Текст книги "Ловец на хлебном поле"

10

Все равно было еще рано будь здоров. Уж не знаю, сколько, но не очень поздно. Вот я ложиться спать, если даже еще не устал, просто ненавижу – как мало что. Поэтому я открыл чемоданы, вытащил чистую рубашку, потом сходил в ванную, помылся и переоделся. Я вот чего думал – я думал, схожу вниз и посмотрю, чего там, на хер, творится в «Лавандовой зале». У них там ночной клуб есть в гостинице, «Лавандовая зала» называется.

Но пока я менял рубашку, я, на фиг, чуть сестренке Фиби не звякнул. Очень зашибись было бы с ней поболтать. Хоть один разумный человек и всяко-разно. Но я не мог рисковать и ей звякать – она ж еще маленькая и уже спит, и явно не возле телефона. Думал, может, повесить трубку, если штрики ответят, но тоже фиг бы вышло. Они поймут, что это я. Штруня всегда понимает. Она телепат. Но вот потрындеть немножко с Фиби – это было б запросто.

Вы бы ее видели. Вам в жизни не попадалось малявки такой симпотной и такой умной. По-честному котелок очень варит. В смысле, как в школу пошла, так на отлично только и учится. Вообще-то я один такой тупой в семье. Брательник мой Д.Б. – писатель и всяко-разно, а братец Олли, который умер, я вам рассказывал, – он вообще был гений. Я только один по-честному тупой. Но видели б вы эту Фиби. У нее такие волосы как бы рыжие, немного на Олли смахивают, а летом – очень короткие. Летом она затыкает их за уши. И ушки у нее нормальные, симпотные. Хотя зимой волосы носит длинные будь здоров. Иногда штруня их заплетает, а иногда нет. Но ничего так себе смотрится. Ей всего десять. Вполне тощая, как я, только путёво такая тощая. Роллерски тощая. Однажды я на нее в окно смотрел, когда она в парк шла через Пятую авеню, и вот она такая – роллерски тощая. Вам бы она понравилась. В смысле, Фиби такой что-нибудь скажешь, и она точняк поймет, чего ты ей пуржишь. В смысле, ее даже можно с собой куда-нибудь брать. Возьмете ее на паршивое кино, к примеру, так она сразу поймет, что кино паршивое. Поведете в кино ничего так себе – поймет, что оно ничего кино. Мы с Д.Б. водили ее на это французское, «Жену булочника», в нем Рэмю еще играет[13]13
  «Жена булочника» (1938) – комедия французского режиссера Марселя Паньоля с французским актером Рэмю (Жюль-Огюст Мюрэр, 1883–1946) в главной роли.


[Закрыть]. Она чуть не сдохла. А любимое у нее – «39 ступеней» с Робертом Донатом[14]14
  «39 ступеней» (1935) – фильм англо-американского режиссера Алфреда Хичкока по одноименному приключенческому роману шотландского писателя Джона Букэна. В главной роли снялся английский актер Фридрих Роберт Донат (1905–1958).


[Закрыть]. Весь, на фиг, фильм наизусть знает, потому что я ее смотреть водил раз десять. Когда этот Донат появляется на шотландской ферме, например, когда от фараонов убегает и всяко-разно, Фиби прямо в зале выдает громко – точно когда шотландец в картине спрашивает: «А селедку едите?» Все базары там она знает наизусть. А когда этот профессор в картине, который на самом деле немецкий шпион, показывает Роберту Донату мизинец, на котором не хватает двух фаланг, Фиби такая его опережает – в темноте сует свой мизинец мне прямо под нос. Путёвая она. Вам бы понравилась. Засада только в том, что иногда чересчур мамсится. Слишком возбужденная для малявки. По-честному. И еще вот чего делает – она все время книжки пишет. Только никогда не дописывает. Все про какую-то пацанку по имени Хэзел Уэзерфилд – только Фиби такая все время пишет «Хэзл». Эта Хэзл Уэзерфилд – девчонка-детектив. Вроде как сирота, но везде ее предок все время возникает. Предок ее – всегда «высокий симпатичный джентльмен лет 20-ти». Ну вообще. Во Фиби дает. Чесслово, она бы вам понравилась. Даже совсем еще кроха была – и у нее котелок варил. Когда она была совсем кроха, мы с Олли брали ее в парк, особенно по воскресеньям. У Олли такой парусник еще был, братец с ним возился по воскресеньям, и мы Фиби с собой брали. Она такая белые перчаточки надевала и шла прямо между нами, как леди и всяко-разно. А когда мы с Олли о чем-нибудь вообще разговаривали, Фиби такая нас слушала. Иногда забудешь, что она тут рядом – ну все-таки малявка еще совсем, – а она сама возьмет и напомнит. Перебивала нас все время. Пихнет Олли или меня и говорит: «Кто? Кто это сказал? Бобби или дама?» Мы ей скажем, кто сказал, а она говорит: «А-а», – и дальше давай слушать и всяко-разно. Олли тоже с нее помирал. В смысле – она ему тоже нравилась. Теперь ей десять, и уже, в общем, не совсем малявка, но с нее все по-прежнему помирают – ну, у кого котелок варит хоть немного.

