Текст книги "Детский нейрохирург. Без права на ошибку: о том, кто спасает жизни маленьких пациентов"

– Мой мальчик. Только не мой мальчик!

Зрелище было душераздирающим. Я присел, чтобы подробно все объяснить, но никто меня не слушал. Когда я закончил, брат погибшего парня пожал мне руку.

– Спасибо, что попытались, – сказал он. – Для нас это многое значит.

Порой неприятности приносил не цвет одежды. И даже не машина. Порой дело было в том, какая у тебя кожа. К нам поступил избитый парень с серьезными травмами головы. После поверхностного осмотра из приемного покоя его направили к нам. У пациента была открытая рана головы, требовавшая хирургического вмешательства, а также перелом скулы. Он был само очарование. Стоило мне зайти в комнату, как он сказал медсестре:

– Я не хочу, чтобы этот пакистанский чурка меня оперировал.

Даже сломанного лица было недостаточно, чтобы помешать ему плеваться своим ядом.

Медсестра и бровью не повела:

– Что ж, так как это единственный хирург на данный момент, у тебя есть выбор: он или смерть.

Конечно, она немного слукавила и в том и другом, однако наглеца нужно было поставить на место, так что я не стал ее поправлять.

Я думал, что, когда парень окажется под наркозом, с этим вздором будет покончено, но его обнаженное тело оказалось еще больше пропитано злобой и ненавистью, чем его сознание.

Каждый квадратный сантиметр туловища пациента был отмечен нацистской символикой и лозунгами. Я никогда прежде не видел в одном месте столько свастик.

Разумеется, он был не во всем таким уж плохим. В доказательство его «мягкой» стороны над пахом были набиты слова «Все для тебя» с указывающей вниз стрелкой. Чудный парнишка.

Я прочистил и зашил его рану на голове, в то время как мой коллега, челюстно-лицевой хирург, восстановил раздробленные кости пострадавшего, чтобы его лицо перестало напоминать месиво. Большего мы сделать не могли. Жена пациента рассыпалась перед нами в благодарностях.

– Извините, что он такой засранец, – сказала она, – но я ничего не могу с этим поделать.

Я разношу не только дурные вести, так что хотел лично сказать парню, что он, скорее всего, полностью поправится и вскоре встанет на свои расистские ноги. Что я и сделал.

Мне было интересно, как долго он сможет держать язык за зубами… Как оказалось, секунд десять, не более.

– Отвали от меня! – закричал он. – Не хочу, чтобы меня касались такие, как ты.

– Такие, как я? В смысле нейрохирурги?

– В смысле пакистанские чурки.

– Здесь нет никого из Пакистана. Я вот родом из Шри-Ланки.

Медсестра засмеялась. Жена тщетно попыталась его одернуть. Парень вздрогнул, словно его ударило током.

– Кстати, не только я к тебе прикасался, – продолжал я. – Хочу представить человека, восстановившего твое чудесное личико. – Я кивнул в сторону своего коллеги, для пущего эффекта вытащившего наружу цепочку со звездой Давида[25]25
  Древний магический символ, шестиконечная звезда (гексаграмма), образованная двумя равносторонними треугольниками, наложенными друг на друга. С XIX века звезда Давида (или щит Давида) считается еврейским символом и отождествляется с иудаизмом.


[Закрыть]. – Кстати, ты уже познакомился со своей медсестрой?

Нетти, самый удивительный ямайский ангел, послала пациенту воздушный поцелуй.

Его аж перекосило от ярости. Даже дойдя до конца коридора, я отчетливо продолжал слышать его ругань.

Мы тешили себя тем фактом, что представителю так называемой «высшей» расы понадобилась помощь черных, белых и людей всех промежуточных оттенков, чтобы вытирать ему сопли, выводить через катетер мочу и мыть ему задницу. Наверное, я надеялся, что он поймет ошибочность своих взглядов. Что парень признает тот простой факт, что без помощи людей, которых он так презирает, он бы давно лежал под землей. Не тут-то было. С первого дня и до самой выписки его ненависть не ослабевала. Дошло до того, что он начал притворяться спящим, лишь бы не видеть, как его трогают «чужеземцы».

– Мы же можем вернуть наглеца в операционную и вырезать из него расистскую часть? – как-то спросил, подмигнув, мой коллега, когда мы сидели в нашем кабинете. – Может быть, – предположил он, – тебе удастся заставить его полюбить чернокожих.

