Текст книги "Школа хороших матерей"

Комната Фриды и Хелен на третьем этаже, окно выходит на поле. Фрида пробует открыть окно – к счастью, оно не забито. У каждой матери деревянный стол и стул, лампа для чтения, комод с двумя наборами полотенец и двумя шерстяными одеялами. В шкафу четыре синих комбинезона из хлопчатобумажной ткани – по два на каждую. В бланке, который заполняла Фрида, был вопрос про ее размер одежды и обуви, но, хотя пару черных ботинок ей выдали ее размера, размер комбинезонов у всех одинаковый. В полиэтиленовых пакетах белые бюстгальтеры и трусики – пять бюстгальтеров и десять трусиков, три майки белого хлопка и две теплые рубашки, пакетик с зубной щеткой, пастой, гелем для душа, лосьоном и расческой.

Хелен смеется, раскрыв пакет с нижним бельем казенной формы, она удовлетворенно отмечает, что, похоже, белье новое, без пятен.

Фрида заталкивает свое пальто и туфли в мешок, заполняет бирку. Она чувствует иррациональное влечение к своим вещам, ей бы хотелось, чтобы у нее здесь был с собой деревянный Будда с ее туалетного столика, золотой браслет ее бабушки, ее обручальные кольца. Она не знает, сможет ли уснуть, не посмотрев на фотографию Гарриет.

Она поворачивается спиной к Хелен, надевает комбинезон, загибает по три отворота на каждой брючине. Зеркал тут нет. Вероятно, она напоминает мешок картошки с головой. В шкафу она находит колючий кардиган серой шерсти, он достает ей до колен, еще там синяя куртка большого размера, синяя шерстяная шапочка и серый акриловый шарф.

«Пожалуйста, – думает она, – только бы не подхватить какую-нибудь заразу». Пусть здесь не окажется жуков, вшей, инфекций. Она надеется, у них будет возможность стирать собственное нижнее белье. Она надеется, они смогут ежедневно принимать душ. Кто-то должен дать им зубную нить, пинцет, бритву, маникюрные ножницы.

Над дверью висит камера, есть камеры, направленные на кровати. По крайней мере, двери закрываются, а на окнах нет решеток. У них есть одеяла. «Заостряй внимание на хорошем», – сказал Уилл. У нее есть семья. Ее любят. Она жива. Она знает, где живет ее ребенок.

* * *

Матерям разрешено свободно гулять по кампусу до обеда. Миз Найт посоветовала им предаваться молчаливым размышлениям и созерцать небо. В шесть часов раздастся звонок на ужин. Женщина в розовом халате собирает их мешки с одеждой. Фрида просит позволить ей напоследок посмотреть на ее вещи, она засовывает руку в мешок, прикасается к шарфику – последней мягкой вещи, к которой ее рука прикоснется до следующего ноября, которую она потрогает до ноября.

– Можно я пойду с тобой? – спрашивает Хелен. – Что-то я нервничаю.

– У нас будет много времени, чтобы побыть вместе. – Фрида устремляется вниз по лестнице, прежде чем Хелен успевает ее остановить.

Некоторые матери идут вместе. Несколько человек бегут трусцой. Другие, как Фрида, дорожат последними бесценными часами, которые можно провести наедине с собой.

Она замедляет шаг. Ботинки жмут в подъеме. Они слишком тяжелые. Она все время наступает на брючины комбинезона, ей приходится подтягивать их на ходу. Шапка велика, куртка тоже велика. Ветер усиливается, а комбинезон представляет собой аэродинамическую трубу. Вероятно, ей здесь никогда не будет тепло. Ей нужен другой свитер, другая рубашка под него, длинные трусики. Она засовывает руки глубоко в карманы, проклиная школу, которая не дала ей перчаток.

Ей бы хотелось узнать соотношение матерей и охранников, матерей и женщин в розовых халатах. Тут работает слишком много людей. Сколько матерей они ждут в следующий заезд? Сколько еще детей они отберут у родителей?

