Текст книги "Инжектором втиснутые сны"

На небольшом пространстве возле двери демонстрировалась его личная жизнь – насколько он сам пожелал ее раскрыть. Милые коренастые мама и пана на фоне маленького оштукатуренного послевоенного домика – щурятся, улыбаются. Спустя несколько лет – они же на фоне вегасоидной жути, которую он для них построил – озадаченные, растерянные. Фото со свадьбы: Деннис и Шарлен разрезают торт. Ей на вид лет четырнадцать, губы припухли, глаза красноватые – словно только что плакала. Может, у них только что произошла первая семейная сцена? Он показывает ей, как надо делать, держится резковато, и в то же время снисходительно, словно ее еще учить и учить всему. На ее пальце сверкает бриллиант, огромный как клитор самки кашалота.

Дверь с грохотом распахнулась, и Деннис Контрелл ворвался, словно метеорит из открытого космоса которому предстоит сгореть в атмосфере:

– Привет, утро доброе, хорошо, что ты приехал. Кофе? Травки? Пепси? Порошочка?

Причем он так и не взглянул на меня. Носился по всей комнате, просмотрел бумаги на столе и нотные листы на фортепиано, словно искал что-то жизненно важное, а в это время его ждали на другом конце телефонного провода, позвонив издалека, даже не из Гонконга; хотя конечно же, на самом деле ничего особенного не происходило, не только сейчас – но и все эти годы. Просто у него был такой способ избегать взгляда в глаза.

– Может, кофейку?

– Большой Уилли! – его голос сорвался. – Принеси кофе мистеру Кокрэну!

Он скользнул по мне взглядом. Сквозь такие зрачки мог бы пролететь кондор, волоча нехилую добычу, причем без всяких проблем.

– Ты Эдди Кокрэну[119]119
  Eddie Cochran (1938–1960) – композитор и певец, один из зачинателей рок-н-ролла, наряду с Чаком Берри, Бадди Холли, Литтл Ричардом и др. Короткая и красивая карьера (всего 3 года). Имя, до сих пор окружённое мифами. Автор песен «Summertime Blues», «C'mon Everybody» и др. Погиб в автомобильной аварии.


[Закрыть] родственник?

– Нет, меня усыновили. Но я поинтересовался своим прошлым. И– тут такое выяснилось – только со стула не упади – мои настоящие родители – это Скримин Джей Хоукинс[120]120
  Screamin' Jay Hawkins – легендарный автор и исполнитель блюза, ритм-энд-блюза, госпелз, не брезговал и соулом. Вопящий лорд хоррор, автор «Джека Потрошителя» («Jack The Ripper»), суперхита «I Put A Spell On You» и ми. др.


[Закрыть] и Кейт Смит.[121]121
  Kate Smith – известная американская певица, исполнительница песни «God Bless America» (автор Ирвинг Берлин).


[Закрыть]

– Точно, волосы у тебя ее, – ответил он сухо и невыразительно. Я даже не сразу сообразил, что он тоже шутит. Он улыбнулся, по крайней мере, попытался. Больше было похоже на гримасу самурая, терпящего чертовскую боль. – Да, Эдди Кокрэн. «Летний блюз». До сих пор – классика. Я помню, где был, когда услышал, что его грохнули.

Я ожидал продолжения – его не последовало. Контрелл бродил между микрофонами, мгновенно замкнувшись в своих воспоминаниях.

Солнечный свет врывался сквозь прорехи в фольге на окнах, углубляя впадины, из которых смотрели его выгоревшие голубые глаза. Кожа казалась припорошенной белым, безжизненной; некогда мальчишеские черты лица превратились в маску из выжженных линий, словно в нем шел процесс мумификации, приостановивший стремительное разрушение, зафиксированное фотографиями на стене. В свои сорок пять он был самым старым в мире подростком из еще живущих. И все же было понятно, почему девчонки начала шестидесятых падали в обморок пред его обожаемым лицом, он ведь был скорее кумиром для подростков, чем продюсером. Наверняка многие из них мечтали затащить его на ночь в свои атласные спальни и заснуть, прижимая его к себе, как плюшевого мишку. В нем до сих пор оставалось что-то игрушечное, что-то от сломанной, бесформенной, позабытой игрушки. Светлые волосы по-прежнему ниспадали на лоб, но выглядели жесткими и пыльными, как парик на манекене. Его неаппетитная фигура Тутанхамона пряталась в обуженных широких брюках, какие носили в фильме «Доктор Нет»[122]122
  «Dr. No» – роман Я. Флеминга о Джеймсе Бонде; неоднократно экранизирован.


