Текст книги "Иди, вещай с горы"

«Ну вот, сейчас глаза брата наполнятся слезами, – с презрением подумала Флоренс, – и он поклянется «стать лучше». Такое обещание он регулярно давал с самого крещения.

Флоренс поставила сумку посреди ненавистной комнаты.

– Ма, я уезжаю, – сообщила она. – Уезжаю сегодня утром.

Неожиданно Флоренс разозлилась на себя, что не сделала этого вчера вечером, тогда у них было бы достаточно времени на слезы и споры. Но вчера она боялась, что сдастся, а сейчас времени было в обрез и на уговоры его просто не хватит. Перед ее мысленным взором возникли большие белые часы на вокзале, их стрелки непрерывно двигались.

– Куда ты собралась? – резко спросила мать. Флоренс знала, что та все поняла, причем задолго до этого момента. Мать не могла не догадываться, что такой день когда-нибудь настанет. Во взгляде, с которым она смотрела на сумку дочери, сквозило не удивление, а скорее настороженность. Ожидаемая опасность вдруг стала реальностью, и мать мучительно искала способ сломить волю дочери. Флоренс уловила ее намерение, и это придало ей силы.

Габриэл, толком не расслышавший заявление Флоренс, был рад тому, что случилось нечто, переключившее внимание матери, однако изменившийся тон ее голоса заставил его опустить голову, и тогда он увидел дорожную сумку сестры. И Габриэл повторил вопрос матери:

– Да уж, девушка. Так куда ты едешь?

– В Нью-Йорк, – ответила Флоренс. – У меня и билет есть.

Мать не спускала с нее глаз. Воцарилась тишина, а потом Габриэл испуганно проговорил:

– Когда ты это решила?

Флоренс даже не посмотрела на него. Взгляд ее был устремлен на мать.

– Я купила билет, – произнесла она. – Еду утренним поездом.

– Ты уверена, что поступаешь правильно? – тихо спросила мать.

Флоренс напряглась, прочитав в глазах матери насмешливую жалость.

– Я уже большая девочка. И знаю, что делаю.

– И ты вот так просто сегодня уедешь? – вскричал Габриэл. – Уедешь и бросишь мать в таком состоянии?

– А ты лучше помолчи! – Флоренс повернулась к брату. – У нее есть ты, разве не так?

Когда брат смущенно опустил голову, она все поняла. Габриэлу была невыносима мысль, что он останется с матерью один на один и ничто не будет стоять между ним и постоянным чувством вины. С отъездом Флоренс время проглотит всех детей матери, кроме него, и тогда ему придется возмещать эту потерю и подслащивать последние материнские деньки доказательством своей любви. А ей нужно лишь одно – чтобы сын не жил во грехе. С уходом Флоренс исчезнет его вольница, а время, ранее принадлежавшее ему, сузится до придирчивого допроса, когда, съежившись – головой в плечи, – он будет отвечать матери и Богу «да» или «нет».

При виде замешательства брата, когда паника сменилась у него яростью, Флоренс мстительно усмехнулась и снова взглянула на мать.

– У нее есть ты, – повторила она. – Я ей не нужна.

– Значит, ты едешь на Север, – сказала, помолчав, мать. – И когда думаешь вернуться?

– Ничего, скоро приползешь обратно, – злобно процедил Габриэл. – Отстегают тебя там раз пять-шесть…

– Держи карман шире. Не дождешься.

– Я вижу, дочка, дьявол сделал тебя такой жестокой, что ты готова бросить умирающую мать, и тебе наплевать, увидишь ты ее еще раз в этом мире или нет. Неужели в тебе столько зла?

Флоренс чувствовала, что Габриэл, затаив дыхание, ждет ответа. Несмотря на всю свою решимость, этого вопроса она страшилась больше всего. Флоренс выпрямилась и, затаив дыхание, посмотрела на улицу через маленькое, надтреснутое окно. Там, снаружи, за медленно стелющейся по земле дымкой и еще дальше, куда не доходил взгляд, ее ожидала новая жизнь. Женщина на кровати была старая, жизнь в ней еле теплилась, ускользая, как туман за окном. Для Флоренс мать была как бы уже в могиле, и она не могла позволить, чтобы рука покойницы задушила ее.