В общем, с такими, как она, всегда в жилу по телефону потрындеть. Но я слишком боялся, что трубку снимут штрики и тогда поймут, что я в Нью-Йорке, что меня из Пенси выперли и всяко-разно. Поэтому я просто рубашку донадевал. Потом весь так собрался и спустился на лифте в вестибюль, поглядеть, чего там такое.

В вестибюле, считай, никого и не было, кроме нескольких сутенерского вида типусов да пары шлюшистого вида блондинок. Но банду из «Лавандовой залы» слышно, поэтому туда я и двинул. Толпы немного, только мне все равно паршивый столик дали – сильно сзади. Надо было зеленым перед носом метрдотеля помахать. В Нью-Йорке ух гроши дело, на фиг, двигают – я не шучу.

Банда была гнойная. Бадди Сингер. Сквозняки, но не путёвые сквозняки – фофаны. К тому же мало народу моего возраста. Вообще-то никого моего возраста там и не было. В основном старичье, пижонистое такое, со своими девками. Кроме столика рядом. За столиком рядом сидели эти три девки, лет по тридцать где-то. И все три – уродины будь здоров, и на всех такие шляпки, что сразу просекаешь – не местные, хотя одна, блондинка, вроде ничего. Вроде миленькая такая даже, блондинка эта, и я только стал на нее косяка уже давить, как возник официант. Я заказал скотч с содовой и велел не смешивать – быстро причем сказал, как не знаю что, потому что, если начнешь бекать и мекать, сразу решат, что тебе еще нет двадцати одного, и никакой опьяняющей жидкости не продадут. Но с ним все равно ни шиша не вышло.

– Простите, сэр, – говорит, – но имеется ли у вас какое-нибудь подтверждение совершеннолетия? Водительские права хотя бы?

Я на него этак холодно глянул, будто он меня оскорбил, как не знаю что, и спрашиваю:

– А что, похоже, что мне еще нет двадцати одного?

– Простите, сэр, но у нас полагается…

– Ладно, ладно, – говорю. Потому что прикинул: ну и черт с ним. – Тащите колу. – Он уже пошел прочь, а я его назад позвал: – А рому туда можете плеснуть или еще чего? – спрашиваю. Очень нормально так спрашиваю и всяко-разно. – Я же не могу сидеть в таком фофанском месте и трезвый намертво. Набодяжь-те туда чутка рому, что ли?

– Мне очень жаль, сэр… – завел он и по-быстрому драпанул. Но я не стал на него особо зуб точить. Их с работы вышибут, если прочухают, что они малолеткам продают. А я, на фиг, малолетка.

Стал я на трех кочережек за соседним столиком опять косяка давить. Ну то есть, на блондинку. Остальные две – это с большой голодухи. Но не дубово эдак давил. Просто окидывал всех троих таким очень невозмутимым взглядом и всяко-разно. А они чего, вся троица эта – они хихикать давай, как дебилы. Наверно, решили, что я молодой еще кого-нибудь клеить. Тут я разозлился, как не знаю что, – я на них что, жениться собираюсь или как? Надо было отлуп им дать сразу, как они так сделали, только засада в том, что мне по-честному захотелось танцевать. Мне очень танцевать в жилу, ну иногда, и вот тогда как раз в струю оказалось. Поэтому ни с того ни с сего я как бы к ним нагибаюсь и говорю:

– Девушки, а никто из вас не хотел бы потанцевать? – Ни дубово спросил, ничего. Очень, на самом деле, галантно. Только они, на хер, решили, что это тоже отпадная шуточка. И захихикали еще пуще. Без балды – три натуральные дебилки. – Давайте, – говорю, – потанцую каждую по очереди. Нормально? Что скажете? Пошли! – Мне по-честному хотелось танцевать.

