Текст книги "Школа хороших матерей"

5

Когда Фрида была ребенком, у нее отсутствовало чувство направления. Север – значит вверх, юг – значит вниз, в землю, а восток и запад она вообще не понимала. У нее с дорогами установились напряженные отношения, водить машину она стала только в возрасте тридцати шести лет, после двух десятилетий всяких отговорок, ссылок на отсутствие пространственной координации и парализующий страх, который охватывает ее при перемене полосы движения. Одна из причин, по которой она любила Нью-Йорк, и состояла в том, что там ездить на машине было не обязательно. Она никогда не думала, что ей будет не хватать этого, но во время этой поездки на автобусе она завидовала водителям в соседней полосе: женщине с тремя орущими детьми, тинейджеру, набирающему сообщение на телефоне, водителю в развозном фургоне. Сейчас конец ноября. Понедельник перед Днем благодарения, четыре недели с того дня, как она в последний раз видела Гарриет, одиннадцать недель после ее очень плохого дня, и Фрида собирается изменить свою жизнь.

Судья семейного суда сказала, что она должна это сделать.

Матери уехали до рассвета. Они собрались в здании семейного суда в шесть утра, попрощались с друзьями и родственниками, сдали свои телефоны. Им было сказано прийти без всего, с одной только сумочкой. Без багажа, без одежды, без предметов гигиены, без косметики, без украшений, без книг, без фотографий. Без оружия, режущих предметов, алкоголя, сигарет, лекарств. Их сумочки обыскали, тела обшарили. Пропустили через сканер. У одной из матерей в животе был пакетик с марихуаной. Другая проглотила упаковку таблеток. Этих двух не пустили в автобус.

Мать рядом с Фридой просит позволить ей смотреть в окно. Они покидают город. Вдоль дороги висят американские флаги в количестве, которое вызывает тревогу.

– Сколько, блин, еще ехать? – спрашивает эта мать.

Фрида не знает. У нее нет часов, но уже светает. Она не следила за дорожными указателями, ее отвлекали голод, жажда, цыпки на коже и сопли. Мысли о Гарриет.

Мать рядом с ней – белая, лет двадцати с лишком, усталая крашеная блондинка с игривыми голубыми глазами. На руках у нее татуировки, изображающие розы и паутину. Она старательно соскребывает лак с ногтей, оставляя горку чешуек на откидном столике сиденья перед ней.

Фрида вытаскивает из сумочки список первоочередных дел и проверяет его еще раз. Она достает ручку и начинает рисовать спирали и сердечки. Она впервые за несколько дней может сидеть и ничего не делать. За последнюю неделю она уволилась с работы, разорвала договор аренды, закрыла дом, перевезла свои и Гарриет вещи на хранение, оплатила счета, заморозила кредитную карту и банковские счета, передала на хранение Уиллу свои драгоценности и документы, сдала в аренду одному из друзей Уилла свою машину, попрощалась с родителями.

Уилл утром проводил ее на перекличку, держал за руку, пока не пришло время садиться в автобус. Последнюю ночь свободы она провела на его диване, она бы целовала его или спала в его постели, если бы смогла перестать плакать. Она не хотела, чтобы он раздевал ее и видел, что у нее аллергическая сыпь. Он хочет приехать к ней, писать ей письма и присылать посылки. Но ничего этого не разрешается.

Прошлым вечером Уилл приготовил ей рыбное жаркое, заставил съесть хлеб с маслом, кусочек шоколадного пирога. Словно она за один вечер могла восстановить потерянный вес.

Мать рядом с Фридой снимает пуховую курточку, наворачивает себе на поясницу. Фрида берется за подлокотник. Соседка начинает храпеть. Фрида разглядывает рисунки на руках женщины. Задавать вопросы или ссориться еще рано, но ей хочется спросить у этой женщины про ее ребенка. Потеряла ли она родительские права на одного ребенка или на нескольких. Она хочет спросить про возраст ребенка, узнать, отдали ли его на попечение в чужую семью или родственникам. Ей хочется знать, что сделала эта мать, случился ли у нее очень плохой день, или плохая неделя, или плохой месяц, или плохая жизнь, правда ли то, в чем ее обвинили, или они вывернули правду наизнанку и преувеличили до размеров патологии.