Даже в такой области, как нейрохирургия, есть свои узкие специальности, и к моменту окончания своей работы в Глазго я должен был сосредоточиться на одной из них. Проблема была в том, что мне нравилась нейрохирургия во всех ее проявлениях. Как и в ординатуре, я проходил практику поочередно в каждом узкоспециализированном отделении: от хирургии позвоночника до хирургии эпилепсии, хирургии опухолей и травматологии. Уже через несколько дней после знакомства с новой специальностью я думал: «Это интересно. Я хочу посвятить этому всю свою жизнь». Затем, полгода спустя, я переходил в новое отделение и полностью менял свое решение. Так продолжалось, пока дело не дошло до детской нейрохирургии.

Данная специальность сразу же меня привлекла – по разным причинам, не все из которых были бескорыстными. Прежде всего я обратил внимание, что семья принимает тесное участие в принятии любого решения. Через что бы ни предстояло пройти ребенку, консультант делал все возможное, чтобы держать его родителей в курсе. Было приятно такое увидеть после того пренебрежительного отношения к родным пациентов, свидетелем которого я стал в Лондоне. Почему же я все равно был недоволен?

Ординаторы частенько задирают нос, думая, что способны стать лучше своих начальников. Так было и со мной. Мне не понадобилось много времени, чтобы понять, что некоторые консультанты разговаривали только с родителями. А что насчет маленькой Нэнси или Кевина в их кроватке? Настоящими пациентами были дети – так почему же их оставляли без внимания?

Скажу начистоту: думаю, я всегда был в хороших отношениях с ребенком внутри себя. Пожалуй, даже слишком в хороших. Я люблю компьютерные игры, приставки, всякие комиксы, а также почти любые мультфильмы. Мой юмор на уровне клоунады, мне нравятся «Симпсоны». Да, можно сказать, что я незрелый. А знаете, про кого еще так можно сказать? Про детей.

Порой взрослые разговаривают с детьми словно вкрадчивые политики, в духе: «Привет, детишки, чем занимаетесь?» – от чего так и веет фальшью.

Дети понимают, когда с ними говорят снисходительно. Это им не особо по душе. Они чутко улавливают, когда взрослый из кожи вон лезет, чтобы с ними подружиться, и думают: «Я не совсем понимаю, что это ты вытворяешь, но тебе меня ну никак не провести». К счастью, оказалось, что мне общение с маленькими пациентами дается без труда и я могу разговаривать с ними так, чтобы им было комфортно. Не сказал бы, что это какой-то особый навык, – просто я такой. Казалось, я знаю, что им нужно. А прежде всего они нуждались хотя бы в капельке откровенности.

Когда лежишь в кровати с торчащими из рук катетерами и болью в голове, которую нельзя почесать, страх неизбежен. Представьте, как на ваших глазах мама с папой, забившись в угол, шепчутся с незнакомцем в белом халате (бо́льшую часть моей подготовки мы все еще их носили). Вы понимаете, что обсуждают вас. О чем же они говорят? Я умру?

Разумеется, если не поговорить с ребенком и не объяснить ему, что происходит, он даст волю воображению, которое запросто может нарисовать картину куда страшнее реальной. Дети не дураки. Они понимают, когда что-то не так. Они знают, что с ними случилось что-то плохое. В конце концов, не просто так же они попали в больницу. Чтобы им было спокойнее, необходимо уметь объяснить ребенку ситуацию так, чтобы это могло уложиться у него в голове. Чего нельзя делать, так это относиться к детям как к пустому месту, что отдельным моим коллегам кажется легким решением. По правде говоря, так поступают и некоторые родители. Иногда им не нравится, когда мы откровенно разговариваем с их детьми. Им кажется, будто они защищают их, скрывая правду. Это были непростые моменты, однако мои консультанты всегда меня поддерживали.

Моя работа в Глазго подходила к концу, и мне нужно было сделать окончательный выбор. Это оказалось несложно, так как детская нейрохирургия теперь привлекала меня, как никакая другая специальность. Мне правда казалось, что я могу сделать мир чуточку лучше.

