Текст книги "Детский нейрохирург. Без права на ошибку: о том, кто спасает жизни маленьких пациентов"

7
Все, что делает нас людьми

Мне нельзя доверять. Так, по крайней мере, я говорю своим младшим врачам. Точно так же я говорю, что мне нельзя доверять им. Лишняя пара глаз или ушей в нашей работе никогда не повредит. Когда ординатор показывает мне снимки, я перепроверяю, правильно ли они расположены. Затем я говорю сделать это и самому ординатору. Может, я даже попрошу взглянуть на них операционную медсестру.

Странное дело. Дома я вечно устраиваю бардак. Будь у меня возможность, я бы сидел целый день напролет в трусах на диване и смотрел «Симпсонов». На работе же я невероятно дотошен. Любую мелочь я проверяю, перепроверяю и проверяю еще пару раз. Затем я прошу проверить кого-нибудь еще из присутствующих. Даже такие простые вещи, как расположение опухоли – справа или слева?

– Итак, на томограмме видно, что опухоль с левой стороны головы. Вы согласны?

– Да, – отвечает операционная медсестра.

– Вы? – спрашиваю я.

– Да, – кивает анестезиолог.

Не то чтобы я думал, будто ребята из отделения МРТ плохо справляются со своей работой. Просто я предпочитаю самостоятельно все контролировать и не верить никому на слово. В нашей работе пути назад нет. Мы не можем попробовать заново. Если я что-то вырежу, назад этого не вернуть. Так всем, кто со мной работает, я говорю одни и те же напутственные слова:

– Не нужно мне доверять из-за того, что я ваш начальник. Если вам покажется, что я собираюсь сделать что-то не то, какую-то глупость, кричите. Остановите меня. Я полагаюсь на вас. Более того, на вас полагается пациент. Даже учителя допускают ошибки. Мы – команда. Все наши победы и поражения являются общими.

Это искренние слова, полное осознание важности которых приходит с годами. Став консультантом, врачи не получают внезапно все знания мира. Ординаторы могут проработать к тому времени шесть, восемь, десять лет, достичь определенного уровня. На этом, однако, профессиональный рост не останавливается. Единственный путь к развитию – это продолжать набираться опыта. Больше операций, больше пациентов, больше обучения – и, так как речь идет о живых людях, больше ошибок. Самое главное – это учиться на них и никогда не повторять.

Не думаю, что какое-либо из моих решений кто-то из коллег назвал бы «безумной ошибкой». Вместе с тем, оглядываясь назад, я понимаю, что мой выбор не всегда был оптимальным. Об одном из таких решений я продолжаю думать по сей день.

Я уже говорил, что никогда не даю обещание «вылечить». Тем не менее, когда мы оперируем, нам действительно нужно попытаться удалить как можно бо́льшую часть опухоли. Это наша работа. Разумеется, нужно быть начеку – стоит перестараться, и мы рискуем нанести пациенту травму, с последствиями которой ему придется иметь дело до конца своих дней. Чрезмерная осторожность, с другой стороны, способна эту же самую жизнь значительно укоротить.

Разумеется, одна из важнейших вещей, которым мы учимся, – это осознание границ своих возможностей, но подобное знание дается нелегко.

Как правило, чем старше становится хирург, тем более осторожным он может быть в своих действиях. Наверное, так проявляется следствие того, что с годами работы накапливаются пациенты, получившие неврологические повреждения. Тогда же я был еще совсем молодым консультантом, и половину своей жизни я готовился к тому, чтобы оперировать.

Если работа над случаями возможного насилия над детьми в Торонто, а затем в Оксфорде меня чему-либо научила, так это тому, что никогда нельзя прекращать перенимать идеи других людей.

Я штудировал медицинские журналы со всего мира, а каждую свободную секунду занимался поисками новых открытий или гипотез в интернете. Когда я только стал консультантом, я прочитал множество статей об американской системе здравоохранения. Конечно, она во многом завязана на страховании, но при этом американские больницы из года в год демонстрируют невероятно высокий процент «успешного» лечения опухолей. Наши показатели в Великобритании меркли на их фоне.

Я обсудил данный вопрос со своим наставником и старшим консультантом Питером:

– Как ты думаешь, в чем дело?

– Ну, очевидно, американские больницы частные, так что им приходится, как и в любом другом бизнесе, гнаться за деньгами. А рекордные успехи уж точно способствуют их притоку.