Она хочет поболтать о слушаниях, сказать кому-нибудь, кто знает в этом толк, о судье Шейле Роджерс, которая сказала:

– Мы вас исправим, миз Лью.

Она удивлена, что у нее не лопнул какой-нибудь сосуд, что она не упала в обморок, что Гаст плакал громче, чем она.

– Мы даем вам возможность поучаствовать в новой программе реабилитации, – сказала судья. – Вы пройдете год наставлений и тренировок. Будете жить в месте переподготовки. С такими же женщинами, как и вы.

Судья сказала, что таков ее, Фриды, выбор.

Чтобы вернуть Гарриет, Фрида должна научиться быть матерью. Она должна продемонстрировать способность к истинным материнским чувствам и привязанности, отточить свои материнские инстинкты, доказать, что ей можно доверять. В следующем ноябре штат решит, достаточно ли она продвинулась. Если нет, то ее лишат материнских прав.

– Вы должны будете пройти наши испытания, – сказала судья.

У судьи Роджерс были седые вьющиеся волосы, пластиковый ободок. Фрида решила, что для судьи это неподходящий, практически оскорбительный аксессуар. Она запомнила родинку рядом с носом судьи, ее голубой шелковый платок. Она помнит, как наблюдала за движениями губ судьи.

Судья почти не дала Рени шанса вставить хоть слово. Адвокат от штата сказал, что нерадивость Фриды выходит за всякие рамки. Полиция представила изобличающий отчет, подтвердила, что безопасность ребенка стояла у нее на втором месте после работы. С ребенком могло произойти что угодно. Кто-нибудь мог похитить Гарриет, надругаться над ней, убить ее.

Люди из Службы защиты ребенка представили описание характера Фриды. Они отметили, что к ней на протяжении шестидесяти дней никто не приходил. Вскоре после начала мониторинга было отмечено резкое уменьшение поступавших ей электронных писем, не связанных с работой, сообщений и телефонных звонков. Несколько раз она, видимо намеренно, оставляла телефон дома.

Они выражали озабоченность касательно ее питания, потери веса, бессонницы. Называли ее поведение непредсказуемым. Первоначальное заявление об усталости, вызванной перегруженностью, не подтверждается ее поведением после происшествия, когда она за одну ночь вычистила дом. Анализ ее высказываний показал наличие чувства обиды и гнева, отсутствие раскаяния, склонность к жалости к себе. Ее эмоциональная ориентация направлена внутрь, а не на ребенка и сообщество.

– Мне не нравится отношение миз Лью, – сказала социальная работница. – Со мной она была упрямой. Раздражительной. С Гарриет – навязчивой.

Социальная работница сказала, что Фрида огрызалась. Что не выполняла указаний. Требовала к себе особого отношения. Не умела устанавливать границы. Взять укус, носовое кровотечение и инволюционное развитие Гарриет: она стала ползать, хотя уже умела ходить, просилась на руки, залезала к матери на колени, вела себя в большей степени как грудной ребенок, хотя уже вышла из этого возраста. Или вот: мать поставила ребенка в ходунки в день происшествия. Она использовала неприемлемое с точки зрения развития ребенка оборудование, чтобы девочка была ограничена в движениях и не путалась под ногами.

– Я не думаю, что мы можем полностью исключить физическое, или эмоциональное, или вербальное насилие, – сказала социальная работница. – Откуда мы знаем, что она никогда не била Гарриет? Может быть, она не оставляет синяков. Соседи сказали мне, что слышали крики.

Назначенный судом психолог счел Фриду недостаточно раскаивающейся. Она настроена враждебно по отношению к другим опекунам дочери. Фрида – нарцисс, у нее проблемы с умением держать себя в руках, с самоконтролем. Они представили ее медицинскую карту: диагноз – клиническая депрессия в девятнадцать лет, более семнадцати лет на антидепрессантах. Панические атаки, тревожность, бессонница. Эта мать неустойчива. Она лгала о своем душевном здоровье. О чем еще она лгала?