Если быть честным, это не единственная причина, почему я решил пойти по данному пути. За время прохождения практики в детской нейрохирургии я столкнулся со множеством пациентов с совершенно разными проблемами. Я видел, как консультанты задумчиво чешут голову, а затем направляются в операционную вскрывать голову маленькому ребенку или подростку под метр восемьдесят. Я не встречал двух одинаковых случаев. И это меня будоражило. Я представил себя всю жизнь оперирующим позвоночник взрослым. Да, я мог бы набить руку. Да, я мог бы через какое-то время стать мастером своего дела. Возможно, даже лучшим в своей области. Но это же была бы смертная скука. Мне становилось не по себе от одной только мысли, что я ограничу себя крайне узкой специализацией, лишь крошечной частью всего, чему я учился. Что я до конца дней буду делать одно и то же. В то время как с детьми никогда не знаешь с чем.

Я принял решение, и на свете было лишь одно место, куда я хотел попасть. Я забронировал билет на самолет до Канады.

Детская больница в Торонто, известная как SickKids[26]26
  Дословно «больные дети».


[Закрыть], принимает пациентов с большой части Канады, население которой составляет примерно девять миллионов человек. Она казалась идеальным местом, чтобы достичь высокого уровня в детской нейрохирургии. Во всяком случае, я очень на это надеялся, так как ради работы я слишком многое поставил на кон.

Моя невеста на тот момент училась в аспирантуре в Глазго, так что она не могла поехать со мной. Мы не имели возможности продать мою квартиру, поскольку ей нужно было где-то жить. Тогда я взял в банке достаточно крупный кредит и собрал чемоданы. Забегая вперед: это полностью того стоило и, пожалуй, было лучшим моим вложением в будущее, которое я когда-либо делал (не считая женитьбы!).

Я прибыл, чтобы работать с более опытными старшими ординаторами и консультантами и учиться у них. По большей части так именно все и происходило.

Организация работы в больнице была потрясающей. Так как она покрывала все восточное побережье, операции проводились ежедневно и все постоянно находились при деле. Здешние консультанты являлись одними из самых уважаемых международных специалистов. Я был не единственным приглашенным ординатором. К ним почти со всего мира приезжали специалисты, чтобы работать практически бесплатно (я получал примерно пятьсот фунтов в месяц[27]27
  Около 50 000 рублей.


[Закрыть] в качестве материальной помощи на оплату съемного жилья), так как больница SickKids по праву считалась идеальным местом для обучения. Даже младшие врачи вроде меня к концу подготовки набирались небывалого опыта, так что здесь был совершенно другой уровень. Да я бы заплатил, чтобы тут поработать.

Чаще всего работа была связана с опухолями. Сколько бы ты их ни прооперировал, всегда могут обнаружиться какие-то «сюрпризы», и расслабляться никогда нельзя – любая ошибка чревата чудовищными последствиями. Нужно отчетливо представлять себе объемную анатомию мозга и обладать превосходной зрительно-моторной координацией, которую я, как и все остальные врачи здесь, изо всех сил совершенствовал. Тем не менее каждая операция, которую я проводил – под надзором в качестве главного хирурга или ассистируя консультанту, – становилась настоящим испытанием, которое в итоге приносило огромное удовлетворение.

Вне операционной я общался с канадскими детьми и их родителями, подобно тому как делал это в Великобритании. Я понимал, что нащупал какой-то особый подход. Я знал, что смогу внести свой вклад в нейрохирургию по возвращении домой. Вскоре, впрочем, мне удалось это сделать уже в Торонто.

Младшие врачи не становятся консультантами автоматически – нужно подать заявление на открывшуюся вакансию и пройти собеседование. Получив должность, они заканчивают свой последний день в качестве ординатора, а затем переезжают в новый кабинет и обзаводятся новеньким бейджем. При этом у новоиспеченного консультанта опыта ровно столько же, сколько у вчерашнего ординатора. Мне доводилось работать с начальниками, которые были всего на год старше меня. Один буквально стал консультантом за день до моего приезда, вернувшись с годовой подготовки, и теперь внезапно должен был за все отвечать. Он, к слову, блестяще справился со своими новыми обязанностями. Консультанты все относились к младшим врачам с уважением, активно подключали их к работе и всегда с ними советовались. А не «увидел, сделал, научил».

От одного из консультантов я услышал фразу, которую в итоге позаимствовал. Джим любил говорить: «Если ты увидишь, что я делаю какую-то глупость, будь добр, сразу мне об этом скажи. Не жди, пока я напортачу. Ты – моя подстраховка». И это были слова одного из самых опытных в мире детских нейрохирургов, сказанные совсем зеленому мне, – подобная позиция заслуживает восхищения. Теперь я и сам стараюсь аналогично вести себя со всеми своими подопечными.