Она направляется к сосновой рощице. Гаст, Сюзанна и Гарриет утром улетают в Санта-Круз. Подписчики Сюзанны в «Фейсбуке» увидят Гарриет в самолете, Гарриет на плечах Гаста, вышагивающего среди калифорнийских мамонтовых деревьев, Гарриет за обедом в День благодарения, Гарриет с бабушкой и дедушкой на берегу. Фрида не хочет знать, что говорят про нее родители Гаста, что они могут сказать про нее в присутствии Гарриет, что они скажут остальной семье. Штат мог бы выбрать менее благоприятный сезон, хотя, она предполагает, для матерей, которые потеряли своих чад, не бывает благоприятных сезонов.

Она срывает горсть сосновых иголок, растирает их пальцами. Она сказала Уиллу, чтобы он попросил Гаста делать побольше фотографий Гарриет, снимать побольше видео. Ей нужны записи каждого дня. И ее родителям тоже.

Рени пыталась пробить для родителей Фриды какие-нибудь телефонные привилегии, но судья сочла, что это будет слишком сильным дезориентирующим фактором. Если Гарриет будет видеть бабушку и дедушку Лью, это будет напоминать ей о Фриде, а это не пойдет ребенку на пользу.

Фрида садится на один из садовых стульев. Ее отец любит заезжать в кампусы. Даже когда они были в Париже и Болонье, он находил время в каждом городе посетить не менее одного университета. Когда они посещали этот кампус, ее родители размышляли, не устроиться ли им в какой-нибудь такой колледж, чтобы поселиться в университетском жилье. Это мир мечты, говорили они.

Ей нужно, чтобы Гаст сообщал ее родителям, как дела у Гарриет. Иначе они будут с ума сходить от беспокойства. Кто-то должен следить, чтобы они вовремя посещали врачей и потребляли достаточно протеинов. Он должен напоминать ее матери, чтобы она принимала лекарства от давления и не забывала пить воду. Напоминать отцу, чтоб пользовался кремом от загара.

«Вы ребенком чувствовали любовь?» – спросил у нее психолог. Она до сих пор чувствует себя виноватой за то, что вообще говорила с ним про родителей. Напрасно она спорила с ними, когда они приезжали в июле, не стоило ей выговаривать отцу за то, что он недостаточно плотно надевал подгузник Гарриет, кричать на мать за то, что она разбила держатель стаканчиков на коляске Гарриет.

У Фриды замерзли руки. У нее саднит в горле. Уже темно. До нее издалека доносится звонок, зовущий на ужин. Из каменного двора, с поля для игры в лакросс, из часовни появляются матери. Они спешат в столовую.

К тому времени, когда подходит очередь Фриды, еды почти не остается. Она получает крохотный кусочек свинины и три морковки.

Ей машет Хелен. Она нашла трех белых женщин среднего возраста.

– А это моя соседка по комнате – Фрида, – говорит Хелен. – У нее небрежение и оставление ребенка.

– Привет, Фрида, – одновременно говорят матери.

* * *

Матери принимают на скорую руку душ. В ожидании своей очереди они шепотом обмениваются информацией. Числа. Приблизительно две сотни женщин. Предположительно, если они что-то отчебучат, их отправят в разговорный кружок. Каждый поход в разговорный кружок будет учтен в досье.

На этаже Фриды двадцать шесть женщин и четыре душевые кабинки. Фрида пытается чувствовать благодарность за шлепки, туалетные принадлежности, чистое полотенце и фланелевую пижаму. В тюрьме не бывает ни шлепок, ни пижам.

На ней горячая вода кончается. Она наскоро споласкивается, вытирается, одевается. Сушит волосы под сушилкой для рук. Следующая мать, принимающая холодный душ, визжит. Фрида уходит, прежде чем кто-либо успеет на нее накричать.

Хелен возвращается, завернутая в одно только полотенце. Она наносит лосьон на каждый квадратный сантиметр тела, использовав сразу полбутылочки. Ее груди напоминают сдувшиеся воздушные шарики. На бедрах и животе у нее глубокие следы целлюлита.

Хелен перехватывает взгляд Фриды, которая смотрит на ее груди, и улыбается.

– Не смущайся. Под одеждой мы все одинаковые животные.

– Извини, – говорит Фрида.

Хелен, кажется, из тех женщин, которые всю жизнь довольны собой. Тело у нее мягкое, нездоровое, блестит от лосьона. Она все еще голая по пояс, когда в дверь стучит миз Гибсон.