[Закрыть] и яркой рубашке – «писк моды», навеки запечатленный на обложке альбома «Highway 61 Revisited».[123]123
  Один из лучших альбомов Боба Дилана с группой «The Band». Боб сфотографирован на обложке в яркой рубахе в фиолетово-розовых тонах.


[Закрыть]

На левом рукаве с внутренней стороны локтя виднелась капелька свежей крови, крохотная, с булавочную головку.

Он шагнул ко мне – и в этот момент Большой Уилли принес мне кофе в выщербленной бирюзовой кружке. Я сказал «спасибо», и Деннис кивком отпустил его. Большой Уилли вывалился за дверь, спортивные штаны врезались между его толстыми ягодицами.

– Извини за тот ночной звонок, – почти сердечно сказал Деннис, хотя сомневаюсь, что в нем таились тяжкие страдания по этому поводу.

Я поднес чашку с кофе к лицу и увидел на краю отпечаток ярко-красной губной помады. На поверхности тепловатой коричневой жидкости плавали голубоватые крупинки, похожие на плесень, и нерастворенные кристаллики. Я поставил чашку:

– Все в порядке. Честное слово, я ничего такого не имел в виду. Я вообще твой большой фанат.

– Да, знаю, – он сел на стул у фортепиано, но тут же вскочил, словно у него был неизлечимый зуд в одном месте. – Я часто тебя слушаю. Если не сплю. Или не работаю.

– А я думал, ты ушел в отставку.

Сразу стало ясно – я ляпнул что-то не то. Он вперился в меня чарльз-мэнсоновским взглядом – таким можно было дыру в стенке просверлить.

– Не в отставку. Я ушел вперед.

– Вперед? – я прокашлялся.

– Опередил свое время. Вот почему я тебя слушаю. Хочу знать, чем люди живут сейчас. Хочешь, скажу тебе кое-что?

– Что именно?

– Все это – дерьмо. Все, что теперь выходит. Абсолютно все. Все до единого живут только за счет меня. То, что они делают сейчас, каждая вещь – я все это написал пятнадцать лет назад. Ты это знаешь?

Сейчас, когда он наконец смотрел мне в глаза, мне хотелось, чтобы он отвел взгляд. Если б он приказал мне написать «Свинья!» кровавыми буквами на чьей-нибудь двери, я, пожалуй, не смог бы не подчиниться.

– Это ты в точку, – сказал я, глядя на мусор, плавающий в кофе. – Очень многое из того, что пишут сейчас, вышло из твоих ранних работ.

– Вышло?! – он аж затрясся, как фюрер в бункере. – Вышло? Украдено – вот как это называется! Если б не я, до сих пор записывали бы Гоги Гранта[124]124
  Gogi Grant – американский певец.


[Закрыть] под звук воды из крана! Крутили б микрофоны на шнуре в стиле «дикси»! Да если б не я, вы бы до сих пор Перри Комо[125]125
  Perry Cofno – автор и исполнитель песен, известный шоумен.


[Закрыть] и Пэта Буна[126]126
  Pat Boone (Charles Eugene Pat Boone) – американский певец, популярный во второй половине 50-х гг.


[Закрыть] слушали!

– Вообще-то я тут буквально прошлой ночью послушал новый сингл Пэта Буна. Настоящая порнушная хардкор-панковская обертка для «Whole Lotta Love».[127]127
  Композиция со второго альбома группы «Led Zeppelin» (1969).


[Закрыть]

Неплохо. Я и не думал, что на такое способен.

Деннис уставился на меня, на его виске пульсировала вена.

– Смешно, – сказал он, хотя не смеялся и не улыбался. – Просто охренительно смешно. У тебя отличное чувство юмора. Мне нравится. Юмор – это очень важно.

– Вот тут не могу согласиться. В сущности, я всей душой верю, что если б хотя бы на денек поменять местами Генри Киссинджера и Тоти Филдс последних лет,[128]128
  Totie Fields (1930–1978) – эстрадная «звезда» комического жанра: бойкая на язык толстушка.


[Закрыть] то…

Он махнул мне, чтобы я помолчал.

– На хрен все это, я не интересуюсь политикой. Слушай, Скотт, есть причина, по которой я хотел, чтоб ты приехал…

– Уверен, что есть, только прежде чем ты продолжишь, скажу тебе – я паршиво выгляжу в мини-юбке и туфельках для танцев.

Тут он взорвался:

– Черт бы тебя подрал, да заткнись же ты, мудак тупой! Какого ты позволяешь себе над этим шутить? Я собираюсь показать тебе такое, такое – изумительное, невероятное, неописуемое! А тебе – все скользкие идиотские подколки!

