Текст книги "Когда бессилен закон"

– Па...

– Доброе утро, мистер Блэквелл. Мое имя Нора Браун. Я представляю здесь интересы штата Техас. У меня тоже имеются к вам кое-какие вопросы, если вы не возражаете.

– Я не возражаю...

– Заткнись! Не смей острить в ответ на ее ироничный тон. Пусть она будет дурочкой. Если глупцами будете выглядеть вы оба, то выиграет она, потому что судят тебя, а не ее. Она еще не задала свой вопрос, так что и ты не говори ничего. Мистер Блэквелл, в какое время Менди Джексон в тот вечер пришла т работу?

– Я не знаю.

– Вы не знакомы с ее рабочим расписанием?

– Нет.

– Вы впервые задержались в офисе так поздно?

– Нет.

– Вы делаете это часто?

– Время от времени.

– Менди пришла на службу до того, как вы остались один во всем учреждении.

– Я уверен, что да.

– Вы уверены, или она действительно пришла раньше?

– Да, она пришла раньше.

– Следовательно, вы знали, что она работает по вечерам?

– Я знал, что иногда так бывало. Мне не было известно, являлось ли это ее обычной рабочей сменой.

– Вы заметили ее, когда она вошла в кабинет?

– Собственно говоря, нет, пока она не подошла к моему столу.

– Вы были так увлечены своей работой, что даже не почувствовали, что в кабинете присутствует другой человек?

– Разумеется, я видел, что вошла уборщица. Не думаю, что я даже осознавал, которая из них, пока она ко мне не приблизилась.

– Вы заметили, в чем она была одета?

– Она была в обычной одежде уборщицы: в темной юбке и белой блузке.

– Мистер Блэквелл. Пожалуйста, выслушайте мой вопрос. Я не спрашиваю вас о том, что вы помните сейчас. Я спрашиваю, что видели вы в тот вечер. Вы заметили, как она была одета?

– Я не обратил особого внимания...

– Мистер Блэквелл!

– Да! Я это заметил.

– Благодарю вас. Та ее белая блузка, была ли она застегнута до самого верха или находилась в расстегнутом состоянии?

Дэвид какое-то мгновение смотрел поверх моей головы.

– Она была расстегнута.

– Блузка была полностью расстегнута, когда уборщица подошла к вам?

– Нет. Я подумал, что вы... Нет, просто немного расстегнута, как рубашка с открытым воротом.

– Значит, просто с открытой шеей. Одна пуговица, две пуговицы, три пуговицы? Сколько их было расстегнуто?

– Две, мне кажется.

Я сделал запись в блокноте.

– Вы обратили внимание, какие на ней были туфли? Теннисные, на каблуках...

– Нет.

Я кивнул, показывая, что он ответил правильно. Дэвид на секунду расслабился.

– Что вы скажете о ее юбке? Она была обтягивающей или свободной?

– Не совсем свободной.

– Следовательно, обтягивающей?

– Да, совершенно верно, думаю, что так.

Дэвид подался в мою сторону. Он не хотел больше ошибочных ответов.

– Юбка была на кнопке, или на молнии, или же там было и то и другое?

– На кнопке или... – медленно проговорил он. – Я не уверен.

– Подумайте над этим. Когда вы просунули руку за пояс ее юбки, когда потянули за него, там щелкнула кнопка или разъехалась молния?

– Ни то, ни другое. – Дэвид вспыхнул.

– Ни то, ни другое? Вы хотите сказать, что юбка вообще не расстегивалась?

– Я ее не расстегивал.

– Ладно, хорошо. Когда она сама расстегнула ее, – сказал я насмешливо, – там оказались кнопки или молния?

– Я не знаю. Я не приглядывался к ее одежде.

– Да, но если выражаться более аккуратно, вы не приглядывались только к ее ногам, мистер Блэквелл. Ведь вы же абсолютно точно помните, сколько пуговиц расстегнула она на своей блузке, не так ли?

– Нет!

– Нет? Однако вы только что сказали нам сколько. Так когда же вы солгали?

– Где в этот момент находится мой адвокат? – спросил Дэвид, разворачиваясь в кресле. – Почему он ничего не говорит?

