опускает Эмму на землю, берет из ведерка клубничину и, закинув ее в рот, просто говорит:

– Точно, нашли. Показываю на клубнику.

– Помочь?

– Не-ет, – стонет Чарли, – ты все испортишь!

– Это просто ягоды, что я могу испортить? – Я не на шутку обижена.

– Все уже сделано, расслабьтесь. – Салли желает меня успокоить, но я кажусь себе дурой, ненужной дурой.

Разумеется, все сделано. Эмма нашла себе стул и пластмассовую тарелку, Чарли даже не смотрит в мою сторону. Ерошу его лохматые каштановые волосы. Он шлепает меня по предплечью. С улыбкой убираю руку, стараясь не чувствовать себя еще более уязвленной. Я все понимаю. В проявлениях любви Чарли непостоянен. Он прибегает ко мне, когда его нужно обнять, утешить, приласкать, а после вновь потихоньку отдаляется, прячется в собственном мирке. Все это я уже проходила, но, возможно, мне тоже нужно утешение.

Эгоистичная мысль. В духе моей матери. Клянусь Богом, Нина, ты создана для того, чтобы изводить меня! Стоп. Ты нисколько на нее не похожа.

Вздрагиваю от звука хлопнувшей двери, оборачиваюсь и вижу, как Хью энергичным непринужденным шагом проходит через оранжерею и скрывается в доме – видимо, пошел-таки заниматься кое-какими делами. Мой взгляд скользит вверх, на фасад дома и окно его кабинета. По стеклу плывут отражения облаков. Хью мне не видно, но я знаю, что он там, в кабинете. Вот тебе и целый день с семьей.

– Съешьте салата. – Салли подталкивает миску ко мне.

Я голодна как волк, и салат выглядит очень аппетитно, однако от жеста Салли мне становится как-то кисло и есть уже не хочется. Ненавижу чувствовать себя здесь гостьей. Не знаю, как сменить этот настрой. Иногда я готова мириться с неловкостью своего положения – я леди Тредуэй, что бы, мать вашу, это ни подразумевало, – но только не сегодня. На самом деле не сильно-то я и отличаюсь от Хью. Мое единственное желание – бежать. Некоторые вещи остаются неизменными.

Салли наблюдает за мной. Наклоняется, подмигивает.

– Хотите, добавим в морс немного «Пиммса»[2]2
  «Пиммс» (англ. Pimm’s) – фирменный напиток на основе джина, бренди или виски со специями и травами, используется для приготовления коктейлей.


[Закрыть]? Выдавливаю из себя улыбку и ложь:

– Ох, не сейчас. Я обещала заглянуть к Джо.

– Вот как? – Салли на миг теряется, затем ловко отворачивается и принимается накладывать еду детям. – Ну, кто у нас проголодался?

По очереди целую детей в потные лобики, смутно надеясь, что они обнимут меня, дадут понять, что я им нужна, однако они лишь жадно тянутся к кружкам с морсом. Макс тычется носом мне в ногу, потом вновь переключает внимание на стол и бдительно следит за вкусняшками.

Через полтора часа Эмму нужно укладывать спать. Это буду делать я – задерну шторы, спою ей песенку, – а пока вполне можно навестить Джо. Прогуляюсь пешком – до нее десять минут ходу, – выпью чашечку «Эрл Грея», верну себе ощущение нормальной жизни, и домой.

Дойдя до центральной улицы, готовлюсь появиться на публике – встретить старую компанию перед пабом, но на этот раз вся деревня словно бы чутко дремлет. Ставни в окнах Тинкеров по-прежнему закрыты, закрыт и паб. Вывеска в виде головы раскачивается туда-сюда, точно ей наподдали, отчего кажется, будто датчанин кивает. Внизу на его шее тонкая красная полоска – голову-то отрезали. Странно, что я только сейчас ее заметила. Бр-р-р.

Заглядываю в широкое окно полицейского участка. Свет горит, но за столом никого нет. Сандра, комиссар участка, уехала на Суннан с детьми, а Брайан должен быть на месте. Наверное, пьет кофе в подсобке, чтобы протрезветь.