– Но почему они настолько успешные? Почему у нас нет таких показателей?

Он посмотрел на меня слегка разочарованно:

– Потому что в этой стране мы не рискуем жизнями своих пациентов ради денег.

Казалось, Питер противоречил сам себе, хотя я понял его мысль. НСЗ платила мне зарплату, как делала это десятилетиями. От нас не требовалось демонстрировать высокие показатели в конце каждого квартала. У хирургов была одна-единственная задача: спасать жизни. И тем не менее в каждой статье говорилось одно и то же: «Это нечто. Эти ребята лечат людей. Всем больницам стоит у них поучиться». Подобные истории меня привлекали.

Я был молодым. Я был амбициозным. Мне ужасно хотелось спасти мир. Мир вместе с тем в спасении не нуждался. Уж точно не тогда. Не в тот день. В то время как маленький паренек со своими родителями в моей приемной нуждался. Я поклялся, что сделаю все возможное, чтобы помочь ему пережить не только тот день, но и каждый последующий. Вылечить его было бы потрясающе, но этого родителям мальчика я не обещал, хотя и говорил, что такая возможность имеется.

– Все будет в порядке, – сказал я. – У меня все под контролем.

И я действительно в это верил.

Знаменитые последние слова.

Я мог бы просто рассказать про пациентов, которым я полностью удалил опухоль, с которыми все в итоге было в полном порядке и после восстановления которых все превозносили меня как великого хирурга своего времени. Но все же такие моменты забываются – как бы удачно ни сложились обстоятельства с последним пациентом, после него непременно будет такой, с которым что-то пойдет не по плану, и это никогда не дает зазнаваться.

Десятилетний мальчик, по-прежнему являющийся одним из моих пациентов, поступил к нам с жалобами на недавно появившиеся проблемы с чувством равновесия, координацией движений и головными болями. Проведенная в его местной больнице томография выявила опухоль мозга в задней части головы, в мозжечке. Ему было очень плохо, так что в ту же ночь пациента доставили к нам. Я увиделся с мальчиком наутро. Мама была вместе с ним. Ей было не больше двадцати пяти или двадцати шести лет. Молодые и страшно напуганные – так можно было описать их обоих.

Я объяснил суть проблемы, рассказал, зачем они здесь, и добавил:

– Опухоль будет причинять все больше вреда. Нам необходимо ее вырезать.

Мама была в ужасе от мысли о том, что ее сыну вскроют голову. Увидев реакцию матери, мальчик расплакался. Мне удалось успокоить обоих, однако я едва удержался от того, чтобы сказать: «Если не хотите операцию, то это необязательно».

В тот момент они явно были не в состоянии что-либо решать.

Я сказал:

– Подумайте об этом. Операция – очень серьезное решение, я понимаю. Как я уже говорил, после процедуры мальчик будет испытывать некоторую боль, слабость и проблемы с чувством равновесия, и процесс выздоровления займет какое-то время. Если же мы ничего не сделаем, то он потеряет контроль над своими руками, ногами, и ему будет становиться все хуже и хуже.

И пациент умрет. Очевидно, я не стал этого добавлять, но мама поняла мою мысль. Скрепя сердце она признала, что нужно что-то делать.

– Скажите мне честно, – спросила она, когда мы отошли от кровати, – каковы шансы?

Обычно я стараюсь не внушать ложный оптимизм, но из того, что я видел на снимках, я мог с уверенностью утверждать, что у нас все должно получиться.

– Я бы сказал, что риск серьезных проблем невысок – наверное, от пяти до десяти процентов, – ответил я.

Любой азартный игрок, вероятно, душу бы продал за такие шансы на победу. Но я имел дело с родителями. Какое им дело до девяноста здоровых детей, бегающих вокруг, если их ребенок окажется в числе тех десяти, кому «не повезло»?

– Хорошо, – с большой опаской ответила мама. – Сделайте это.

Опухоль находилась в четвертом желудочке, где расположены центры управления такими жизненно важными показателями и функциями, как сердцебиение, кровяное давление, дыхание и даже бодрствование. Все нервные пути к рукам, ногам и остальным частям тела проходят через эту крошечную область. К счастью, опухоль выглядела вполне операбельной. Такой она в итоге и оказалась.