Эта тирада более или менее стерла ухмылку с моего лица. Я был ошарашен:

– Извини, я не хотел…

– Нет, нет-нет-нет, прости, извини, это я, это все я, – он взял меня за руку, отчаявшийся, несчастный. – Пожалуйста… я просто не привык ко… всякому такому. У меня нервы на взводе. На взводе. Это не ты, это я виноват. Извини. Ну скажи, что ты меня прощаешь. Пожалуйста. Ну пожалуйста.

Он все держал меня за руку, взгляд его упрашивал, умолял. В этом представлении было нечто жуткое, болезненное – и отрепетированное, словно шла игра, в которую он частенько играл с кем-то другим. Но этот вот жалобный взгляд Бемби меня пробрал.

– Ладно, проехали, ничего страшного. По-моему, мы оба устали, так что я, пожалуй, пойду…

– Подожди, – он кинулся к столу, начал лихорадочно перерывать кучи хлама на нем.

– Вот, – он выхватил из груды аудиокассету. – Я хочу, чтобы ты это послушал, – он вдавил кассету мне в ладонь, словно на ней был записан секрет получения дешевой солнечной энергии.

– Что это?

– Это окончательные плоды пятнадцати лет все усиливающейся боли, – благоговейно сообщил он.

– Никаких шуток, – и я внутренне собрался, ожидая нового взрыва.

Но он продолжил в том же торжественном духе:

– На этой кассете – музыка будущего. Она изменит и вытеснит все другие формы музыки. Никогда еще не было создано ничего хоть отдаленно похожего на это. Никогда.

– Я послушаю ее, – сказал я так нейтрально, как только мог.

Тут последовала вспышка бешенства:

– Мне не надо от тебя подачек!

– Я не потакаю тебе, Деннис, – я произнес это как можно мягче.

– Мне не нужно чье-то покровительство! То, что я – гений, не значит, что я не вижу, когда надо мной издеваются.

– Я никогда не стану издеваться над тобой, Деннис. Я ведь на самом деле преклоняюсь перед тобой лет с пятнадцати, – тут я преувеличил, но самую малость. – Твои песни были саундтреками самых ключевых событий в моей жизни…

– Мне неинтересна твоя жизнь, – прервал он, но ярость в голосе уже сходила на нет. – И моя тоже. Прошлое – это ловушка. Поверь, уж я-то знаю, – он попытался издать смешок; вышло что-то вроде сухого бальзамированного кашля. – А ведь многие так про меня и думают, да? Что я застрял в прошлом. Что все, чем я последние пятнадцать лет занимаюсь – это сижу где-нибудь на веранде, слушаю свои старые записи и вроде как заново переживаю дни своей славы. Что ж, они неправы. От правды это – дальше некуда. Пока все чти паразиты и пиявки сосали мою кровь, все они такие, – а я превзошел их всех! Я ушел на много световых лет вперед. Эта кассета – тому доказательство.

– Ну, надеюсь, это не единственная копия, – попытка пошутить.

Он не улыбнулся. Впрочем, и не взорвался.

– Предупреждаю: ты можешь не понять ее.

Вот этого-то я и опасался. Если нынешнее состояние его мозгов хоть о чем-то говорило, мне предстояло неохотно слушать хрипы и скрипы.

– И мне наплевать, что ты об этом подумаешь. Будешь ты над ней ржать, или тебя от нее стошнит – мне по фигу. Я готов к тому, что это не поймут. А на мнение других мне давно уже плевать. Кругом сплошной сброд, все поголовно кретины.

– Угу, я тебя понимаю, – и я двинулся к выходу. Он последовал за мной, скользнул ладонью по моему плечу:

– Но ты мне нравишься, Скотт. Не знаю, почему, но – нравишься. Ты, похоже, порядочный человек, а это редкость. Город – одни подонки. Богатые и могущественные – подонки, нищие и отчаявшиеся – подонки, неважно, сколько у них чего, но в одном все они одинаковы. Будешь подыхать с голоду – так они вырвут твое сердце и его же подадут тебе на обед.

– Да уж, знаю. Может, именно поэтому я обычно беру с собой на работу что-нибудь пожрать.

– Ты вроде бы не такой. Я часто и подолгу слушал твой голос, в тебе есть истинная доброта и чистота. Честно говоря, я думал, ты намного моложе, судя по твоему голосу.

– Ну да, мне на самом деле всего девятнадцать. Только я с бешеной скоростью учился в начальной школе.

– Как и все мы, как и все, – еще один сухой смешок. – Но я больше не смогу заставить себя взяться за этот материал, просто стыд и позор, в определенном смысле. Не смогу.

Я подумал было предложить ему, чтобы он заодно уж пустил в расход весь свой запас кокаина.