Автобус сворачивает на мост. Впереди пробка. Водитель едет вплотную к машине перед ним. Фрида смотрит на замерзшую реку. Теперь редко случаются такие морозы. В прошлом году в январе цвела вишня.

В следующем ноябре Гарриет будет тридцать два месяца. У нее прорежутся все зубы. Она будет говорить предложениями. Фрида пропустит ее второй день рождения, ее первый день в детском садике. Судья сказала, что ей разрешаются еженедельные переговоры по «Скайпу» – десять минут каждое воскресенье. «Поверьте мне, – сказала судья. – Я тоже мать. У меня двое детей и четверо внуков. Я прекрасно понимаю, что вы чувствуете, миз Лью».

Фрида прислоняет голову к стеклу. Сюзанна обязательно должна надеть сегодня Гарриет шапочку. Она слишком уж бездумно относится к одеванию Гарриет в холодные дни. Кровь ударяет в лицо Фриде. Ей хочется знать, когда Гарриет проснулась сегодня, что Гарриет делает сейчас, что Гарриет будет есть на завтрак, передает ли Гаст каждый день привет от нее, как обещал. «Мамочка любит тебя. Мамочка скучает без тебя. Мамочка так жалеет, что не может быть с тобой. Мамочка скоро вернется».

* * *

Матери выходят из автобуса. Они щурятся и дрожат от холода. Разминают ноги, протирают глаза, сморкаются. На парковку перед спортивным манежем заезжают другие автобусы. Сколько же здесь будет матерей? У здания семейного суда она насчитала восемьдесят шесть женщин. Рени сказала ей, что настоящие преступницы – убийцы, похитительницы детей, склонные к насилию, растлительницы, торговки детьми, порнографистки – все еще отправляются в тюрьмы. Большинство матерей, с которыми имеет дело СЗР, обвиняются в небрежении. Так происходит вот уже несколько лет.

– Наблюдение обеспечивает безопасность, – сказала ей Рени. – Я надеюсь, никто не будет выходить за рамки.

На такую же волну Фрида настраивала и своих расстроенных родителей.

Охрана ведет матерей с парковки на широкую аллею, высаженную дубами. Они словно оказались во Франции. В загородном имении. Они идут минут десять. Фрида слышит, как кто-то из охраны говорит, что они направляются к «Пирс-холлу». Впереди здание серого камня с окнами в белых рамах, высокими белыми колоннами, серой купольной крышей.

У входных дверей стоит белая женщина в розовом халате, по бокам от нее два охранника.

Рене полагала, что их отправят куда-то в уединенное место, но матери оказались в здании прежнего колледжа свободных искусств, одного из многих обанкротившихся в последнее десятилетие. Фрида побывала здесь двадцать два года назад, когда с родителями подыскивала для себя учебное заведение. Она до сих пор помнит подробности. Родители тысячу раз их обсуждали, потому что именно его выбрали для дочери. Здесь территория в четыреста акров для тысячи шестисот студентов, две рощи, пруд. Амфитеатр под открытым небом. Свой дендрарий. Туристические маршруты. Ручей.

Колледж был основан квакерами. Тут еще остались велосипедные парковки. Бачки для мусора. Доски объявлений с торчащими из них скобками степлера. Белые садовые стулья. Голубые лампы аварийного освещения и будки таксофонов. Кажется, она должна почувствовать облегчение Она воображала себе комнаты без окон, подземные бункеры, одиночное заключение и побои. Но они в минутах ходьбы от важной трассы. Кампус – мир ей знакомый. У охранников нет оружия, а матери не в наручниках. Они все еще часть общества.

Матерям предлагают выстроиться в очередь. Женщина в розовом халате опрашивает всех – имя и нарушение. Фрида становится на цыпочки и слушает.

– Небрежение.

– Небрежение и оставление ребенка.

– Небрежение и словесные оскорбления.

– Небрежение и плохое питание.

