Текст книги "Бесславие: Преступный Древний Рим"

Что толкало древних римлян на преступления? С возникновением во второй половине XIX века криминологии, этой многообещающей науки, появилась надежда на скорое раскрытие истинных причин преступных наклонностей человека и, в конечном счете, их полное и окончательное искоренение. Увы, подобного рода мечтательный оптимизм угас весьма скоро, и сегодня мы склонны считать, что преступность обусловливается сложнейшим комплексом факторов, самые причудливые сочетания которых могут побудить человека к совершению преступных деяний.

У римлян были собственные объяснения причин, побуждающих людей творить дурные вещи. Городская среда, по мнению многих античных авторов, сама по себе оказывала пагубное влияние на человеческий нрав. Несть числа искушениям и соблазнам в городе, изобилующем термами и тавернами, и как пройти мимо них горожанам, изнывающим от скуки и безделья вследствие хронической безработицы? У многих писателей тех времен встречаем мы это замечательное объяснение корней преступности, и ведь какое-то зерно истины в их наблюдениях, бесспорно, имеется. Поденщина как основной принцип найма плюс низкий спрос на рабочую силу означали, что множество городской бедноты день за днем бесцельно слоняется по улицам и мается от безделья, сбиваясь там и сям в группы и заводя праздные разговоры. Любимым же времяпрепровождением римского плебса, если верить жившему в IV веке историку Аммиану Марцеллину, было резаться в кости и обсуждать прошедшие и предстоящие состязания на колесницах. Нетрудно представить, что в такой обстановке многие молодые люди запросто втягивались в воровские дела, особенно проигравшись и не имея перспектив в ближайшее время хоть что-то заработать законными путями. Рим был и перенаселен, и наводнен пришлыми людьми, а местные сообщества, вероятно, не отличались такой сплоченностью, какую можно наблюдать в сельской местности с традиционным укладом жизни. Это обстоятельство вносило немалую лепту в разгул уличной преступности. Здесь, правда, следует сделать поправку на то, что сами авторы, на которых мы ссылаемся, принадлежали к высшему слою римского общества. Сквозь описания нравов и повадок простолюдинов то и дело явственно проступает всемерное брезгливое презрение элиты к ленивому плебсу, милостью государства имеющему возможность жить подачками и пробавляться азартными играми. Кроме того, не будем забывать, что литературная деятельность являлась для представителей элиты не профессией, а хобби, преследующим цель скорее отточить риторические навыки, нежели искать истину. Наконец, Аммиан Марцеллин и ему подобные писатели по самой своей природе привыкли взирать на мир глазами богатых и власть имущих патрициев, а потому естественным образом усматривали объяснение большинству преступлений в порочности и безнравственности безродной и невежественной бедноты.

Не менее пессимистично взирали на простонародье и астрологи. Дорофей Сидонский рисует детальный словесный портрет типичного вора: «густыми волосами поросли руки его», «толстощекий, узколобый» (Carmen Astrologicum, V.XXXV.103, 136). Понятно, конечно, что этот стереотипный образ злодея возрос на почве всеобщей веры в то, что и облик и поведение людей предопределены расположением звезд на небе, проистекающей, вероятно, от какого-то издревле присущего людям гена детерминизма. Не менее фаталистически смотрит на вещи и древнегреческий историк Фукидид (V век до н. э.): «По своей натуре все люди склонны совершать недозволенные проступки как в частной, так и в общественной жизни, и никакой закон не удержит их от этого». Государства перепробовали всевозможные карательные меры, пишет историк, даже смертную казнь. Однако и от этой меры преступления не уменьшились (История, III.45)[23]23
  Фрагменты произведения даны в переводе Г. Стратановского.


[Закрыть].

Пусть так, но, с другой стороны, были ведь и особо опасные серийные преступники, успевавшие совершить на порядок больше злодеяний, чем все прочие; были и такие, кто по юношеской горячности, считавшейся явлением естественным и в чем-то даже простительным, успевал в молодые годы отметиться разбоями и насилием, а с возрастом остепенялся и как бы сам собой исправлялся.