– Дамы, через тридцать минут отбой.

Фрида залезает под одеяло. Слава богу, одеяла толстые, она может собраться в комок, завернуться, чтобы осталось одно лицо. Она хочет есть и думает, что если свернется в комок и согреется, то голод пройдет. Те крохи знаний о жизни святых, что у нее есть, приходят к ней теперь, и она думает, что за год может стать святой.

Хелен взбивает подушки, сбрасывает покрывала.

– Ты еще не спишь?

– Пытаюсь уснуть.

– Тебе не любопытно, чем занимаются отцы? Кто-то сказал, что у них нет формы. Что они могут носить свою домашнюю одежду.

Хелен считает, что у отцов, вероятно, меньше охраны. Их надсмотрщики, видимо, не носят халатов. Если их надсмотрщики женщины, то халаты на них выглядели бы слишком сексуально.

– У них, вероятно, и еда получше, – говорит она. – Им наверняка позволили оставить при себе фотографии детей. Может быть, им и свидания разрешены. И камер наблюдения, может, нет.

– Камеры повсюду, Хелен. В наших телефонах есть камеры. Наши телефоны нас подслушивают. Может быть, и в этот момент нас кто-то подслушивает.

– Возможно, им не нужны камеры, если отцов всего пять.

– Их не пять – больше. Наверняка больше.

– Сомневаюсь, – говорит Хелен. – А что насчет нас? Кто, ты думаешь, уйдет первым?

– Уйдет в смысле умрет?

– Нет, откажется от учебы.

Фрида поворачивается на бок, смотрит на стену. Она думала об этом. Она считает, что кто-нибудь из белых женщин среднего возраста. Кто-то, может быть, делает ставку на нее. Она говорит, что все они должны вернуть себе своих детей.

– Может быть, некоторым из них не следует этого делать.

– Хелен, не говори этого. Никогда больше не говори. Я бы никому такого не пожелала. Разве нет? Ты думаешь, кто-то заслуживает, чтобы его отправили сюда? Черт! Извини. Я не жалуюсь. Никому не говори, что я это сказала.

6

Матери объявляют о своем появлении шуршанием ткани. Комбинезоны громадные, бесполые, они инфантилизируют тех, кто их надевает, и вызывают целый хор сетований, пока женщины идут на завтрак. Матери хотят форму получше, более удобные ботинки. Они хотят полотенца помягче, побольше лосьона, других соседок по комнате, отдельные комнаты, больше времени на душ, занавески на окна, замки на двери. Они хотят, чтобы им вернули детей. Они хотят домой.

Когда они проходят мимо каждого здания, загораются прожектора. Фрида держит свои мысли при себе. Она, волоча ноги, проходит в столовую, думая, что, вероятно, то же самое должны чувствовать астронавты, высадившиеся на новой планете. Когда сегодня утром зазвучал звонок, она понятия не имела, где находится.

Она ставит на свой поднос тарелку с овсянкой, чашку кофе, чашку молока, кладет два тоста, яблоко сорта грэнни смит. Еда вроде бы полезнее и свежее, чем вчера вечером. Это будет ее первый настоящий завтрак за несколько месяцев. Она заставит себя съесть его целиком. Она надеется, что женщины в розовых халатах заметят ее. Может быть, если бы она ела нормально этой осенью, больше готовила, наполняла холодильник, ей было бы проще создать благоприятное впечатление о себе. Она медлит со своим подносом, сожалеет, что не разбудила Хелен, когда зазвучал звонок. Никто не удивляется тому, что матери разделились по расовому признаку. Есть столики с черными матерями, столики с латиноамериканками, белые матери сидят по двое и по трое, есть несколько одиноких волчиц.

Увидев, что Фрида направляется к пустому столу, миз Гибсон подталкивает ее к группе молодых черных матерей.

– Время еды нужно использовать для создания сообщества, – говорит миз Гибсон.

Эти матери, похоже, крутые девчонки. Некоторые из них удивительно привлекательны. У них вовсе не изможденный, вовсе не побежденный вид, как у некоторых женщин постарше. Как у Фриды. Некоторые смотрят на нее испепеляющим взглядом. Одна что-то шепчет, прикрыв рот ладонью.

Щеки Фриды горят. Она садится, высыпает пакетики сахара на свою овсянку.