– Телесное наказание.

– Физическое насилие.

– Оставление ребенка.

– Оставление ребенка.

– Небрежение.

– Небрежение.

– Небрежение.

Очередь двигается быстро. У женщины в розовом халате идеальная осанка. На вид ей лет тридцать с небольшим, у нее коротко подстриженные курчавые каштановые волосы, веснушки, маленькие зубы, а улыбаясь, она обнажает десны и кажется агрессивно веселой. Говорит она писклявым голосом, произносит слова излишне четко, словно для тех, у кого английский не родной язык, или для маленьких детей. Ее халат отвратительного тускло-розового цвета, какой бывает у одежды для девочек-младенцев. На ее беджике написано: «Миз Гибсон, помощник директора».

– Пожалуйста, снимите их, – говорит Фриде миз Гибсон. – Мне нужно просканировать ваши глаза.

Фрида снимает очки. Миз Гибсон подводит пальцы ей под подбородок, использует какое-то устройство размером с авторучку, чтобы просканировать сетчатку глаза Фриды.

– Имя и нарушение, пожалуйста.

– Фрида Лью. Небрежение.

Миз Гибсон улыбается.

– Добро пожаловать, миз Лью. – Миз Гибсон сверяется со своим планшетом. – Вообще-то у вас небрежение и оставление ребенка.

– Вероятно, это ошибка.

– Нет-нет. Ошибка невозможна. У нас не бывает ошибок.

Миз Гибсон дает Фриде полотняный мешок, говорит, что на ярлычке она должна написать свое имя и положить внутрь свою одежду. После ланча мешок нужно оставить в холле спального корпуса. Все матери будут спать в «Кемп-хаусе». Все, начиная с завтрашнего дня, будут носить форму.

«Значит, начинается», – думает Фрида. Она – плохая мать среди других плохих матерей. Она пренебрегала своим ребенком, оставила его одного. У нее нет ни прошлого, ни иной личности.

Она входит в «Пирс-холл», идет по устланному ковром коридору в фойе с золоченой люстрой и огромным стеклянным круглым столом, на котором когда-то, вероятно, стояла ваза с цветами. Она видит помещения, которые когда-то были кабинетами: служба помощи выпускникам, финансовая помощь, получение образования за рубежом, кабинет казначея, подача документов.

Выйдя в фойе, она чувствует камеры, прежде чем видит их, ощущает слабое покалывание, словно кто-то провел пальцами по ее шее сзади. Камеры установлены на потолке. Она знает, что камеры будут в каждом коридоре, в каждой комнате, на каждом здании.

Она находит точку у стены, считает головы и старается не задерживать взгляд на лицах. Она нервно мнет шарфик, не знает, что ей делать с руками, не помнит, когда в последний раз была среди незнакомых людей без телефона.

Она составляет в уме список матерей по возрасту и расовой принадлежности, как, вероятно, это делает и штат, как это всегда делает она сама, когда она единственная китаянка. Гаст посмеивался над ней за то, что она считала, сколько азиатов видела за неделю, когда они только переехали в Филли.

Матери настороженно разглядывают друг друга. Кто-то сидит на ступеньках, ведущих в прежний кабинет проректора. Некоторые крепко держат в руках сумочки, другие стоят, сложив руки на груди, третьи перебирают волосы, четвертые ходят кругами. У Фриды такое чувство, будто она снова оказалась в средней школе. Она оглядывает лица в надежде увидеть азиатское, но никого не находит. Несколько латиноамериканок устроились у одной стены фойе, несколько чернокожих матерей – у другой. Три европейки средних лет в дорогих шерстяных пальто собрались в дальнем углу рядом с охранниками.

На эту тройку посматривают злобными взглядами. Фрида жалеет, что надела джинсы в обтяжку и сапожки по щиколотку, шерстяную лыжную шапочку и куртку, отороченную мехом, хипстерские очки. Все в ней выдает буржуазность.

