Текст книги "Школа хороших матерей"

Она сидела в кресле-качалке и плакала, стыдясь того, что слезы ей приходится выдавливать, тогда как слез у нее не осталось. Но отсутствие слез предполагает отсутствие раскаяния, а отсутствие раскаяния предполагает, что мать из нее еще хуже, чем думают власти штата. И тут она схватила кролика Гарриет, сжала его, представила себе Гарриет – одну и испуганную. Она холила свой стыд. Ее родители всегда говорили, что ей требуется публика.

Фрида встает и подходит к откатной стеклянной двери, открывает ее и смотрит в сад соседей. Сосед с северной стороны строит решетку для ползучих растений. Он весь день стучит молотком. Ей хочется бросить через забор зажженную спичку и посмотреть, что будет, ей хочется сжечь это дерево, которое запускает свои вьющиеся, коричневые щупальца в ее двор, но она не уверена, что он и был тем добрым самаритянином, который вызывал полицию.

Запасов в холодильнике теперь еще меньше, чем было при посещении инспекторов. Там лежит контейнер с нарезанным бататом, который уже начал плесневеть, наполовину пустая банка арахисового масла, бутылка молока, срок годности которого истек три дня назад, пакетики с кетчупом на дверце. Она жует волокнистый сыр Гарриет. Она должна приготовить сытный обед, показать штату, что умеет готовить. Но когда она думает о посещении магазина, о том, как камера зафиксирует ее уход и возвращение, ее метод готовки еды, ее изящную манеру есть, ей хочется уйти куда-нибудь подальше в поле.

Она оставит свой телефон здесь, чтобы они не могли ее отследить. Если они спросят, она скажет, что ездила к другу, хотя Уилл скорее друг Гаста, чем ее. Его лучший друг. Крестный Гарриет. Она не видела его несколько месяцев, но во время бракоразводного процесса он сказал ей: «Звони, если понадоблюсь».

Камеры не должны зафиксировать что-либо подозрительное. Она не надевает другое платье, не причесывается, не красится, не надевает сережки. На ногах и в подмышках у нее отросла щетинка. Она носит свободную красную футболку с дырками и обрезанные под шорты джинсы. Она надевает зеленую штормовку и сандалии. У нее вид женщины, которую лучше не трогать, женщины, которая мало что может предложить. Последняя женщина, с которой встречался Уилл, была воздушной гимнасткой. Но она не хочет превращать встречу с Уиллом в свидание, напоминает себе Фрида, и она вернется домой в приличное время. Ей просто нужна компания.

* * *

По любым разумным прогнозам, Уилла в субботу вечером не должно быть дома. Ему тридцать восемь, он холостяк, заядлый любитель онлайновых знакомств в городе, где не так уж много холостяков его возраста. Женщины в восторге от его вежливых манер, его черных, в мелкую кудряшку волос, теперь уже тронутых сединой, его густой бороды, пушка волос на груди, который он шутливо называет признаком его половой зрелости. Волосы у него на макушке высоко взбиты, а с его маленькими очками в проволочной оправе, длинным носом и глубоко посаженными глазами он напоминает ученого из Вены начала двадцатого века. Он не так красив, как Гаст, тело у него мягче, а голос выше, но Фриде всегда нравилось внимание с его стороны. Если его нет дома, она будет считать, что ей повезло. Она не уверена, что помнит улицу или номер дома – где-то на Осадж между Сорок пятой и Сорок шестой, но отчаяние само себе маяк, оно выводит ее к правильному кварталу, к парковке в нескольких дверях от квартиры Уилла в Западной Филли, где он арендует первый этаж разрушающегося викторианского дома на Спрус-хилл. Свет у него включен.