Что касается воровства, то оно практически всегда проистекало от бедности. В «Золотом осле» один из разбойников так прямо, без обиняков, и объясняет жертве: «нищета принуждает нас к такому занятию» (IV.23). Издревле подмечено, что бедность и нужда пробуждают в людях беззастенчивую и безрассудную удаль, предположительно по той простой причине, что сама безвыходность сложившейся жизненной ситуации толкает их на отчаянные преступления, а любой риск кажется оправданным посулом наживы. Элементарное чувство голода также признавалось возможным мотивом. Теоретик сельского хозяйства Колумелла (I век) описывает всяческие способы воровства, практикуемые вечно голодными рабами, которые сеяли зерна гораздо меньше, чем в том отчитывались, а на самом деле крали (О сельском хозяйстве, I.7.1–3). И Сенека сетует, что состоятельным людям приходится «присматривать за алчнейшей бандой» рабов и дворни («О безмятежности духа», VIII.8)[24]24
  Фрагменты произведения даны в переводе Н. Ткаченко.


[Закрыть].

Итак, мелкими кражами рабы пополняли свой скудный рацион, а делами покрупнее зарабатывали деньги, из которых могли что-то откладывать еще и на будущий выкуп себя из рабства. Мы видели, что разграбление потерпевших крушение кораблей служило хорошим подспорьем для обитателей прибрежных поселений, хоть и преследовалось по закону, не признававшему в качестве оправдания хронический голод среди простонародья. В отдельную категорию закон выделял различные виды домашних краж: рабы воруют у господ; вольноотпущенники – у патронов; наемные работники – у своих нанимателей. При этом мелкие домашние кражи законников не интересовали, а потому в той же статье особо оговаривалось, что подобные случаи не должны быть предметом исков (Дигесты, XLVIII.XIX.11.1). Плохое домашнее воспитание и слабохарактерность отцов, которая удостаивалась особого порицания, – всё это отмечалось среди причин моральной ущербности будущих преступников. Алчность также считалась негативным качеством, хоть и приписывалась только богачам: часто приводились примеры подделывания или переписывания завещаний.

Закон четко разграничивал предумышленные, спонтанные и непреднамеренные действия, такие как пьяная драка, и преднамеренно спланированные, такие как ограбление (Дигесты, XLVIII.XIX.11.2). «Безумные» и «малолетние»[25]25
  В Римской империи «малолетними» считались дети в возрасте до семи лет; совершеннолетие наступало в 12 лет у девочек и в 14 лет у мальчиков.


[Закрыть] освобождались от ответственности (Дигесты, IX.II.5.2). В народе также бытовало объяснение безрассудных преступлений «одержимостью демонами»: считалось, что безумцы себя не контролируют, а действуют по воле злых сверхъестественных сил.

К чему могли приговорить уличенного в воровстве? В раннем римском своде законов, известном под названием «Законы двенадцати таблиц», с ворами предлагалось обходиться по-разному в зависимости от того, застигнуты ли они на месте преступления, от времени суток и от их социального положения. Пойманных с поличным невооруженных воров из числа свободных людей предписывалось подвергать телесному наказанию и выдавать тому, у кого совершена кража (то есть обращать в рабство). Рабов, как вооруженных, так и безоружных, сначала пороли кнутом, а затем сбрасывали с Тарпейской скалы, возвышавшейся над форумом. Потерпевшему дозволялось убивать на месте любого вора, пойманного в ночное время, а вот в дневное время безнаказанно сойти с рук могло лишь убийство вора, оказывающего вооруженное сопротивление, и то лишь при условии, что попытки криками созвать людей на помощь успехом не увенчались. Причем в ранних версиях в явном виде не прописывалось, до кого должна была докричаться жертва – то ли до вора, предлагая ему сложить оружие и сдаться, то ли до соседей (в любом случае возможностей для произвольной трактовки даже убийства под предлогом защиты имущества эта статья оставляет предостаточно). Показательно и то, что дела о краже рассматривались не в судебном, а в административном порядке, и наказание вору назначалось по усмотрению претора.

Ко времени поздней республики и ранней империи воров из числа свободных людей телесным наказаниям подвергать перестали, ограничиваясь взысканием с них по суду компенсации ущерба – как правило, в четырехкратном размере. Плюс к тому осужденные за воровство свободные граждане ограничивались в некоторых правах. В частности, они утрачивали право представать перед судом в качестве свидетелей, а также иммунитет от телесных наказаний в случае совершения последующих преступлений, то есть, по сути, уравнивались в этом отношении с рабами.

Во все времена рабам полагались жестокие наказания за кражу. Рабы практически не имели никаких прав и, как мы уже видели, представая перед судом даже в качестве свидетелей, подвергались пыткам, которые призваны были служить гарантией правдивости данных ими показаний. Ведь в рабах видели, выражаясь словами из одного источника, всего лишь «инвентарь <…> обладающий членораздельной речью» (Баррон, Сельское хозяйство, 1.17)[26]26
  Цитаты из произведения даны в переводе М. Сергеенко.


