Текст книги "Бесславие: Преступный Древний Рим"

Гражданам предлагалось самостоятельно заботиться о личной безопасности и сохранности своего имущества. В целях самозащиты проживающие по соседству семьи самоорганизовывались в своеобразные сетевые ячейки, чтобы совместными усилиями приглядывать за имуществом друг друга. Но подобного мягкого надзора было недостаточно. Древнеримский писатель-энциклопедист Плиний Старший, погибший по причине своей смелости (он отважился подплыть на корабле слишком близко к Везувию, чтобы получше рассмотреть все детали его извержения), сетует: простые римляне, украшавшие свои окна цветами, вынуждены были пожертвовать этой красотой из-за того, что воры крали даже эти растения (Естественная история, XIX.59).

Типичные случаи, которые описывает астролог Дорофей, оставляют впечатление, будто в античную эпоху попасть в чей-то дом было чрезвычайно легким делом. Римляне пользовались всевозможными запирающими устройствами, и в результате археологических раскопок регулярно обнаруживаются всяческие засовы, замки и щеколды. Правда, многие из них изготовлены из дерева, а значит, они не могли служить серьезным препятствием на пути напористого взломщика. Вот почему астролог честно предупреждает своих клиентов: запираться от воров бесполезно, ведь любой замок довольно легко взломать. К тому же мы видели, что жилые дома той поры трудно назвать твердынями. Дошедшие до наших дней величественные развалины древнеримских вилл не должны вводить нас в заблуждение: большинство римлян жили в убогих домишках, построенных из материалов крайне низкого качества. Дорофей так и пишет, что грабители без труда проникнут в любой дом и не взламывая замки: например, через подкоп или пролом в стене (Carmen Astrologicum, V.XXXV.137).

На ключ запирались не только входные двери, но и шкафы, сундуки, комоды, буфеты, кладовки и т. п. Так называемые «кольцевые ключи» среди археологических находок свидетельствуют, что роль ключницы, вероятно, отводилась матери семейства, согласно ее статусу хозяйки дома[19]19
  Мужчины тоже носили такие кольцевые ключи. – Примеч. научного редактора.


[Закрыть]. Дошедшие до наших дней немногочисленные амбарные навесные замки древнеримской эпохи включают и экземпляры с весьма сложными пружинными механизмами, однако сложно судить о том, насколько они были распространены. Можно лишь предполагать, что из-за сложности изготовления такие замки весьма дорого стоили; следовательно, далеко не всем они были по карману, да и тратить деньги на их покупку имело смысл лишь состоятельным владельцам богатых закромов. С другой стороны, железные замки за долгие века могли быть просто съедены ржавчиной и не дойти до наших дней в количестве, отражающем их реальную распространенность. В любом случае небольшие сундучные замки простейшей конструкции попадаются археологам значительно чаще: вероятно, можно говорить о том, что материальные семейные ценности хранили под замком в домашних шкафах и сундуках.

Богатейшим членам общества приходилось предпринимать дополнительные меры по защите своего имущества от посягательства грабителей. Владельцы вилл выставляли стражу из рабов: днем они выполняли функции привратников и отваживали непрошеных гостей, а по ночам следили, чтобы никто не проник во двор поверх ограды или взломав запертые ворота. Также широко использовались сторожевые псы: их можно увидеть на некоторых мозаиках – иногда вместе с предупреждением cave canem («осторожно, собака»), адресованным, надо полагать, незваным гостям. Возможно, игривого вида собачки, изображавшиеся, как правило, на таких мозаичных табличках, были призваны не столько отпугивать прохожих, и без того имевших представление о свирепости цепных псов, сколько развлекать гостей. В любом случае ценные вещи хранились в запертых сундуках, а сами сундуки, вероятно, в надежных кладовых с прочными стенами, расположенных в центральной части жилого дома, куда не удалось бы проникнуть напрямую с улицы, проломив наружную стену. Например, в Доме Менандра[20]20
  Дом Менандра – дворец, занимающий целый квартал площадью 1800 м². Предположение, что на одной из фресок там изображен именно афинский поэт-комедиограф Менандр, носит гипотетический характер.