– Я поеду, ма, – сказала она. – Так надо.

Мать откинулась назад, подставив лицо свету, и заплакала. Габриэл шагнул к Флоренс и схватил ее за руку. Она видела, что глаза брата наполнились слезами.

– Ты не можешь, – умоляюще произнес он. – Не можешь вот так уехать и бросить мать. За ней должна ухаживать женщина. Что будет с матерью, если с ней останусь только я?

Флоренс оттолкнула брата и приблизилась к кровати матери.

– Послушай, ма, – начала она. – Не надо плакать. Для этого нет причин. На Севере со мной ничего не случится. Бог повсюду. Не нужно так переживать.

Флоренс понимала, что говорит невнятно, и мать не удостаивает вниманием ее слова. Мать уже присудила победу дочери, и легкость, с какой это удалось, заставило Флоренс – пусть смутно и с неохотой – задуматься, а настоящей была ли эта победа. Мать оплакивала не будущее дочери, а прошлое, и к этому горестному плачу Флоренс не имела никакого отношения. Он наполнил Флоренс страхом, который мгновенно сменился гневом.

– Габриэл позаботится о тебе, – проговорила она дрожащим от злости тоном. – Габриэл никогда не оставит тебя. Правда, братик?

А тот стоял около кровати матери с глупым видом, не зная, как справиться с охватившим его смущением и болью.

– Ну а мне пора идти, – закончила Флоренс и вернулась к стоявшей в середине комнаты сумке.

– Послушай, сестренка, – прошептал в смятении Габриэл. – Ты что, совсем бесчувственная?

– Боже! – громко вскричала мать, и при звуке ее голоса в душе Флоренс все перевернулось. Брат и сестра замерли, глядя на кровать. – Боже! Боже! Боже! Смилуйся над моей грешной дочерью! Протяни ей руку помощи и не дай погибнуть в геенне огненной! О Боже! – Голос матери дрогнул, и она заплакала. – Боже, я делала все для детей, посланных мне Тобой. Спаси и помилуй моих детей и не оставь их потомков.

– Флоренс, не уходи, – попросил Габриэл. – Пожалуйста. Ты ведь не собираешься просто так уйти и бросить ее?

Неожиданно слезы брызнули у Флоренс из глаз, хотя она не понимала, что заставляет ее плакать.

– Не удерживай меня. – Флоренс отстранила брата, взяла сумку и открыла дверь – в комнату потянуло утренним холодом. – Прощай. И передай мое «прощай» матери, – добавила она и спустилась по ступенькам в покрытый изморозью двор.

Габриэл смотрел ей вслед, стоя в оцепенении между рыдающей матерью и дверью, за которой скрылась сестра. Флоренс уже выходила на улицу, когда брат выбежал вперед и захлопнул перед ней калитку.

– Куда ты едешь, безумная? Что ты делаешь? Надеешься, что мужчины на Севере осыплют тебя жемчугами и бриллиантами?

Флоренс с силой распахнула калитку и вышла на улицу. Габриэл смотрел ей вслед с отвисшей челюстью, влажный рот его был приоткрыт.

– В любом случае, если мы еще свидимся, на мне не будет такого тряпья, как у тебя сейчас, – усмехнулась она.

В церкви стоял гул возносимых верующими молитв, и он был более величественным, чем самое торжественное молчание. От слабого, желтоватого света кожа верующих поблескивала тусклым золотом. Их лица, позы и голоса, звучавшие в унисон, вызывали у Джона представление о глубокой долине, бесконечной ночи, о Петре и Павле, заключенных в темницу, где один молился, а другой пел; об истинно верующем, державшемся за доску посреди бесконечного, бездонного, бушующего океана – и никакой земли на горизонте. И, воображая завтрашний день, когда вся церковь поднимется в едином порыве и запоет в ярком свете воскресного дня, Джон подумал о другом свете, которого они ждут и какой через мгновение войдет в их души, заставив новообращенного (минуя все эти темные, невероятные века до рождения Джона) свидетельствовать: «Я был слеп, а сейчас прозрел».