Операция заняла почти весь день, но мне удалось удалить опухоль без каких-либо осложнений или проблем. Порой так бывает, и удается полностью все вырезать. Led Zeppelin[38]38
  Британская рок-группа, основанная в 1968 году.


[Закрыть] тоже приложила руку. Группа предоставила звуковое сопровождение. Собой, впрочем, я также был доволен. Операция прошла как нельзя лучше.

После успешной операции мы все были в приподнятом расположении духа – как тут не быть, когда на фоне играет «Whole Lotta Love»[39]39
  Первая и самая известная песня второго альбома Led Zeppelin.


[Закрыть], – но я не собирался торопиться праздновать победу. Пока пациент не очнулся, говорить о чем-либо рано. В данном случае, правда, я не сомневался, что это лишь вопрос времени. Очень долгого времени, как оказалось в итоге.

Когда мы попытались привести его в чувство, врач из детского отделения реанимации и интенсивной терапии обнаружил проблемы с уровнем бодрствования. Ребенок не дышал самостоятельно и не просыпался. Оказавшись у его кровати, я был удивлен, увидев его по-прежнему без сознания. Мне только и было слышно, что тихое жужжание аппарата ИВЛ[40]40
  Аппарат искусственной вентиляции легких.


[Закрыть], к которому он был подключен.

– Он еще не просыпался? – спросил я врача из отделения.

– Нет.

– Он как-то реагирует? – Я хотел узнать, пытается ли он дышать самостоятельно.

– Нет. Никакой реакции.

– Хорошо. Подождем еще пару часов, а потом, будьте любезны, отправьте его на томографию.

– Будет сделано.

Они назначили томографию. Мы смотрели, как на экране один за другим появляются шестьдесят четыре снимка мозга в разрезе. Самыми важными, разумеется, были несколько последних. Все, впрочем, выглядело хорошо – как по учебнику. Но лишь на снимках. Я же лечил не снимки.

Мальчик так и не приходил в себя, так что мы оставили его подключенным к аппарату ИВЛ. Без этой торчащей у него изо рта трубки пациент попросту не мог бы дышать. Разумеется, рот нужен не только для дыхания. Для кормления врачи поместили прямиком в желудок мальчика назогастральную трубку[41]41
  Назогастральная трубка вводится через носовой проход в пищевод и далее погружается в желудок.


[Закрыть].

Ребенок был в полностью бессознательном состоянии и оставался в нем без какого-либо наркоза в течение дней, а затем недель. Ему провели трахеостомию – проделали отверстие в шее и трахее, требующееся для длительного подключения к аппарату ИВЛ. Через небольшой разрез в брюшной стенке ему в желудок установили зонд для кормления, который торчал из живота, словно крошечный Чужой[42]42
  Внеземной вид из художественной вселенной частей фильма «Чужой» (1979), а также фильмов «Чужой против Хищника» (2004) и «Чужие против Хищника: Реквием» (2007). В данном случае автор использует сравнение с лицехватом – паукообразным существом-паразитоидом с восемью многосуставчатыми конечностями и длинным хвостом.


[Закрыть]. Это позволяло вводить жидкое питание прямиком в желудок, и теперь лицо мальчика не было загромождено трубками. Лицо, которое не выражало ничего.

Что же привело к этой катастрофе? На снимках все выглядело отлично – никакого инсульта, никакого кровоизлияния, никаких явных крупных остатков опухоли. Если что-то и осталось, то совсем крошечный кусочек. Получается, дело могло быть только во мне.

Желая избавиться от опухоли, я, должно быть, случайно повредил какой-то крошечный, но очень важный кровеносный сосуд. Невооруженным взглядом могло показаться, что он снабжает кровью опухоль, в то время как на самом деле мог проходить через нее насквозь к мозгу. Вот почему я оперировал так медленно, так осторожно, отрезая по крошечному фрагменту опухоли за раз. Но я должен был убедиться. Я внимательно просмотрел видеозапись операции, но так и не смог найти переломный момент. Я поговорил со своим ассистентом, с операционной медсестрой, с анестезиологом. Они понятия не имели, когда это могло произойти. Состояние пациента на протяжении всей операции не менялось.

Питер видел, как я терзаю себя. Его позиция заключалась в том, что я взялся помочь пациенту с опухолью мозга и справился с поставленной задачей.