[Закрыть] в Помпеях такое помещение находилось в подвале под термами: здесь и нашли ларь, содержавший более ста серебряных украшений тончайшей работы. Владелец имения Квинт Поппей явно был богатейшим человеком, и доступ в эту кладовую мог получить только владелец ключа. Стены ее защищала от подкопа толстая каменная кладка, да и расположение подземелья в центральной части участка делало задачу грабителей трудновыполнимой.

Большей части римлян, конечно, организация подобного бункера была не по средствам, но они могли воспользоваться опцией сдачи ценностей на хранение в храм. В Помпеях храм с подземным склепом, который, судя по всему, служил таким «муниципальным сейфовым хранилищем», расположен к северу от форума. В Риме соответствующее хранилище размещалось под храмом Сатурна (что не спасло сданные туда ценности от экспроприации Юлием Цезарем). Этот храм имел толстые стены, рабы дежурили здесь круглосуточно, да и вообще здание находилось под защитой богов. Любой святотатец, отважившийся посягнуть на тайное проникновение в храм со злыми намерениями, рисковал быть сраженным наповал возмездием свыше. Но желающие испытать судьбу и терпение богов, похоже, всё равно находились. Кроме того, храмы были уязвимы перед пожарами наравне со всеми остальными городскими постройками. К примеру, в 238 году сгорел Храм Мира, сообщает историк Геродиан; за одну ночь многие богачи превратились в бедняков (История императорской власти после Марка, I.14.2–3). Вероятно, историк несколько преувеличивает степень разорения богачей, поскольку в реальности наверняка часть сбережений они держали в частных хранилищах или в форме ликвидной собственности. Едва ли в Древнем Риме богатые люди не понимали целесообразности распределения капитала по множественным активам и хранили всё свое состояние в одном-единственном месте.

За отсутствием кредитно-банковской системы всё богатство существовало лишь в форме материальных ценностей, будь то земельная собственность, недвижимое и движимое имущество, драгоценные металлы или монеты. Всё, что можно было физически унести или отобрать, при отсутствии должной защиты рано или поздно у владельца изымалось. Именно это делало путешествия крайне рискованным занятием. Имеется упоминание об эллинском обычае носить монеты во рту для пущей сохранности, и отнюдь не исключено, что такая привычка сохранялась и у римлян. Один из законов предусматривал сдачу ценных вещей на ответственное хранение морякам, хозяевам гостиниц и постоялых дворов. Закон, возможно, создавался, чтобы свести к минимуму число материальных ценностей, которые путешественники имеют при себе и которых рискуют лишиться. Ну и, конечно же, для защиты от нечистоплотных хозяев кораблей, гостиниц и стойл, отказывавшихся возвращать законным владельцам оставленные на хранение вещи, а иногда даже вступавших в сговор с ворами и исполнявших роль наводчиков на путешественников-толстосумов (Дигесты, IV.IX.1.1).

Государство считало своим долгом заниматься предотвращением преступлений. Один из законов гласил: «Хорошему и достойному президу [наместнику] надлежит заботиться о том, чтобы провинция, которой он управляет, была мирной и спокойной». Ему следует очистить провинцию от злонамеренных лиц, таких как святотатцы, грабители, похитители и воры (Дигесты, I.XVIII.13, преамбула). В другой части составленного при Юстиниане I свода римского гражданского права наместнику также вменяется в обязанность «предотвращать несправедливость и не допускать причинения вреда людям честным и миролюбивым» (Новеллы Юстиниана, XXIX.5). Благие намерения – и весьма ограниченные (со стороны государства) средства для их претворения в жизнь. Полицейских формирований в современном понимании в Римской империи не существовало вовсе, а численность ночной стражи (vigiles), следившей за порядком на римских улицах, варьировалась в пределах от трех с половиной до семи тысяч человек: вполне достаточно для исполнения первичной функции пожарной охраны, но никак не для борьбы с преступностью.