Наконец блондинка встала и пошла со мной танцевать, потому что видно же, разговаривал-то я только с ней, – и мы вышли на пятак. У двух оставшихся чучел чуть родимчик не случился. Наверно, сильно приспичило, раз я вообще на них позарился.

Но оно того стоило. Блондинка танцевала будь здоров. Мне мало с кем так танцевать доводилось. Без балды: иногда очень тупые девки на пятаке просто сшибают с ног. А берешь какую-нибудь умницу, и она пытается тебя по пятаку водить, а то и так паршиво танцует, что лучше всего окопаться за столиком и с ней просто надраться.

– Ну вы и танцуете, – говорю я блондинке. – Вам надо этим зарабатывать. Я не шучу. Я однажды танцевал с профессионалкой, так вы – в два раза лучше. Слыхали когда-нибудь про Марко и Миранду?

– Чего? – говорит. Она меня даже не слушала. Только озиралась.

– Я говорю, Марко и Миранду знаете?

– Не слыхала. Нет. Не знаю.

– Так вот, они танцуют, она танцовщица. Вообще-то она не фонтан. Делает все, что положено, но все равно не фонтан. Знаете, когда девушка по-честному неслабо танцует?

– Не-а.

– Ну… вот моя рука у вас на спине. И если я думаю, что у меня под рукой ничего нет – ни попца, ни спины, ни ног, ничего, – вот тогда девушка по-честному танцует неслабо.

Только она меня не слушала. Поэтому и я перестал на нее внимание обращать. Мы просто танцевали. Ух как эта бажбанка давала копоти. Бадди Сингер и его вонючая банда лабали «Такое просто бывает»[15]15
  «Такое просто бывает» (1935) – популярная песня американского композитора и автора песен Коула Портера (1891–1964) из мюзикла «Торжество».


[Закрыть], но даже они испортить ничего не могли. Роскошная песня. Я не стал никаких финтов выделывать, пока мы танцевали, – терпеть не могу, когда парень на пятаке пижонски финтит, – но телепал ее за собой прилично, и она от меня не отлипала. А самое смешное – я думал, ей тоже нравится, пока она вдруг не взяла и тупо не ляпнула:

– Мы с подружками вчера вечером видели Питера Лорри[16]16
  Питер Лорри (Ласло или Ладислав Лёвенштейн, 1904–1964) – американский киноактер венгерского (словацкого) происхождения.


[Закрыть], – говорит. – Киноактера. Лично. Он газету покупал. Такой милашка.

– Вам повезло, – отвечаю. – Вам очень повезло. Понимаете, да? – Вот дебилка. Но танцует – закачаешься. Я не смог сдержаться, взял и чмокнул ее прямо в этот дебильный кочан – ну, знаете, где у них пробор и всяко-разно. А она разозлилась.

– Эй! Что за дела?

– Ничего. Никаких дел. Вы просто здорово танцуете, – говорю. – У меня младшая сестренка есть, всего, на фиг, в четвертом классе. И вы так же здоровски умеете, как она, а она танцует лучше всех, и живых, и дохлых.

– Вы за языком своим следите, если не возражаете?

Ну и дамочка, ух. Прямо королева, ёксель-моксель.

– А вы сами все откуда? – спрашиваю.

Только она не ответила. Озиралась так по-деловому – наверно, ждала, что сейчас этот Питер Лорри где-нибудь всплывет.

– Вы откуда, девушки? – снова спрашиваю.

– Чего? – отвечает.

– Откуда вы, девушки? Не говорите, если не в жилу. Я ж не хочу, чтоб вы напрягались.

– Из Сиэтла, Вашингтон, – говорит. С понтом, большой добряк мне сделала.

– Вы хорошо беседу поддерживаете, – говорю ей. – Знаете, да?

– Чего?

Ну ее на фиг. Все равно ни шиша не петрит.

– А вы не против джиттербаг забацать по чуть-чуть, если быструю слабают? Не фофанский такой, не джамп или как-то – путёвый джиттербаг, влегкую? А то все садятся, если быструю лабают, кроме дедов да жириков, и у нас будет куча места. Как насчет?