Когда вскрываешь череп человека, всегда имеется риск, в том числе и риск смерти. Мозг человека не был предназначен для того, чтобы с ним играться. Не просто так он защищен надежным костяным футляром.

– Такое случается, Джей, – сказал он. – Чувство вины пройдет не сразу, однако операция прошла правильно. Ты делаешь все, что в твоих силах. Ты используешь все имеющиеся в твоем распоряжении инструменты и все полученные тобой знания. И ты помогаешь, когда это возможно.

Обсуждение с Питером было сложным, но мне предстоял куда более тяжелый разговор. Непросто рассказать родителям мальчика о случившемся и о том, что, по моему мнению, пошло не так. Вместе с тем мне нужно было объясниться и перед своим пациентом. Прошли недели, прежде чем появились первые намеки на то, что он очнется. Как только мальчик пришел в сознание, я подошел к его кровати и постарался как можно мягче и понятнее обо всем ему рассказать. Было невыносимо видеть, как его маленькое лицо смотрит на меня, будучи не в состоянии что-либо сказать, не в состоянии даже кивнуть или закричать.

Как это часто бывает в подобных случаях, семья в каком-то смысле оказалась сильнее меня. Родители отметили, что теперь у их сына хотя бы нет больше рака. Я избавил его от опухоли, которая все равно бы его убила, за что они были мне чрезвычайно благодарны.

Это было так. У мальчика больше не было опухоли. У него не было рака. Но при этом у него больше не было и никакого качества жизни. Он лишился всего, что делает нас людьми.

Мальчик прошел интенсивную реабилитацию. В конечном счете он был помещен в специализированный реабилитационный центр. Их не хватает, и пациенту пришлось ждать несколько месяцев, пока не освободилось место. Ему предстояли долгие месяцы обучения всем самым простым функциям человеческого организма. Трахеостомическая трубка и желудочный зонд были оставлены на месте на несколько лет.

Этому мальчику теперь пятнадцать. Со временем некоторые важные функции восстановились. Он все еще дышит через трубку, но может говорить, а также шевелить руками и туловищем. Каждый год я осматриваю его и каждый раз вижу небольшие улучшения.

Больше всего, впрочем, изменилось его отношение. С того момента, как парень смог говорить, и пока не покинул нас после операции, он винил меня, больницу, родителей – всех вокруг за то, что с ним стало. Он был невероятно зол и ненавидел себя не меньше, чем нас. Мы потратили много времени, чтобы помочь ему приспособиться к совершенно новой жизни. Глупо было ждать от пациента, что он поймет, почему мы провели эту операцию. Мальчик лишь знал, что у него болела голова и он покинул операционную, по сути, парализованным.

Со временем, взрослея, парень начал постепенно принимать свою ситуацию – конечно, он все еще злится, но ведет себя уже иначе. Теперь, когда я на приеме говорю ему «это долгий тяжелый путь», «нельзя сдаваться, продолжай стараться» и прочие банальности, он, как это свойственно для подростков, ворчит и пожимает плечами, сидя в своем инвалидном кресле. Иногда перед уходом он показывает мне средний палец. Мне, правда, выпала возможность сообщить ему и хорошие новости. Опухоль не дала рецидив – оставленный мной кусочек, должно быть, сдался и отмер. Порой такое бывает. И теперь уже достаточно давно я могу считать его формально «вылеченным». Когда я сообщил это пациенту, он холодно ответил: «Ура, теперь я еще дольше смогу прожить в таком состоянии. В инвалидном кресле, не имея возможности даже самостоятельно сходить в туалет. Спасибо тебе большое, Джей». На такое мне нечего ему ответить.

Он определенно изменил меня одновременно с тем, как я изменил его. Речь, к слову, не о методах моей работы, так как в операции ошибки допущено не было. Злополучный кровеносный сосуд мог быть поврежден в любой момент, не обязательно тогда, когда я добрался до ствола мозга. Уверяю, подобное случалось с любым нейрохирургом на планете. Если и не случалось, то это лишь значит, что у него было недостаточно много пациентов. Либо он неправильно их оперировал. От несчастливой случайности никто не застрахован.

Скорее изменилось мое отношение. Я осознал, что качество жизни не менее важно, чем ее продолжительность. Этот маленький мальчик, который с тех пор так и не встал на ноги, без операции, вне всяких сомнений, был бы уже мертв. Судя по текущему положению дел, пациент, скорее всего, переживет своих родителей, как это и должно быть.