– Но ты послушаешь кассету, и тогда поймешь, сам увидишь, почему у меня столько времени ушло на это. Сколько времени Эйнштейн работал над теорией относительности? Самодовольно звучит, да? Знаю, некоторые считают, что у меня мания величия. Слышал я все эти россказни. У меня есть люди, которые держат меня в курсе. Но эта запись уничтожит каждого, кто встанет против меня. Всех их на колени поставит! Так они и останутся с… ни с чем. Это будет – как Великая Депрессия тридцатых! Они будут бросаться из окон, как только эта музыка выкатится на улицы! Ни один человек не захочет больше слушать что-то другое, все остальное никому не будет нужно. В этой музыке я собрал все, высказал все, что только возможно. После этого уже нечего больше сказать.

Он провожал меня по красному бархатному коридору, продолжая долдонить про свою кассету в том же раздражающе абстрактном стиле – «новая музыка, новые формы музыки» – когда я услышал ее. В глубине дома она запела «Angel Baby»,[129]129
  Вероятно, имеется в виду композиция Джона Леннона «Angel Baby» с альбома «Menlove Avenue» (sessions 1974–1975), издан в 1986 г.


[Закрыть] аккомпанируя себе на фортепиано.

Когда мы вышли в холл, песню стало слышно совсем ясно – она доносилась откуда-то из верхних комнат. Я остановился, совершенно перестав понимать, что он там говорит. Я был ошеломлен. Ее голос ничуть не изменился. Он ударил в меня, как порыв мокрого ветра, как рыдание взахлеб, так хулиганистая девчонка ревет, оставшись дома одна. Да и сама песня – низкопробный хоральчик из предпоследних, над которым я обычно посмеивался из-за вычурного романтизма; но тут у меня холодок пошел по позвоночнику и скатился в пятки. Она изменила эту песню, вопреки всему возможному не оставив в ней ничего смехотворного, сделав ее душераздирающе трогательной и грустной. Когда я осознал, что он все еще говорит со мной о кассете, я был поражен. Как он мог пропускать эту песню мимо ушей, не замечать того, что происходило сейчас, прямо в эту минуту?

– А она что теперь поделывает? – поинтересовался я, глянув на ведущие вверх ступени и пытаясь изобразить самое обычное любопытство.

– Ничего. С ней все кончено, – ответил он, почему-то разозлившись.

Я чуть не рассмеялся – таким забавным он показался мне. Тут Большой Уилли открыл дверь, и в холл ворвались свет и жар солнца. Я почувствовал себя как-то не так, вроде слегка закружилась голова. Мы с Деннисом обменялись несколькими прощальными словами, рукопожатием, и я полез в свою машину. Поднял глаза на комнату, из которой доносился голос. Зашторенное окно, так же, как и остальные, забранное решеткой. Я опустился на сиденье машины, меня прошиб пот, голова кружилась все сильнее. Ее голос дрогнул, когда она пела припев – и вдруг резко оборвался. Я услышал Денниса, его голос разносился вокруг, резкий, злой. Она отвечала мягко – и злость в его голосе росла. Как я ни пытался, разобрать слов мне не удалось.

Я перевел взгляд на входную дверь. Она все еще была открыта. Большой Уилли прислонился к косяку пристально глядя на меня.

– Ворота открыты, – сообщил он.

Я завел мотор.

3

Некоторое время я ехал в тишине, в голове все еще звучал голос Шарлен. О ней не было ничего слышно с тех пор, как «Stingrays» посреди тура в шестьдесят седьмом прекратили существовать по причинам, известным только Деннису. Вскоре после этого она вышла за него замуж. В книгах по истории рока официально значилось: «ушла на покой».

Когда я в эти годы вспоминал ее – а я вспоминал! – то каждый раз неохотно приходил к выводу, что она, должно быть, неврастеничка. Если и не была ею с самого начала – наверняка стала теперь, после пятнадцати лет взаперти вместе с ним в этом дурдоме. Обычно я представлял ее себе как чокнутую жертву рок-н-ролла, чем-то вроде вышедшей в тираж Аниты Палленберг[130]130
  Anita Pallenberg – модель и актриса, любовница Брайана Джонса, затем Ксйта Ричардса (оба – «Rolling Stones»).


[Закрыть] – толстой, вечно под кайфом, бредущей, шатаясь, по коридорам, в заляпанном балахоне в гавайском стиле, перешагивая через иглы для подкожных инъекций, воткнутые в ковер. Героиновая преисподняя.

Но сейчас я не был в этом так уверен. Голос, который я слышал, не имел ничего общего с воображаемыми картинами. Это был ясный, чистый голос. Хотя он был полон одиночества, это чувство было светлым, в нем не было жалости к себе и самолюбования наркоманов.