Однажды к нам поступил ребенок с травмой головы, и старший хирург спросил моего мнения. В больнице Глазго через меня прошли десятки пациентов с травмами. По сути, это было хлебом насущным нашего отделения. Так что советов у меня было хоть отбавляй.

– Может, тогда в этот раз ты будешь за главного, Джей? – предложил он.

В очередной раз вспоминая свой прежний опыт взаимодействия со старшими врачами, я ответил:

– Сочту за честь.

Полагаю, то, что я, неоперившийся младший врач из Глазго, обладал гораздо большим опытом работы с травмами головы, чем консультант из Торонто, многое говорило о культурных различиях двух стран, однако дареному коню в зубы не смотрят, и я всегда с удовольствием брал на себя дополнительную ответственность, когда поступали пациенты с ужасными повреждениями головы.

А они были действительно ужасными, потому что далеко не всегда травмы – результат несчастного случая. На самом деле по своему опыту операций на взрослых могу сказать, что чаще всего они совершенно неслучайны.

«Но это ведь было в Глазго, – думал я, глядя на снимок ушибленного мозга своего нового пациента. – Это были отупевшие от выпивки пьяницы. Передо мной же шестимесячный малыш. Никто бы не сделал такого с ним специально».

Я бросил взгляд на его родителей. Или все-таки сделал?

5
Бэтмен и Робин

В основе любого диагноза лежат три вещи: история болезни, осмотр пациента, диагностические процедуры. Иногда бывает, что история болезни и проведенное обследование полностью противоречат друг другу.

Однажды к нам поступил младенец с травмой головы. Пара ординаторов не стали за него браться, так как предпочитали оперировать опухоли. Я шел следующим в очереди. Девочка явно была в плохом состоянии. Беспокоила же меня больше всего не травма, а родители пациентки. Их версия событий менялась каждые полчаса:

– Она упала.

– На нее перевернулась корзина.

– Ее опрокинула собака.

– Она пряталась под столом и резко подняла голову.

Часть объяснений можно было исключить уже в связи с возрастом девочки. Ей было всего восемь месяцев. Она не могла ходить, так что не могла и упасть. Собака сбила ее с ног? Для этого ребенок должен была сначала на них подняться. Другие описания вызывали подозрения попросту из-за многих других рассказанных родителями историй. Я был убежден, что они что-то скрывали.

Эти два человека, по их словам, все время находились рядом с ребенком, однако все равно не могли объяснить, что именно случилось. Даже они должны были понимать, как неубедительно звучали их объяснения. Видимо, все-таки не понимали.

Обычно люди приходят и говорят: «У малыша Джонни рвота, он не держится на ногах, шатается, у него дергается рука» – так мы узнаем, на что обратить внимание. Мы проводим обследования, находим проблему, пытаемся с ней справиться. Процесс довольно прямолинейный. Если же приходится гадать, говорят ли родители правду, ситуация становится куда сложнее.

Мне было тридцать три, вскоре я должен был получить квалификацию детского нейрохирурга, и в течение года мне предстояло заняться поисками работы. На данном этапе своей карьеры нередко начинаешь немного зазнаваться. Пожалуй, появляется чрезмерная уверенность в своих знаниях. Чтобы этого добиться, я посвятил всю свою жизнь и уйму денег – и я имею в виду не только стажировку в Канаде. Как следствие, сомнения в собственной правоте возникают реже.

А я был уверен, что родители врут. На все сто. Вместе с тем допрашивать их не входило в мои обязанности. От меня требовалось определить характер полученной травмы и как можно быстрее и эффективнее справиться с ее последствиями. Я мог лишь сообщить в социальную службу после того, как ребенку уже ничего не будет угрожать.

На тот момент мне казалось, что это типичная травма. Мне и в голову не могло прийти, что причина повреждений может крыться в чем-то другом. Я провел операцию: просверлил череп, чтобы избавиться от отека мозга. Два часа на все про все. Наложив швы, я задумался о том, какой во всем этом был смысл. Я помог ребенку, чтобы его потом снова избили? Может, и так. А может, и нет.

После операции меня нашла одна из коллег.

– Мы получили результаты, – сказала она, размахивая стопкой бумаги. – Оказывается, у ребенка нарушение свертываемости крови.

– Дайте взглянуть.