А потом все запели: «Иду в свете, прекрасном свете. Твой свет со мной, ночью и днем, Иисус, свет мира!» И еще они пели: «О Боже! Боже! Я хочу быть готовым, я хочу быть готовым, я хочу быть готовым идти в Иерусалим, как Иоанн».

«Идти в Иерусалим, как Иоанн». Сегодня вечером душа Джона была пуста. Его мучили сомнения и вопросы. Он жаждал света, который вразумил бы и просветил навсегда, указав нужный путь; жаждал силы, что обуздала бы его тоже навсегда, без постоянного взывания к Богу. Иначе лучше ему встать, покинуть храм и больше не видеть этих людей. Ярость и боль охватили Джона, невыносимые, необъяснимые; казалось, его мозг сейчас взорвется. В его сознание вошло время, и это время пульсировало таинственной Божественной любовью. Его сознание не могло вместить громадный отрезок времени, который объединял двенадцать рыбаков на берегу Галилейского моря и чернокожих мужчин, стоявших здесь на коленях и льющих слезы, и еще его, свидетеля.

«Моя душа – свидетель моего Господа». В глубине сознания Джона была ужасная пустота, а еще тяжесть, страшная догадка. Даже не догадка – а шевеление глубоко-глубоко чего-то огромного, темного, бесформенного, долгие годы лежавшего на дне, а теперь вдруг потревоженного легким, далеким ветерком, который будил: «Проснись!» И эта глыба заворочалась в тишине, какая возникает перед рождением, и Джон испытал ужас, не знакомый ему ранее.

Он огляделся, увидел молящихся людей. Матушка Вашингтон появилась в храме, когда все остальные были уже на коленях, и теперь эта внушающая ужас, старая чернокожая женщина стояла над тетей Флоренс, духовно поддерживая ту в молитве. Элла-Мэй пришла вместе с бабушкой, поверх обычной одежды на ней была старая меховая куртка. Она молча опустилась на колени в углу рядом с пианино, словно показывая, насколько тяжки ее грехи, и время от времени испускала чуть слышный стон. Когда девушка вошла, Илайша не посмотрел в ее сторону и продолжал истово молиться, на лбу у него проступил пот. Сестра Маккендлес и сестра Прайс иногда восклицали: «Да, Господи!» или «Слава Тебе, Господи!» Молился и отец с высоко поднятой головой, его голос доносился до Джона отдаленным горным потоком.

А тетя Флоренс молчала. «Не спит ли она, – подумал Джон. Прежде он не видел, чтобы тетка молилась в церкви. Ему было известно, что все молятся по-разному – может, Флоренс молится про себя? Мать тоже молчала, но Джон видел, как она молилась раньше, и понял, что она плачет. Но почему? Почему они вообще ходят сюда день за днем, обращаясь к Богу, которому нет до них никакого дела – если, конечно, Он существует над этим облупившимся потолком? Потом Джон вспомнил, как глупец провозгласил в его сердце: «Бога нет!» – и опустил голову, заметив, что на него смотрит матушка Вашингтон.

Фрэнк пел блюзы и много пил. Его кожа была цвета жженого сахара. Может, поэтому Флоренс казалось, будто у него во рту карамелька, прилипшая к прямым, острым зубам. Раньше он носил небольшую бородку, но Флоренс заставила ее сбрить: с бородкой Фрэнк походил на метиса-жиголо. В таких вопросах он легко ей уступал – всегда надевал чистую рубашку, подстригал волосы и ходил с ней на собрания «Духовного возрождения», где выступали известные негритянские деятели и рассуждали о будущем негритянской расы и ее долге. В начале их супружеской жизни это заставило Флоренс думать, что муж находится под ее контролем. Но, как выяснилось, то было заблуждением.