– Потому что не было ни одного вопроса, по поводу которого можно было бы заявить протест. Позвольте спросить вас, мистер Блэквелл, это событие явилось необычным в вашей жизни?

– Когда?

– Позвольте напомнить вам то, о чем вы свидетельствовали во время прямого опроса. («Протест, ваша честь! Вопрос неточен». – «Протест поддерживается».) Когда эта женщина подошла к вам и начала срывать с себя одежду, это было для вас экстраординарным событием?

– Да.

– Не из тех, которые происходят каждую неделю?

– Нет.

– И не каждый месяц?

– Нет.

– И фактически никогда не происходят?

– Да.

– Чему вы улыбаетесь, мистер Блэквелл?

– Мысли, что нечто подобное может случаться каждую неделю.

– Да, это звучит неправдоподобно, не правда ли? Что вы чувствовали, когда это произошло? («Протест, ваша честь! Чувства моего клиента не имеют отношения к делу».)

Я поднялся с места.

– По всей вероятности, все же имеют, ваша честь. На обвинение одновременно с другими фактами возложено бремя показать умственное состояние обвиняемого в момент совершения преступления. Протест, на мой взгляд, должен быть отклонен.

Дэвид привстал в кресле. Он явно не мог дождаться, когда эта воображаемая перепалка закончится и он сможет ответить на заданный ему вопрос.

– Я был потрясен.

– Напуганы? Шокированы? Я не совсем отчетливо представляю, что означает слово «потрясен».

– Да. Оба эти значения.

– Вы подошли и помогли ей снять ее одежду?

– Никогда в жизни! Я остался на своем месте.

– За письменным столом?

– Да.

– Вот так-так! И вам не пришло в голову, что привлекательная женщина – вы ведь находили ее привлекательной, не так ли? – «она срывает передо мной свою одежду, происходит нечто такое, о чем я мечтал с четырнадцати лет, – так почему бы мне не броситься и не помочь ей?»

– Нет. Я отступил даже еще дальше, как мне думается.

– Как далеко?

– Футов на десять, пятнадцать. Я не уверен в точности.

Я демонстративно сделал очередную запись.

– Ударяла ли она вас когда-нибудь, мистер Блэквелл?

– Ударяла? Нет.

Дэвид, казалось, был смущен этим заданным без всякого перехода вопросом.

– Может быть, «ударяла» не совсем подходящее слово. Наносила ли она вам каким-нибудь образом удар рукой?

– Нет, не думаю. Па? Я рассказывал тебе...

– Надеюсь, вы помните свидетельство медицинской экспертизы, мистер Блэквелл, что частицы вашей кожи были обнаружены под ногтями Менди Джексон?

– О, да! Один раз она оцарапала меня.

– За что же? («Протест, ваша честь. Это призыв к высказыванию предположения».) В таком случае просто ответьте, мистер Блэквелл. Как она могла оцарапать вас? Как могло ей это удаться, если она находилась от вас в пятнадцати футах?

– Был один момент, когда я подходил ближе.

– Как близко? Два фута от нее? Один фут? Какой же длины у нее рука? Как близко вы подошли к женщине, которая так напугала вас, мистер Блэквелл?

– Я был в двух футах... я не знаю, я подошел и взял ее за руку...

– Нет! – вскочил я с места. – Нет! Не позволяй ей сбивать тебя с твоей версии происшедшего. Видишь, что она делает? Заставляет тебя принять определенную позицию, потому что ты стараешься отвечать на вопрос так, как, по-твоему, нужно ответить, затем, спустя две минуты, ты вынужден сказать это уже совсем по-другому, и внезапно она передвигает тебя на пятнадцать футов через всю комнату – и вот ты уже лжец! Так где же правда? То, что вы сказали нам пять минут назад, или то, что вы рассказываете теперь? Что является ложью, мистер Блэквелл?

– Но я должен буду перестроиться, как только она...

– Да, как только ты дашь ей ответ, с которого она хотела начать. Вот почему тебе необходимо ответить правильно с первого же раза. Не пытайся говорить то, что, по твоему мнению, хорошо звучит, давай правильный ответ.

– Не это ли мы делаем сейчас, выдумывая лучшую версию?