В разделе, озаглавленном «Об обязанностях префекта ночной стражи», круг обязанностей vigiles сформулирован лишь в самых общих чертах (Дигесты, I.XV). Префекту ночной стражи поручалось производить расследования о поджигателях, взломщиках, грабителях и т. д., а также выявлять и наказывать палками всех, кто небрежно обращался с огнем, «поскольку большая часть пожаров происходит по вине жителей». Из этой же инструкции явствует, что кражи со взломом чаще всего происходили в многоэтажных многоквартирных домах – инсулах, где ютилось большинство населения, а также на складах, где люди хранили ценное имущество, а отнюдь не на богатых виллах. Эти «острова» (в переводе с латыни insula означает «остров») могли насчитывать шесть и более этажей, и качество квартир здесь было тем хуже, чем выше они располагались. На верхних этажах таких доходных домов широко использовались хлипкие деревянные перегородки, легко поддающиеся взлому, в том числе и соседями отлучившихся жильцов. Там же в «Дигестах» описывается и практика наказания сторожей, не усмотревших за имуществом жильцов и допустивших кражу. Нетрудно вообразить соблазн раба или бедняка поживиться имуществом, которое ему поручено сторожить, но это будет и простейшим способом списать любую пропажу на крайнего. Наконец, «Дигесты» предписывали главе vigiles глаз не спускать с воров, крадущих одежду посетителей из предбанников огромных римских терм. Угроза оказаться обобранным догола, пока расслабляешься в парной, была вполне реальной. Те, у кого не имелось раба, чтобы приставить его к одежде, часто вынужденно платили за надзор охранникам раздевалок, а эти последние явно не зарабатывали в Риме больше прочих. Отсюда, вероятно, и неодолимый соблазн что-нибудь похитить.

Что могли поделать обворованные? А как правило – ничего. Точь-в-точь как сегодня: даже если полиция всерьез возьмется за расследование, вернуть украденное мы особо не надеемся. В античные времена, правда, если жертва точно знала, кто именно похитил его или ее вещи, можно было попробовать разобраться с вором лично либо с помощью друзей или родственников: вернуть украденное и проучить преступника. Но идти на открытый конфликт с криминальными элементами во все времена было небезопасно для здоровья. Менее конфронтационный вариант состоял в том, чтобы договориться с вором по-тихому: пусть вернет вещи в обмен на обещание замять дело. В датированном 144 годом египетском папирусе как раз описан такой случай: женщина, заподозрив соседа в краже драгоценностей, пропавших из дома в ее отсутствие, просит попросту вернуть украденное.

Альтернативный вариант на случай, когда личность преступника потерпевшему была неизвестна, состоял в объявлении вознаграждения. В Помпеях на одной из уличных стен как раз сохранилась надпись с объявлением, подтверждающим, что подобный подход был не чужд людям, пострадавшим от мелких краж: «Из моей лавки пропал медный котелок. Вернувшему выплачу 65 сестерциев. Еще двадцать дам за информацию о личности вора после его поимки» (CIL 4.64). Не исключено, что при всем лаконизме объявления пропажу нашли, а вора идентифицировали. Впрочем, это объявление очень похоже на саморекламу: лавочник будто бахвалится – дескать, дела у него идут настолько хорошо, что хватает денег и на дорогую медную утварь, и на щедрые вознаграждения за ее возврат.