Двадцать лет назад, когда Фрэнк ушел от нее после десяти лет совместной жизни, она в первый момент почувствовала лишь раздражение и облегчение. Перед этим муж отсутствовал два дня и три ночи, и, когда наконец вернулся, в их ссоре было больше горечи и злобы, чем обычно. В тот вечер они стояли друг против друга в маленькой кухне, и Флоренс высказала мужу все накопившиеся за годы совместной жизни обиды. Фрэнк был в той же рабочей одежде, небритый, его потное лицо было в грязных разводах. Он долго молчал, а потом сказал: «Хорошо, детка. Вижу, ты больше не хочешь жить с таким жалким, чернокожим грешником, как я». Дверь за ним захлопнулась, и Флоренс еще долго слышала его шаги, удалявшиеся по длинному коридору. Оставшись одна, она машинально продолжала держать в руках кофейник, который хотела помыть. В голове крутилось: «Он вернется домой, обязательно пьяный». И тут Флоренс попросила, обводя взглядом кухню: «Боже, помоги, чтобы Фрэнк никогда не вернулся». Бог прислушался к ее словам, как делал, по наблюдению Флоренс, не раз, ставя подчас в тупик своими чересчур прямолинейными исполнениями просьб. Фрэнк действительно не вернулся. Некоторое время он жил с другой женщиной, а вскоре началась война, и Фрэнк погиб во Франции.

И вот теперь ее муж лежит в могиле на другом конце света. Спит в земле, которую никогда не видели его предки. Порой Флоренс задумывалась, отмечена ли как-то его могила? Стоит ли над ней – как она однажды видела в кино – небольшой белый крест? Если бы была на то Божья воля и она пересекла бы бушующий океан, то обязательно стала бы искать среди миллионов других – могилу Фрэнка. Облаченная в траурную одежду, она возложила бы на могилу венок, как делали другие женщины, и постояла бы над ней со склоненной головой, глядя на тихий бугорок. Как страшно будет Фрэнку в день Второго пришествия оказаться далеко от дома! И даже в такой день он не преминет упрекнуть Создателя. «Мы с Богом, – часто повторял Фрэнк, – не всегда ладим. Он управляет миром, не считаясь со мной». Как умер Фрэнк? Мгновенно или мучился? Кричал ли от боли? Подкралась смерть к нему сзади, исподтишка или встретилась с ним лицом к лицу? Флоренс ничего этого не знала, она и о его смерти узнала далеко не сразу, просто, когда солдаты начали возвращаться домой, стала высматривать на улице Фрэнка. О смерти Фрэнка ей рассказала женщина, с которой он жил и которую назвал в армии своей ближайшей родственницей. Женщина не знала, что еще добавить к этому печальному факту, она просто смотрела на Флоренс с простодушным сочувствием. Это возмутило Флоренс, она только пробормотала: «Спасибо» – и быстро ушла. К Фрэнку, допустившему, что эта женщина стала свидетельницей ее унижения, она чувствовала ненависть. И в очередной раз задала себе вопрос: что нашел Фрэнк в этой женщине? Да, она была моложе Флоренс, но далеко не такая красивая, много пила, и ее часто видели в обществе разных мужчин.

С самого начала все было ошибкой – их встреча, супружество, ее мучительная любовь к Фрэнку. Часто, когда Флоренс смотрела на мужа, ей приходило в голову, что все женщины обречены, так или иначе, на муки с рождения: их ждет одна злая судьба – терпеть мужское превосходство. Фрэнк уверял, будто она все переворачивает: терпеть приходится именно мужчинам, они вынуждены приспосабливаться к женщинам с рождения до самой смерти. Но Флоренс знала, что права она – хотя бы в случае с Фрэнком: разве ее вина в том, что муж такой, как есть, обреченный жить и умереть, как заурядный ниггер?