С другой стороны, возникает вопрос: выбрали бы вы пять лет качественной – «нормальной» – жизни, зная, что ваши часики тикают, или же предпочли бы прожить десятилетия с тяжелой инвалидностью?

В медицинской школе не учат различать эти вещи. Врачи должны лечить. Мы приводим пациентов в порядок. Мы сохраняем им жизнь. Не припомню лекции, на которой бы рассказывалось о том, как ничего не делать, пока пациент умирает на наших глазах. Может, сейчас такому и учат, но не тогда.

Из огромного числа пациентов, которых я оперировал, в данную категорию попадает довольно большой процент. Я проводил эту беседу с родителями, а также, если они были достаточно взрослыми, с самими пациентами. Насколько для них важно качество жизни?

Примечательно, что многие родители не могут смириться с мыслью о короткой жизни своего ребенка.

Они хотят, чтобы я сделал все возможное, лишь бы избавить их ребенка от смертельной болезни. Они хотят, чтобы их сын или дочь выжили любой ценой.

Другие подходят более прагматично. Порой чашу весов может склонить даже необходимость постоянного посещения больницы для обследования и сдачи анализов. Один из родителей мне как-то сказал: «Доктор Джей, мы не хотим, чтобы жизнь нашей дочери состояла из одних только походов по врачам. Мы хотим, чтобы она жила нормально, пока будет такая возможность».

И они такие не одни. Это, возможно, удивит, но, как правило, больше всего с такой позицией родителей соглашаются сами пациенты. Дети прекрасно знают, чего хотят. И большинство из них не жаждут лицезреть мою противную рожу вместо того, чтобы играть с друзьями, ходить в школу или ссориться с братом или сестрой, как это делают все остальные.

Осложнения случаются. Когда проводишь тысячи нейрохирургических процедур, это неизбежно. Из-за особенностей человеческой природы именно такие случаи обычно и застревают в памяти. Именно эти образы всплывают в сознании, когда собираешься прыгнуть в бассейн во время летнего отпуска. Они никуда не уходят.

Не то чтобы истории со счастливым концом забывались. Просто они не вгрызаются в память. Я не лежу по ночам, вспоминая преображенные мной жизни: всех маленьких мальчиков и девочек, которых не было бы в живых, если бы не я и мои коллеги. В смысле кому, кроме самих пациентов и их родных, до этого есть дело?

Представьте: «Экстренная новость. Высококвалифицированный хирург с огромным опытом спас жизнь пациенту!» О таком вряд ли бы стали писать в передовице. Человек, по сути, просто выполнил свою работу и не напортачил. Разве не каждый к этому стремится?

Я прекрасно знаю, как быстро забываются истории успеха, потому что в тот день, когда я перестарался, я оперировал и других пациентов. В операционные дни обычно ставятся две или три операции – как правило, одну серьезную и пару более простых и быстрых. Так, откачать избыток жидкости из-под черепа можно всего за восемь-девять минут. Даже альбомная версия песни «Free Bird» группы Lynyrd Skynyrd[43]43
  Американская рок-группа, просуществовавшая с 1964 по 1977 год в оригинальном составе и воссоединившаяся в 1987 году.


[Закрыть] дольше звучит в колонках нашей операционной. В ту злосчастную неделю, когда незадачливый кровеносный сосуд изменил ход жизни мальчика, я оперировал и другого ребенка, с гораздо лучшим результатом. Ему определенно повезло больше.

Другой мальчик, четыре года. У него опухоль в центре большого мозга – основной и самой крупной составляющей головного мозга – рядом с заполненной жидкостью полостью, именуемой желудочками. Я рассчитываю справиться с ней достаточно быстро, чтобы успеть прооперировать еще одного пациента. Так как детский анестезиолог доступен нам для проведения операций не каждый день, мы вынуждены максимально эффективно использовать отведенное время, при этом заботясь о безопасности своих пациентов.

Сколько именно займет процедура, впрочем, решать не мне. Мы даже заранее не знаем, с чем именно имеем дело. На снимках видно, где расположена опухоль, но по ним не понять, какого именно она типа. Я решил не торопиться полностью вскрывать черепную коробку:

– Опущу эндоскоп, чтобы глянуть, что там у нас, и попробую ухватить кусочек опухоли для гистологов. Если потребуется вырезать, я вырежу. Если же можно ее оставить на месте, то так и сделаем.