Мать, сидящая по другую сторону стола, жилистая молодая женщина с почти выбритой головой, широко расставленными глазами и бесцеремонными манерами, приходит Фриде на помощь. Она точная копия Лорин Хилл[6]6
  Лорин Ноэль Хилл (1975) – американская исполнительница в стиле неосоул, бывшая солистка The Fugees, к 25 годам имела восемь наград «Грэмми».


[Закрыть] в начале карьеры, впрочем, Фрида ни слова не говорит об этом сходстве. Мать, вероятно, слишком молода, чтобы понять сравнение.

– Лукреция. Угроза насилия.

– Фрида. Небрежение и оставление в опасности.

Они обмениваются рукопожатием.

– Привет, Фрида, – бормочут матери, не поднимая глаз.

– Фрида типа Фрида Кало? – спрашивает Лукреция. – Она одна из самых моих любимых художниц. Обожаю ее стиль. Я несколько раз на Хэллоуин одевалась, как она.

– Моя мама нашла это имя в справочнике имен. Она выбирала между «Фрида» и «Айрис».

– Ну, ты никакая не Айрис. Я это говорю как комплимент. Я тебя буду называть Фрида Кало, ладно? А ты меня называй Лу.

У Лукреции легкий смех, который словно принадлежит более крупной женщине. Воротник у ее формы поднят, а когда она говорит, прикасается к ее загривку. Она сообщает Фриде, что подстриглась перед тем как ехать сюда, решила, что так будет легче, но с такими короткими волосами чувствует себя как голая. Короткие волосы без сережек плохо.

– А ты что делала? – спрашивает Фрида.

– С моим ребенком?

– Нет, чем занималась? Где работала до этого?

Улыбка на лице Лукреции становится натянутой.

– Я преподавала во втором классе. В Джермантауне.

– Хорошая работа.

Фрида хочет спросить, вернется ли Лукреция в школу на следующий год, но за столом уже снова начали шептаться. Теперь об охранниках и женщинах в розовых халатах. О своих соседках по комнате. О том, что они скучают по родителям, по сестрам, по любовникам. О телефонных звонках детям. О дурацких растениях повсюду в кампусе.

Если у школы есть деньги на ландшафтный дизайн, то неплохо бы и температуру в помещениях повысить. Они должны позволить матерям носить контактные линзы. Им должны предоставить комнаты на одного.

Кто-то спрашивает, кто здесь худшая из худших, самая отвратительная сука. Лукреция показывает на щекастую, с детским личиком латиноамериканку – она сидит одна у входа. Линда. Из Кенсингтона. Один приятель приятеля двоюродного брата Лукреции трахал когда-то эту Линду. Эта дамочка держала своих шестерых детей в яме в полу. Нашла какой-то секретный проход в подвал своего дома. У них легкие забились черной плесенью. Их кусали крысы.

– Нужно было видеть, как они гуляют по улице, – говорит Лукреция.

У всех ее детей кожа разного оттенка коричневого, потому что у всех разные отцы. Полный паноптикум.

– Мне их жалко, – говорит Лукреция.

Матери глазеют на эту женщину, перешептываются. Линда пухленькая и хорошенькая – ее проступки никак не соответствуют ее внешности. У нее высокий чистый лоб, гордая осанка, волосы стянуты в плотный пучок сзади, брови выщипаны так, что теперь похожи на высокие арки.

– Горячая была – просто страсть, – говорит Лукреция. – Потому и детей столько наплодила.

Они начинают злобно шептаться о фигуре Линды. Описывают оскорбительные круги руками. Она, наверное, в этом месте как пуфик. Как водяной матрас. Представляете, какие у нее родовые растяжки. Отеки.

Фрида вгрызается в тост, чувствуя себя шпионом, астронавтом, антропологом, незваным гостем. Что бы она ни сказала, все будет не к месту. Они к любому ее слову будут глухи. Агрессивны. Она не знает никого, кто сидел бы на социалке, никого с шестью детьми от шести разных отцов, никого, кто держал бы своих детей в яме. Самые жаркие споры у нее с Гастом и Сюзанной возникали по поводу фильтров для воды.