Но, с другой стороны, можно ли судить по голосу? В конце концов, это был ее инструмент; это могло быть все, что у нее осталось. Она почти наверняка стала апатичной самодовольной коровой, занятой только мыльными операми и мороженым «Хаген Даз», а до фортепиано добирается раз в сто лет. А может, она теперь была алкоголичкой, целыми днями тянула вермут, а я просто попал рано утром, и она еще не успела присосаться к бутылке. С ней должно было быть неладно, причем что-то серьезное – раз она до сих пор жила с ним.

Но голос! Этот голос, такой душевный, открытый, бесхитростный. Такой юный. Если бы я не знал, кому он принадлежит и что этой женщине уже далеко за тридцать, я мог бы подумать, что он держит девочку-подростка взаперти в одной из верхних комнат.

Я включил радио – вообще-то чтобы поставить кассету Денниса – и вновь услышал ее голос. И хотя я понимал, что это всего лишь случайное совпадение – то, что один из каналов как раз передавал одну из песен «Stingrays» – меня аж подбросило.

«Когда мы целуемся»[131]131
  «When We Kiss» – песня с таким названием есть у группы «Next».


[Закрыть] – нахлынули из динамиков искрящиеся волны романтической эйфории, сверкающие, как зеленовато-синяя океанская гладь справа от меня.

 
Когда мы целуемся,
Детка, там, под мостом,
Когда мы целуемся,
Детка, там, на берегу,
Когда мы целуемся,
Детка, в твоем «стингрэе»[132]132
  Шевроле-корветт «stingray» – культовый автомобиль середины 60-х гг.


[Закрыть]
Когда мы целуемся,
Детка, там, на песке
 

Я поспешил вернуться в настоящее, и меня вновь унесло в фильм о Черил Рэмптон, туда, где мы…

…целуемся на влажном от пота диване, экран телика мерцает сквозь клубы дыма марихуаны, игла проигрывателя потрескивает в одной из дорожек на пластинке Джеймса Брауна.

– Скотт, – шепчет Черил (а мы все ближе и ближе), – ты надеваешь что-нибудь?

– На мне только носки. Хочешь, я их тоже сниму?

– Ты знаешь, о чем я.

Да, знаю, знаю. У меня все подготовлено. Припрятано в ящике комода, под всякими наградными карточками. Отодвигаюсь с острым болезненным ощущением.

– Может, лучше пойдем ко мне в комнату? – предлагаю я.

– А твои родители?

Объясняю, что они уехали на весь уикенд, и на беззвучном экране еще раз мелькает Чет Хантли – а потом Черил закрывает его своей бесподобной, великолепной попкой и выключает телевизор. И возвращается ко мне, треугольник влажных блестящих каштановых волос оказывается на уровне моею лица.

Мы перебираемся в мою комнату и не выходим оттуда несколько часов. А когда наконец выбираемся наружу, просто умираем от голода. Я предлагаю ей переночевать у меня, и она, придумав отмазку, звонит домой. Но никто не берет трубку. Она начинает тревожиться, но тут видит, что уже одиннадцатый час; значит, мать точно пьяна в стельку и вырубилась, говорит она мне.

Мы отправляемся в ближайший «Чертик из табакерки», окошко для заказов – в пластиковой фигуре клоуна. Когда мы тянемся забрать свой заказ и расплатиться, на секунду я замираю – очень уж похоже, что девушка в окошке плачет. Потом до меня доходит, что у нее, видимо, простуда. Мы с Черил жадно едим в машине.

В субботу утром мы делаем кофе и по косячку и в конце концов сползаем со скользких пластиковых табуретов, какие бывают в уличных кафе, в приступах бессмысленного смеха. Около полудня мы решаем съездить на берег, завернув в Ломиту, чтобы Черил могла заскочить к себе за купальником. Я паркуюсь в квартале от ее дома и жду, пока она вернется с бикини и пакетиком травки. Она возвращается в тревоге. Говорит, что матери не было дома всю ночь и уходила она вчера в спешке; на столе остался недоеденный обед, а дверь оставалась нараспашку.

Черил все еще беспокоится, когда мы доезжаем до пляжа, на котором удивительно безлюдно, учитывая, что сегодня суббота, и день теплый.

– Если до завтра она не вернется, можно будет позвонить в участок, спросить, не арестована ли она, – говорю я, и это вполне разумное предложение, учитывая, что несколько раз ее мать уже забирали, когда она была пьяна в стельку.

А потом мы изо всех сил стараемся, чтобы то, на что не можем повлиять, не испортило нам уикенд, и, благодаря травке и восьмидорожечному дребезжанию, нам это удается.

Этой ночью мы снова занимаемся любовью часами. Я прямо одурманен ею, я весь принадлежу ей. И когда позже мы лежим, обнявшись, на кровати, наступает настоящий приход – потому что по ее глазам я понимаю, что она тоже любит меня. И влюбилась не только что. Я вижу, как она наблюдала за мной все те месяцы, что прошли с нашего знакомства, так же, как я следил за ней. Но теперь нет нужды изображать невозмутимость.