– Да, именно это мы делаем, потому что никто не помнит вещи абсолютно точно.

– Особенно, если он лжет, правильно, па?

– Но если ты не будешь этого делать, она скажет: «Почему же вы не помните, мистер Блэквелл? Разве это был не экстраординарный случай, мистер Блэквелл? Вы находились в сильном смущении? Или была какая-то иная эмоция, затуманившая вашу способность к восприятию, мистер Блэквелл? Может быть, похоть? Страсть к подчинению себе другого человека?»

– Па...

– Я не твой отец, я проклятый обвинитель, там у меня не будет возможности сказать ни единого слова. Когда она начнет спрашивать тебя со страшной скоростью, когда она станет загонять тебя в подставленные ею же ловушки, я буду вон там – черт бы все это побрал! – среди других болванов на галерее. Вот почему ты должен усвоить это, Дэвид, потому ято, когда придет время, я не смогу подсказывать тебе ответы. Я буду вне дела. Я буду...

У меня перехватило дыхание. Я облокотился на стол. Дэвид спустился со свидетельского места. Он кое-что перенял из моей техники. Он задал вопрос, оказавшийся для меня совершенно неожиданным.

– Почему мы вообще должны делать это, отец? Это что-то вроде наглядного урока? Ты же говорил, что суда никогда не будет.

– Я не говорил этого. Твоя мать, возможно, говорила. А я сделал все, что мог, для того чтобы его не было, и проиграл. Вот почему мы должны делать это. Потому что все теперь зависит от тебя, Дэвид.

Он подождал, пока я закончу говорить, затем высказал претензию, что так нам этого делать не стоило.

– Ты полагал, что это пробудит во мне интерес к правосудию? Ты думаешь, что после всего этого я пойду в юридическую школу?

Я выпрямился и взглянул на него.

– Юридическая школа? Я никогда не хотел, чтобы ты учился на юриста. Адвокатов здесь и без того черт знает сколько. Меня не волновало, чем именно ты занимался.

– Нет? Тебя это не волновало, правда? Я мог стать дворником, физиком-ядерщиком или анархистом, ведь так? Потому что к тому времени у тебя уже появился ребенок, который был именно таким, как тебе хотелось.

– Извини, Дэвид, я неточно выразился. Я не имел в виду, что мне это было безразлично, я хотел сказать, что позволил тебе решить самому. Мне хотелось...

– В таком случае зачем же ты это сказал? Ты солгал тогда или ты лжешь теперь?

Я никогда бы не поверил, что Дэвид способен был обернуть против меня мои же собственные слова. Я осознал, что, в сущности, никогда по-настоящему не понимал, как умен Дэвид. Он всегда был таким ненавязчивым. Стоя там, я жалел, что не мог мгновенно сбросить двадцать лет, прожив их по-другому, так, чтобы и я и Дэвид стали совсем другими, чтобы мы с ним могли стоять где-то в ином месте, а не в том, где находились и вести остроумную беседу, смеясь и похлопывая друг друга по плечу.

– Сын... – беспомощно начал я.

Дэвид выпустил струю воздуха сквозь свои плотно сжатые губы и отвернулся.

– Не надо. Не начинай утешать меня. Я всего лишь... – пробормотал он.

Стоя в десяти или, быть может, в пятнадцати футах от меня, он заплакал.

– Я всего лишь хотел... Знаешь, мне кажется, что ты еще никогда не уделял мне столько времени, и вышло так, что приходится тратить его на это.

– Я понимаю. Мне жаль, что я не сумел...

– А ты знаешь, как успешно шли мои дела на работе, отец? Ты знаешь, что я получил повышение за неделю до того, как все это случилось? Я тебе не рассказывал? Меня там любили, отец. Они думают... думали, что должны платить мне больше, иначе я мог уйти и основать свою собственную компанию. Ты знаешь это?

– Ты еще можешь, Дэвид. После того, как это закончится. Я всегда гордился тобой, Дэвид. Я никогда...

– Не надо. – Он отвернулся. – Не надо об этом сейчас.

Он вышел в зал и двинулся по проходу между рядами. Я окликнул его:

– Дэвид, мы должны довести это до конца! Это нужно не мне, Дэвид. Это нужно для тебя.