* * *

Список матерей, разделенных на классы, висит на доске объявлений за дверью столовой. Матери толкаются, протискиваясь к доске. Женщины в розовых халатах раздают карты кампуса. Здания для обучения матерей, у которых дети – девочки, помечены бледно-розовыми кружка́ми, здания для обучения матерей, у которых дети – мальчики, помечены голубыми кружка́ми. У большинства матерей дети младше пяти лет. Образовано пять групп матерей, у которых дочери в возрасте от двенадцати до двадцати четырех месяцев.

Фрида проводит пальцем по списку. Лью, «Моррис-холл», класс 2Д.

Она идет одна и вскоре сталкивается с «самой отвратительной сукой» Линдой, которая спешит следом за ней из здания и окликает ее.

– Ты ведь Лью, верно? Отличные очки.

– Спасибо.

Они попали в одну группу. Фрида выдавливает улыбку. Они идут в направлении «Морриса» по Чэпин-уок, обозначенной на карте как аллея. Они проходят мимо колокольни и каменного двора.

Линда хочет знать, что про нее говорили за завтраком.

– Я видела, вы все на меня смотрели.

– Я не знаю, что ты имеешь в виду.

– Эта девица, Лукреция, рассказывала, что мои дети болели или что-то такое?

Фрида ускоряет шаг. Линда говорит, что Лукреция сама не знает, что несет. Такое же не каждый день случалось. Только когда они дрались или крали еду из кладовки. Ей пришлось повесить замок на кладовку, потому что иначе они съедали все припасы за день. В Службу защиты ребенка позвонил ее арендодатель. Он уже несколько лет пытался от нее избавиться. Ее дети теперь в шести разных приемных семьях.

– Тебе незачем передо мной оправдываться.

– А тебя за что упекли?

Фрида молчит. Она пережидает неловкую тишину. Линда говорит, что Лукреция – сноб, что Лукреция считает ее говном. Она знает, потому что они – друзья на «Фейсбуке».

Они проходят мимо музыкально-танцевальной библиотеки, мимо художественной галереи. Оба здания пустуют.

Фрида пытается оторваться, но Линда не отстает от нее.

«Моррис-холл» – внушительное каменное пятиэтажное здание на западной окраине кампуса. Единственный учебный корпус выше трех этажей. Его обновили – поставили современные стеклянные двери, которые открываются с трудом. Фасад выходит на двор, противоположная сторона – на лес. Сзади видна ограда под напряжением.

Матери поднимаются на ступени, ведущие из вестибюля на второй этаж, но пропускают Линду, а на Фриду поглядывают вопрошающими, недоуменными взглядами. Фрида замедляет шаг. Она хочет дать понять, что не шестерка Линды, что здесь не женская тюрьма. Пусть никто не думает, что она уже чья-то шестерка.

Они в старом здании биологического факультета. Класс 2Д – прежняя лаборатория. Здесь все еще пахнет формальдегидом, что пробуждает воспоминания о лягушках и утробных поросятах. Здесь на двери с матовым стеклом надпись «Оборудование», классная доска, учительский стол, часы и настенные шкафы, но ни одного стула и никакой другой мебели. Матери складывают свои куртки в углу и устремляют глаза на часы. Над дверью висит камера, еще одна над доской. Четыре высоких сводчатых окна выходят на лес. Солнечный свет попадает в комнату, согревает матерей, которым сказали, что они должны сесть на пол кружком и скрестить ноги.

– Как в детском саду, – говорит Линда, которая держится рядом с Фридой.

Матери сидят кружком. Их инструкторы – миз Руссо и миз Каури – ровесницы Фриды, на обеих розовые халаты поверх темных свитеров, сшитые на заказ брюки, удобная медицинская обувь. Миз Руссо, более высокая из двух, – пухленькая белая женщина с хорошо поставленным голосом и стрижкой под мальчика. Она разговаривает руками. Миз Каури – миниатюрная худая женщина, судя по ее виду, она с Ближнего Востока, у нее выдающиеся скулы, кудрявые седеющие волосы до плеч, мелодичный акцент и осанка балетмейстера из Восточной Европы.

