Текст книги "Другая страна"

А вот это верно, подумала Кэсс, с уважением взглянув на мужа, который всегда в критических обстоятельствах удивлял ее тем, что проявлял необычайную крепость духа.

– Мне он очень нравился, – беспомощно произнесла она. – В нем было что-то очень славное.

Ричард слегка улыбнулся ей.

– Ты, наверное, лучше меня. Мне так не казалось. Я считал его, если говорить правду, большим эгоистом.

– Эгоистом! А кто не эгоист? – запротестовала она.

– Например, ты, – сказал он. – Ты всегда думаешь о других людях и стараешься обращаться с ними по справедливости. И вкладываешь всю свою душу в заботы о детях… и обо мне…

– Но вы и есть моя жизнь – ты и дети. Что бы я делала, кем была бы – без вас? Я такая же эгоистка, как и остальные. Разве ты не понимаешь?

Он усмехнулся и неловко погладил ее по голове.

– Нет. Но спорить с тобой не буду. – Однако через минуту снова заговорил: – Не то чтобы я не любил Руфуса, просто не любил его так, как ты, как вы все. Мне всегда казалось, что во многом с ним так носятся, потому что он черный. А разве это, черт побери, повод для любви? Я же видел в нем просто другого человека. И потому никогда не мог простить ему того, что он сделал с Леоной. Ты, кстати, тоже говорила, что не можешь.

– У меня с тех пор было время поразмыслить. И я воспользовалась этой возможностью.

– И что же ты надумала? Как-то сумела это оправдать?

– Нет. Я и не пыталась. Это нельзя оправдать. Но мне пришло в голову… я не знаю всего, чтобы судить его. Он наверняка страшно мучился. Должно быть, он очень любил ее. – Кэсс повернулась к мужу и заглянула ему в глаза. – Не сомневаюсь, что он любил ее.

– Ничего себе любовь, – пробормотал муж.

– Ричард, – сказала она, – мы с тобой часто причиняли друг другу боль. Иногда невольно, но бывало и нарочно. И разве это не происходит потому… именно потому… что мы любим… любим… друг друга?

Ричард посмотрел на нее странным взглядом, склонив голову набок.

– Кэсс, – сказал он, – как ты можешь сравнивать? Ни один из нас никогда не стремился уничтожить другого. Разве не так?

Они молча глядели друг на друга. Она ничего не ответила.

– Никогда я не пытался уничтожить тебя. А ты разве пыталась?

Она вспомнила, каким он был, когда они познакомились, представила себе то его лицо. Вспомнила многое, что они узнавали вдвоем, что открыли друг другу. Множество маленьких обманов сложились в одну, уникальную, их собственную правду – любовь, которая их связывала. Несчетное количество раз говорила она «нет», когда хотелось сказать «да» – и это все из-за Ричарда; поверила во множество вещей, в которые без него бы не поверила. Он стал необходим ей как воздух, по крайней мере она так думала; но так или иначе, а она прилепилась к мужу и вся ее жизнь стала вращаться вокруг него. Кэсс никогда не сожалела об этом. Много лет назад что-то в ней произнесло: я хочу этого мужчину. И тогда она крепко вцепилась в него обеими руками. Ричард стал ее спасением и до сих пор им оставался. Нет, Кэсс ни о чем не жалела и все же сейчас задумалась, а может, стоило кое о чем и пожалеть; может, она отдавала Ричарду нечто такое, о чем он даже не догадывался.

– Нет, не стоило, – тихо произнесла она вслух. И непроизвольно прибавила: – Но мне и не хотелось.

– Что ты имеешь в виду?

– Видишь ли, – усевшись снова на стул, она машинально крутила в руке рюмку, – мужчина встречает женщину. Она становится ему необходима. А женщина пользуется этим, чтобы разрушить мужчину. Это нетрудно. Женщина видит в нем то, что он предпочел бы скрыть – самые уязвимые места. – Кэсс допила рюмку. – Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?

– Нет, – искренне признался он. – Не понимаю. Никогда не верил в эту ахинею про якобы особую женскую интуицию. Это выдумка самих женщин.