Но Фрэнк каждый раз клялся, что все изменится к лучшему, и, вероятно, именно глубина его раскаяния так долго удерживала их от окончательного разрыва. Порой Флоренс торжествовала при виде униженности мужа, когда он заявлялся домой пьяный, пропахший виски и, обливаясь слезами, падал ей на грудь. Тогда властелин становился на время рабом. И, держа мужа в своих объятиях, пока он не забывался сном, Флоренс, наслаждаясь своей властью, думала: «Все-таки во Фрэнке много хорошего. Нужно только набраться терпения, и он ступит на путь истинный». «Путь истинный» означал для нее изменение образа жизни Фрэнка – должен ведь он наконец стать мужем, которого она долго искала. Но Фрэнк сделал непростительную вещь, открыв ей, что на свете есть люди, для которых «путь истинный» – постоянный процесс, для таких людей нет конечной цели. Десять лет они прожили вместе, и, когда Фрэнк бросил Флоренс, он был все тем же мужчиной, за кого она вышла замуж. За время их брака он нисколько не изменился.

Фрэнк так и не заработал достаточно денег на дом, о котором Флоренс мечтала, или на что-то другое, чего бы она по-настоящему хотела, и это частично было предметом их ссор. Не то чтобы муж не мог хорошо зарабатывать, просто он не умел копить. Мог пойти и потратить половину недельного заработка на приглянувшуюся ему вещь или на что-либо еще, что, как ему казалось, могло понравиться Флоренс. Прийти домой в субботу с каким-нибудь бесполезным предметом в руках, вроде вазы, только потому, что ему почему-то пришло в голову, будто жене захочется поставить в нее цветы. Это ей-то? Флоренс никогда не обращала на цветы внимания и уж, конечно, не купила бы! Или принести ей шляпку – слишком дорогую или вульгарную, а то и кольцо, предназначенное явно для шлюхи. Порой Фрэнк вдруг покупал по дороге домой что-нибудь из съестного, желая избавить жену от ходьбы по магазинам. Обычно это была индейка – самая большая и самая дорогая из всех, несколько фунтов кофе (ему казалось, что в доме его всегда не хватает), а также хлопья на завтрак в таком количестве, что ими можно было целый месяц кормить армию. Подобную предусмотрительность Фрэнк считал верхом добродетели, и в качестве награды за достойный поступок покупал себе бутылку виски, а чтобы жена не считала его пьяницей, приглашал распить ее нескольких забулдыг. Всю вторую половину дня компания сидела у нее в гостиной, мужчины играли в карты, травили анекдоты, отравляя воздух перегаром и табачным дымом. Флоренс же, уединившись в кухне, исходила яростью и испепеляла взглядом индейку: птицу Фрэнк всегда покупал неощипанную и с головой, а значит, ее ждали долгие часы изнурительного, ненавистного труда. Какого черта ей так мучиться, думала Флоренс, и разве стоило уезжать далеко от дома, чтобы жить в маленькой двухкомнатной квартирке в нелюбимом городе, с инфантильным мужчиной.

Время от времени из гостиной, где муж сидел с гостями, слышался его крик:

– Эй, Фло!

Она не отвечала – терпеть не могла, когда ее называли Фло, но муж об этом забывал. Фрэнк продолжал кричать, она молчала, и тогда он сам приходил в кухню.

– Что с тобой, детка? Разве не слышишь? Я тебя зову.

Флоренс продолжала молчать, не двигаясь с места и глядя на него злыми глазами, и тогда ему приходилось допытываться, что с ней.

– Что случилось, детка? Ты сердишься на меня?

Когда муж с искренним недоумением и с одной из своих неотразимых улыбок, слегка наклонив голову, смотрел на Флоренс, внутри у нее что-то таяло, и, борясь с этим, она вставала и шипела на него тихо, чтобы не услышали в гостиной:

– Хотелось бы знать, как мы проживем неделю на одной индейке и пяти фунтах кофе?

– Но, детка, разве все это нам не пригодится?

Флоренс вздыхала в бессильной ярости, и глаза ее непроизвольно наполнялись слезами.

– Сколько раз я просила отдавать заработок! Позволь уж мне делать покупки, раз тебя умом обделили.