– Мне это несущественно, – говорит. – Эй – а тебе сколько лет вообще?

Тут я почему-то озверел.

– Ох господи, – говорю. – Только портить все не надо, а? Двенадцать, ёксель-моксель. Я крупный для своих лет.

– Слушай. Я ж тебе уже сказала. Мне такие выражения не нравятся, – говорит. – Если ты так выражаться будешь, я пойду сяду к подружкам, ага?

Я кинулся извиняться, как ненормальный, потому что банда как раз залабала быструю. И девка эта стала со мной джиттербажить – но легко так очень и нормально, не фофански. У нее по-честному получалось. Чуть тронешь – и пошла. И когда вертелась, у нее хорошенькая эта попка ее вихлялась так путёво. Она меня сразу этим вырубила. Без балды. Когда мы сели на место, я в нее уже чуть было не втрескался. Так с девками и бывает. Как сделают что-нибудь симпотное, даже если там и смотреть-то не на что, или если какие-нибудь дуры, ты в них чуть не втрескиваешься, а потом уж вовсе не соображаешь, на хер, куда попал. Девчонки. Господи ты боже мой. С катушек слетаешь. По-честному.

Они меня к себе за столик не позвали – в основном потому, что не шарят ни в чем, – только я все равно сел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис как-то – Крабс или Крэбс. Двух уродин – Марти и Лаверн. Я им сказал, что меня зовут Джим Стил, – просто так, на хер, нипочему. Затем попробовал с ними поговорить чутка по-умному, но это было, считай, невозможно. Им руки надо было выкручивать. И не скажешь, кто из них самая дура. При этом вся троица то и дело, на фиг, озиралась, будто рассчитывала, что в зал сейчас влетит целая стая, на фиг, кинозвезд. Наверно, думали, что все кинозвезды, когда приезжают в Нью-Йорк, непременно ошиваются в «Лавандовой зале», а не в клубе «Аист», не в «Эль Марокко»[17]17
  «Аист» и «Эль Марокко» – культовые манхэттенские ночные клубы 1930—1950-х гг.: первый был основан бывшим бутлегером Шерманом Биллингсли, второй – итальянским иммигрантом Джоном Пероне (1931).


[Закрыть] и всяко-разно. В общем, у меня полчаса ушло выяснить, где все они работают и всяко-разно в Сиэтле. В одной страховой конторе. Я их спросил, как им это нравится, но думаете, от этих бажбанок добьешься внятного ответа? Мне показалось, две уродины, Марти и Лаверн, – сестры, но когда спросил, они очень оскорбились. Сразу видно: ни одной не хотелось быть похожей на другую, что, в общем, и правильно, только все равно умора.

Я протанцевал с ними всеми – всеми тремя – по одной за раз. Одна уродина, Лаверн, танцевала нехило, зато другая, эта Марти – просто убийство. Эту Марти, будто Статую Свободы, за собой по пятаку волочишь. Пока я ее таскал, чтоб хоть какой-то умат получился, я чутка развлекся. И сказал ей, дескать, только что видел Гэри Купера[18]18
  Гэри (Фрэнк Джеймс) Купер (1901–1961) – американский киноактер.


[Закрыть], кинозвезду, с другой стороны пятака.

– Где? – спрашивает, переполошилась вся, как не знаю что. – Где?

– Ай, вы его упустили. Только что вышел. Чего вы не смотрели, когда я сказал?

Она чуть танцевать не бросила и давай себе озираться поверх голов: может, получится заметить.

– Ох, вапщще! – говорит. У нее просто сердце кровью облилось – по-честному. Я сразу, как не знаю что, пожалел, что ее так подначил. Некоторых не надо подначивать, хоть и стоит.

Но самое смешное потом было. Мы вернулись за столик, а эта Марти остальным двум говорит, что здесь только что Гэри Купер был. Ух, эти Лаверн и Бернис чуть с собой на месте не покончили, когда такое услышали. Такой кипиш подняли, кинулись Марти расспрашивать, видела она его и всяко-разно или нет. А эта Марти говорит: мимоходом углядела. Я чуть не сдох.