– Вот ты спокойно заявляешь об этом, да еще таким тоном… – Кэсс передразнила его: – Выдумка самих женщин. А вот я не могу так сказать. То, что «выдумали» мужчины, – перед нами, тот мир, который они «выдумали», и есть наш мир.

Ричард рассмеялся.

Она смешалась.

– Это правда.

– А ты забавная девочка, – сказал он. – С ярко выраженной завистью к пенису.

– У большинства мужчин она тоже есть, – резко заявила Кэсс, и муж снова расхохотался. – Я только хочу сказать, – прибавила она более спокойно, – что всегда старалась приспособиться к тебе и никогда не заставляла тебя приспосабливаться ко мне. Вот и все. Но это было нелегко.

– Нелегко, понимаю.

– Нелегко. Потому что я люблю тебя.

– Вот как! – проговорил он, продолжая громко смеяться. – Ты действительно забавная девочка. Я тебя тоже люблю, и ты это знаешь.

– Надеюсь, – сказала она.

– Знаешь меня как облупленного и все же сомневаешься в моих чувствах? А как же пресловутая интуиция, это особое женское свойство?

– В некоторых случаях она подводит, – промолвила Кэсс с печальной улыбкой.

Ричард притянул жену к себе и, обняв, зарылся лицом в ее волосы.

– В каких же, милая?

Его руки, грудь, запах тела были такими родными, бесконечно, непередаваемо дорогими… Кэсс отвернулась к окну.

– Когда любишь, – ответила она, созерцая холодный солнечный свет. Она подумала о мертвом чернокожем юноше, их друге, и о том, какая холодная сейчас вода в реке.

В субботу Ричард остался с детьми, а Кэсс и Вивальдо отправились на похороны Руфуса. Кэсс предпочла бы остаться дома, но не смогла отказать Вивальдо, который не хотел быть на церемонии единственным белым.

Предстояло отпевание в церкви и последующее погребение. В этот холодный бесснежный день Вивальдо появился у них очень рано, подчеркнуто одетый в белое и черное: белая рубашка, черный галстук, черный костюм, черные ботинки, черное пальто; всклокоченные черные кудри, на мертвенно-белом осунувшемся лице – черные глаза и брови. Безмерная глубина его горя поразила Кэсс в самое сердце; не говоря ни слова, она накинула темное пальто и взяла его под руку. В лифте они ехали в полном молчании, Кэсс незаметно следила за юношей в зеркале. Он был сама скорбь. Страдание вернуло ему красоту и одухотворенность.

Поймав такси, они поехали в негритянский район. Сидя рядом с Кэсс, Вивальдо напряженно глядел вперед, уронив на колени руки. Кэсс смотрела по сторонам. Движение было интенсивным, но неравномерным; шофер постоянно менял направление, рывком трогался с места, то ускорял, то замедлял ход, но все же умудрялся продвигаться вперед без остановок. Однако на 34-й улице их задержал красный сигнал светофора. Они оказались затертыми в самой гуще автомобилей, громадных грузовиков, зеленых автобусов и мальчишек – темнокожих мальчишек, толкавших перед собой деревянные тележки с одеждой. Людям было тесно на тротуарах, они выливались и на проезжую часть. Женщины в шубах тяжело передвигались, неся в руках объемистые свертки и нагруженные сумки: День Благодарения остался позади, но со всех сторон лезли в глаза рекламные объявления, напоминая, что не за горами Рождество. Не столь обремененные поклажей мужчины сновали по улицам, обгоняя женщин: им нужно было заработать побольше денег на рождественские праздники; мальчишки с модной стрижкой «утиный хвостик» скользили по холодному темному асфальту, словно это был натертый до блеска паркет. Почти вплотную к такси остановил свою тележку цветной паренек, он был от Кэсс на таком же расстоянии, как и Вивальдо; паренек закурил сигарету и весело чему-то рассмеялся. Шоферу никак не удавалось проскочить вперед, и он в сердцах выругался. Кэсс зажгла сигарету и передала ее Вивальдо. Потом закурила сама. И тут такси рванулось с места.