Окидываю глазами все коттеджи, мимо которых прохожу, ищу признаки жизни. Одна из кошек Дженет Мерроу сидит посреди дороги и вылизывает у себя под хвостом. Я смотрю на нее дольше, чем позволяют приличия; вид живого существа, занятого обычным делом, меня успокаивает.

Еще издалека вижу, что кафе Джо не работает. Свет потушен, все замерло без движения, кроме железного флюгера на крыше – фигурки бегущей лошади, крутящейся то в одну сторону, то в другую.

Все это имеет какой-то перевернутый смысл. В самом деле, почему бы не открыть паб с утра и не закрыть его к полудню? С какой стати чайная должна работать по расписанию? Зачем вообще делать все, как положено на этом острове накануне Дня «Д»? Все мы тут не в своем уме, Алиса.

Через узкую железную калитку проскальзываю в проулок за коттеджем Джо и стучу в заднюю дверь, которая ведет в жилой этаж над чайной. В ожидании ответа ковыряю облупившуюся зеленую краску вокруг дверной ручки. Дурная привычка. Чужая дверь. Присматриваюсь к руке: кусочек краски застрял под ногтем.

Я заявилась без приглашения. Вероятно, сегодня Джо хочется побыть одной, но, с другой стороны, не в ее характере затаиться, как мышь, и ждать, пока я уйду. Она бы просто высунулась в окно и велела мне проваливать. Дом пуст. Джо, как и остальные, куда-то делась, но куда? Черт, далеко уйти она не могла.

Я расстроена сильнее, чем полагалось бы. Сегодня мне не хочется быть одной. Конечно, я могла бы – и должна была бы – вытащить Хью из кабинета, провести время с детьми, позволить Салли и Эйвери сдобрить морс в их кружках «Пиммсом», но сегодня с утра Олдерхаус производит на меня какое-то гнетущее впечатление. Не могу объяснить. Просто не желаю там находиться. Закрываю калитку с гулким лязгом, обвожу взглядом улицу. Вереск, мерцая, колышется на теплом ветру. Начинает цвести солнечно-желтый утесник. Чудесный денек, и в дупле моего дуба спрятана недокуренная сигарета.

Может, оно и к лучшему, что мне никто не встретился. Всеобщий страх заразен, от страха я злюсь, а когда злюсь, то теряю над собой контроль, чего допускать никак нельзя. Не хочу играть роль злодейки. Не хочу никого обидеть. Сделаю коротенькую передышку и сразу вернусь домой. Ускоряю шаг, почти бегу. На середине вересковой пустоши замечаю нелегальных туристов. Издалека не разглядеть, но я чувствую, как они обернулись в мою сторону и напряженно застыли, точно застигнутые врасплох зверюшки. Они не машут мне, и я не машу им.

Еще раз оглядываюсь, и до меня наконец доходит, почему вчера они показались мне такими странными. Это молодежь. Призывного возраста. Я уже привыкла, что меня окружают в основном старики и дети, ведь так много островитян молодого и среднего возраста сейчас далеко отсюда. На сегодняшний день – половина населения Люта. После второй волны призыва у меня было чувство, будто я вернулась в бабулин поселок пенсионеров.

Этим туристам от двадцати до тридцати, на вид они здоровые и крепкие, готовые путешествовать по острову, лазать по горам и разводить костры. Почему они не на фронте? Закрываю глаза и набираю скорость. Не мое дело, не моя забота. Какая мне разница.

К тому времени, когда я добираюсь до рощи, в ушах стоит грохот: ветер и пульс заглушают мои мысли, отталкивают их подальше. Я прошмыгиваю между деревьями, моргая и щурясь, гляжу на листву над головой, блестящую в лучах солнца, словно витражное стекло, и нашариваю свой маленький бычок. Чиркаю спичкой, прикуриваю, прислоняюсь спиной к гладкому стволу соседнего дуба и, как наркоманка, делаю несколько судорожных затяжек.

И только тогда я слышу его. Звук. Низкий гул, такой ровный и монотонный, что кажется, будто он исходит из-под земли. Волоски у меня на коже встают дыбом.