Они часто шутили по поводу того, что Уилл неровно к ней дышит. Она помнит, когда он сказал ей в присутствии Гаста: «Если у тебя с этим парнем не получится…» Поднимаясь к его двери и нажимая кнопку звонка, она вспоминает его комплименты. То, как он прикасался к ее пояснице. Как флиртовал, когда она пользовалась красной помадой. Она слышит его шаги, и надежда и отчаяние наполняют ее, она чувствует приток буйства, жуткого буйства, хотя думала, что оно навсегда покинуло ее. В ней нет ничего соблазнительного, кроме разве что печали, но Уилл любит печальных женщин. Они с Гастом часто ругали его за ужасный вкус. Его погубленные птички. Амбициозная владелица похоронного бюро. Стриптизерша, бывший бойфренд которой был склонен к насилию. Портнихи и поэтессы с бездонными колодцами потребностей. Он пытается стать более разборчивым, но она надеется, что он еще способен на одну последнюю ошибку.

Он открывает дверь, на его лице удивленная улыбка.

– Я могу объяснить, – говорит она.

Они прежде говорили Уиллу, что он никогда не найдет порядочную женщину, если будет продолжать жить как студент. На диване и ковре видимый слой собачьей шерсти, во всей гостиной только одна неперегоревшая лампа, горы газет, немытые кружки, туфли, брошенные в дверях, мелочь, разбросанная по кофейному столику. Уилл после получения степени магистра по образованию и социологии и короткой практики по программе «Учитель для Америки» работает над третьей диссертацией – по культурной антропологии. Он уже девять лет состоит в докторской программе Пенсильванского университета, планирует растянуть ее до десяти, если получит финансирование.

– Извини, у меня тут кавардак, – говорит он. – Я должен был…

Фрида говорит ему, чтобы он не переживал. У всех свои стандарты, и, если бы ее что-то смущало, она бы не пришла. Она бы не поблагодарила за тарелку тушеной чечевицы или бокал красного вина, не сидела бы за его кухонным столом и не фонтанировала бы бессвязными подробностями о ее очень плохом дне, отделении полиции, потере опекунства и приходивших в ее дом людях, которые все перетрогали, установили повсюду камеры, не говорила бы о том, как она два последних дня прячется под одеялом, чтобы поплакать в уединении.

Она ждет, что Уилл будет негодовать на власти или, напротив, осудит ее, скажет, какой же она была дурой, но он говорит после паузы:

– Фрида, я знаю. Гаст мне рассказал.

– Что он говорил? Он меня теперь, наверно, ненавидит.

– Никто тебя не ненавидит. Он переживает за тебя. И я тоже. Я говорю, он определенно зол, но он не хочет, чтобы эти люди совались к тебе. Ты должна рассказать ему про этих клоунов.

– Нет. Пожалуйста. Ты ему не говори. У меня нет выбора. Эти люди – просто какое-то Штази долбаное. Мой адвокат говорит, это может продлиться несколько месяцев. Слышал бы ты, как они со мной разговаривали.

Уилл наливает им еще вина.

– Я рад, что ты пришла. Я хотел тебе позвонить.

До этого момента она не понимала, как хорошо видеть знакомое лицо. Уилл слушает ее вдумчиво, она рассказывает ему все заново. Об ушной инфекции Гарриет, о ее бесконечном плаче. О забытых на работе бумагах. Об иррациональном решении съездить в офис. О том, как она ничего не могла с собой поделать, как ей нужно было срочно закончить работу, о том, что она никак не собиралась подвергать Гарриет опасности.

– Мне словно нужно, чтобы кто-то еще меня наказал, – говорит она. – Я себя ненавижу, к чертям собачьим.

Нехорошо, что она пришла сюда, нехорошо, что грузит его. Она видит, Уилл пытается найти какие-то слова поддержки, но не может. Вместо этого он переносит свой стул на другую сторону стола, садится рядом с ней, обнимает ее.

Может быть, если бы был кто-то, кто обнимал бы ее ночью… Ей все еще не хватает запаха Гаста. Тепла. Скорее не запаха, а физического ощущения. Рубашка Уилла пахнет тушеной чечевицей и псиной, но ей хочется прижаться головой к его шее, как она прижималась к Гасту. Она должна бы лелеять их дружбу, чтить ее, но она вместо этого представляет себе тело Уилла. Гаст как-то говорил ей, что видел обнаженного Уилла в раздевалке. У Уилла предположительно огромный член, источник его спокойной уверенности. Она размышляет, сможет ли она прикоснуться к его члену, не передала ли ему одна из его погубленных птичек какой-нибудь неизлечимой болезни. Она не поддавалась таким настроениям с юных лет, когда приходила в дома к мужчинам, которых выискивала в интернете, и уходила в синяках и плохо понимая, что с ней произошло.