Шофер включил приемник, и салон неожиданно наполнился звуками гитары, нестерпимо высокий голос в сопровождении хора взывал к кому-то с мольбой: «Люби меня!» Другие слова тонули в гортанных всхлипываниях певца, звучавших почти столь же непристойно, как смачные ругательства их шофера, но эти два слова регулярно повторялись.

– Мои родные считают меня ни на что не годным, никчемным человеком. Мог бы добавить, что они махнули на меня рукой, но это не совсем так: они до смерти боятся, как бы я еще чего не выкинул.

Кэсс промолчала. Вивальдо выглянул из автомобиля – они как раз проезжали мимо Коламбус Серкл[8]8
  Коламбус Серкл – площадь в Нью-Йорке, пешеходный район.


[Закрыть].

– Иногда – например, сегодня, – продолжал он, – мне кажется, что они правы и я просто дурью маюсь.

Теперь с обеих сторон по ходу такси шли решетки парка, а за ними неслись, отставая от автомобиля, проступавшие за контурами голых деревьев стены гостиниц и жилых домов.

– А мои родные убеждены, что я выбрала в мужья не ровню себе, – сказала Кэсс, – но, конечно, самое главное – не ровню им. – Она улыбнулась ему, бросила сигарету и затоптала ее.

– По-моему, я никогда не видел отца трезвым, – говорил Вивальдо, – ни разу за все годы. Он всегда повторял: «Я хочу, чтобы ты говорил мне правду, никогда не лги». Но стоило мне однажды сказать правду, так он меня по стенке размазал. И, конечно, я стал все скрывать; отбрехивался как мог. Когда был у них последний раз, надел красную рубашку, и отец спросил меня: «Ты что, педиком заделался?» Бог мой!

Кэсс закурила вторую сигарету, она внимательно слушала его. В парке на верховой тропе промелькнула всадница, бледная молодая девушка на коне – лицо надменное и одновременно застенчивое. Непроизвольно Кэсс успела подумать, пока всадница не скрылась из виду, что такой могла быть она сама – много лет назад, в Новой Англии.

– Я вырос в ужасном районе, – продолжал Вивальдо, – там нужно быть очень жестким, чтобы выжить, иначе тебя уничтожат. Вокруг постоянно гибли люди – просто так, не из-за чего. Мне не хотелось дружить с большинством сверстников – тоска брала от них просто зверская. Но я не только скучал с ними, я их еще боялся, от отца меня просто тошнило – трус страшный. Всю жизнь притворяется… даже не знаю кем, делает вид, что дела у него обстоят превосходно, и не замечает, что жена постепенно сходит с ума, изматываясь в нашей скобяной лавке. Отец знал, что ни я, ни мой брат его ни капельки не уважаем. А дочь его выросла в величайшую динамистку всех времен. Теперь она вышла замуж, и я не знаю и знать не хочу, что уж там обещает ей муж, когда хочет чего-нибудь от нее добиться.

Он немного помолчал и заговорил снова:

– Да, хорош гусь! А чего, спрашивается, он ко мне постоянно лез? Мне нравилось просто сесть в автобус и уехать одному в незнакомую часть города, или гулять, или пойти в кино, или читать, или валять дурака. Нет, этого он позволить не мог. Ты должен быть мужчиной и доказывать это, доказывать постоянно. Но вот что я тебе скажу… – Он вздохнул. – Отец мой по-прежнему живет на старом месте, способствует по мере сил процветанию винно-водочной промышленности. А ребята, кого я знал, с кем рос – кто в могиле, кто в тюрьме, кто наркоман. А я всего лишь никчемный человек. Мне еще повезло.

Кэсс слушала его, потому что понимала: он возвращается к своим воспоминаниям, чтобы оценить их, попытаться свести воедино, понять и исторгнуть наконец. Но вот это ему как раз и не удавалось. На улицах Бруклина он оставил нечто такое, что навсегда застряло в памяти.