Я разговаривал с самим собой. Он уже вышел за дверь, тихо притворив ее, – вежливый, как всегда, мальчик.

Я медленно последовал за ним, выключив свет и снова услышав тишину здания. Вместо того чтобы спуститься по лестнице, я поднялся вверх, оказавшись в другом темном и пустом коридоре, и вошел в дверь со своим именем, написанным буквами футовой величины. Я не мог придумать, куда же еще пойти. Только не домой. Дэвид, должно быть, уже находился на пути туда. Ему нужна была Лоис, но без меня, чтобы я не соперничал с ним за ее внимание.

Удивительно: кабинет окружного прокурора – мой кабинет – не имеет окон. Это просторное помещение, но оно запрятано в глубине лабиринта других помещений и окружено со всех сторон внутренними стенами. День ли ночь на улице – здесь это ничего не значит. Но когда я сел за свой стол, я почти физически ощутил пустоту, распространившуюся вокруг меня. Пэтти и другие секретарши ушли домой три часа назад. Самые прилежные из обвинителей, по-видимому, оставались здесь до пяти тридцати или до шести часов, готовясь к следующему дню. Но теперь было уже восемь. Можно было выстрелить из пушки в любом из коридоров здания и при этом не причинить вреда ни одному живому существу. Когда-то в здании суда располагался департамент шерифа, так что здесь целые сутки дежурили его помощники, но их административные офисы год назад переехали в здание новой тюрьмы. Теперь этот огромный дом по вечерам становился пустынным. Тишина давила, как безмолвная толпа, пытавшаяся протиснуться сквозь открытую дверь кабинета, чтобы бросить на меня любопытный взгляд. У меня не было желания идти куда бы то ни было.

Ужасные мысли начали возникать в моем сознании, и на этот раз я не стал отгонять их. Может быть, Дэвид был виновен. Он не первый, кого я видел, из тех, что упорно отрицали свою вину в течение всего процесса и после него. Вежливое предположение Дэвида, что я его вытащу, заставило меня задуматься, не рассчитывал ли он на мое служебное влияние уже с самого начала. Не было ли у него мысли, что он может делать все что угодно, раз его отец окружной прокурор? Если бы два месяца назад кто-то чисто гипотетически сказал мне: «Как ты думаешь, мог бы твой Дэвид сделать подобное?» – я бы наверняка попросту рассмеялся. Теперь же я сознавал, что очень мало знаю своего сына.

Если бы его обвиняли в каком-то ином преступлении, я никогда бы не усомнился в его словах. Воры и грабители понятны нам: они хотят денег. И все мы способны почувствовать в себе гнев, достаточно сильный, чтобы заставить нас совершить нападение или убийство. Но насильники – это самые непонятные, непостижимые из преступников. То, чего хотят они в действительности, является чем-то неопределимым – не столько секса, сколько власти. После обретения ее, они испытывают такое непреодолимое вожделение, что подвергают себя риску попасть в тюрьму, лишь бы получить удовлетворение. Их мысли настолько чужды нам, всем остальным, что мы не в состоянии подобрать ключи к разгадке их личности. Пока они не разоблачены, они могут казаться самыми респектабельными людьми своего времени. Не был ли Дэвид одним из таких чужеродных нам существ? Я держал эту мысль под спудом, но она не желала исчезать. В конце концов, версия Менди Джексон не имела белых пятен, в то время как версия Дэвида была смешна. Пока никто еще не предложил убедительного довода в пользу того, что его рассказ мог быть правдивым.

Я не слышал шагов. Полы в административных помещениях обычно имеют ковровое покрытие. Я не знаю, сколько времени она находилась здесь, прежде чем я заметил ее, молча стоявшую в двух или трех футах от двери в кабинет, пристально глядя на меня.

– Господи, Линда, хоть шелохнулась бы! Я ведь сижу здесь, думая, что, кроме меня, в здании нет ни одной живой души.

Мне можно было бы и не волноваться. Она не двигалась и не говорила. Даже глаза ее оставались неподвижными. Я уже начал думать, что передо мною призрак. Зачем ты тревожишь меня?