Кончики пальцев вдруг начинает жечь – спичка догорела почти до конца. Закусываю губу и машу рукой, пока спичка не гаснет, бросаю ее на землю, сую обожженный палец в рот, и все это безмолвно.

Когда я переношу вес с одной ноги на другую, под подошвой раздается хруст сухой ветки. Я слышу собственное дыхание и слышу их. Там не один человек, а больше. Их голоса не дрожат, не прерываются на вдох, звучит одна неестественная долгая нота. Осторожно высовываюсь из-за деревьев, сбитая с толку изменчивым светом. Моему взгляду открывается только роща, но я знаю, где они. Внутри все переворачивается, желудок стягивает узлом, всколыхивается страх и чтото еще. Что-то знакомое. Мелодия-котораяне-мелодия. Я ее уже слышала. Четко осознаю, что сейчас мне лучше не слушать. Но посмотреть я должна.

На тропинку не выхожу, бесшумно крадусь между широкими дубами. Задерживаю воздух, выдыхаю медленно. Побелевшими пальцами вцепляюсь в дубовую кору, моля о защите, когда передо мной, словно призраки, обретающие форму, появляются фигуры. Это не призраки. Это мои соседи.

Вижу пятерых, нет, семерых мужчин и женщин, одетых в белое. Будь они в балахонах, я бы или рухнула замертво, или, что вероятнее, расхохоталась бы, но на них обычная одежда, штаны и рубахи на пуговицах, всё из простой отбеленной крахмалом материи.

Звук, который они издают, этот монотонный гул, меня нервирует. Они ходят по кругу, на каждом шаге воздевая руки к небу и после опуская их вдоль туловища. Некоторые двигаются медленнее остальных, и тому есть причина: это глубокие старики. За все семь лет знакомства с миссис Моррис я ни разу не видела ее такой энергичной, и даже Диана Шоу со своим протезом старается не отставать и подтягивает ногу с элегантной хромотой, напоминающей океанские волны.

Теперь я вижу Джо. Из всех семерых она демонстрирует наиболее практичный подход к делу: руки вверх, потом вниз, раз-шаг, двашаг, как будто прибирается в чайной перед закрытием. Совершенно очевидно, что это некий тайный ритуал, однако в лице Джо нет экстатического исступления, она хмурит брови, точно пытается вспомнить последний пункт в списке заказов. Этого оказывается достаточно, чтобы я забыла, что прячусь за дубом и что меня сюда не звали. Они не хотели, чтобы я об этом узнала.

Джо поворачивается. Я замираю, голова так и торчит из-за дерева, но Джо продолжает двигаться по кругу, ее взгляд прикован к зеленому куполу дубовых крон. Она меня не заметила. Шмыгаю обратно в укрытие.

К концу Дня ты все поймешь. Сегодня мне еще рано понимать, я и не понимаю. Не понимаю.

Закрываю глаза и дышу, слушая этот богомерзкий гул, пока не начинают ныть зубы. Если он продлится еще секунду, я взвою. Гул смолкает. На смену песнопению приходят робкие смешки, а следом – нормальные разговоры, типичные для воскресного вечера в пабе. Что это было – встреча друзей?

Обмякаю, напрягаюсь и снова обмякаю. Отваживаюсь еще раз выглянуть из-за дерева – и правильно делаю. Круг распался, все улыбаются и смеются, как будто над собой. Я тоже пытаюсь изобразить улыбку – робко, нерешительно. Можно притвориться, что я только что пришла, смущенно помахать рукой, может, даже признаться в моей маленькой слабости, пристрастии к никотину, – а что, справедливая плата в обмен на объяснение.

Ленни Джойнер сдвигается вправо и предлагает руку Диане, открыв мне обзор. Вот оно, за их спинами. То, зачем они здесь. Плоское, неровное, выступающее над землей серое ничто. Жертвенный камень. Сегодня, однако, он не полностью серый. На камне что-то лежит, а сбоку что-то стекает. Что-то ярко-красное.