Конечно, потерпевший всегда мог обратиться за помощью к правоохранителям. Однако в Риме лицам, понесшим убытки вследствие кражи, предлагалось идти отнюдь не в полицию, а в суд – и подавать гражданский иск против обидчика. Без денег и связей заставить судебную машину заработать было невозможно, да и сбором доказательств после принятия иска к рассмотрению приходилось заниматься самим истцам. Так, один из персонажей романа Апулея «Метаморфозы» (более известного под поздним названием «Золотой осел»), заявляя, что «и бедняки от наглости богачей находят обыкновенно защиту в справедливых законах» (IX.36)[21]21
  Фрагменты произведения даны в переводе М. Кузьмина.


[Закрыть], выдает, увы, желаемое за действительное.

Другой вариант – обратиться с прошением к префекту города или к наместнику в провинции (проконсулу, пропретору или прокуратору). Сохранилось множество примеров и самих обращений подобного рода, и письменных ответов на них (так называемых рескриптов) за подписями имперских чиновников. Но сам факт подачи жалобы отнюдь не служил гарантией ее рассмотрения, не говоря уже об удовлетворении. Один египетский проконсул как-то раз за два дня пребывания проездом в провинциальном городке получил 1804 ходатайства от местных жителей (P. Yale, 1.61). Но была ли у него физическая возможность разобраться с такой массой жалоб? Предположим, что у него имелись помощники, но и тогда им пришлось бы рассматривать прошения выборочно, руководствуясь различными критериями их значимости, например: достаточно ли влиятельный человек обращается (впрочем, по-настоящему влиятельные люди решали свои проблемы иначе, нежели посредством ходатайств)? Не чревато ли дело громким резонансом и серьезными осложнениями в масштабах провинции? Идет ли речь о важном прецеденте?

Но и жалобы правителю требовали подкрепления доказательствами, собирать которые должны были сами потерпевшие. В рассмотренном ранее деле о краже овец через подкоп под стеной потерпевший, прежде чем подавать жалобу, самостоятельно обыскал всю округу, обнаружил свой скот спрятанным в храме, заверил акт об обнаружении пропажи у местного чиновника и лишь после этого подал ходатайство. В другом случае, зафиксированном в Египте в 190 году, податель жалобы описывает, как воры «вломились с улицы через замурованное окно, вероятно проломив кирпичную кладку тараном». Обследовав место преступления, потерпевший обнаружил пропажу из амбара мешков с ячменным зерном, а на подоконнике – следы от веревки, которой обвязывали эти мешки, чтобы выволочь наружу (P. Oxy. 1.69).

Процитированное выше заявление звучит вполне правдоподобно в отличие от некоторых других. Некий Гермон жалуется, что из его пруда «похитили рыбы на целый талант» (P. Oxy. 19.2234). Один талант равнялся шести тысячам драхм, на которые по тем временам можно было купить от двух тысяч самых крупных и ценных рыбин до 180 тысяч мелких рыбешек. Человек, впрочем, откровенно мутил воду. Зачем было так нагло лгать? В надежде, что дело со столь преувеличенным размером ущерба скорее привлечет внимание? Или в расчете на будущий торг с обвиняемым в ходе будущего досудебного урегулирования претензии? Направление ходатайства как таковое могло использоваться потерпевшим для оказания давления на обвиняемого, служить знаком его твердого намерения добиться возмещения ущерба, даже если жалобщик особенно не верил в то, что дело рассмотрят по существу. Отослав заявление, можно было поставить об этом в известность вора – лично или через соседей – и с угрозами потребовать вернуть украденное. В свою очередь вор, конечно, мог рискнуть в расчете на то, что наместнику будет недосуг рассматривать чью-то кляузу. Да и едва ли вор ошибся бы в таком прогнозе.