Бар уже закрывался, поэтому я им каждой по два стакана заказал, пока не закрылось, а себе взял еще две колы. Стаканы со стола, на фиг, чуть не падали. Одна уродка, Лаверн, меня все подначивала, что я пью только колу. Бесценное у нее чувство юмора. Они с этой Марти пили «томы-коллинзы» – это в декабре-то[19]19
  Коктейль «том-коллинз» (джин, содовая, лаймовый или лимонный сок, сахар, лед) считается летним напитком.


[Закрыть], ёксель-моксель. Что они шарят. А блондинка, эта Бернис, пила бурбон с водой. И неслабо так хлестала. Вся троица то и дело озиралась, нет ли тут каких кинозвезд. Они еле разговаривали, даже друг с дружкой. Эта Марти разговорчивей прочих двух была. Только рот откроет – сразу какое-нибудь занудное фофанство из нее лезет – с понтом, зовет тубзо «будуаром», к тому ж она решила, что этот бедный битый кларнетист Бадди Сингера – очень неслабый, когда он вылез вперед и дунул пару подмороженных жарких аккордов. Его кларнет она «леденцом» звала. Вот фофанство. Вторая уродина, Лаверн, считала себя дико остроумной. Все время просила меня позвонить папе и спросить, что он сегодня делает. Все спрашивала, есть свиданка у моего штрика или нет. Четыре раза спрашивала – остроумная дальше некуда. А эта Бернис, блондинка, вообще почти ничего не говорила. Только я спрошу у нее что-нибудь, она в ответ: «Чего?» Через некоторое время на нервы действует.

Вдруг ни с того ни с сего они допили, все втроем встали и заявляют, что им пора спать. Говорят, вставать рано, чтоб попасть на первое представление в «Мюзик-холле Радио-Сити»[20]20
  «Мюзик-холл Радио-Сити» (с 1932 г.) – театрально-концертный комплекс, расположенный в здании Рокфеллеровского центра.


[Закрыть]. Я попробовал уговорить их еще посидеть, а они вот ни в какую. Поэтому мы попрощались и всяко-разно. Я им сказал, что как-нибудь разыщу их в Сиэтле, если доберусь, только я что-то сомневаюсь. Что буду их разыскивать, в смысле.

С сигами и всяко-разно счет принесли долларов на тринадцать. Девки уж могли бы, по-моему, хоть предложить самим заплатить за то, что выжрали до меня, – я бы им, конечно, не дал, но предложить-то могли бы. Хотя наплевать. Настолько они не шарят, да и убогие фонарные шляпки эти и всяко-разно. А от этой хреноты с ранним подъемом, чтоб пораньше в мюзик-холл попасть, мне вообще поплохело. Если б кто-нибудь, какая-нибудь девка в жуткой шляпке, например, приперлась аж в Нью-Йорк – из Сиэтла, штата Вашингтон, ёксель-моксель, – и встает по утрянке, чтоб, на фиг, успеть на первое представление в «Мюзик-холле Радио-Сити», мне так тоскливо становится, что я просто не могу. Да я бы всем троим сотню стаканов выкатил, только бы они мне про это не втюхивали.

Чуть погодя и я из «Лавандовой залы» отвалил. Они там все равно закрывались, а банда уже давно упаковалась. Во-первых, в таких местах сидеть – сплошной кошмар, если тебе не с кем нормальным потанцевать или официант не дает ничего путёвого бухнуть, одну колу. Нет ни одного ночного клуба на свете, где долго высидишь, если, по крайней мере, не возьмешь бухла и не нарежешься. Или если с тобой нет никакой девки, от которой с ног сшибает.

11

Тут вдруг ни с того ни с сего, пока я до вестибюля шел, мне в башку опять эта Джейн Гэллахер взбрела. Взбрела и выбредать никак не хотела. Я сел в блевотного цвета кресло в вестибюле и стал думать про нее и Стрэдлейтера в этой, на фиг, машине Эда Бэнки, и хоть я и был, на фиг, уверен, что этот Стрэдлейтер ее не оприходовал – Джейн-то я знаю как облупленную, – но она все равно из головы не лезла. Я ж ее знаю как облупленную. По-честному. В смысле, не только шашки – ей вообще всякий спорт был зашибись, а как мы с ней познакомились, так все лето играли почти каждое утро в теннис, а почти каждый день в гольф. Я ее по-честному нормально так близко узнал. Не в смысле физически или как-то – это нет, – но виделись мы с ней все время. Не всегда под юбку надо лазить, чтобы девку узнать.