[Закрыть]. Осужденных за кражу рабов могли высечь или распять, а беглых – приговорить либо к каторжным работам на рудниках, либо к растерзанию зверями в амфитеатре. Шокирует обыденность телесных наказаний домашней прислуги, о которой свидетельствуют строки высеченного в камне прайс-листа некой муниципальной службы исполнения наказаний, сохранившиеся в городе Путеолы[27]27
  Современное название – Поццуоли.


[Закрыть] близ Неаполя. Порка кнутом, включая доставку скамьи для привязывания раба, стоила всего четыре сестерция, то есть несколько хлебов (AE 1971, 88). Историк Диодор Сицилийский (I век до н. э.) описывает, как на рудниках надсмотрщики побоями принуждают осужденных продолжать работы в подземных шахтах и днем и ночью, пока труд не доведет их до смерти, которая, впрочем, для них предпочтительнее, нежели жизнь в этих ужасных условиях (Историческая библиотека, V.38.1).

К плебсу иногда проявлялось и снисхождение: воров, промышлявших в банях, отправляли на рудники или на общественные работы. Но приговоры часто приходилось смягчать из-за обилия подозреваемых (Юлий Павел, Сентенции, V.III.5). Тех, кого приговаривали к отправке в Колизей, ждала разная, но практически всегда незавидная участь: могли бросить в неравную схватку с голодным львом, медведем или разъяренным быком (иногда даже с деревянным мечом в руках в качестве потешного оружия, дабы растянуть удовольствие зрителей), а могли и просто привязать к столбу и оставить на растерзание зверям на радость толпе. Ну а самый, вероятно, знаменитый пример распятия за воровство (в широком понимании) был вынесен двум «разбойникам», или «злодеям» (как они названы в одном из Евангелий), казненным вместе с Иисусом Христом.

Жестокость предусмотренных законом наказаний и возможность взыскания кратной компенсации ущерба, несомненно, делали сутяжничество привлекательным для потерпевших. Однако взыскание ущерба по суду было доступно не всем и не всегда, причем на подобные случаи имелось и множество способов отомстить обидчикам в обход закона. Один из методов состоял в том, чтобы ославить виновника посредством гнусных сплетен или граффити. В Помпеях на одной стене прямо так и нацарапано: «Амплиат Педания – вор» (CIL 4.4993). Даже при низком уровне грамотности подобного настенного обвинения достаточно было, чтобы оно быстро стало предметом всеобщего обсуждения. Подобные артефакты подсказывают, что отнюдь не власти, а общественное мнение являлось главным сдерживающим фактором для потенциальных преступников из числа простых местных жителей. До правды доискивались по большей части на местах и собственными силами, и обвинения в безнравственном поведении были мощным оружием в арсенале мер по принуждению ближних к соблюдению неписаных правил поведения. Не исключались и прямые акты возмездия, включая собственноручную физическую расправу с обидчиком или даже коллективное побитие камнями, что называется, «всем миром», вот только все подобные случаи были сопряжены с различными рисками, главным из которых оставался риск самим оказаться привлеченными к ответственности за учиненный самосуд. Одна из главных проблем на пути понимания и оценки нами реальных условий жизни в Римской империи в целом, увы, как раз и заключается в том, что слишком многие выводы мы волей или неволей делаем на основании отрывочных свидетельств и фрагментарных вещественных доказательств, дошедших до нашего времени, таких как вышеописанная настенная надпись из Помпей. Вправе ли мы экстраполировать свои наблюдения на другие части империи, где не сохранилось во всем блеске столь ярких и детальных памяток о том, как именно жили люди перед извержением Везувия? Насколько распространены были подобные надписи на стенах? Они встречались во всех городах? Или же эти каракули – лишь причудливая дань традиции словесного самовыражения?

Проще всего оценивать римский опыт борьбы с воровством в сравнении с современной практикой, поскольку и там и здесь можно найти немало общего. Но было у римлян одно преступление, состав которого с особой яркостью высвечивает фундаментальное отличие древнеримского права от современного. Речь идет о самопохищении. Поскольку раб считался предметом собственности, на похищение раба распространялись ровно те же нормы закона, что и на кражу прочего движимого имущества. Рабов могли похищать, к примеру, работорговцы с целью перепродажи ничего не подозревающим новым хозяевам (подробнее о похитителях и похищениях свободных людей и рабов см.: Дигесты, XLVIII.15). По этой логике побег раба от хозяина квалифицировался как хищение собственности (самого себя) у законного владельца.