– Я только хотел помочь, детка. Подумал, а вдруг ты пожелаешь куда-нибудь пойти и тебе недосуг заниматься хозяйством.

– В следующий раз, когда решишь помочь, будь добр, скажи мне об этом. Кстати, как я могу пойти развлечься, раз ты принес мне эту огромную неощипанную птицу?

– Да я сам ею займусь, детка. Для меня это раз плюнуть.

Фрэнк подходил к столу, где лежала индейка, и внимательно осматривал ее, словно видел впервые. Потом, широко улыбаясь, говорил:

– Было бы из-за чего расстраиваться!

Флоренс начинала рыдать:

– Клянусь, не знаю, что на тебя находит! Каждую неделю ты совершаешь очередную глупость. Ну как мы можем накопить достаточно денег, чтобы уехать отсюда, если ты постоянно тратишь их на пустяки?

Когда она плакала, муж старался утешить ее – клал огромную руку ей на плечо и снимал поцелуями слезинки.

– Прости, детка. Я хотел сделать тебе сюрприз.

– Пусть у тебя будет больше здравого смысла – вот единственный сюрприз, который меня порадует. Думаешь, мне хочется провести здесь остаток жизни в окружении грязных ниггеров, которых ты приводишь домой?

– А где, по-твоему, нам жить, детка, если не с ниггерами?

Флоренс сердито отворачивалась, глядя на улицу из окна. Надземная железная дорога находилась очень близко, и Флоренс казалось, будто ее плевок может долететь до лиц проносящихся мимо и глазеющих на нее пассажиров.

– Мне просто не нравится этот сброд… но тебе он, похоже, по душе.

Воцарилось молчание. Флоренс стояла спиной к мужу, однако чувствовала, что он больше не улыбается, а устремленные на нее глаза темнеют.

– Скажи мне – так за какого человека ты вышла замуж?

– Я надеялась – за человека энергичного, который не будет всю жизнь барахтаться на дне.

– Чего ты хочешь от меня, Флоренс? Чтобы я перекрасился в белого?

Этот вопрос всегда вызывал у нее приступ гнева. Повернувшись, она пристально посмотрела на мужа и, забыв, что в гостиной сидят люди, громко выкрикнула:

– Необязательно быть белым, чтобы уважать себя! Думаешь, я пашу в этом доме, как ненормальная, чтобы твои грубые ниггеры могли приходить сюда каждый день и стряхивать пепел на пол?

– А кто сейчас у нас «грубый ниггер»? – тихо спросил Фрэнк, и по последовавшей за его словами жуткой тишине Флоренс поняла, что совершила ошибку. – Кто сейчас ведет себя, как «грубый ниггер»? И что подумает мой друг, который сидит в гостиной? А я скажу тебе… Не удивлюсь, если он подумает: «Бедняга Фрэнк, угораздило же его жениться на такой грубой женщине». Кстати, пепел он не стряхивает на пол, а пользуется пепельницей, потому что знает, для чего она предназначена. – Флоренс понимала, что обидела мужа и он в ярости – в такие минуты он всегда нервно облизывал нижнюю губу. – Сейчас мы уйдем, а ты можешь подмести пол и сидеть в гостиной хоть до Судного дня.

Ночью Фрэнк возвращался домой хмурый, но явно жаждущий примирения. Флоренс не ложилась, пока не была уверена, что муж заснул. Однако он не спал. Стоило Флоренс забраться под одеяло, как Фрэнк сразу поворачивался и обнимал ее; его дыхание было жарким с кисловатым запахом.

– Сладкая моя, почему ты такая неласковая со своим мальчиком? Выставила меня из дома, я выпил, конечно, а что мне оставалось делать? А ведь я хотел провести вечерок с тобой. Сходить куда-нибудь.