– Линда!

– Ничего из этого не вышло, – сказала она вдруг, словно кукла-марионетка, управляемая неопытным чревовещателем.

Я по-прежнему не видел, чтобы она сделала хоть одно движение.

– Ты слышала ту сцену с Дэвидом? – спросил я. – Не знаю, что сказать ему. Он настолько...

– Я говорю не о Дэвиде. Я имею в виду первого помощника окружного прокурора.

На какое-то мгновение мне пришлось задуматься, чтобы понять, о ком идет речь. Линда произнесла это так, словно назвала имя человека, на которого пришла жаловаться. Сказав, она сделала два шага по направлению к моему столу, затем, очевидно, вспомнив, что дала себе клятву не двигаться с места, остановилась, снова приняв суровый вид.

– Ничего не вышло из моей работы в качестве твоего помощника.

– Я воспринимаю тебя не как своего помощника, Линда, я думаю о тебе, как...

Она издала звук, выражавший такое отвращение, что я, пожалуй, не смог бы его воспроизвести. Это буквально приковало меня к креслу, как и было предусмотрено ею.

– Не смей обращаться со мною, как с секретаршей, просящей о повышении. Я пришла говорить не о должностях. Это мое заявление об отставке, Марк.

Я не сказал ничего. Может быть, именно мое молчание вывело Линду из состояния мрачного раздражения. Она, жестикулируя, двинулась через комнату.

– У меня здесь нет конкретных обязанностей. Абсолютно все видят это. Они попросту терпят меня, когда я вхожу в их офисы, в судебные залы. «Будь с нею полюбезней, это подружка окружного прокурора».

– Никто так не думает, Линда. Все знают, что ты квалифицированный работник.

– В какой области? Я никогда не была в таком дурацком положении, когда мы с тобою были партнерами в делах. Тогда я знала, что мне делать. Меня уважали как адвоката. Моим клиентам делались хорошие предложения, потому что обвинители знали – я не побоюсь выйти на процесс и всегда есть шанс, что я могу его выиграть. Обвинители не вели со мною глупых игр. Теперь они это делают. Причем делают все. Они понимают, что в действительности я вовсе не одна из них. И по отношению ко мне это справедливо. Но это также означает, что мне нечего здесь делать, Марк. Я пришла сюда не для того, чтобы отдыхать.

Она не говорила ни о чем, кроме работы, однако тут было нечто сверх сказанного. То, что она говорила, не могло объяснить ни бурных эмоций в ее голосе, ни ее резких жестов. Линда пришла сюда, чтобы спалить мой офис дотла. Я сказал:

– У меня нет какой-то другой работы, Линда. Я понимаю, сопряженные с нею побочные занятия – это ужасно...

– Да. У тебя работа есть. Ты окружной прокурор, Марк. Оставайся окружным прокурором. Но не проси меня делать это. Я надзираю за обвинителями, и эта работа не для меня. Я предпочла бы на судебных процессах сражаться с ними.

И со мной, подумал я.

– Хорошо. Я знаю, что в последнее время я пренебрегал делами офиса. Больше я не буду столько на тебя взваливать.

– Ладно. И я буду помогать готовить процесс Дэвида.

– Каким образом? Там нет ничего для кого-то из нас...

– Всегда есть чем заняться в связи с судебным делом. Ты это знаешь. Инсценированный допрос, например. Поставь его на свидетельское место. Пусть Генри сыграет адвоката, а я буду обвинителем.

– Роли уже распределены.

Глаза Линды блеснули.

– Позволь мне допросить его, и ты кое-что увидишь.

Конечно, увижу, подумал я. Я увижу, что Дэвид наверняка ненавидит нас обоих. После недавней сцены, которая была между нами, дальнейшие инсценировки перекрестного допроса, безусловно, укрепят его убеждение в том, что я ему не поверил.

– Может быть, – сказал я.

Она не дала мне объяснить.

– Прекрасно. Пока ты будешь все это обдумывать, я начну выезжать из своего кабинета.

– Линда!

Мой голос остановил ее. Она привыкла делать все сразу, не дожидаясь возвращения своих подач. Я уже был на ногах.