Когда миз Гибсон заканчивает проверку, женщины в розовых халатах выводят их из «Пирса» через боковой выход. Они идут по вымощенному плиткой двору. Проходят мимо часовни с колокольней, двух– и трехэтажных учебных корпусов из серого камня. Повсюду растут деревья, видны акры холмистых лугов, огороженных теперь высоким забором с колючей проволокой наверху.

Все деревья имеют ярлычки с их английским и латинским названиями. Фрида на ходу читает. Американская липа. Крупноплодный дуб. Японский клен. Прекрасная катальпа. Гималайская сосна. Тюльпанное дерево. Канадская тсуга.

Если бы ее родители могли это увидеть. Если бы Гаст мог. Если бы она могла рассказать Уиллу. Но она никогда не сможет рассказать никому. Матери подписали соглашение о неразглашении. Им не позволяется говорить о школе, когда они покинут ее стены. Они не могут ничего говорить о программе обучения во время еженедельных звонков. Если они это сделают, их имена будут вписаны в Базу халатных родителей. Об их халатности станет известно, когда они попытаются снять или купить дом, отправить ребенка в школу, подать заявление на банковскую карту или кредит, устроиться на работу, получить льготы – об этом станет известно, как только они назовут свой номер социального страхования. База предупредит сообщество о том, что в их квартале появился плохой родитель. Их имена и фотографии будут выставлены в интернете. Ее очень плохой день будет преследовать ее. Если она что-то скажет. Если ее исключат. Если она уйдет сама.

Вчера вечером Уилл все время повторял, что Гарриет еще слишком мала и ничего не запомнит, да, этот год будет ужасен, но придет время – и он уйдет в историю. Как будто Фрида уезжала на войну. Или ее похитили. Он говорит, что Фриде следует считать дни до воссоединения с Гарриет, а не сожалеть о потерянном времени.

«Она останется твоей деткой, – сказал Уилл. – Она тебя не забудет. Гаст и Сюзанна не допустят этого».

Они подходят к ротонде, в которой прежде размещался театр колледжа. Матери ворчат. Они замерзли и проголодались, они устали, им нужно в туалет. Охранники запускают их в уборную группами по пять человек.

Фрида находит место в задней части зала. В центре сцены подиум. За ним – огромный экран. Она слышит чей-то разговор – женщины говорят о том, что им, вероятно, придется носить ножной браслет. Другая считает, что их будут называть по номеру, а не по имени. Миз Гибсон, казалось, слишком уж веселилась, регистрируя прибывших матерей.

Фриде уже час как хочется писать, но она терпит. Она кладет ногу на ногу и начинает постукивать подошвой по полу под воздействием невидимого метронома воспоминаний о Гарриет, мыслей о снисходительном тоне судьи, Сюзанне с Гарриет, о кровяном давлении у ее родителей, о преследующем ее мысленном образе Сюзанны с Гарриет.

Мать из автобуса узнает Фриду и садится в двух сиденьях от нее. Слезы смыли тушь с ее ресниц, и она теперь выглядит гораздо моложе. Фрида пожимает женщине руку.

– Извините, нужно было поздороваться раньше.

– Все в порядке. Здесь не лагерь.

Женщину зовут Эйприл. Они болтают о чертовском холоде на улице, о том, как глупо они чувствуют себя из-за отсутствия телефонов.

Разговор переходит на детей, с которыми они разлучены. Эйприл живет в Менейанке.

– Меня прихватили за то, что я отшлепала ребенка в магазине. Какая-то старуха отследила меня до машины и записала ее номер.

Фрида кивает. Она не знает, что сказать. Тут могут быть подслушивающие устройства. Она не знает никого, кто бы шлепал детей, ей хочется верить, что отшлепать – хуже, чем оставить без присмотра, что она другая, лучше. Но судья сказала, что Фрида нанесла травму Гарриет. Мозг Гарриет, возможно, будет теперь развиваться по-другому из-за проведенных в одиночестве двух с чем-то часов.

В зал входит миз Гибсон и поднимается на сцену. Она постукивает по микрофону.

– Проверка, – говорит она в микрофон. – Проверка.