– Как-то раз, – заговорил снова Вивальдо, – мы сели в машину и покатили в Вилледж, там подобрали одного гомика, совсем мальчишку, и привезли его к нам в Бруклин. Бедняга на полдороге понял, что дело нечисто, и чуть не помер от страха, но выпрыгнуть из автомобиля не смог. Мы затолкнули его в гараж, и там ему пришлось поочередно ублажить всех семерых, а потом мы излупили его до полусмерти, забрали деньги и одежду и бросили его там, на цементном полу, а дело было зимой. – Вивальдо впервые за все утро посмотрел ей прямо в глаза. – Иногда я задаю себе вопрос, успели его спасти или он умер, чем все кончилось? – Он сцепил руки и посмотрел через стекло. – Неужели я и тот человек, который проделывал все эти штуки в те давние времена, одно и то же лицо?

Нет. Ему не удавалось исторгнуть из себя прошлое. Интересно, почему, подумала Кэсс. Может, потому, что воспоминания не освобождали его от минувшего. Он не окунался в прошлое, не становился тем прежним мальчиком, а всматривался в былое как зачарованный, с неким, даже романтическим, ужасом, ища любую возможность отречься от него.

Наверное, от подобных тайн можно отделаться только в том случае, если человек, пусть с трудом, извлекает их на свет, выставляет на всеобщее обозрение, делает их частью опыта человечества. Без этого такая тайна становится тюрьмой, где человек медленно гибнет, без этого мир погрузился бы в вечную тьму. Кэсс старалась не думать, почему такие попытки редки. Ведь тогда пришлось бы задуматься и о том, почему Ричард написал книгу, в которую сам не верил, чем глубоко разочаровал ее. Она догадывалась (зная, что Ричард никогда не признает это), что книга, которую он написал якобы для денег, говорила прежде всего об ограниченности его дарования. Если бы книга получилась такой только потому, что написана для денег! Нет, дело в другом: Ричард боялся… боялся касаться вещей темных, страшных, опасных, трудных, глубоких.

А мне все равно, быстро подумала она. И еще: не его вина, если он не Достоевский, мне все равно. Но было ей все равно или не было – это особого значения не имело. Ему-то не все равно, еще как не все равно, а он всегда держался на ее вере в него.

– Странно, что ты вспомнил обо всем этом именно сейчас, – неожиданно для себя произнесла Кэсс.

– Из-за нее, возможно, – сказал Вивальдо, немного подумав. – В тот день, когда она позвонила мне и сообщила о смерти Руфуса, я поехал к ним и… не знаю даже… брел по улице, потом зашел в дом, и все казалось мне… не знаю… давно знакомым. – Он повернул к Кэсс бледное и взволнованное лицо, но женщина знала, что сейчас перед ним не она, а высокая, неприступная стена между ним и его прошлым. – Дело не в том, что я проводил в Гарлеме довольно много времени, – он нервно отвел глаза, – днем я там практически никогда не был. Я хочу сказать, что дети на улице напомнили мне ребят из моего квартала… они были цветными, но в остальном такими же, совершенно такими же… и та же, черт возьми, вонь в парадных, и то же желание во что бы то ни стало выбиться в люди, хотя живущие там понимают, что шансов у них практически нет. Те же старухи, те же старики… разве что поживее… Когда я пришел, все сидели за столом – Ида, мать, отец и еще несколько человек, – родственники, наверное, и друзья. Точно не знаю, никто не обратился ко мне, кроме Иды, да и она обменялась со мной парой слов. Все они глядели на меня, как будто… как будто я убил его… Господи, как мне хотелось прижать эту девушку к себе и целовать до тех пор, пока не исчезнет этот взгляд, заставить ее понять, что не делал я этого и не мог, а тот, кто убил его, убил и меня тоже. – Он беззвучно плакал, склонившись вперед и прикрывая лицо тонкой кистью. – Знаю, я подвел его, но я его тоже любил, однако никто из них не хотел этого знать. А мне в голову лезли все те же мысли. Они цветные, а я белый, но в их мире и в моем происходят одни и те же вещи, действительно одни и те же, и как сделать, чтобы они поняли это?