Спазм железной хваткой сдавливает горло. Надо уходить, уходить. Дожидаюсь, пока все повернутся ко мне спиной – один, второй, все семеро, – при этом разум фиксирует каждого из них быстрее, чем в памяти всплывают имена, – и по-тихому, почти невидимкой, уношу ноги из рощи.

Оказавшись на вересковой пустоши, подавляю желание пуститься бегом и заставляю себя идти по грунтовке свободным, неторопливым шагом; смотреть тут не на что, вот я и не смотрю и раньше тоже не смотрела. Пускай думают, что я прошла мимо рощи на обратном пути с кургана. Нет, лучше с маяка. Может, я ходила в гости к Мэтью Клеру на чашечку чая, мы же старинные друзья. Черт, что за нелепицы! Нужно поскорее вернуться домой.

Память накрепко запечатлела увиденное напоследок: яркое алое пятно на ритуальном камне.

Внезапно раздается автомобильный гудок. Вдыхаю так резко, что едва не теряю равновесие, но, схватившись за сердце, я соображаю, что это всего-навсего Джон Эшфорд на своем пикапе. Его не было среди участников сборища, во всяком случае, в роще я его не видела. На нем всегдашняя синяя униформа смотрителя. Никаких белых одеяний. Он обычный, нормальный человек. Все нормально. Да и все они – нормальные люди! Просто дыши, дыши.

– Вас подвезти? – Джон высовывает руку в открытое водительское окошко.

Качаю головой.

– Мне нужны тренировки.

Он дружелюбно машет мне на прощание и уезжает на своем рыдване. В кузове пикапа что-то гремит, подпрыгивает на каждом ухабе и бьется о металлические борта. С опозданием понимаю, что мне следовало принять его предложение и сесть в машину, тогда никто не узнал бы, что я была в роще.

Ну и пусть знают! Во мне вспыхивает бунтарский дух, я перехожу на легкую трусцу. Имею право видеть все, что захочу. Как-никак я прожила на острове почти семь лет. Вот это дурацкое почти для них страшно важно.

Интересно, Хью знает об этих собраниях? Вполне возможно, обычай касается исключительно тех, кто не носит титула. Такое только для простонародья. Охренеть, я только что мысленно произнесла вот эти самые слова.

Оглядываюсь и скорее предугадываю, чем вижу людей, выходящих из рощи, там, за холмом, за пределами видимости. Чувствую – не знаю, правда это или воображение разыгралось, – что за мной гонятся, и потому тороплюсь.

Держу пари, они устраивают это каждый год накануне Дня «Д». Движения выглядели отрепетированными, как в кадрили, ну или что там они исполняли? Моррис[3]3
  Моррис – английский народный танец, исполняется под живую музыку с использованием бубенцов на щиколотках и разнообразного инвентаря (палок, мечей, жезлов, платков, гирлянд и др.).


[Закрыть] с бубенцами и палками? Еще до свадьбы Хью однажды привез меня на деревенский праздник на большой земле, где танцоры плясали моррис. Старики кривляются, подумала я тогда, но нельзя же винить людей за веселье, даже если тебе ничего не понятно. Просто это была не моя культура. Сейчас тот же случай.

Останавливаюсь – легкие горят огнем – и сжимаю в кулаках распущенные волосы. Снова, как в те сложные первые годы на острове, четко сознаю, что я на Люте чужая. Чужой я была и дома, во Флориде. В колледже мне на короткое время удалось убедить себя, что я нашла свое место, но после того как я сделала то, что сделала, – точнее, после того как все узнали о том, что я сделала, – этот пузырь лопнул. Если мне где и хорошо, то это нигде. В дороге. В машинах, самолетах и на океанских лайнерах. И еще с бабулей. Где угодно, если со мной бабуля.

Когда мы плыли на корабле, все мои мысли и днем и ночью занимал Хью. Теперь же, перебирая в памяти это путешествие, я вспоминаю бабулю – моего паладина, ее сухой саркастичный смех, ее привычку наставлять на меня палец, когда я говорила что-нибудь смешное, коллекцию шляпок, которые она покупала и не носила, пристрастие к фруктовому салату, беззаветную любовь ко мне с самого моего рождения, любовь, мной не заслуженную.