Этим утром они знакомятся с миз Найт, исполнительным директором программы, высокой блондинкой в бежевой юбке, у нее неестественно сильный для ноября загар. Миз Найт снимает куртку, демонстрирует свою фигуру, состоящую из одних костей и хрящей. У нее длинные и пышные волосы, как у стареющей трофейной жены.

Матери нервничают. Бриллиантовое колечко миз Найт сверкает. Она показывает им таблицы, которые демонстрируют связь между плохим воспитанием и детской преступностью, между плохим воспитанием и беременностью до совершеннолетия, между плохим воспитанием и терроризмом, не говоря уже о выпускных отметках в школе и университете и ожидаемых заработках.

– Исправьте семью, – говорит она, – и исправится общество.

Центры обучения родителей создаются по всей стране, сообщает миз Найт, но два этих – первые, введенные в строй. Этот для матерей. А для отцов – на другом берегу реки. Губернатор Уаррен первым завоевал это право. На следующий год программа предусматривает периоды, когда родители будут проходить совместную подготовку. Детали совместных занятий еще прорабатываются.

– Вам повезло, – говорит миз Найт.

Всего несколько месяцев назад их отправили бы в классы для родителей. Они бы учились по устаревшим учебникам. Но какая польза учиться родительству абстрактно? Плохих родителей нужно переделать, вывернуть их наизнанку. Правильные инстинкты, правильные чувства, способность в одно мгновение принимать безопасные, заботливые, полные любви решения.

– А теперь повторяйте за мной: «Я плохая мать, но я учусь быть хорошей».

Фрида опускается пониже на своем стуле. Эйприл изображает выстрел себе в голову.

Миз Найт прикладывает ладонь к уху.

– Я вас не слышу, дамы. Дайте мне услышать, как вы произносите эти слова. Важно, чтобы мы все работали одной командой. – Она говорит медленно, подчеркивая каждое слово. – Я плохая мать, но я учусь быть хорошей.

Фрида смотрит на других – подыгрывают ли они. Весь этот год, может быть, зависит от подыгрывания. Рени сказала, что лучший выбор в данной ситуации не макропозиция, а микропозиция. Живи одним днем, живи одной неделей. Все ближе и ближе к Гарриет.

Кто-то за ними говорит, что это, вероятно, шутка. Называет миз Найт «Диктатор Барби».

Миз Найт просит их говорить громче. Фрида внутренне морщится, но в конечном счете начинает беззвучно открывать рот.

Удовлетворившись наконец, миз Найт разъясняет правила поведения.

– Вы должны бережно пользоваться собственностью штата, – говорит миз Найт. – За поврежденное оборудование вам придется платить. Ваши комнаты должны содержаться в чистоте. Вы должны относиться к вашим соседям по комнате и одноклассникам с безусловным уважением и предусмотрительностью. С эмпатией. Эмпатия – один из краеугольных камней нашей программы.

Она продолжает:

– Владение алкоголем или наркотиками и их употребление, а также курение приведет к вашему автоматическому исключению, а значит, к лишению родительских прав. Вы будете проходить еженедельное собеседование с психологом, который будет фиксировать ваш прогресс и помогать вам разбираться в ваших чувствах. Мы здесь все работаем ради вас, дамы. Группы поддержки зависимых от алкоголя и наркотиков будут встречаться каждый вечер после обеда. У вас будет и возможность ухаживать за собой. Мы знаем, вы все испытываете потребность чувствовать себя здесь самими собой.

Конечно, говорит миз Найт, никакие драки, воровство или эмоциональные манипуляции недопустимы.

– Я как женщина знаю, что мы склонны к соперничеству. Существуют тысячи всевозможных психологических приемов, к которым мы умеем прибегать. Но вам следует желать успехов вашим коллегам-матерям.

Они должны рассматривать эту школу как сестринскую общину, помогать друг другу.