Я изучил записи, и там черным по белому было написано, что у девочки повышенная склонность к кровотечениям. Это могло объяснить внутричерепное кровоизлияние, которое привело к нарушению мозговых функций, хотя никак не объясняло странного поведения родителей.

– Ты же согласна, что они какие-то мутные?

– Это точно.

– С чего бы им так себя вести, если они невиновны?

Коллега пожала плечами.

Этот случай меня одернул. Я был полностью уверен в существовании единственно возможного объяснения, но оказалось, что есть и другое. Мне не хотелось снова допустить подобную ошибку. Поспешные выводы не идут на пользу никому, и уж пациентам и подавно.

Я начал тщательно изучать непростой вопрос. Патологдоктор Джон Планкетт написал в «Британском медицинском журнале» статью о насилии над детьми. Планкетт не верит в так называемый синдром детского сотрясения. Он не признает, что ребенка можно затрясти до смерти, не вызывав серьезную травму шеи, и на многих страницах автор подробно аргументирует свою точку зрения, приводя различные доказательства. В этой статье точно есть над чем задуматься.

Меня всегда учили, что факты незыблемы. В медицинской школе фактов приводится море – мы учим их и применяем на практике.

Нам, наивным студентам, все казалось элементарным, однако теперь выяснилось, что факты лишь часть головоломки. Обстоятельства также необходимо принимать во внимание. Вскоре, правда, я осознал, что подтасовывать можно и их.

Я покинул Канаду несколько месяцев спустя, так и не узнав, было ли что скрывать странным родителям нашей маленькой пациентки. Я получил должность в отделении нейрохирургии в больнице имени Джона Рэдклиффа в Оксфорде. Более того, в тридцать четыре года я наконец добился своей цели – стал консультантом.

В то же время если Канада меня чему-то и научила, так это тому, что никогда не перестаешь учиться. Я был теперь консультантом, только младшим. Меня курировал мой наставник, вскоре ставший мне другом, – Питер Ричардс, у которого за плечами имелось гораздо больше опыта. По случайному совпадению он также был – и остается по сей день – одним из самых опытных нейрохирургов Великобритании, который интересовался случаями предполагаемого насилия над детьми в правовом поле. Узнав о моем растущем интересе к данной области, он сказал:

– Если захочешь побольше узнать про моих пациентов, дай мне знать.

– Я с радостью.

– Но должен тебя предупредить: придется нелегко.

Вскоре я понял, что он имел в виду. По рекомендации Питера я выступил в качестве консультанта по делу о смерти двухлетнего ребенка от травмы головы. Имелись видеозаписи, на которых парень матери неоднократно избивал малыша. Он сам снял себя на камеру. Ни одну из них я не смог с первого раза досмотреть до конца. Я хирург, я не слабонервный и уж точно не боюсь вида крови, но своим делом я занимаюсь, чтобы лечить людей. Чтобы помогать им. Смотреть же на эту преступную жестокость и слушать ее было ужасно.

Присяжные определенно были со мной согласны. Видеоматериалы показывали в суде в гробовой тишине, нарушаемой лишь душераздирающими воплями бедного малыша – а также периодическими охами и сдерживаемыми рвотными позывами присяжных.

Парень матери ребенка, вне всяких сомнений, был настоящим животным. Он явно подвергал невинного младенца немыслимым мучениям на протяжении всей его непродолжительной жизни. Адвокат защиты между тем хотел у меня узнать, нес ли обвиняемый ответственность за смерть ребенка. Тут-то все стало уже не так просто.

Имелись исчерпывающие доказательства того, что этот человек был монстром. Что он совершал жестокое насилие над ребенком. Не было никаких сомнений, что парень нанес ему множество травм. Адвокат обвиняемого при этом задал мне вопрос:

– Можете ли вы, будучи экспертом, искренне сказать, что видели, как ребенку была нанесена смертельная травма?

Как бы мне ни хотелось сказать «да», я должен был быть честен:

– Нет.

– Можете ли вы с уверенностью утверждать, что обвиняемый был единственным, кто бил ребенка?

«Ну а кто же еще?» – подумал я. Тем не менее мне пришлось повторить свой ответ:

– Нет.

– Могла ли теоретически смертельная травма быть нанесена матерью ребенка? Или кем-то еще?

Вот все и прояснилось. Защита не пыталась отрицать, что парень матери избивал ребенка – это было заснято на пленку, так что пытаться было бессмысленно. Защита старалась убедить суд в невозможности доказать то, что обвиняемый убил младенца.