– А ведь это ты звонил мне тогда ночью, да? – говорит она. – И всю ночь крутил песню «Beehives». Это ведь ты был, правда?

Похоже, ее это забавляет. Мне и самому забавно, я пожимаю плечами, смущенный – но лишь чуточку.

– Ну что тебе сказать? Я был жутко пьян.

– Мать бесилась, просто икру метала, – она поцеловала меня в грудь.

– Могло быть и хуже. А если б я на всю ночь Пэуа Буна поставил? – мы рассмеялись.

– Вот он-то моей матери понравился бы.

– А тебе?

Она целовала мой живот, член терся о ее щеку.

– Не думаю, что я была бы сейчас здесь, если б ты тогда так сделал.

Следующее утро; я жарю яичницу, и тут она включает телик в комнате отдыха.

– Да там ничего сейчас нет, одни религиозные шоу, – кричу я ей.

– Черт, а это что?

Вбегаю и вижу прямую трансляцию – группа людей в забитом толпой проходе, здоровенный парень в летнем костюме и ковбойской шляпе, и отряд полиции в форме. Потом через толпу ведут какого-то парня, совершенно неприметного, чем-то смахивающего на кролика, и тут хлопает петарда. Кто-то говорит: «Его убили! Застрелили! Убили Ли Освальда!»[133]133
  Lee Oswald – «официальный» убийца Джона Ф. Кеннеди.


[Закрыть]

И начинается сплошная свалка, и мы оба ошарашены, потому что это реальные события, это не шоу, все происходит на самом деле, а мы, как видно, пропустили что-то очень важное, и яйца горят на сковороде, а я все стою столбом и не могу двинуться с места.

– Что это еще за Ли Освальд? – говорит Черил. – Да что, блин, происходит-то?

Мы выясняем. Черил бьется в истерике, плачет, не верит; особенно на нее давит то, что все это происходило целых два дня – а мы совсем ничего не знали об этом.

– Мне надо было раньше сообразить, что что-то не так, еще вчера, когда мы приехали на пляж, а там никого не было, – говорит она сквозь слезы.

Я не плачу. Я ошеломлен, но делаю все, что могу, лишь бы успокоить ее. Мы выясняем, что вчера ее мать выскочила из дому и напилась так, что ее забрали в психиатрическое отделение Клиники Харбора, и она пробудет там всю следующую неделю, а Черил остается пока сама по себе.

Ближе к вечеру я отвожу ее домой, потому что сегодня должны вернуться мои родители. Я знаю, что по крайней мере еще несколько дней она будет жить одна. Она обещает позвонить. Я обещаю приезжать, но в глубине души беспокоюсь. Это нелогично, но у католиков чувство вины тоже логикой не отличается. Вот это-то меня и тревожит: ее католическое воспитание и то, что она может каким-то образом чувствовать странную вину за то, что мы трахались в то самое время, когда умер президент. Конечно, это все чушь. То, что мы делали, не было причиной его смерти; в такое мог поверить только совершеннейший религиозный психопат. Но я тревожусь. Я не хочу потерять ее. Я не хочу, чтобы то, что у нас началось, было каким-либо образом запятнано.

Мои страхи оказываются беспочвенными. В понедельник я приезжаю к ней домой; мы вместе смотрим похороны, и я понимаю – то, что в эти тяжкие для всего народа дни мы были вместе, лишь сблизило нас еще больше.

– Я рада, что ты был со мной, когда я об этом узнала, – говорит она мне.

– И я рад, что ты была со мной, – отвечаю я – и понимаю, как много значат для меня эти слова. На экране показывают Кеннеди, его лицо и имитация тела залиты пластиком, рельефно, как на карте – и все это задрапировано темно-синими лентами.

Так что наша любовь началась рядом с трагедией. Но в последующие недели, а затем и месяцы, мы неразлучны – насколько могут быть неразлучны влюбленные подростки, каждый из которых живет пока что с родителями.

На уикенды я часто остаюсь один, и мы приезжаем ко мне. У родителей дело явно идет к разводу, мама все чаще и дольше бывает в Сан-Диего – там у нее археологический проект; – а отец окончательно, по чти маниакально погрузился в работу с бойскаутами Проблемы могли бы быть с Джоем, моим младшим братом, если бы отец не брал его с собой. В нашей семье так: мама крутит на стороне с каким-то там археологом, а отец строит из себя мученика. А Джой в: свои двенадцать лет – точная копия отца. Почти всегда мне удается сбыть его с рук под присмотр родителей кого-нибудь из его лучших друзей. Но как-то раз он возвращается не вовремя, и едва не застукивает нас с Черил за тем самым делом. Она голышом прячется за дверью моей комнаты и старается не засмеяться, а Джой с подозрением смотрит на меня и интересуется, не видел ли я его набор для сбора яда у змей.