Она смотрит на кустик волос на груди Уилла, выглядывающий из ворота рубашки, начинает играть с ним.

– Можно я тебя поцелую?

Уилл откидывается на спинку стула, краснеет.

– Детка, это плохая идея. – Он проводит рукой по волосам. – Ты будешь себя ужасно чувствовать. Я говорю об этом из собственного опыта.

Она кладет руку ему на колено.

– Гаст не узнает.

– Не могу тебе сказать, что я никогда не думал об этом. Думал. Много. Но нам не стоит этого делать.

Она не отвечает, не смотрит на него. Она не готова возвращаться домой. Она подается к нему и целует, продолжает целовать, когда он пытается отпрянуть.

Уже больше года прошло с тех пор, как прикосновение мужчины было ей приятно. После того как Гаст съехал, они продолжали трахаться. Когда он привозил Гарриет и если Гарриет спала. И всегда Гаст говорил ей о своей любви, говорил, что тоскует по ней, что совершил ошибку, что, возможно, вернется. Он трахнул ее утром в день заседания суда по их бракоразводному делу, трахнул, только что покинув кровать Сюзанны.

Ей было хорошо при мысли о том, что он обманывает Сюзанну, что она крадет его у нее, хотя это и означало, что Гаст снова и снова уходит от нее. Ей пришло в голову, что, если она забеременеет, он может передумать. Были месяцы, когда она пыталась встретиться с ним во время овуляции. Она продолжает удивляться собственной глупости. Но дочь она научит быть другой. Отважной и мудрой. Иметь достоинство. Она донесет до нее, что трахаться с мужчиной, который не любит тебя, который решил, что не хочет тебя, даже если он отец твоего ребенка, ничуть не лучше, чем ткнуть вилкой в глаз.

Ее психотерапевты во всем винили ее мать. Они говорили, что ее мать была слишком холодной. Фрида никогда не принимала этого объяснения. Она никогда не хотела изучать поведение собственной матери. Ей казалось, что объяснить его невозможно, говорить о нем вслух – ужасно. Она просто чувствовала себя более живой, когда кто-то хотел ее. Она видела тогда перед собой другое, лучшее будущее. Не одинокое. До знакомства с Гастом Фрида старалась оставаться неприметной и бесчувственной, будучи убеждена, что ей нужно всего несколько часов прикосновений. Она запомнила немногие имена, но тела она помнит и редкие комплименты, а также того, кто душил ее. И того, который заставил ее смотреть порно, когда она оседлала его. Помнит и того, кто связал ей запястья, да так сильно, что у нее руки затекли. И того, кто назвал ее трусихой, когда она отказалась участвовать в оргии. Она гордилась тем, что смогла тогда сказать «нет», тем, что есть граница, за которую она не готова заходить.

Она проходит в гостиную и задергивает шторы. Какое буйство возможно теперь, десять лет спустя после тех ее похождений, после развода и рождения ребенка?

– Фрида, серьезно. Я польщен.

Может быть, он думает, что она все еще принадлежит Гасту? Может быть, он видит в ней только мать, к тому же плохую? Она подходит к нему, нервная и сухая. Он не возражает, когда она начинает расстегивать на нем рубашку.

Когда-нибудь она научит Гарриет никогда не вести себя так. Никогда не предлагать свое тело, как самый низкосортный кусок мяса. Она научит Гарриет целостности и самоуважению, она даст ей столько любви, что ее дочь никогда не станет попрошайкой. Ее мать никогда не говорила с ней о сексе, о теле или чувствах. Фрида не совершит такой ошибки.

– Ты меня видишь не в лучшей форме, – говорит Уилл. Ему нужно потерять фунтов двадцать. Ему нужно начать ходить в физкультурный зал. Она прикасается к жировой складке у него на животе и говорит, что он прекрасен, а в глубине души она довольна тем, что у него тоже есть растяжки по бокам и на нижней части спины.