Они просят матерей представиться, назвать свое правонарушение, а также конкретные детали того вреда, который они нанесли детям. Здесь пять женщин, включая Фриду и Линду. Фрида радуется, увидев Лукрецию, дружелюбную мамашу, с которой она познакомилась во время завтрака. Лукреция начинает первой, рассказывает, что ее дочка сломала руку, упав с ледяной горки. Фрида дружески кивает ей. Лукреция и Линда обмениваются негодующими взглядами. Белая девица-подросток по имени Мерил попала сюда из-за наркотиков, обнаруженных в ее доме, и синяков на руке ее дочери. Молодая белая женщина по имени Бет лишилась права опеки после посещения психиатрической больницы. Если она опасна для себя, то и дочь ей доверить нельзя. О Лукреции и Мерил в СЗР сообщили доктора из приемного покоя. На Бет донес ее бывший бойфренд.

На первый взгляд Фриде кажется, что Мерил и Бет похожи, но физического сходства между ними нет, у них только одинаковое окаменевшее выражение лица. У обеих девиц темные волосы. У Мерил курчавые и крашеные, иссиня-черные, каких не бывает в природе, к тому же они не совпадают по цвету с бровями. У Бет волосы прямые и глянцевитые, темно-каштановые. Судя по виду Мерил, с ней лучше не связываться. У Бет загнанный вид погубленных пташек Уилла, ее кожа черной ирландки[7]7
  Черные ирландцы – некорректный термин, называющий темноволосых ирландцев и ирландцев с несколько более темной кожей, чем у большинства. Об этногенезе этой группы до сих пор идут споры.


[Закрыть] хорошо гармонирует с румянцем стыда и слезами.

Фрида и Линда старшие в классе, обе здесь за небрежение и оставление в опасности. Фрида рассказывает им о своем очень плохом дне и чувствует на себе восхищенный взгляд Линды.

Миз Каури благодарит их за рассказы. Миз Руссо извиняется и уходит в комнату с оборудованием. За матовым стеклом они видят движение, слышат шарканье, шорох, смех и высокие младенческие голоса.

Матери сидят, затаив дыхание, и слушают, надеясь на невозможное. Лукреция подтягивает колени к груди и шепчет:

– Бринн? Ты там?

Фрида отворачивается. Вероятно, это записи, имеющие целью принудить их к подчинению, поддерживать в них отчаяние и надежду в течение этих месяцев, когда они не могут взять на руки собственного ребенка. Судья никогда бы не допустил этого. Гаст не допустил бы этого. Гарриет сейчас на пути в аэропорт. Фрида не хочет, чтобы Гарриет когда-нибудь оказалась рядом с этим местом, с этими людьми, но, если бы каким-то образом во времени и пространстве открылась щель, в которую ей доставили бы ее ребенка, она бы сделала все, что ей сказали. Если бы она могла сейчас взять Гарриет на руки. Если бы она подержала ее на руках десять минут, это позволило бы ей продержаться долгую зиму.

Когда миз Руссо открывает дверь комнаты с оборудованием, за ней выходят пять девочек, едва начинающих ходить, они принадлежат разным расам: одна черная, одна белая, одна латиноамериканка. Две девочки полукровки: одна наполовину черная, наполовину белая. Другая вроде бы евроазиатка. Девочки – зеркальные отражения матерей, одеты в синие комбинезоны и тапочки.

Круг женщин сжимается. Они чуть не касаются друг друга плечами, на мгновение становятся одной матерью, гидрой с разочарованными лицами.

Гарриет показалась на минуту такой близкой. Фрида воображала, что она скажет Гарриет, как прикоснется к затылку дочери и погладит пушок сзади на затылке. Хотя девочки подходящего возраста и роста, а маленькая полуазиатка смотрит прямо на нее, она – не Гарриет. Фрида готова отвесить себе тумака за надежды.

Миз Руссо и миз Каури ведут девочек цепочкой в класс, к месту перед доской. Дети хихикают и машут ручками.

– Успокойтесь, – говорит миз Руссо, подталкивая одну из девочек в то место, из которого она выбилась. – Класс, мы хотим начать с маленького сюрприза, который мы приготовили для вас.

Миз Каури поднимает руки.

– На счет три. Готовы? Один… два… три!

– Привет, мамочка! – кричат дети. – Добро пожаловать!

* * *

Здание наполняется звуками. Голоса проникают по вентиляционным каналам. В других классных комнатах дети постарше, девушки, тинейджеры. Если не считать охрану, все голоса женские. Это здание предназначено только для матерей с дочерями.