За это время мужская рука успевала перебраться на грудь Флоренс, а губы мелкими поцелуями покрывали шею. Ласки вызывали в ней такой всплеск чувственности, что она еле справлялась с охватившими ее эмоциями. Флоренс чувствовала, что эта связь между ними и все остальное – хитрый план для ее унижения. Она не хотела ласк Фрэнка и в то же время жаждала их – сгорала от желания и застывала от гнева. Знала, что мужчина понимает это и улыбается, видя, как легко на этом поле сражения он одерживает победу. И не могла вместе с тем не ощущать, что его нежность и страсть, его любовь были неподдельными.

– Оставь меня, Фрэнк. Я хочу спать.

– Неправда. Ты не заснешь сразу. Выслушаешь меня. Ведь твой мальчик любит поболтать, и ты это знаешь. Вот, слушай. – И он нежно коснулся языком ее шеи. – Слышишь?

Фрэнк ждал ответа. Флоренс молчала.

– Неужели тебе нечем ответить? Тогда слушай дальше. – И он стал покрывать поцелуями ее лицо, шею, плечи, грудь.

– От тебя виски разит. Оставь меня.

– Не только я умею разговаривать. Что ты на это ответишь? – И Фрэнк начинал ласкать внутреннюю поверхность ее бедра.

– Перестань.

– Ну уж, нет, крошка. Между нами завязалась такая нежная беседа.

Десять лет. Их битва так и не завершилась, и дом они не купили. Фрэнк умер во Франции. Сегодня вечером Флоренс вспомнила кое-что из тех лет, которые, казалось, забыла, и тогда наконец ее окаменевшее сердце дрогнуло, и из глаз полились слезы. Они текли у нее между пальцами – так мучительно и медленно течет только кровь. Стоявшая над ней старая женщина, будто что-то поняв, громко сказала:

– Да, дорогая. Просто поплачь. Смирись перед Господом – только тогда Он сможет тебе помочь.

Так вот как ей следовало жить? И ее борьба была напрасной? Теперь она одинокая старуха и скоро умрет. Все битвы закончились поражением. И сейчас она, склонившись перед алтарем, плачет и молит Бога о прощении. Флоренс услышала позади себя крик Габриэла: «Господи, помилуй!» – и подумала о его трудном пути к вере, и тут ей, по прихотливой игре сознания, на ум сразу же пришла Дебора.

Дебора писала ей редко, обычно, когда в ее жизни с Габриэлом наступал трудный период, и однажды от нее пришло письмо, которое Флоренс хранила до сих пор. Оно и сейчас лежало в ее сумочке. Флоренс хотела при случае показать его Габриэлу, но так этого и не сделала. Вечером рассказала о письме Фрэнку. Тот лежал на кровати, насвистывая какую-то простенькую песенку, а она сидела перед зеркалом, втирая в кожу отбеливающий крем. Перед ней лежало раскрытое письмо, и Флоренс громко вздохнула, чтобы привлечь внимание мужа.

Фрэнк резко замолчал, и Флоренс мысленно закончила музыкальную фразу.

– Что с тобой, детка? – лениво спросил он.

– Пришло письмо от жены брата. – Глядя на свое отражение в зеркале, Флоренс с раздражением подумала, что все эти кремы – пустая трата денег, никакой пользы от них.

– Как там у них дела? Надеюсь, новости хорошие? – И муж снова замурлыкал что-то себе под нос.

– Ничего хорошего. Впрочем, меня это не удивляет. Дебора пишет, что у Габриэла есть незаконный сын, он живет в одном городе с ним, но брат боится признать его.

– Что ты говоришь! А мне казалось, будто твой брат проповедник.

– Ниггер может быть проповедником и в то же время распутником. Одно другому не мешает.

Фрэнк рассмеялся:

– Похоже, ты не любишь своего брата. А как его жена узнала про мальца?

Флоренс сложила письмо и повернулась к мужу:

– По-моему, она давно о нем знает, только не решалась об этом заговорить. – Помолчав, она неохотно добавила: – Конечно, нельзя сказать, что она на сто процентов уверена. И все же Дебора не из тех женщин, которые выдумывают невесть что. Однако она сильно обеспокоена.

– Чего уж теперь беспокоиться? Дело сделано. Ничего не исправишь.