Такой подход может показаться странным, но все, как обычно, упирается в соотношение риска операции и потенциальной пользы от нее. Какое-то изменение, выглядящее на снимках странных, на самом деле может находиться там годами. У этого ребенка случился судорожный приступ, вызванный патологическим изменением (этот термин мы используем, когда не уверены, с чем имеем дело), которое раздражало прилегающий к нему участок мозга. Данная проблема решается препаратами от эпилепсии. Сложно сказать наверняка – порой у живых пациентов все выглядит не так, как на картинках в учебнике.

Мы уже взяли образцы крови, чтобы сделать анализы на гормоны.

Некоторые опухоли выделяют гормоны, которые можно использовать для диагностики, и в таком случае биопсия не требуется.

Результаты анализов ничего не выявили, но все равно с этим образованием явно было что-то не так.

Выбрив небольшой участок волос, я просверлил отверстие не более сантиметра в диаметре. Нам нужно лишь, чтобы в него прошел эндоскоп.

Это еще один прибор, которого не было в молодости Питера, когда он учился нейрохирургии. Во всяком случае, уж точно не такого компактного и надежного. Эндоскоп представляет собой волоконно-оптическую камеру, установленную в жесткий зонд. В нем имеется канал, через который я могу просовывать инструменты, что позволяет мне работать посреди мозга, не вскрывая всю голову целиком.

Я медленно ввожу эндоскоп в отверстие, не отрывая взгляда от большого монитора над головой. По моей просьбе стоящий рядом со мной молодой ординатор вслух называет все, что видит:

– Проходим через череп, твердую мозговую оболочку, попадаем в мозг, входим в желудочек.

Я поворачиваю камеру.

– Что думаешь? – спрашиваю я. – Нужно ли нам снимать крышку и браться по полной?

Он изучает изображение на экране:

– Опухоль давит на боковую стенку.

– Хорошо. Твои предложения?

– Биопсия? Чтобы понять, злокачественная ли она?

– Что еще?

Ординатор делает паузу:

– Не знаю.

– Пациенту будет что-то угрожать, если опухоль доброкачественная и мы ее оставим?

– Нет, босс. Судя по всему, она уже некоторое время растет, не доставляя особых проблем. Возможно, пройдут годы, прежде чем появятся какие-то серьезные симптомы. Но нам нужно понять, что опухоль собой представляет, чтобы можно было планировать дальнейшие действия. Так что я не стал бы просто ее вырезать. Я бы определенно сделал биопсию.

Я ввожу через эндоскоп иглу и направляю ее прямиком в опухоль. Мне удается взять образец, и ординатор бежит с ним в лабораторию. Двадцать минут спустя раздается телефонный звонок. Мы выключаем Talking Heads[44]44
  Американская рок-группа, образованная в 1975 году.


[Закрыть], чтобы мне было слышно.

– Сначала хорошую или плохую новость?

– Плохую, – отвечаю я. – Сначала всегда плохую.

– Она злокачественная.

– Понятно, а какая хорошая?

– Судя по всему, это герминома[45]45
  Внутричерепная герминогенная опухоль – редкий вид опухолей, возникающих в головном мозге и чаще всего диагностируемых у детей и подростков. Вероятность излечения больного с герминомой составляет около 90 %. Лечение герминогенных опухолей, как правило, проводят с применением комбинации химиотерапии и лучевой терапии.


[Закрыть].

Именно на это я и надеялся – на опухоль, которую можно лечить без операции. Причем с весьма благоприятным прогнозом. Я смотрю на своего ассистента, как бы спрашивая: «Что думаешь?» Он показывает большой палец. Правильный ответ.

Полагаю, ординатор немного разочарован, что не будет ассистировать мне во время вскрытия черепной коробки. Во всяком случае, я в его возрасте был бы. Но, даже несмотря на все еще крутящуюся у меня в голове мысль о том, чтобы вылечить как можно больше пациентов, я с радостью сворачиваю удочки и передаю пациента онкологам. На неделе и без того было достаточно высадок в Нормандии[46]46
  Данное выражение не является общеупотребительной идиомой в английском языке, так что оставляю его в неизменном виде. Очевидно, имеется в виду масштабное хирургическое вмешательство с целью спасения.


[Закрыть].