По всему зданию разносятся крики матерей. В коридоре кутерьма, одна из женщин кричит на охранника, другой приказывают вернуться в класс, матери спорят с инструкторами.

Одноклассницы Фриды выкрикивают вопросы. Бет требует встречи с миз Найт, исполнительным директором. Лукреция хочет знать, откуда взялись дети. Где их родители?

– Дамы, проявите терпение, – говорит миз Каури. Она просит их не кричать, поднимать руки и не говорить, пока к ним не обратятся. – Вы пугаете девочек.

Инструкторы соединяют матерей и малышей парами, подбирая по цвету кожи, этнической принадлежности их настоящих детей. Ребенок Мерил должен быть полукровкой. Полуазиатка принадлежит Фриде.

– Можете ее обнять, – говорит миз Каури. – Ну же. Обнимите ее. Она ждала встречи с вами.

– Ждала?

Фрида держит девочку на расстоянии вытянутой руки. Девочка, возможно, наполовину китаянка, или японка, или кореянка. Как и в случае с Гарриет, на вид определить невозможно. Девочка делает шаг к Фриде. Ее глаза и брови идеально симметричны. На коже нет царапин или родимых пятен. Глаза у нее более азиатские, чем у Гарриет. Остальное лицо, структура кости более европейские. Черты лица у Гарриет мягкие, и вся она какая-то бархатная. У этой девочки веснушчатое лицо в форме сердечка, золотистая кожа, узкие миндалевидные глаза, шелковистые светло-каштановые волосы, прямее и светлее, чем у Гарриет, высокие скулы, заостренный подбородок. Она более тощая, чем Гарриет, руки у нее изящные, пальцы длинные.

Фриде она напоминает волчонка, лисенка. Легко представить, какой она будет, когда станет постарше, когда станет взрослой.

Куда бы ни ходила Фрида с Гарриет, она повсюду слышала комплименты в адрес пухлых щечек дочери. Ее родители называют Гарриет сяо лонь бао – пельмешка. Фрида в детстве ненавидела свое круглое лицо, но она так гордится пухлыми щеками дочки. Не забыть сказать Гасту, чтобы давал Гарриет достаточно жиров, коровьего молока, только не миндального, не соевого или овсяного. Если она, вернувшись, увидит, что Гарриет стала такая же тощая, как эта девочка, им мало не покажется.

– Как тебя зовут? – Девочка смотрит на нее пустым взглядом. – Ну, хорошо, можешь не говорить. Ты не обязана. А меня зовут Фрида. Рада с тобой познакомиться.

– Привет, – говорит девочка, растягивая слоги.

Девочка опускается на четвереньки и начинает обследовать ноги Фриды. Она раскатывает штанину комбинезона, проводит пальцами по желтому шву. Ах, если бы Гарриет вела себя так спокойно во время посещений. Фрида прикасается к щечке девочки. Ее кожа на ощупь кажется Фриде странной. Восковой. Слишком идеальной. Губы сухие, тогда как у Гарриет всегда влажные. Фрида нюхает макушку девочки, предполагая, что у нее будет запах детского мыла, как у Гарриет, но ощущает запах резины, как в салоне новой машины.

Инструкторы просят их внимания. Миз Руссо нужен доброволец, и она выбирает малышку Лукреции – та хихикает, когда ее сажают на стол инструктора. Миз Руссо начинает расстегивать форму на ребенке.

– Что вы делаете? – кричит Лукреция. Она смотрит ошарашенным взглядом, как миз Руссо снимает с девочки трусики.

Миз Руссо поворачивает девочку. Матери охают. Сзади на спине девочке синяя пластмассовая шишечка круглой формы. Миз Руссо крутит руки девочки, и они слышат, как хлюпает внутри густая жидкость. Она нажимает пальцем на щеку девочки, отчего левая сторона ее лица впадает внутрь. Девочка встряхивает головой, и щека принимает прежнюю форму.

Матери начинают отодвигаться от малышей. Фрида снова думает о космосе, об астронавтах, покидающих корабль и умирающих от нехватки кислорода. Она прокручивает в голове ряд немыслимых сценариев, будучи уверена, что галлюцинирует. Вероятно, это последний отзвук того затянувшегося лихорадочного бреда, подпитывавшегося несколькими месяцами наблюдения за ней, недоедания и разлуки с дочерью.