А как я с ней познакомился – этот ее доберман-пинчер раньше часто ходил облегчаться к нам на газон, и штруню мою это дико бесило. И вот она позвонила штруне Джейн и насчет этого развонялась. Штруня моя так умеет. А потом чего – потом через пару дней вижу: возле бассейна в клубе Джейн на животе лежит, – привет, говорю. Я знал, что она в соседнем доме живет, только никогда с ней раньше ни разговаривал, ничего. А она так на меня зыркнула, когда я в тот день с ней поздоровался. Меня, на хер, достало объяснять ей потом, что мне, на фиг, вообще надристать, где ее пес облегчается. Хоть в гостиной, мне-то что. Ладно, в общем, после этого мы с Джейн подружились и всяко-разно. В тот же день с ней в гольф сыграли. Она восемь мячей потеряла, как я помню. Восемь. Я заманался убеждать ее, чтоб глаза хоть открывала, когда по мячу бьет. Но играть со мной она стала сильно лучше. Я в гольф путёво играю. Если б я сказал, сколько выбиваю, вы бы мне, наверно, не поверили. Я однажды чуть в киножурнал не попал, только в последнюю минуту передумал. Прикинул, что, раз я кино терпеть не могу, как мало кто, это ж фуфло будет, если я им дам себя в киножурнал засунуть.

Уматная она девка, эта Джейн. Я бы не стал даже говорить, что сильно красивая. Но меня сшибла. Она как бы такая большеротая. В смысле, как примется болтать и заведется насчет чего-нибудь, так у нее рот в полсотню сторон сразу разлетается, и губы, и все. Сдохнуть можно. И никогда у нее до конца не закрывается – рот то есть. Всегда вроде как приоткрыт, особенно если она в стойку с клюшкой становится или книжку читает. А она всегда читала, и книжки все по-честному хорошие. Кучу стихов и всяко-разно. Ей одной, ну, кроме родичей то есть, я показывал бейсбольную перчатку Олли, со всеми стихами, что там понаписаны. Олли она ни знала, ничего, потому что в Мэне первое лето жила – до того она ездила в Кейп-Код, – но я ей вполне себе много про него рассказывал. Ей про такую фигню интересно.

Моей штруне она не сильно нравилась. В смысле, моя штруня все время думала, будто Джейн и ее штруня перед ней нос задирают или как-то, если не здороваются. Моя штруня их часто в деревне видала, потому что Джейн со своей часто на рынок ездила в этом их «ласалле» с откидным верхом. Моя даже не считала, что Джейн симпотная или как-то. А я считал. Мне просто нравилось, как она выглядит, вот и все.

Помню, как-то раз мы с Джейн даже почти обжимались. Суббота, и дождь шел просто гадски, а я был у нее на веранде – у них такая здоровая веранда с сетками была. Мы играли в шашки. Я время от времени Джейн подначивал – она дамок с задней линии никак не хотела выводить. Но не сильно подначивал. Джейн не в жилу было сильно подначивать. Мне, наверно, больше всего в жилу с подначками под юбку к девке лезть, если случай выпадет, но тут забавная фиговина. Те девки, что мне больше нравятся, – их-то как раз подначивать и не сильно в жилу. Иногда мне кажется, им бы самим нравились подначки – на самом деле, я знаю, это им понравится, – только начать трудно, если знаком с ними уже долго и раньше никогда не подначивал. В общем, я вам про тот день рассказывал, когда мы с Джейн почти обжимались. Лило, как не знаю что, и мы сидели у нее на веранде, как вдруг туда вваливается этот кирюха, за которого ее штруня вышла, и спрашивает, остались ли в доме сигареты. Я его хорошо ни знаю, никак, но он вроде как из тех мужиков, что с тобой и разговаривать, считай, не станут, если им от тебя ничего не нужно. Паршивый типус. В общем, эта Джейн ему не ответила, когда он ее про сиги спросил. Мужик опять у нее спрашивает, а она все равно не отвечает. От доски даже голову не подняла. Наконец мужик обратно в дом ушел. И тут я у Джейн спрашиваю, чего это было такое. Так она не ответила даже мне. Сделала вид, будто следующий ход обдумывает и всяко-разно. И тут вдруг слеза такая на доску – плюх. На темный квадрат – ух, у меня до сих пор перед глазами. И Джейн эту слезу в доску пальцем просто втерла. Не знаю, чего ради, но я из-за этого переполошился, как хер знает что. Поэтому я чего – я подошел и втиснулся рядом с ней на качалку, она чуть подвинулась, – чуть ли не на коленки ей сел вообще-то. И тут она по-честному расплакалась, и дальше я и прочухать не успел, как уже целовал ее везде – куда угодно – в глаза, в нос, в лоб, в брови и всяко-разно, в уши – во все лицо ее, ну кроме рта и всяко-разно. Ко рту она меня как бы не пускала. В общем, так вот мы с ней почти обжимались. Немного погодя она встала и зашла в дом, и надела там этот свой красно-белый свитер, от которого меня просто вырубало, и мы пошли, на фиг, в кино. По дороге я у нее спросил, не пытался ли мистер Кудахи – так этого кирюху звали – с ней когда-нибудь руки распускать. Она вполне себе молоденькая, но у нее фигура будь здоров, и вряд ли этот гад Кудахи такое бы мимо пропустил. Но она говорит: нет. Я так и не выяснил, что за херовина у них тогда случилась. Бывают такие девки, от которых вообще никогда ни шиша не добьешься.