Она бы ушла, если бы он попросил, но он не попросил, и она снимает бюстгальтер, трусики, надеясь, что ее печаль светится. Погубленные птички Уилла всегда излучали собственный свет, большеглазые и костлявые. На вечеринках она хотела потрогать их за горло, поиграть их длинными, спутанными волосами, спрашивала себя, каково это – носить свою печаль так близко к коже и быть желанными за это.

Она волнуется, видя, как Уилл разглядывает ее, отмечает ее гусиную кожу, руки, скрещенные под обвисающими грудями, неровный розовый шрам над лобковыми волосами. Она втягивает живот, смотрит на свои бедра, отвратительную складку над левым коленом. Он не должен был видеть ее при свете, без романтической церемонии. Когда она была моложе, она могла преодолеть эту неловкость, но Уилл видел, как рос ее живот, чувствовал, как шевелится Гарриет. «Вторжение пришельцев, – говорил он, смеясь. – Инопланетное существо».

Гаст и Сюзанна, наверно, готовят теперь Гарриет ко сну. Когда Гарриет была у Фриды, Фрида ее купала, читала ей книжку, обнимала ее, выключала свет и желала спокойной ночи всему миру Гарриет. Спокойной ночи, стены, спокойной ночи, окно, спокойной ночи, занавески. Спокойной ночи, стул. Спокойной ночи, овечка. Спокойной ночи, одеялко. Спокойной ночи, пижамка. Спокойной ночи глазкам Гарриет, ее носику и ротику. Спокойной ночи всем игрушкам и ее кроватке, пока не наступало время для «Спокойной ночи, Гарриет» и разговора о галактиках.

Эрекция Уилла упирается в живот Фриды. Ей нужно знать, как спала Гарриет. Фрида зацепляет пальцем поясную петельку, но не может заставить себя прикоснуться к его предположительно громадному пенису, даже через джинсы. Если кто-нибудь узнает, что она была здесь…

– Я ужасная женщина, – шепчет она. Она берет его рубашку и прикрывает свое туловище. – Мне так стыдно.

– Ах, Фрида, ш-ш-ш-ш. Все в порядке. Все в порядке.

Он берет ее за шею, подтягивает к своей груди. Она чувствует щекой его жесткие волосы.

– Я домогалась тебя, – говорит она приглушенным голосом. – Что за херня со мной?

Она не знала, что взрослая женщина может домогаться взрослого мужчину, но она сделала это. Что дало ей право прийти сюда и раздеться?

– Фрида, не будь так строга к себе.

Она заставляет его развернуться, а сама собирает свою одежду. Когда Гаст решил съехать, она обзвонила его ближайших друзей, надеясь, что кто-нибудь вправит ему мозги.

Именно Уилл выслушал ее по-настоящему, пока она рыдала и несла всякую чушь. По его паузам она поняла, что он знал про Сюзанну, знал, вероятно, уже некоторое время. Он сказал, что не одобряет ухода Гаста. Он сказал Фриде, что она еще молода и красива. Самая сладкая ложь.

Она снова собирает волосы в хвостик. Надевает рубашку навыворот. Она возвращается на кухню за сумочкой. Сейчас 18:17.

– Обещай, что ты никому не скажешь.

– Фрида, не сходи с ума. Ты не сделала ничего плохого.

– Нет, сделала. Ты пытался потакать мне. И мне не надо было соблазнять тебя. Клянусь тебе, я никакая не хищница. – Она хочет остаться здесь. Она могла бы устроиться на диване, в кладовке. Если бы она могла каждый день видеть хотя бы одно доброе лицо.

У двери Уилл целует ее в щеку, потом берет пальцами за подбородок.

– Мне типа понравилось увидеть тебя голой.

– Тебе не обязательно говорить это, чтобы я чувствовала себя лучше.

– Я искренне, – говорит Уилл. – Приходи еще как-нибудь, и, может быть, я покажу тебе себя.

Он смеется, потом прижимает Фриду к двери и целует.