– Я не хочу слышать ни о каком насилии или распускании слухов. Если вы увидите, что какая-то из сестер вознамерилась причинить себе вред, вы должны немедленно сообщить об этом. У нас есть профессионалы по душевному здоровью, которые доступны для вас круглосуточно и ежедневно. У нас есть горячая линия. На каждом этаже «Кемп-хауса» есть телефон. Вы можете почувствовать уныние. Но вы не должны оставаться в этом безнадежном состоянии. Помните: в конце туннеля есть свет, и этот свет – ваш ребенок.

Они будут проходить обучение в группах с матерями, у которых дети такого же пола и возраста. Неправильно обучать матерей тинейджеров и грудничков в одной группе. Размер групп на данном этапе будет небольшой. Каждая мать будет приписана к группе по возрасту ее младшего ребенка. Матери мальчиков и матери девочек будут обучаться в разных зданиях.

– У мальчиков и девочек абсолютно разные потребности, – говорит миз Найт.

Те и другие матери должны будут являться на дополнительные занятия по вечерам три раза в неделю и по выходным через раз. Матери, у которых несколько детей, а также матери с наркозависимостью будут очень загружены.

Работа им предстоит нелегкая, но матери должны противиться всякой мысли о прекращении занятий и бегстве. Штат вкладывает в них деньги. Ограда, замечает миз Найт, под напряжением.

* * *

Размер кампуса требует, чтобы матерей провожали от здания к зданию. Как стадо, думает Фрида. На пути к столовой она подслушивает чей-то разговор о Новой Зеландии. Видимо, на мысль об этой стране их навело огромное открытое пространство. Не там ли все богачи скупают землю на случай конца света?

– Моей детке здесь бы понравилось, – задумчиво говорит женщина.

Столовая может вместить тысячу человек. При таком размере матери могут рассеяться по помещению. Кто-то садится за стол в одиночестве. Другие – группами по четыре-пять человек. Женщины в розовых халатах идут по проходам, смотрят, делают записи в своих девайсах.

Тут высокий потолок, витражные окна, на стенах пятна в тех местах, где, вероятно, прежде висели портреты президентов колледжа. Столешницы исцарапаны – на них имена, цифры, крестики. Поверхность липкая. Фрида старается не упираться в стол локтями. Ее одолевают посторонние мысли. Она чувствует себя глупой из-за того, что зацикливается на грязи, общей душевой или отсутствии своего крема для лица.

Матери разговаривают вполголоса. Разговор то набирает силу, то смолкает, словно они пытаются говорить на иностранном языке. Возникают долгие паузы, неуверенность, отступления. Они замолкают, устремляют взгляды куда-то вдаль. Их глаза увлажняются, тоска этих женщин настолько велика, что его мощи хватит для освещения небольшого города.

Матери за столом Фриды по очереди представляются. Кто-то из них из Северной Филли, кто-то из Западной, кто-то из Брюеритауна, кто-то из Нозерн Либертиз, кто-то из Грейс-Ферри. Элис родилась на Тринидаде. Ее пятилетняя дочка Кларисса пошла в садик без всех требуемых прививок. У другой женщины положительный тест на марихуану. Еще одна оставила двухлетнего сына одного играть на заднем дворе. У матери с фиолетовыми прядями отобрали троих детей, потому что ее квартира была недостаточно безопасна для них. Ее лишили права опеки над годовалыми близнецами и пятилетней дочкой. У женщины по имени Мелисса шестилетний сын Рамон, он вышел из квартиры, пока она спала, и гулял пятнадцать минут, его нашли на автобусной остановке. Они все так молодо выглядят. У матери по имени Кэролин, судя по виду ровесницы Фриды, забрали трехлетнюю дочь после того, как она выложила в «Фейсбук» видео ее истерики.

– Я домохозяйка, – говорит Кэролин. – Конечно, я пощу все подряд про ребенка. Это моя единственная связь с внешним миром. Так одна из мамаш, из дочкиного садика, увидела мой пост и настучала. Они просмотрели все, что я постила про дочку. Сказали, что я слишком много на нее жаловалась в «Твиттере».

Фрида размазывает комки макарон с сыром по тарелке. Если за родителями следят в социальных сетях, то этот кампус к следующему году будет переполнен. Она тыкает вилкой в пропитанный влагой кусочек брокколи. Она не готова к коллективному питанию или к жизни общими интересами.