Когда шишечку отвинтили, под ней оказалось отверстие диаметром дюйма в четыре. Миз Руссо залезает внутрь ложкой, а когда достает ее, ложка полна жидкости цвета электрик, напоминающего антифриз.

– Охладитель, – говорит миз Руссо. – Защищает девочек от перегрева.

Фрида щиплет себя за руку. Лукреции плохо. Миз Руссо возвращает внутрь жидкость с ложки, одевает девочку, возвращает ее пораженной Лукреции.

– Они удивительные, правда?

Эти дети – миз Руссо называет их куклами – представляют собой последнее достижение в области робототехники и искусственного интеллекта. Они могут двигаться, говорить, имеют запах и неотличимы от настоящих детей. Они могут слышать. Могут думать. Они разумные существа, у них развитие, память и знания такие же, как у детей соответствующего возраста – от восемнадцати до двадцати месяцев.

У Фриды такое чувство, будто она снова оказалась в светло-зеленой комнате. Она плывет вне своего тела, ее переполняют глупые вопросы.

– Когда ваша кукла плачет, она проливает настоящие слезы, – говорит миз Руссо. – Она выражает реальную боль, реальные потребности. Ее эмоции не спрограммированы заранее, они не случайны, их назначение не в том, чтобы вас обмануть.

Матери должны проверять состояние синей жидкости. Если она свернется, то лицо и тело куклы покроются ямочками, как при целлюлите, и матерям придется выскребать голубое месиво. Жидкость надо менять раз в месяц. Она не только имеет охлаждающие свойства, но и обеспечивает гибкость и податливость силиконовой кожи, придает ей правильную текстуру, а телу – вес.

Кукла гладит лицо Фриды. Она притягивает Фриду к себе все ближе и ближе, и та начинает чувствовать горячее дыхание на своей щеке. Ее прикосновение так не похоже на прикосновение Гарриет – Фриде кажется, что ее ощупывает кто-то слепой. Но кукла теплая и настоящая, она дышит, вздыхает. На ее ладони линии жизни, на коже пальцев – узоры. У нее есть ногти. Ресницы. Полный набор зубов. Слюна. Как они сделали слюну?

* * *

В прошлом, говорят инструкторы, детей изымали и возвращали родителям, которые не скорректировали своего поведения. Дети страдали. Некоторые умирали. Здесь прогресс матерей будет измеряться в контролируемой среде. При наличии такой имитационной модели реальные дети будут защищены от нового вреда.

В каждой кукле имеется камера.

– Вы можете видеть ее, она может видеть вас, – говорит миз Руссо.

Куклы будут не только заменять настоящих детей, но еще и собирать информацию. Они будут измерять материнскую любовь. По частоте пульса матери будет определяться уровень ее раздражения. Мигание и выражения лица помогут определить стресс, страх, неблагодарность, обман, скуку, лицемерие и массу других эмоций, включая уровень счастья – соответствует ли он таковому у куклы. Кукла будет фиксировать, где находятся руки матери, определять напряженность тела, температуру и позу, частоту визуальных контактов, качество и подлинность эмоций.

Они пройдут курс обучения из девяти ступеней разделов, в каждом по определенному количеству уроков. Первый раздел – «Основы ухода и воспитания», он включает установление базовых, промежуточных и продвинутых связей, а также кормление и здоровье. По окончании каждого раздела проводится экзамен, и оценки, полученные матерями в этот день, определят окончательный результат.

Программа обучения исходит из того, что, поскольку дети уже дожили до определенного возраста, обучать их приемам сердечно-легочной реанимации нет необходимости, но несколько занятий для освежения знаний все же будут проведены. Следующие разделы будут называться «Основы игр», «Опасности в доме и вне его», «Нравственная вселенная». Инструкторы записывают названия на доске, предупреждая, что пока заглядывать далеко вперед не имеет смысла. Они не говорят о полном учебном плане, потому что матери должны доверять программе, понимать, что каждый следующий курс основывается на предыдущем, что по мере обучения они станут соответствовать стандартам совершенства.