* * *

Ванна холодит копчик. На бортиках чуть ниже кромки серые разводы, остатки плесени, которую она соскребла несколько дней назад. Она снимает очки, ложится ничком, прижимает к животу колени, сцепляет руки, ногти врезаются в ладони. Семья горлопанов в двух домах от нее курит травку на улице и звякает пивными бутылками. Громкоголосые белые американцы предъявляют права на пространство. Она никогда не предъявляла претензий на свое пространство. Гаст убеждал ее перестать извиняться перед этой шушерой со Среднего Запада. Но, может быть, некоторые люди просто не родились, чтобы предъявлять права на пространство. Она вот предъявила на два с половиной часа и потеряла ребенка.

Она поднимает ночнушку, думая о том, как выглядел Уилл, смотря на нее, когда они прощались. Она и Гаст, случалось, дразнили его, заставляли принимать такой вид за обедом. Взгляд назывался «трахнись со мной». Она никогда не могла без смеха смотреть таким взглядом на Гаста. У них с Гастом были другие отношения, его рука всегда лежала на ее шее, рука Гаста-рулевого. Ей не хватает этого ощущения – быть женой, быть половиной чего-то. Отношения матери и ребенка – это другое, хотя Фрида помнит: когда родилась Гарриет, она подумала, что больше никогда не будет одна.

Она чуть не пошла назад в дом за Уиллом. Когда в последний раз кто-то, не считая Уилла, целовал ее по-настоящему?

Ей нужно вернуться в свою комнату, пусть они смотрят на нее. Она и без того засиделась здесь. Но ей требуется еще минута-другая. Минута для себя. Сквозь тернии к звездам, сказала ей Рени.

Фрида проводит рукой по грудям, по животу. Она стягивает с себя нижнее белье, закрывает глаза и гладит себя, кончает снова и снова, пока у нее голова не начинает кружиться и она не обмякает. Пока ее мозг не пустеет.

3

Назначенный судом психолог похож на опустившегося богача. Он отстраненный, но неприветливый. Благородные черты, говорит без акцента, вероятно, он с Главной линии[3]3
  Главная линия (Main Line) – в Филадельфии неформальное название исторического окраинного городского района, когда-то очень престижного.


[Закрыть]. У него двойной подбородок и заметные сосуды вокруг носа. Пьет, наверное. Обручального кольца нет. На чтение дела Фриды у него уходит вечность. Он едва узнал ее, когда она появилась, проводил на ее место, при этом набирая что-то на телефоне. Фрида предполагала, что психологом будет женщина, она не знает, к лучшему это или к худшему, если тебя оценивает белый мужчина пятидесяти с лишком лет. Вряд ли у него есть дети, и непохоже, чтобы его интересы ограничивались защитой детей. Впрочем, социальная работница и люди из службы защиты детей тоже не производили впечатления особо озабоченных защитой детства.

Фрида пять дней не говорила с Гарриет, неделю не видела и не держала ее на руках, только смотрела фотографии и видео дочери на телефоне, нюхала плюшевого мишку, который еще сохранял ее запах. Нужно ей было снимать больше видео, но она не хотела размахивать телефоном перед лицом Гарриет. Гаст, делая фотографии, всегда говорил, что фотографирование крадет частичку души, но к Сюзанне он подходил с другими стандартами. Ее 1498 подписчиков видели Гарриет в одних подгузниках, Гарриет голенькую со спины, Гарриет в кабинете доктора, Гарриет в ванне, Гарриет на столике для переодевания, Гарриет только-только проснувшуюся утром, сонную и уязвимую. Селфи: Гарриет спит на плече Сюзанны, #блаженство. Эти чужие люди знают, что Гарриет ела на завтрак сегодня утром. Фриде отчаянно хочется самой увидеть это, но Рени заставила ее закрыть аккаунты в социальных сетях.

От запаха нафталина ее начинает тошнить. Она не надевала черный костюм со времени, когда в поисках работы проходила собеседования. Она наносит на лицо румяна, красит губы розовой помадой, волосы собраны в низкий пучок, на ней бабушкин жемчуг. Отвратительно сейчас его надевать. Самым большим желанием ее покойной бабушки было увидеть ее женой и матерью.

На столе психолога видеокамера размером с ладонь, аппарат нетвердо стоит на треноге, расположенной на стопке картонных папок.