– Ты нужна мне здесь, Линда. Ты нужна мне. Мне. Не для судебного дела или работы в офисе.

Линда издала один из своих специфических возгласов – почти полусмех, только полный горечи.

– Я полагаю, для этой цели у тебя уже имеется кто-то.

– Ты все отлично понимаешь.

– Для этого у тебя есть номер моего телефона.

– Да что за чертовщина с тобой происходит?! – воскликнул я. На мгновение я сам испугался. Пытаться соперничать с Линдой в гневе – истинное самоубийство. Но она сделала нечто худшее, чем просто раскричаться в ответ. Она изменила тактику. Внезапно она словно ускользнула из моих рук, даже не двинувшись с места.

– Я понимаю, почему ты предпочел держать меня в стороне от этого, – мрачно сказала она, заставив меня задуматься над тем, что же она наконец поняла. – Но такое решение лишило меня возможности действовать в той единственной области, которую я знаю. Я не могу помогать тебе как адвокат и не представляю, что могу сделать для тебя как друг. В какого же сорта женщину это меня превращает? В одну из... Марк! Я сумела успокоить Менди Джексон, потому что это было все равно, что иметь дело с клиентом. Но я даже не могу вообразить, с чего начинать успокаивать тебя. Мое дальнейшее присутствие здесь – это нелепый фарс. Позволь мне уйти. Я не обвинитель.

Она стояла рядом с дверью и воспользовалась этим. Ее уход не был театральным жестом. Линда оказалась за дверью прежде, чем я успел ее остановить. Я знал, что она не хотела, чтобы я следовал за нею. Нельзя сказать, что она была на грани отчаяния, но все же выглядела слишком удрученной для общения. Линда была права. Не следовало удерживать ее. Я опустился в кресло и попытался вернуться к размышлениям о деле Дэвида. Но у меня было такое ощущение, будто Линда вовсе не выходила из комнаты. Я продолжал видеть ее. Изгиб ее пальцев, когда она делала широкий прощальный жест. Ее фигуру в профиль, когда она повернулась к выходу. И больше всего – ее удивительно живое лицо, почти неуловимое в своей способности к мгновенной смене эмоций. Поединок, который только что произошел между нами, был самым сильным проявлением страсти, которую мы когда-либо обнаруживали друг перед другом. Это вызвало в моей памяти другие ее эмоции, ее лицо в другие моменты.

Она была в своем кабинете, где заталкивала в коробку книги и бумаги. Не сердито, но и не покорно. Она выглядела так, будто приняла решение и боролась с собой, чтобы не изменить его. Я надеялся, что она думала о том же, о чем и я.

– Хорошо, уходи, – сказал я. – Я помогу тебе упаковываться.

Озадаченная, Линда подняла на меня глаза.

– Если ты терпеть не можешь этот офис, возвращайся к частной практике. Но это ещё не конец, потому что работа – это не все, что мы с тобою делили. Я не хочу отпускать тебя. Но я также не хочу тебя терять.

Она обошла вокруг письменного стола, все еще сердитая и мрачная, но теперь и я удивил ее не меньше, чем она меня.

– Как ты сможешь меня удержать?

– Поселиться на ступенях твоего крыльца. Сказать, какая ты красивая. Приковать тебя к себе. Начать скулить и вызвать в тебе чувство жалости. Я не знаю. Ты подскажешь мне, какой путь лучше.

Линда покачала головой.

– Такого пути не существует. Ты не сможешь преследовать меня, потому что должен управлять своим департаментом.

– Его я просто пошлю к черту!

Она рассмеялась.

– Ты? Нет. Здесь твоя жизнь.

– А в чем твоя жизнь, Линда? Работа, а что еще? Линда!

Она не отвечала.

Я решил сказать ей об одной вещи, которую скрывал прежде. Если она все равно уходит, это уже не имело значения.

– Знаешь, почему я отказался от твоего предложения уйти со службы и защищать Дэвида?

– Ты уже изложил мне свои резоны, – ответила Линда.