Как-то в пятницу вечером мы с Черил занимаемся все тем же в гостиной, на ковре, перед камином – и тут раздается щелчок ключа в двери. Мы хватаем в охапку одежду, перебегаем в холл, а мама входит, напевая себе под нос мелодию из «Мондо Кане».[134]134
  «Mondo Cane» – «Собачий мир» (итал.), легендарный документальный шоковый фильм итальянского режиссера Якопетти.


[Закрыть]

Заметив огонь в камине, она перестает петь.

– Скотт?

Съежившись, я натягиваю штаны, но член оттопыривает ткань, а рубашки, чтобы прикрыть все это, нет. Нельзя, чтобы мама увидела меня в таком виде. Черил застегивает молнию на юбке, торопливо заправляет блузку, изо всех сил сдерживая хихиканье.

– Скотти? – зовет мама и широкими шагами направляется к холлу.

Черил вдруг становится серьезной:

– Я все улажу, – шепчет она.

Я кидаюсь в свою комнату, оставив Черил перехватывать маму у дверей холла.

Натягивая клетчатую фланелевую рубашку «пендлтон», чтобы прикрыть бугор на штанах, я все жду, что внизу вот-вот произойдет взрыв. Но слышу только негромкие голоса.

Наконец выхожу в гостиную. В этот самый момент мама и Черил заходятся в смехе над тем, что сказала одна из них. Поворачиваются и смотрят на меня – они стоят у ротангового бара, где потягивают пиво. Мама улыбается, пожалуй, слишком широко. Самым обычным движением, будто никто ничего не видит, Черил застегивает пуговицы на блузке. Но все в норме, вроде бы все в норме. Я беру пиво из холодильника в баре и в несколько глотков приканчиваю больше половины.

Черил и мама продолжают стрекотать (говорят они об археологии, но я подозреваю, что идет и более глубокое, духовное общение), пока я не замечаю, что нам надо бы идти, если мы хотим успеть на фильм. Бессмысленная отмазка – мама явно прекрасно понимает, что прервала наш уикенд, но Черил подхватывает мою идею, а заодно – свою косметичку со сменой белья (которую мама словно и не замечает). Когда мы уже у двери, прибывает мамин любовник. Четырехсторонний обмен ослепительными улыбками, и мы с Черил уезжаем в ночь.

В школе мы не так сдержанны. Мы ходим обнявшись, и время от времени я замечаю полные злобы и зависти взгляды – в глазах моих ПВ-приятелей она все равно что черномазая. Если б я оттрахал ее в открытом кинотеатре для автомобилистов, а потом рассказал бы о своей победе остальным, это было бы совсем другое дело. Но здесь нечто большее; это любовь – и в этом наше преступление.

Но мне совершенно плевать, что они там обо мне думают, и они это знают. Я больше не играю по старым правилам; вообще ни по каким не играю. С Черил моя жизнь приобрела новый смысл. Что бы остальные ни думали, ни один не смеет сказать мне в лицо хоть слово.

Мы счастливы. Хотя мы с Черил вместе всего лишь пять месяцев, время словно растянулось, и каждый день длится бесконечно долго. Мы постоянно курим травку, а под кайфом кажется, что трехминутная песня играет не меньше часа. «Don't Worry Baby»[135]135
  Песня группы «Beach boys», авторы Брайн Уилсон и Роджер Кристиан.


[Закрыть] – эйфорическая рок-симфония, под которую мы катим по побережью в моем подержанном шевроле «бель-эйр» шестьдесят седьмого года с форсированным мотором.

Я ди-джей на танцах – вот и моя первая халтурка. Мне нравится ставить то, что они хотят: Лесли Гор,[136]136
  Leslie Gore – американская певица.


[Закрыть] Конни Фрэнсис,[137]137
  Connie Francis – известная американская певица, впоследствии актриса.


[Закрыть] «Paul And Paula»,[138]138
  Дуэт Рэя Хильдебранда (Ray Hildebrand) и Джилл Джексон (Jill Jackson), исполнители «школьных» хитов «Hey Paula» и «Young Lovers».


[Закрыть] а потом соскользнуть на что-нибудь вроде «Please Please please»[139]139
  Легендарная композиция Джеймса Брауна.


[Закрыть] или «Little Red Rooster»[140]140
  Песня Уилли Диксона (Willie Dixon); в новой аранжировке исполнялась группой «Rolling Stones».


[Закрыть] и смотреть, как девушки, ухоженные, как на рекламе шампуня «Брек», делают вид, будто их сейчас стошнит, а их дружки ерошат стрижки «ежиком» под Голдуотера.[141]141
  Barry Goldwater – политик, лидер консервативного крыла Республиканской партии.