– Миз Лью, прежде чем мы начнем. Английский – ваш родной язык?

Фриду передергивает.

– Я здесь родилась.

– Прошу прощения. – Психолог возится с камерой. – Ага, вот оно. – Загорается красный диод. Психолог распахивает желтый блокнот на чистой странице, снимает колпачок с авторучки. Начинают они с истории семьи Фриды.

Ее родители профессора экономики, ныне пенсионеры. Иммигранты. Отец родом из Гуанчжоу, мать родилась в Нанкине. Они приехали в Штаты, когда им было немногим более двадцати и познакомились в магистратуре. В браке сорок четыре года. Фрида родилась в Энн-Арборе, выросла в Эванстоне, на окраине Чикаго. Единственный ребенок. Сейчас ее семья вполне устроена, но ее родители начинали с нуля. Отец в буквальном смысле был нищим. Когда она была ребенком, бабушка и дедушка жили с ними, переезжали с ними с места на место. И еще ее тетушка. Потом другая тетушка. Родня. Родственники. Ее родители помогали всей родне, пробивали им визы.

– Тогда это было возможно, – говорит она.

Психолог кивает.

– А что ваши родители думают об этом происшествии?

– Я им еще ничего не говорила.

Она смотрит на свои ногти, покрытые розовым лаком с желтым отливом, заусенцы ровно сострижены, залечиваются. Она не отвечала на их звонки. Они думают, она занята на работе. Целую неделю не говорить с Гарриет – это должно быть как пытка. Но Фрида не хочет выслушивать их вопросы – ни про Гарриет, ни про что угодно. Каждый звонок начинается с одного и того же вопроса на мандаринском: «Ты уже поела? Не голодна?» Их способ сказать: «Я тебя люблю». Сегодня утром она выпила кофе и съела инжирный батончик. В животе бурлит. Если бы они знали, что случилось, они бы прилетели сюда. Попытались бы все уладить. Но она не может показать им пустой дом, камеры, она не может допустить, чтобы они после бегства из коммунистического рая узнали: кроме такой дочери, как она, у них ничего нет.

Отец ребенка белый? Не возникали ли какие-то проблемы культурного порядка?

– Я думаю, как и все родители-китайцы, они хотели, чтобы я поступила в Стэнфорд и познакомилась с хорошим нейрохирургом. Еще одним АКП – ну, вы знаете: американцем китайского происхождения. Но Гаста они полюбили. Они считали, что он мне подходит. Наш развод их очень расстроил. Он всех расстроил. У нас только-только родился ребенок.

«Говори им только то, что необходимо», – предупреждала ее Рени. Психологу вовсе не обязательно знать, что до развода Фриды с Гастом в обеих ветвях семьи Фриды был только один развод, о котором в семье запрещалось упоминать. Запрещалось говорить, что брак с белым и сам по себе дело неважное, а уж развод – тем более, не говоря уже о потере права опеки.

Все бабушки и дедушки живут далеко, приезжать им трудно. Родители Гаста живут в Санта-Крузе, Калифорния, а ее родители – в Эванстоне, они видят Гарриет только по телефону и «Зуму».

– Эта страна слишком велика, – говорит она, вспоминая свой последний полет в Чикаго, когда Гарриет сидела на откидном столике лицом к другим пассажирам. При мысли о том, что ее родителям станет все известно, ей хочется поднести нож к щеке, но ей вовсе не обязательно посвящать их в это пока. Пока. Дочерям позволительно иметь свои секреты в этом новом мире.

Бросив взгляд на камеру, она спрашивает, как будет использована сегодняшняя запись. Зачем делать запись, если он должен будет представить свое заключение?

– Вы собираетесь анализировать мои чувства?

– Не надо впадать в паранойю, миз Лью.

– Я не параноик. Я просто пытаюсь понять… критерии, по которым меня будут судить.

– Критерии? – Психолог хмыкает. – Ишь, какая вы сообразительная. – Психолог смеется, а Фрида расправляет плечи.

– Давайте поговорим о том, почему вы оказались здесь.