– Все эти вещи происходят с тобой не потому, что ты белый. Они просто случаются. А вот то, что происходит здесь, – такси как раз выехало из парка, и Кэсс показала руками вокруг, приглашая его оглядеться, – происходит потому, что они цветные. Вот и вся разница. – Она рискнула еще прибавить: – Тебе придется долго ее целовать, дружок, прежде чем этот взгляд исчезнет совсем.

Вивальдо повернулся к стеклу, утирая глаза. Они выехали на Ленокс-авеню, хотя им надо было на 7-ю улицу. Ничего нового они здесь не увидели – повсюду царила все та же нищета и разруха. А ведь когда-то по этой широкой улице торжественно гарцевали запряженные в коляски лошади, а из экипажей спускались джентльмены – в орденах, с цветками в петлицах, в парчовых камзолах и шляпах с плюмажем, они входили в эти дома – ныне потемневшие и обветшавшие от времени и людской глупости. Когда-то новенькие, весело сверкавшие на солнце карнизы, теперь – потускневшие и заброшенные, казалось, стыдились своего позора. Стекла в них тоже не всегда были такими тусклыми. И двери, видимо, раньше не вызывали представления об осажденном в течение долгого времени городе, где нагнеталась атмосфера подозрительности и недоверия. Когда-то люди заботились об этих домах, вот в чем дело, они гордились тем, что могли гулять по этой улице, здесь находился их очаг. Для нынешних же жителей здесь была тюрьма.

Да, всем на все наплевать: это безразличие роднило гетто с остальным городом. Все рушилось, а владельцев это нисколько не заботило, да и никого не заботило. Игравших на улице прекраснейших в мире детей, с глянцево-черными, коричневыми или золотистыми мордашками и обветренной на лицах и ногах кожей, как будто слегка подернутой инеем, тоже не беспокоило, что никто не замечает их красоты. Их родители, грузные, с трудом ковылявшие чернокожие мамаши, и худые, шаркающие отцы наставляли их или учили личным примером, что значит заботиться или не заботиться о чем-то: наставления мгновенно вылетали из памяти, но личные примеры запоминались. Дородные матроны, переваливаясь, входили и выходили из дверей и, отдыхая, болтали друг с дружкой, с мужчинами и с полицейскими, разглядывали витрины, орали на детей, смеялись и подзывали, чтобы их приласкать. На всех лицах, даже на детских, лежала печать утраты иллюзий, иногда она уродовала облик, иногда – нет, но всегда придавала чертам некую определенность, как если бы лица высекались из камня. Такси неслось все дальше, оставляя позади мужчин, толпившихся у парикмахерских, ресторанчиков и баров; оно неслось мимо длинных темных и шумных боковых улочек, по обеим сторонам которых, слегка подавшись вперед и разрезая небо, высились серые дома, в тени которых, словно мухи на липучке, возились и шумели ребятишки. Затем такси свернуло на запад и поползло по длинной сумрачной улице. Быстрее машина тут ехать не могла: по мостовой слонялось множество никуда не спешивших людей, а дети мчались прямо под колеса, выскакивая неожиданно из-за припаркованных у тротуара автомобилей. Люди облепили входы в дома, перекрикивались из окон, молодые мужчины равнодушно взирали на еле тащившееся такси, на их лицах застыла насмешка, а глаза были непроницаемы.

– Руфус приводил тебя сюда? – спросила Кэсс. – Знакомил с семьей?

– Да, – ответил Вивальдо. – Очень давно. Я почти забыл тот визит и, если бы не подсказка Иды, никогда бы не вспомнил. Тогда она еще ходила с косичками, забавная такая маленькая негритяночка. Лет ей было около пятнадцати. Мы с Руфусом возили ее в Радио-сити[9]9
  Концертный зал в Нью-Йорке.


[Закрыть].

Кэсс рассмешило его описание Иды и сам тон, подсознательно эротический. Такси пересекло авеню и остановилось в самом конце квартала, у небольшой церквушки. На ее ступеньках, тихо переговариваясь, стояли две женщины. Пока Вивальдо расплачивался с шофером, к женщинам присоединился молодой человек, и они, все трое, вошли внутрь церкви.