Для рядового египтянина, отметим, обращение к римскому наместнику было делом отнюдь не простым. Прежде всего, письменное заявление полагалось составлять на греческом языке, являвшимся в Египте официальным со времен завоевания страны Александром Македонским. Для большинства простых людей это подразумевало обращение к писарю-переводчику, услуги которого, надо полагать, стоили недешево. Отсюда же, кстати, и то и дело встречающиеся в формулировках жалоб логические нестыковки и словесные клише. Мы слышим не истинную речь египетских селян, а ее пересказ на другом языке в исполнении писцов. Неясно даже, к какому именно праву апеллируют податели жалоб: то ли к имперскому римскому, понимаемому как собрание конституций, эдиктов и рескриптов; то ли к греческому, основанному на местных законах, многие из которых принимались лишь для урегулирования особых случаев, таких как статус евреев в Александрии; то ли к традиционному естественному праву, основанному на местных египетских обычаях… На практике, надо полагать, действовали и могли применяться все три вышеназванных источника права, а выбор наиболее убедительного правового основания оставался за наместником. Рассмотрение дел могло осуществляться чудовищно долго. Одна тяжба (P. Oxy. 2.237) тянулась тридцать четыре года – с 90 по 124 год, – и никто из лиц, являвшихся сторонами дела, так и не дожил до его окончания. Даже если просителю удавалось благополучно заручиться решением наместника (или чиновника рангом ниже) в свою пользу, прямого действия оно не имело. Полученный рескрипт носил характер всего лишь экспертно-правового заключения, и просителю затем еще нужно было обратиться в местный суд с исковым заявлением, подкрепив его рескриптом в качестве веского обоснования, а это тоже стоило денег и не давало гарантии принятия судом исполнительного решения в пользу истца. Рескрипт не имел обязывающей силы и не предусматривал санкций за невыполнение ответчиком прописанного в документе решения.

Невзирая на все недостатки, система петиционных жалоб позволяет нам составить на примере Египта некое представление о степени проникновения закона в обыденную провинциальную жизнь. Мы видим, что процедура урегулирования споров на местах была достаточна хорошо проработана – и у потерпевшей стороны имелся весьма широкий выбор разных вариантов решения проблемы. Можно было просто смириться с потерей имущества или же попытаться его вернуть, а уж какими именно средствами – уговорами или угрозами, подачей прошений или судебных исков, – зависело от обстоятельств. Самое главное, что каждый собственник жил «под сенью права», то есть всегда памятовал о наличии у него законных оснований и возможностей для взыскания украденного имущества с похитителей. Но вот что особенно интересно в этих прошениях: они позволяют нам составить базовые представления о криминальной статистике той эпохи.

Из 182 петиций, найденных археологами на месте египетского города Оксиринх эпохи римского владычества, семьдесят четыре (41 %) содержат жалобы на разного рода уголовно наказуемые (в современном представлении) деяния, включая оскорбление действием, мошенничество, вымогательство и хищение имущества, а еще тридцать три (18 %) касаются семейных споров, преимущественно из-за раздела наследства. Архив папирусов из раскопок на месте города Тебтунис содержит полную подборку документов, рассмотренных чиновниками за шестнадцать месяцев подряд в 45–46 годах (то есть в эпоху правления Клавдия). Из 1048 записей, однако, лишь семьдесят (6,7 %) приходится на жалобы населения. Отсюда видно, что при достаточно большом объеме юридического делопроизводства на местах рассмотрение ходатайств отнимало у чиновников весьма скромную часть рабочего времени. Петиции поступали от представителей различных слоев общества, а значит, обращение за помощью к властям и в те времена отнюдь не являлось прерогативой одних лишь состоятельных людей. Некоторые прошения и вовсе похожи на крик отчаяния людей, попавших в безвыходную ситуацию. Из 134 петиций с претензиями имущественного характера, обнаруженных в Оксиринхе, тридцать девять (29 %) исходят от женщин. Женщины часто владели собственностью, отписанной мужем или полученной в наследство от родителей, и нередко оказывались в роли беззащитных жертв чьей-либо беспринципности. «Я немощная вдова», – пытается разжалобить чиновников одна из обобранных. Но даже и при вынесении решения в их пользу никаких механизмов, обеспечивающих исполнение чиновничьих рескриптов, женщинам (как и мужчинам) не предлагалось. В другом папирусе конца III века находим историю тяжбы племянницы с дядей, присвоившим всё имущество ее отца (своего брата) после того, как тот скончался, не оставив завещания. «Я несколько раз на него в суд подавала, – жалуется обездоленная, – но он всё так же надо мною только издевается» (P. Oxy. 17.2133).