– Я сказал не все. Даже тогда, когда я был уверен, что сумею все это уладить, я хорошо понимал: еще оставалась возможность, что дело дойдет до суда. И если бы так случилось, у адвоката имелось бы не больше шансов на победу, чем обычно. Я не хотел, чтобы этим адвокатом оказалась ты, Линда. Я знаю тебя. Если бы ты проиграла дело, ты никогда не смогла бы простить себе этого. И это стало бы тем, о чем ты в первую очередь вспоминала бы всякий раз, глядя на меня. Это должно было вбить клин между нами, что в конце концов привело бы к нашему разрыву. А такого я не мог вынести.

– И в те дни ты думал о моих чувствах? Это было несправедливо, Марк. Ты должен был думать только о Дэвиде.

– Я знаю, что поступил нехорошо. Я знал это уже тогда. Это было проявлением эгоизма с моей стороны. Но я это сделал.

Мы находились в нескольких дюймах друг от друга. Линда смотрела куда-то вниз, словно искала более тонкого пути к отступлению. Я взял ее за руку. Может быть, мне действительно следовало приковать ее? Пальцы другой ее руки коснулись меня. Я прижал ее к себе, и она позволила это. Ее ладони лежали на моей спине, под лопатками. Это походило на прощальное объятие сестры и брата. Но оно не закончилось. Неожиданно для себя я обнял ее так сильно, как только мог, и она прижалась ко мне даже еще сильнее. Это копившееся годами и нерастраченное чувство удерживало нас на месте. Я согласился бы вечно стоять так, только бы не потерять Линду.

Довольно долго мы оба просто стояли, неистово прижимаясь телами, как будто всерьез пытались проникнуть друг в друга. Ее крепко прижатые руки по-прежнему лежали на моей спине. Затем одна из них скользнула вниз. Я высвободил блузку Линды из юбки, нашел молнию, затем расстегнул кнопку. Линда опустила руку, чтобы помочь мне, и юбка мгновенно соскользнула вниз к ее ногам.

В моем кабинете стоял диван, и о нем в офисе окружного прокурора ходили легенды. Мы ничего не прибавили к ним в тот вечер. Мы никогда не заходили дальше письменного стола и ковра. Я прислонился к столу Линды, притянув ее к себе так, что она оказалась прижатой ко мне всем телом, когда вдруг понял, что нас могли увидеть сквозь открытую дверь ее кабинета и стеклянную стену приемной. На какое-то мгновение мне подумалось, что кто-то уже наблюдает за нами. Я подхватил Линду на руки, и отнес в мой кабинет. Когда я опустил ее, она сбросила с себя нижнюю юбку и потянулась к пуговицам моей рубашки, пока я развязывал на себе галстук. Я расстегнул половину пуговиц на ее блузке, затем просто стянул блузку через голову.

Это было не просто приятно и не просто сладко. Я забыл, какая гладкая у нее кожа. Мне нравилось проводить рукой вдоль долгой линии ее тела, от груди к бедру. Но в тот вечер у нас не было времени наслаждаться деталями. Если бы мы помедлили, мы могли бы остановиться. Мы торопились, словно ожидали, что нас вот-вот схватят. Мы опасались самих себя. Я почти боялся произнести вслух ее имя, чтобы не напомнить ей, кто мы. Но я все-таки сказал это – «Линда» – и коснулся ее лица, груди и спины. В глазах ее были слезы. Вскоре я почувствовал то, что мое тело помнило лучше, чем разум: ее руки, сжимавшие мою спину так, будто она собиралась вырвать оттуда целые пригоршни плоти. Линда рванулась и вскрикнула. Мгновением позже я навалился на нее всем телом.

В течение долгого, как нам показалось, времени мы просто лежали, шумно дыша, но вскоре моя рука немного подвинулась в направлении ее тела, а ее рука потянулась к моему. Мы глянули друг на друга и снова поцеловались. Я выдумывал всякие вещи, которые скажу ей, в том числе, что не принимаю ее отставки, однако не сказал ничего. Линда тоже долго молчала. Когда мы в конце концов заговорили, это был едва слышный шепот. Я одновременно и чувствовал и слышал ее голос.

– Оставайся в стороне от этого, если хочешь, – сказал я. – Я понимаю. Мне нужна ты, а не дело.

Линда беспечно рассмеялась.