Я ее предала. Не боролась за нее. Как только я познакомила бабулю с Хью, она немедленно влюбилась в его манеры и шарм, и мы являли собой милое трио все четыре дня до того момента, когда я бросила ее в аэропорту. Конечно, я звонила ей отсюда, однако это были дежурные звонки, выполненный и вычеркнутый пункт из списка дел, не более, и я набирала бабулю все реже, и чувствовала, что ее разум слабеет, и понимала, что это означает. Я сбежала. Я всегда сбегаю. Я безобразно пятилась, увиливая от собственной вины и всех тех испорченных воспоминаний, которые не могли не остаться у нее, и в конце концов трубку стала снимать сиделка, неизменно отвечавшая, что бабуля спит.

Я уже никогда ее не увижу.

Иногда я думаю: понравилось бы ей на Люте? А порой, хотя это совершенно лишено логики, мне кажется, что все это время она тут, со мной, рядом. Словно она и не возвращалась во Флориду, не была принуждена к покорности на последнем отрезке жизни.

Поднимаю воротник блузки повыше. Мне бы не помешал жакет. Холодает. Снова оглядываюсь – никаких соседей. Наверное, они задержались поболтать друг с другом. Устроили пикник.

Кстати, я задавалась вопросом, увижу ли в День «Д» что-то вроде сегодняшнего обряда, разве что в менее жутком варианте. Но если они делали это сегодня, значит, завтра им предстоит нечто другое. День «Д» – день, следующий за сегодняшним, идиотский День. Кажется, меня он сводит с ума сильнее, чем любого другого на острове.

* * *

Я вновь на скале Иосифа, смотрю на Лют. Из окон деревенских домов льется ровный свет. Электрические лампочки. Этот сон перенес меня в очень недалекое прошлое.

Задувает яростный круговой ветер, я словно бы в центре циклона. Опускаю взгляд, рассчитывая увидеть развевающийся подол ночной сорочки, но вижу лишь голые ноги. На мне совсем нет одежды, и когда я удивленно поднимаю глаза, то обнаруживаю, что все огни на Люте погасли. Вместо этого свет разгорается здесь.

Оборачиваюсь и вижу их. Сияющих. Они стоят в шаге друг от друга, и что-то подсказывает мне, что я должна присоединиться к ним, стать третьей вершиной треугольника. Так и поступаю, отведя глаза и глядя куда угодно, только не на них.

Нас окружает кольцо ритуальных костров. Повсюду толпятся люди, мужчины и женщины с длинными косами и обнаженными телами, разрисованными коричневой, синей и красной краской. Они испускают горестный стон, от которого мои босые ноги прирастают к холодной земле, а потом их фигуры вспыхивают, становятся прозрачными и бесследно тают в пустоте.

Костры исчезают, словно их потушили, но в следующую секунду взметаются снова, и все это время вокруг меня бушует ветер, а Сияющие стоят неподвижно.

За моей спиной – я это слышу, но не оборачиваюсь – грохочут копыта все той же дикой лошади. Она носится вокруг нас, призывает ветер.

Я вижу кольцо каменных столбов, а через миг оно уже наполовину разрушено, камни частично осыпались. В кольце вижу человека, древнего бородатого старика, он плачет, зарывшись пальцами в землю. Вижу, как строится монастырь, камень за камнем, монахи за работой суетятся, точно муравьи, их фигуры размыты. Чувствую запах цветущих яблонь, потом вонь пожара, и вот уже монастыря нет.

Я наблюдаю за творящимся вокруг хаосом, Сияющие наблюдают за мной. Они чего-то ждут. Ждут, когда я пойму. Опять вспыхивают костры. Монастырь. Круг камней. Голая земля. Перед глазами словно мелькают кадры кинопленки, вид скалы Иосифа бесконечно меняется, и лишь существа напротив меня стоят как стояли. Они неизменны. Как и я. Я – центр, средоточие. Напрягаюсь изо всех сил и наконец заставляю себя посмотреть на них.