– Она размышляет, спросить ли у него прямо о ребенке или нет.

– Но он же не дурак, чтобы признаться. Как ты считаешь?

Флоренс вздохнула и снова стала рассматривать себя в зеркале.

– Ну да… Габриэл проповедник. Но, если Дебора права, у него нет права быть проповедником. Он не лучше других. На самом деле он не лучше убийцы.

Фрэнк даже перестал насвистывать от удивления.

– Убийцы? Что ты такое говоришь?

– А то, что Габриэл отослал мать ребенка из города, там она и умерла в родах. Вот так. – Флоренс помолчала. – Очень похоже на Габриэла. Он никогда не думает ни о ком, кроме себя.

Фрэнк ничего не ответил, только смотрел на ее спину, которая буквально излучала негодование.

– Ты собираешься ответить на письмо?

– Да.

– И что напишешь?

– Посоветую сказать ему, что она знает о его мерзостях. Может, даже встать в церкви и сообщить обо всем, если она решится.

Фрэнк беспокойно зашевелился, нахмурившись.

– Тебе, конечно, виднее. Но я не понимаю, чем это поможет.

– Это поможет Деборе. Заставит Габриэла лучше с ней обращаться. Ты не знаешь моего брата. Только напугав до смерти, можно от него чего-либо добиться. Нельзя на каждом углу болтать, какой ты праведный, если такое вытворяешь.

Воцарилась тишина. Фрэнк просвистел еще несколько тактов своей песенки, потом зевнул и сказал:

– Ты собираешься ложиться, детка? Не понимаю, зачем ты тратишь свое время и мои деньги на эти отбеливающие кожу штучки? Все равно останешься такой же черной, как в день своего рождения.

– Ты не видел меня в день моего рождения. И я знаю, что тебе не понравится черная, как уголь, женщина. – Флоренс поднялась и направилась к кровати.

– Никогда ничего подобного не говорил. Будь добра, выключи свет. И я докажу тебе, что черный цвет просто великолепен.

Флоренс подумала, что так и не выяснила, поговорила ли Дебора с мужем, и еще задалась вопросом, решится ли она отдать Габриэлу письмо, которое и сегодня вечером лежало у нее в сумке. Все эти годы Флоренс держала его при себе, ожидая подходящего момента, чтобы нанести удар, но не знала, какой момент подходящий. А теперь и не хотела этого знать. Ведь она всегда рассматривала письмо как орудие, которое может окончательно добить Габриэла. Когда брату станет совсем плохо, думала Флоренс, она помешает ему снова встать на ноги, показав письменное свидетельство его кровавого злодеяния. Но сейчас стало ясно – ей не дожить до терпеливо ожидаемого дня. Смерть настигнет ее раньше.

Эта мысль наполнила Флоренс ужасом и гневом, слезы высохли на лице, а сердце сжалось, раздираемое, с одной стороны, желанием сдаться, а с другой – предъявить счет Богу. Почему Он оказывал поддержку матери и брату – чернокожей старухе и подлому чернокожему мужчине, а ее, которая хотела жить честно, обрек на смерть в грязной меблированной комнате, в одиночестве и бедности? Флоренс с силой ударила кулаками по алтарю. Он будет жить, глядя с улыбкой, как сестру опускают в могилу! И мать тоже будет при этом присутствовать, наблюдая от врат рая, как дочь поджаривают в преисподней.

Когда Флоренс била кулаками по алтарю, стоявшая над ней старуха, опустив руки на ее плечи, вскричала:

– Призывай Его, дочь! Призывай Господа!

Флоренс показалось, будто ее швырнули наружу, туда, где отсутствуют границы, звучащий голос теперь принадлежал матери, а руки на плечах – самой смерти. Из груди вырвался вопль – прежде она не кричала так громко, – и Флоренс плашмя рухнула у алтаря прямо у ног чернокожей старухи. Слезы раскаленным огнем текли по щекам. Руки смерти ласкали плечи, а голос нашептывал на ухо: «Бог знает твой номер, и приказ для смерти уже готов».