Не хочу, чтоб вы думали, будто она какая-нибудь, на фиг, сосулька или как-то, только потому, что мы с ней никогда не обжимались да и дурака, в общем, не валяли. Вовсе она не она. Мы с ней, к примеру, все время за руки держались. С понтом, фигня, скажете, но с ней неслабо за руки было держаться. Большинство девчонок, если их за руку взять – так их рука, на фиг, в твоей подыхает просто, или они думают, что надо рукой все время дрыгать, будто боятся, что тебе с ними скучно будет или еще чего. С Джейн все не так. Мы приходили, на фиг, в кино или как-то, и сразу начинали за руки держаться, и не отпускались, пока кино не кончится. Причем не ерзали там, кипиш не подымали. С Джейн никогда не надо было дергаться, потная у тебя рука или нет. Понятно было только одно – ты сидишь и радуешься. По-честному.

Я еще вот чего вспомнил. Однажды в кино Джейн такую штуку сделала, от которой меня чуть не вырубило. Там киножурнал шел или чего-то, как вдруг я чувствую руку у себя на затылке, и рука эта – ее, Джейн. Забавная фиговина такая. В смысле, она ж молоденькая еще и всяко-разно, а большинство девок, если видишь, как они руку на затылок кому-нибудь кладут, им лет по двадцать пять – тридцать, и они обычно так делают мужу своему или малявке – я, например, сестренке Фиби своей так иногда делаю. Но если девка вполне себе молодая и всяко-разно, и так делает, это так неслабо, что сдохнуть можно.

В общем, про это все я и думал, пока сидел в этом блевотном кресле. Про Джейн. И только доходил дотуда, где она с этим Стрэдлейтером на свиданке сидит, на хер, в машине Эда Банки, чуть умом не двигался. Я знал, что она его до первой базы не пустит, но чуть умом не двигался все равно. Мне даже говорить об этом не в жиляк, сказать вам правду.

А в вестибюле, считай, никого уже не осталось. Даже всех этих шлюшистых блондинок, и мне вдруг ни с того ни с сего захотелось свалить оттуда, на хер, вообще. Слишком тоскливо. К тому же я ни устал, ничего. Поэтому я поднялся к себе в номер и надел куртку. И еще посмотрел в окно – куролесят ли там еще эти извращенцы, – только и свет, и всяко-разно уже погасло. Я снова спустился на лифте, взял мотор и сказал водиле, чтобы вез меня к Эрни. «Эрни» – это такой ночной клуб в Гринич-Виллидж, куда часто ходил, бывало, мой брательник Д.Б., пока не уехал в Голливуд собой торговать. Он в этот клуб меня время от времени брал. Сам Эрни – это такой жирный цветной парняга, на пианино играет. Неслабый сноб, с тобой даже разговаривать не станет, если ты не шишка там какая или не знаменитость, или как-то, а вот на пианино играет будь здоров. Такой уматный, что еще чуть – и прям фофан. Я не очень секу, чего хотел этим сказать, но хотел. Слушать, как он играет, мне в жилу, только иногда хочется пианино его, на фиг, на бошку ему надеть. Наверно, от того, что, когда он играет, звук такой, будто парняга этот с тобой и разговаривать не станет, если ты не шишка.