– Попробуй не отпустить меня.

* * *

Ирония моей предвыборной кампании заключалась в том, что все считали нас с Линдой любовниками, хотя к тому времени мы ими фактически уже не были.

Мысль иметь партнером по работе женщину казалась мне волнующей, когда я впервые задумался над этим, но все это волнение было утеряно в повседневном потоке частной адвокатской практики. Линда не была кокеткой, а я состоял в браке, который тогда еще не считал обреченным. Может быть, уже в ту пору о нас ходили сплетни, но они не имели ничего общего с действительностью. В офисе и в судебном зале мы оба были поглощены исключительно работой.

Парадоксально, но именно из работы и выросла наша близость, имевшая своим источником скорее труд, чем секс. Никто не мог бы определить степень нашей близости – слишком уж разными людьми мы были. Но когда мы работали вместе, то могли почти читать мысли друг друга. Мы подталкивали один другого к умозаключениям, отвечая на возражения прежде, чем они произносились вслух. Я был человеком идеи. Я выдавал их по десятку в час. Линда выбирала из них самую подходящую и развивала ее. Я не могу вспомнить, сколько раз мы начинали беседовать о деле еще днем в ее или моем кабинете, расхаживая из угла в угол, падая в кресла, кивая выкрикивая и смеясь, и обнаруживали потом, что кофейник давно выкипел, а секретарша ушла домой уже несколько часов назад. После ряда таких поздних бесед могло показаться странным, что мы разъезжались из офиса по разным домам, но именно так мы и поступали. Мы не были подростками на свидании, не обменивались прощальными поцелуями. Весьма редко между нами возникала даже неловкая пауза, когда я провожал Линду до ее автомобиля.

Между мной и Линдой не завязалось того, что называют любовной интрижкой. Я слышал, как люди используют это выражение, и я не понимаю, что оно означает. Тут, в конце концов, существуют некие демаркационные линии. В определенный момент ты сбрасываешь с себя одежду. Обычно с такой специфической целью ты отправляешься в какое-то определенное место. Когда у нас с Линдой впервые началось это, все совсем не походило на тот безумный вечер в моем кабинете. Мы знали, что делали. Мы были партнерами уже три года. Я видел двух или трех ее приятелей, исчезнувших в небытие. Она же слышала, с каким все возрастающим трудом я говорил о Лоис или не упоминал о ней вовсе, рассказывая о своих семейных делах. Лоис поначалу была холодна с Линдой, а затем непонятным образом потеплела к ней, словно бы поняла, что между мной и моим партнером по работе не существовало ничего сексуального, или попросту перестала волноваться о том, что что-то все же было. Когда это началось, Линда знала о том компромиссе, которого я достиг дома, знала, что мы с Лоис, вероятно, проживем вместе до самой смерти, но в действительности больше никогда не будем супругами.

В продолжение всех лет нашей любовной связи Линда ни разу не потребовала от меня чего-то большего и даже никогда не намекала на то, что ей хотелось бы иметь что-то подобное. Даже когда мы были любовниками, это оставалось второстепенным по сравнению с нашим деловым партнерством. Наша связь никогда не обрывалась, между нами не было бурных сцен, но все словно бы сошло на нет за несколько месяцев до моего решения баллотироваться в окружные прокуроры. Это казалось маловажной частью нашей жизни, тем, на что у нас больше не было времени. Но внутренняя наша связь не обрывалась даже тогда. Когда мы нуждались друг в друге, когда нам нужны были мысли друг друга, связь эта всегда оказывалась на месте.

Уже когда я принял должность окружного прокурора, Линда, должно быть, решила, что между нами что-то изменилось, и та тонкая нить, которая соединяла нас, сильно напряглась, пока не оборвалась безвозвратно, как только я попал в затруднительное положение из-за дела Дэвида. Я не оставил Линде ни одной открытой двери. Может быть, она даже подумала, что семейный кризис вернул меня в лоно моей семьи. Я не знаю: мы не говорили с нею о том, что она думала. Но после той ночи в офисе мы с Линдой снова стали партнерами. Когда мне нужна была ее помощь, я получал ее. Даже когда мне этого не хотелось, я мог на нее рассчитывать.