Рени советовала ей каяться. Она мать-одиночка, нормальная и измученная, но безобидная.

Фрида перечисляет весь набор обстоятельств, которые выбили ее из колеи: бессонница, больное ухо Гарриет, пять бессонных ночей, измотанные нервы.

– Я не пытаюсь оправдываться. Я знаю: то, что я сделала, совершенно недопустимо. У меня в голове все помутилось. Поверьте, мне очень стыдно. Я знаю: я подвергала ее опасности. Но то, что тогда случилось, мой поступок, вовсе не говорит о том, какая я на самом деле. Какая я мать.

Психолог жует авторучку.

– В предыдущий раз я была в таком состоянии сразу после родов. Вы знаете, как склонны к панике молодые родители. И я тогда не работала. Заботиться о дочери – это была моя единственная ответственность. И мой муж, мой бывший муж, все еще был с нами тогда. Предполагалось, что я два года не буду работать, проведу это время с ней. Я все еще пытаюсь понять, как мне строить мою жизнь дальше. Я обещаю: ничего подобного больше не случится. Это была ужасная оплошность с моей стороны.

– Чем вы занимались, перед тем как покинуть дом в день того происшествия?

– Работала. Я редактор факультетского издания в Уартоне.

– Значит, вы работаете удаленно?

– Только в те дни, когда Гарриет со мной. Я устроилась на низкооплачиваемую работу, чтобы у меня была возможность быть с дочкой. Чтобы я могла свободнее распоряжаться временем. Большая часть моей работы довольно бессмысленна. Отправлять электронные письма. Умолять профессоров одобрить черновик. Они почти все относятся ко мне как к секретарю. Неидеально, но у нас уже выработался режим. Я работаю несколько часов, потом делаю перерыв, чтобы покормить ее и поиграть с ней, потом снова немного работаю, кладу ее на дневной сон, еще работаю немного, пока она спит. А потом работаю допоздна, когда укладываю ее на ночь. Моя дочь прекрасно играет сама. Она не требует постоянного внимания, как другие дети.

– А разве все дети по своей природе не требуют постоянного внимания? Ведь они целиком и полностью зависят от тех, на чьем попечении находятся. Насколько я понимаю, вы позволяете ей смотреть телевизор?

Фрида обнаруживает дыру в колготках под правым коленом, просовывает в нее палец.

– Да, какое-то время она смотрит телевизор. «Улицу Сезам», «Мистера Роджера», «Тигра Даниеля». Я бы хотела целыми днями играть с ней, но мне приходится работать. Это лучше, чем отдавать ее в садик. Я не хочу, чтобы о ней заботились чужие люди. Я и так слишком мало ее вижу. Отдай я ее в садик, я бы видела ее, может быть, всего двенадцать часов бодрствования в неделю. Этого недостаточно.

– Вы часто позволяете ей играть в одиночестве?

– Не часто, – говорит она, стараясь прогнать ожесточение из голоса. – Иногда она играет в своем углу гостиной, иногда рядом со мной. По крайней мере, мы вместе. Разве не это самое главное?

Психолог молча записывает что-то. Фрида вспоминает свои споры с матерью о том, как ей работать, когда она вернется на работу, – на полной ставке, или половинной, или лучше на фрилансе. Ее отправляли в хорошие школы не для того, чтобы она была мамой-домохозяйкой. Жить на единственный доход Гаста – утопия, сказала ей мать.

Психолог спрашивает, считает ли Фрида воспитание ребенка неподъемным или стрессогенным занятием. Он спрашивает, нет ли у нее пристрастия к алкоголю или наркотикам.

– В записях миз Торрес упоминается депрессия.

Фрида ковыряет пальцем дыру в колготках. Как же она забыла, что у них есть это оружие против нее?

– Мне поставили диагноз «депрессия» в колледже. – Она хватает себя за колено, чтобы нога перестала дергаться. – Но у меня она мягко проходила. Я принимала «Золофт», но перестала давным-давно, еще до того, как стала пытаться забеременеть. Своего ребенка действию химии я никогда не подвергала.

Не случались ли у нее рецидивы? Не было ли у нее послеродовой депрессии или тревоги? Послеродового психоза? Не приходила ли ей в голову мысль как-то повредить себе или ребенку?