Побеги рабов случались с удручающей регулярностью. Для борьбы с этой проблемой рабовладельцы практиковали клеймение своих рабов или навешивание на них ярлыков. Текстов показаний рабов с объяснениями причин побега до нас не дошло, но логично предположить, что на попытку к бегству большинство из них толкал целый комплекс причин, включая плохие условия содержания, жестокое обращение и жажду свободы. Иногда на побег толкало и хищение имущества хозяина. Цицерон в одном письме сетует, что его раб по имени Дионисий (которому было поручено следить за дорогостоящей библиотекой), украв много книг, сбежал в Иллирию, римскую провинцию на адриатическом побережье Балканского полуострова (Письма близким, XIII.77).

Здесь интересно следующее. Побег имел смысл для раба, только если мог сойти ему с рук. Следовательно, если некоторые бежали, значит, шансы были неплохие. Действительно, что могли предпринять хозяева? Если хватятся сразу – пустить по следу собак. В противном случае оставалось лишь развесить объявления о розыске. Кстати, текст одного такого объявления сохранился в оксиринхских папирусах: из деревни Хенрес округа Антрибит сбежал раб весьма примечательной наружности и экстравагантного поведения: «со шрамом на лице, ходит вразвалку, будто что-то из себя представляет, и треплется без умолку пронзительным голосом» (P. Oxy. 51.3617). Надо полагать, к тому времени, когда это объявление развесили, болтливый беглец был уже далеко.

«Оракулы Астрампсиха» позволяют нам косвенно судить о вероятности поимки беглого раба. Расклад десяти возможных вариантов ответа на вопрос «найду ли я беглеца?» явно согрел бы душу раба, замышляющего побег: шесть голосов за то, что никогда не найдут, три – скоро найдут, один – найдут, но не скоро. Отсюда вывод: рабы бежали часто и по большей части успешно. Большинство рабовладельцев попросту не имели достаточных ресурсов для организации розыска беглецов на обширных просторах Римской империи. Памятуя о том, что ни оперативных средств связи, ни единой правоохранительной системы в то время не существовало, беглому рабу достаточно было улизнуть из ближайших окрестностей, где его знают в лицо, чтобы попытаться начать жизнь заново в облике свободного человека.

Да и о чем дальше рассуждать, если даже столь влиятельному деятелю, как Цицерон, не оставалось ничего иного, кроме как писать заморским друзьям в надежде, что там отыщутся его беглые рабы с похищенными ценностями? В одном папирусе за подписью самого римского наместника в Египте, разосланном в 166 году местным чиновникам, содержится длинный список разыскиваемых лиц, включая, надо понимать, и беглых рабов, с распоряжением сделать всё возможное для их поимки. Так вот, на экземпляре означенного циркуляра, сохранившемся в Оксиринхе, имеется резюме местного начальства: «никого не нашли» (P. Oxy. 60.4060). Всё это наводит на мысль, что империя без полиции – система очень шаткая, и иной раб относительно легко мог улизнуть и от хозяина, и от закона, просто растворившись в толпе. Показательно, насколько сильно римское общество зависело от того, что люди знали друг друга в лицо, – то есть оно было раздроблено на множество местных общин.

А потому закон приравнивал укрывательство беглых воров к воровству, а сенат установил двадцатидневный срок на выдачу магистрату беглых воров владельцами или распорядителями имений, где таковые обнаруживаются. Солдатам и даже простым «сельским обывателям» предоставлялось право беспрепятственного доступа в чужие частные владения с целью розыска беглых рабов, причем исключения не делалось даже в отношении поместий сенаторов. Магистратов, не оказывающих заявителям должной помощи в розыске беглых рабов, могли оштрафовать на сто солидов[28]28
  Солид – запущенная в обращение в 309 году Константином I Великим в качестве новой основной денежной единицы Римской империи золотая монета весом около 4,5 г.