План все же не сработал. Шокированные присяжные признали парня виновным. Вместе с тем я покинул здание суда с бо́льшим количеством вопросов, чем ответов. После того как в Торонто я научился не судить о книге по обложке, меня ждало новое откровение: если хорошенько надавить, то можно исказить даже факты и истину.

Работу над уголовными делами приходилось совмещать с моими больничными обязанностями. До моего прихода отделение нейрохирургии состояло только из Питера, а с моим появлением удвоилось количество консультантов в штате – а вместе с ним и рабочая нагрузка. Первые дни мы проводили обход пациентов вместе, чтобы он мог ввести меня в курс дела. Мы были неразлучны. Возможно, даже слишком неразлучны.

– Знаешь, как называют нас медсестры? – однажды спросил он.

– Наверное, не самым приятным образом.

– Бэтмен и Робин.

– Не так уж и плохо, – сказал я. – А кто из нас Бэтмен?

Он рассмеялся:

– Даже не знаю, Робин. Это у тебя надо спросить.

Свой собственный Брюс Уэйн[28]28
  Имя Бэтмена.


[Закрыть] больницы имени Джона Рэдклиффа был во многом консервативным человеком, правда, согласно моему опыту, у него не было раздутого самомнения, зачастую свойственного таким людям. Рабочая нагрузка была сумасшедшей, и он всегда охотно признавал мои заслуги. Что более важно, оказавшись в тупике, он не стеснялся принимать советы со стороны.

Так, я оперировал ребенка со сложным сосудистым заболеванием – патологическим изменением в мозге. Я говорю «я», потому что Питер отдавал мне всех пациентов, которых я у него просил. Ему больше не нужно было браться за необычные случаи с целью накопления опыта, так что он охотно их мне уступал. Разумеется, получив должность консультанта, я не оказался автоматически всезнайкой. Я был все тем же человеком, что и днем ранее, когда числился старшим ординатором. Первые годы (а то и десятилетие) в качестве консультанта приходится набираться опыта.

Врачи прекрасно запоминают различные факты, но, став консультантами, мы можем выкинуть из головы редкие болезни, которые приходилось изучать студентами, и сосредоточиться на самых актуальных для выбранной специальности проблемах.

Прежде я никогда не сталкивался с подобной сосудистой патологией, так что спросил совета у Питера. Как и следовало ожидать, ему уже доводилось раньше иметь с ней дело, но ввиду невероятной редкости данного заболевания у детей это было многие годы назад.

– Я могу просмотреть свои записи.

– А что, если я спрошу свое бывшее начальство из Торонто? – предложил я. – Один из них особенно интересуется такими случаями.

Для некоторых из «консерваторов», под началом которых я проходил подготовку, идея спросить чье-то мнение со стороны – а в данном случае из-за границы – была бы чем-то немыслимым. Но только не для Питера.

– Блестящая мысль. Дай мне знать, что они скажут. В любом случае с тех пор, как у меня был такой пациент, медицина наверняка шагнула вперед.

Я отправил в Торонто электронное письмо, и вскоре мы начали обмениваться идеями через океан. Я излагал им свои наблюдения и описывал план действий, в ответ на что они вежливо предлагали варианты получше. Они никогда не говорили: «Идиот, не делай так». Скорее: «А ты не рассматривал?..» или «А ты не думал о таком варианте?»

Питер относился ко мне с уважением и никогда не пренебрегал моим мнением, в итоге оказав на меня тем самым большое влияние. Я поклялся, что именно таким всегда будет и мое отношение к собственным будущим подчиненным. Получается не всегда, потому что порой находятся слишком невнимательные или ленивые для профессии врача люди – такие ученики просто выводят меня из себя.

Что касается того пациента, то мы пришли к единодушному мнению по поводу моих дальнейших действий, так что я отчитался перед Питером.

– Звучит как отличный план. Давай так и сделаем, – одобрил он.

Мы сделали, и все получилось. Даже если бы ничего и не вышло, все равно это был наиболее эффективный из возможных вариантов. Как я уже говорил, учиться никогда не поздно. Всегда хочется стать лучше в своем деле. Всегда хочется помогать.

Впрочем, иногда и этого оказывается недостаточно. На самом деле порой подобные стремления могут лишь множить проблемы, как мне это вскоре предстояло выяснить.