Когда наступает ее очередь, она говорит:

– Фрида. В Филадельфию приехала из Бруклина, а в Бруклин из Чикаго. Небрежение и оставление ребенка. Я оставила ее одну. На короткое время. Мою дочку Гарриет. Ей сейчас двадцать месяцев. Я не собиралась этого делать. Она была одна всего несколько часов. У меня случился плохой день.

Хелен, единственная белая женщина за их столом, прикасается к ее руке.

– Нет нужды оправдываться. Мы тебе не судьи.

Фрида убирает руку. Эта женщина, вероятно, шутит.

– Хелен, – говорит женщина. – Живу в Честнат-Хилле, приехала из Айдахо. Эмоциональное насилие. Над моим семнадцатилетним сыном. Его зовут Александр. Его психотерапевт заявил на меня. Меня обвинили в том, что я слишком его избаловала. Судя по всему, совершать эмоциональное насилие и баловать для них одно и то же.

Кэролин спрашивает, как можно чрезмерно избаловать мальчишку-тинейджера.

– Разве он не больше тебя?

– Я резала ему еду кусочками, – признается Хелен.

Женщины за столом обмениваются неодобрительными взглядами.

– Я застегивала на нем куртку. Мне нравилось завязывать шнурки на его ботинках. Между нами были такие особые отношения. Я заставляла его показывать мне все его домашние задания. Иногда я расчесывала его. Помогала бриться.

– Твой муж не возражал? – спрашивает Кэролин.

– У меня нет мужа. Я думала, Александру нравится, как мы живем. Но он сказал психотерапевту, что из-за меня чувствует себя чудиком. Он думал, что если приведет домой друзей, то я перед ними попытаюсь кормить его с ложечки. Он сказал своему психотерапевту, что я одержима им. Сказал, что хочет убежать. Я собиралась переехать, чтобы жить рядом с ним, когда он поступит в колледж. Я и сейчас не отказалась от этой мысли.

Кэролин и женщина рядом с ней злобно ухмыляются. Фрида отводит глаза.

После ланча их распределяют по комнатам. Фриду размещают с Хелен, мамашей-наседкой. «Кемп-хаус» находится по другую сторону кампуса. Миз Найт сказала, что они будут размещены в одном здании, чтобы облегчить работу обслуживающего персонала. Другие спальни готовят на будущее.

Хелен по дороге пытается завязать разговор с Фридой. Она сетует на то, что матери посмеиваются над ней.

– Все родители разные, – говорит Хелен. – Все дети разные.

– У тебя наверняка свои основания для такого отношения. – Фриде не нравится, что Хелен идет так близко к ней. Ей не нравится манера Хелен устанавливать агрессивный визуальный контакт. Похоже, Хелен энергетический вампир, которому только дай шанс, он начнет сосать и не остановится. Она может представить себе, как Хелен целует своего сына в губы, держит его за руки, смотрит, как он принимает душ.

Фриде хочется побыть одной, погрызть ногти до крови. Ей хочется позвонить родителям и Уиллу. СЗР в своем отчете отметили отсутствие у нее друзей. Если бы они спросили, она бы объяснила, что связь с подружками по колледжу она потеряла несколько лет назад. Большинство из них родили ребенка к тридцати годам и исчезли из ее жизни. Она устала дозваниваться до них, устала от отмененных в последнюю минуту встреч, постоянно прерываемых разговоров. «Ребенок – самое главное», – говорили они. Она клялась, что у нее это будет по-другому.

У входа в «Кемп» фонарный столб, обмотанный розовой атласной лентой. Буква «К» в надписи стерлась. «Кемп-хаус» цивилизованнее, чем предполагала Фрида, он построен из того же поблескивающего серого камня, что и остальные здания в кампусе. Под окнами первого этажа кусты гортензии. Цветки побурели, стали хрупкими – пятнышко на безукоризненном ландшафте. На столе внутри стоит фруктовая корзинка, в которой осталась последняя груша.