[Закрыть]

Я танцую с Черил под «Hold Me Tight»,[142]142
  Песня Битлз с их второго альбома With the Beatles (1963).


[Закрыть] и мы словно закапсулированы внутри экстатического зарева музыки, словно ограждены от злобы духа, царящей в мире.

Мы строим планы на будущее, сочиняя совершенно невероятные сценарии, катаясь голыми по моей узкой односпальной кровати, а солнечный свет пробивается сквозь листву эвкалиптов и стекло окна. Мы мечтаем: когда наступит лето, мы уедем в Грецию или Марокко (куда занесет судьба) и больше не вернемся. Денег у нас, конечно, нет. Еще мы собираемся, когда станем постарше, обзавестись собственным жильем – домиком на побережье в Хермозе. Там мы будем танцевать под солнцем, а бриз будет обсушивать наши потные спины. А до окончания школы еще два года, длиной в целую вечность.

Мы развлекаемся. Ходить куда-нибудь с Черил – это всегда нечто. Все оборачиваются на ее красоту и ее смех. Непривычный, заразительный до безумия смех, так смеются на «русских горках» – и такое нежное, ангельски прекрасное лицо.

Мы сами заражены безумием, любовью, которую не скроешь. Как-то в воскресенье мы отправляемся в блинную «ШОР»[143]143
  «International House of Pancakes» – сеть круглосуточно открытых ресторанов, в постоянное меню которых входят оладьи и блинчики.


[Закрыть] – после страстного, бешеного секса всю ночь напролет. Толпа – как в церкви. Мы втискиваемся внутрь, думаем о своем – и тут Черил совершенно случайно громко говорит «блядь». Семейка рядом оскорблена, нас просят уйти. Я отливаю на стоящий на парковке «рамблер», и мы, хохоча, уезжаем.

Как-то вечером, в «Уэлла Мьюзик Сити», мы крутим пластинку «Beehives» в одном из аппаратов для прослушивания; мимо нас проходит менеджер – и засекает, что мы занимаемся не только этим: моя рука теребит ее там, где сходятся штанины брючек-капри, а ее – жмет мой член через «левисы». «Здесь подобное недопустимо!» Обалдевшие, мы уходим и пытаемся допереть, где же мы припарковали машину.

И все же спокойные выходы – лучше всего. Неторопливые прогулки по берегу. Совсем как тогда на Редондо-Бич: в вечернем небе клубятся ярко-розовые облака, а она рассказывает мне об отце.

– Он ковбой. В Аризоне. Крутой!

– Ты с ним часто видишься?

– Да нет, не особо. У него другая семья, ну и все такое. Но он сказал, что я могу приехать к нему, если с мамой пойдет совсем плохо.

Это меня беспокоит. Что с мамой у нее плохо, это я знаю, но я не хочу, чтобы она уехала в Аризону. И еще кое-что тревожит меня – чувство, что она может приукрашивать правду.

– Он – ковбой?!

– Ну, сам-то он уже в отставке. Но живет на ранчо. Он ведь богатый. Понимаешь, он никогда не был женат на маме. Но все время присылал деньги. И подарки. Я знаю, он меня любит.

– Я тоже тебя люблю, – и я на ходу целую ее в щеку.

– Знаю, – легко, в ответ на шутку, говорит она. – Вот потому-то я все еще здесь.

Между нами царит легкость во всем, порой это изумляет меня. Мы можем разговаривать обо всем на свете. Мне не нужно следить за собой – и ей тоже. Даже и не думая об этом, мы, похоже, продвинулись к новой, более пресной стадии романа. Нам нет нужды устраивать игру в ревность и обладание. Мы – одна из тех счастливых пар, в которых каждый из двоих встретил свою половинку очень рано. Мы знаем, что любим друг друга – и что так будет всегда. Можем позволить себе расслабиться.

Но однажды, в пятницу вечером, я поджидаю ее в своем «шевроле» рядом с ресторанчиком Норма, это рядом с ее домом. Мы всегда встречаемся здесь, чтобы не нарваться на сцену с ее мамочкой. Она запаздывает. Начинается дождь. Наконец, сквозь покрытое каплями стекло я вижу, как рядом останавливается форд «вуди». Это машина Билла Холтнера, мудака, который поливает Черил грязью больше, чем все остальные – поэтому я довольно сильно удивлен, когда дверца форда распахивается, и она выходит из машины. Нарочно, провоцируя, Билл газует и с визгом шин стартует с места, а она идет под дождиком к моей машине и садится в нее. Я взбешен. Знаю, что это глупость, идиотизм, но сдержаться не могу.