[Закрыть] (Дигесты, XI.IV.1.1). Апостол Павел, между прочим, тщательнейшим образом следил за тем, чтобы никоим образом не преступать римских законов, а потому, едва лишь обнаружив в числе обращенных им в новую веру беглого раба по имени Онисим (которое, кстати, переводилось как «полезный»), крестил его, но тут же отослал из Рима в Малую Азию, к хозяину, богатому колоссянину по имени Филимон. Максимум того, что мог сделать Павел для Онисима, – попросить за него в сопроводительном письме. Даже вербовка в гладиаторы не избавляла от перспективы возвращения беглого раба законному владельцу в случае обнаружения, особенно если у последнего были основания подозревать беглеца еще и в более тяжком преступлении, которое ему хотелось бы расследовать лично (и, вероятно, выпытать из него правду, как было принято в ту эпоху).

Тут, однако, интересен сам тот факт, что на таком фоне всё-таки находились желающие укрывать беглых рабов. Но откуда это взялось? Неужели от назревавшего всеобщего недовольства практикой рабовладения как таковой? Авл Геллий приводит в пример любопытный случай: один человек, который прикрыл раба тогой, скрывая от хозяина, был осужден за похищение имущества (Геллий, Аттические ночи, XI.18.14–15). Вероятно, по большей части беглым рабам помогали другие рабы или бывшие рабы – из простого человеческого сопереживания. Рабы были товаром дорогостоящим и доступным лишь состоятельным гражданам, а потому и свободные люди попроще и победнее не питали ни малейшего интереса к тому, чтобы посодействовать скорейшему возвращению богачам их беглого движимого имущества. Впрочем, гипотеза о способности римского простонародья к сочувствию представляется весьма шаткой, если вспомнить о массовом беззастенчивом упоении трибун цирков сценами лютых расправ над рабами.

Пойманным беглым рабам выносились чудовищные приговоры. В начале IV века был принят закон, предписывавший магистратам приговаривать рабов, пойманных при попытке к бегству за пределы Римской империи, как минимум к отсечению стопы или пожизненным работам на рудниках, но в целом не ограничивать себя в выборе наказания и назначать оное по собственному усмотрению (Codex Iustiniani, VI.1.3). Прежние нормы предполагали лишь возвращение беглецов хозяевам, которые вольны были сами выбирать для них наказание, за исключением случаев, когда беглый раб обманом выдавал себя за свободного человека, за что подлежал суровому наказанию магистратами.

Но даже оставаясь на местах, рабы создавали своим хозяевам массу проблем. Колумелла в трактате «О сельском хозяйстве» настоятельно рекомендует владельцам поместий глаз не спускать с рабов, способных причинять им всяческий имущественный ущерб: и воровать зерно, включая посевное, и сдавать в аренду быков, и присваивать выручку, и проделывать всяческие махинации с приходно-расходными книгами, и попустительствовать другим ворам (I.7.6–7). Возможно, именно голод и крайняя нужда толкали рабов на все эти ухищрения. Но не исключены и элементы протеста и даже сознательного сопротивления бесчеловечному режиму. Когда бежать от хозяев слишком боязно, почему бы не отвести душу, насолив им мелким вредительством и саботажем и лишив тем самым части доходов? Вполне логичный ход мысли в общей струе рабской психологии. Ровно по тем же соображениям ленивые городские рабы при всякой удобной возможности увиливали от работы и отправлялись шляться по улицам в поисках сомнительных развлечений, то есть, по сути, похищали у хозяев причитавшиеся по закону плоды своего труда (О сельском хозяйстве, I.7.1–3). А почему бы и нет? Кто, кроме недосчитавшегося прибыли рабовладельца, попрекнул бы невольников за их нежелание усердно трудиться?

Итак, воровство, как видим, являлось в Древнем Риме проблемой, вероятно, даже более серьезной, чем в наши дни. Подобно нам, римляне предпринимали всяческие меры по его предупреждению. Потерпевшие по возможности взыскивали возмещение ущерба через суды, но не гнушались и широким спектром иных способов вернуть похищенное добро и проучить воров. Со временем, однако, кража перестала считаться частным делом пострадавших и стала квалифицироваться как преступление, заслуживающее примерного публичного наказания, а не просто взыскания денежного ущерба, пусть даже и в кратном размере. После этого приговоры судов, особенно выносимые рабам, стали невероятно суровыми, однако вероятность поимки воров оставалась стабильно низкой. Таким образом, можно рассматривать эти эпизодические приговоры в качестве актов устрашения, призванных сдерживать рост преступности. В то же время, санкционируя жестокие приговоры, государство попросту расписывалось в собственном бессилии. Тем более что, как мы вскоре увидим, обворованным зачастую приходилось лишь уповать на богов в надежде, что высшие силы помогут им добиться справедливости и воздать обидчикам по заслугам.