В жалобах по поводу краж поразительно, насколько часто потерпевшим доподлинно известно, кто именно их обворовал. Лишь в тридцати четырех из девяноста шести дошедших до нас египетских жалоб римской и ранневизантийской эпохи речь идет о неустановленных злоумышленниках. По большей же части в воровстве обвиняют знакомых или даже родственников. Тем не менее у нас нет оснований заключать, что большинство краж в римской провинции Египет совершалось родными и близкими потерпевших. Вполне возможно, что жертвы неизвестных им лиц просто не видели смысла обращаться за помощью к властям. Если даже нет подозрения, кто тебя обокрал, то чиновники и подавно разбираться не будут.

Наконец, показательно, что из пятидесяти девяти дошедших до нас эдиктов префектов римского Египта двадцать найдены в Оксиринхе. Это означает, что экспертно-правовые заключения высшего в провинции должностного лица широко распространялись по периферийным городам и, вероятно, вывешивались для всеобщего ознакомления. Впрочем, слово «всеобщее» в данном контексте лучше взять в кавычки, если учесть, что уровень грамотности местного населения нам неизвестен. Да и к тому же публиковались эти эдикты на греческом языке, так что и многие образованные египтяне вполне могли их не понимать.

К интерпретации приводимых здесь цифр следует подходить с предельной осторожностью. Порядок рассмотрения, содержание и авторство обращений к исполнявшим судебные функции властям отражают лишь характер проблем, с которыми сталкивалось население, но никак не частоту их возникновения и не социальный профиль преступных элементов. Невозможно также и экстраполировать эти дошедшие до нас увлекательные провинциальные дела на всю империю в целом. Ведь Египет был страной, уникальной во всех отношениях. Так можно ли сделать хотя бы некие гипотетические выводы относительно степени распространенности воровства на всей территории Римской империи? Начнем с того, что римских историков (Тацита, Светония и прочих), как мы позже увидим, интересовали прежде всего преступления в верхах, с политической подоплекой, а не банальные уголовные хроники. В результате смещения фокуса внимания летописцев в сторону сенсационных разоблачений у читателя создается ложное впечатление, будто и обычных людей там изо дня в день преследовали коварные интриганы и подлые заговорщики. В реальности же здесь, как и везде, простой народ обычно рисковал стать жертвой прежде всего будничных преступлений – краж, ограблений, мошенничества, незаконного присвоения доли в наследстве и т. п. Богачи, вероятно, рисковали понести имущественный ущерб в результате подобных правонарушений в значительно меньшей степени, поскольку всё-таки имели охрану.

Есть серьезные основания подозревать, что в городах уровень преступности был выше, чем в сельской местности. Разросшийся до мегаполиса-миллионника Рим сделался самым лакомым куском для преступников всех мастей, так как здесь перед ними открывалась масса самых разнообразных возможностей. Не только в дни состязаний на колесницах, когда улицы города пустели (ипподром Circus Maximus[22]22
  Большой цирк (лат.)


[Закрыть] вмещал 250 тысяч ревущих болельщиков), но и в любой другой день, когда десятки тысяч горожан оставляли свою одежду, по сути, без присмотра в раздевалках римских бань, город сулил ворам богатую поживу. Большая часть преступлений происходит отнюдь не спонтанно, а требует от злоумышленников хотя бы первичного планирования. В Риме же любые затраты умственных и физических сил на подготовку преступления гарантированно окупались сторицей.