– Категорически нет. Мой ребенок меня исцелил.

– Трудности с ней были?

– Она идеальный ребенок.

Этому человеку ни к чему знать о первом месяце жизни Гарриет, о взвешиваниях в кабинете педиатра, когда дочь слишком долго не возвращалась к весу при рождении, когда у Фриды не хватало молока. Врач требовал, чтобы она сцеживалась после каждого кормления. Как тогда Фрида завидовала матерям с чистыми волосами и неизмученными лицами! Их груди наверняка производили достаточно молока. Их дети идеально захватывали сосок и урчали от счастья. Гарриет никогда не урчала, даже в первые дни. Фриде дочка казалась несчастной и не от мира сего.

Когда психолог спрашивает про физическую близость, Фрида признает, что родители редко ее обнимали или говорили: «Я тебя люблю» – именно такими словами. Но к старости они стали более ласковыми. В китайских семьях люди более сдержанны. Она на них за это не в обиде. Она будет вести себя иначе с Гарриет, она, возможно, обнимает и целует Гарриет даже слишком часто.

– Значит, ваши родители люди сдержанные.

– Я не думаю, что говорить так справедливо. Заботы обо мне лежали в основном на моей бабушке. Матери моей матери. Она умерла двенадцать лет назад. Я каждый день ее вспоминаю. Как я жалею, что она не дожила до рождения Гарриет. Бо́льшую часть моего детства мы делили с ней комнату. Она очень меня любила. Вы должны понять: работа моих родителей требовала полной отдачи. Они испытывали сильное давление. То, что они выбились в профессора, не означает, что жизнь стала легкой. Они не только о нас заботились. Они несли груз ответственности и за своих родителей. И за своих сестер и братьев. Они помогали всем. У кого-то из родни были долги. У моего отца от стресса развилась язва. У них на меня не оставалось времени. Вы не можете судить их по американским стандартам.

– Миз Лью, я чувствую, вы начинаете защищаться.

– Мои родители обеспечили мне очень хорошую жизнь. Они сделали для меня все, что могли. Это я напортачила. Я не хочу, чтобы кто-то их обвинял.

Психолог уходит от этой темы. Они обсуждают ее реакцию на плач Гарриет, нравится ли ей заботиться о Гарриет, инициирует ли она игры, как использует похвалу. Она отвечает так, как, по ее мнению, вероятно, ответили бы мамочки с детской площадки, рассказывает о жизни, которая управляется терпением и радостью, голос ее повышается, приобретает девическую ломкость. Окажись любая из этих мамочек в ее положении, ослепила бы себя или выпила хлорки.

– Вы сказали, что от вас ушел муж.

Фрида напрягается. Она говорит, что они прожили вместе восемь лет, женаты были три года, их познакомили общие друзья на вечеринке в Краун-Хейтс.

– Гаст сказал, что сразу же положил на меня глаз. У меня на это ушло больше времени.

Брак был благополучный и счастливый. Гаст стал ее лучшим другом. С ним она чувствовала себя в безопасности. Она умалчивает о том, что раньше у них было больше общего, что у Гаста было чувство юмора, что желание иметь ребенка от него убедило ее вообще родить ребенка, что он был разумным человеком, доверял науке и медицине, что позднее они спорили о том, как ей рожать. О ее отказе рожать дома или с повитухой. О ее спокойном отношении к эпидуральной анестезии.

Она рассказывает о том, как проходили беременность и роды, о том, как она узнала о Сюзанне, о короткой попытке примирения, о своем разбитом сердце.

– Гарриет было два месяца, когда я узнала о его романе. У нас не было возможности создать настоящую семью. Я думаю, если бы Гаст дал нам шанс… – Она смотрит в окно. – Я просыпалась три раза за ночь, чтобы покормить дочь грудью. Извините, не слишком ли интимные подробности?

– Продолжайте, миз Лью.

– Мы существовали в режиме выживания. Стресс повлиял на молоко, к тому же я приходила в себя после кесарева. Мы хотели этого ребенка. Мы и приехали сюда, чтобы семью создать.