Вдруг Кэсс с проклятьем коснулась своей непокрытой головы.

– Вивальдо, – проговорила она, – мне туда нельзя.

Он взглянул на нее, ничего не понимая, а таксист даже перестал отсчитывать сдачу.

– О чем ты? – изумился Вивальдо. – Что стряслось?

– Ничего. Но у женщин должна быть покрыта голова. Я не могу войти туда без головного убора.

– Конечно можешь. – Но, сказав это, Вивальдо вспомнил, что ни разу не видел в церкви простоволосых женщин.

– Нет, невозможно. Все женщины будут там с покрытой головой. Я нанесу оскорбление своим видом, это все равно, что прийти в слаксах. – Она помолчала. – Здесь церковь, Вивальдо, идет траурная церемония, это будет настоящая обида.

Он уже сдался и теперь беспомощно смотрел на нее. Таксист, держа в руке сдачу, подчеркнуто бесстрастно следил за Вивальдо.

– А у тебя нет шарфика или еще чего-нибудь?

– Нет. – Кэсс порылась в сумке, карманах пальто, слезы навернулись ей на глаза. – Совсем ничего.

– Послушай, друг… – напомнил о себе шофер.

Лицо Вивальдо прояснилось.

– А пояс? Ты можешь завязать его на голове. Он черный.

– Что ты! Ничего не получится. Кроме того, все поймут, что это пояс.

– Попробуй.

Чтобы положить конец спору и доказать, что она права, Кэсс сняла пояс и намотала на голову.

– Теперь видишь? Ничего не получится.

– Чем вы там занимаетесь? – спросил таксист. – Не могу я тут с вами целый день прохлаждаться.

– Нужно купить что-нибудь подходящее, – сказала Кэсс.

– Мы опоздаем.

– Иди один. Я съезжу в ближайший магазин и вернусь.

– Здесь нет магазинов, дамочка, – объявил водитель.

– Конечно, есть, – резко возразила Кэсс. – Иди, Вивальдо. Я скоро вернусь. Скажи мне только здешний адрес.

Вивальдо продиктовал ей адрес и уточнил:

– Тебе надо ехать на 125-ю улицу, по-моему, только там есть магазины. – Забрав у шофера сдачу и дав ему чаевые, он сказал: – Даме нужно на 125-ю улицу.

Шофер неохотно подчинился и включил счетчик.

– Иди же, Вивальдо! – повторила Кэсс. – Прости меня. Я скоро вернусь.

– У тебя деньги есть?

– Да. Ну, иди!

Вивальдо выбрался из такси с беспомощным и раздраженным выражением лица и, как только автомобиль отъехал, переступил порог церкви. Шофер высадил Кэсс на углу 125-й улицы и Восьмой авеню, и она, торопливо зашагав по широкой людной улице, вдруг осознала, что находится в каком-то необычном и непонятном состоянии, почти на грани нервного срыва. Никто не обращал на нее никакого внимания: вероятно, вид одинокой белой женщины, спешащей по своим делам в субботнее утро, был здесь вполне привычным зрелищем. Ей не попадались магазины, в витринах которых были бы выставлены головные уборы. Но она не сдавалась и только ускоряла шаг, внимательно глядя по сторонам: если не сосредоточиться, можно пробродить здесь весь день. Кэсс даже подумала, не остановить ли одну из женщин, в лица которых она всматривалась, ища следы нужной ей информации, и не спросить ли дорогу, но мешал некий необъяснимый, мистический страх – она почему-то боялась этих людей, этих улиц, церквушки, куда должна вернуться. Кэсс с трудом заставила себя пойти медленнее. Тут она увидела нужный магазин и вошла в него.

Навстречу ей устремилась одетая в ядовито-зеленое платье негритянская девушка, с кожей цвета подернутой пылью меди, рыжие кудри свободно падали ей на плечи.

– Чем могу служить?

Девушка улыбалась – стандартная улыбка, убеждала себя Кэсс, во всем мире именно так улыбаются продавщицы. Эта улыбка всегда заставляла Кэсс чувствовать себя жалкой оборванкой, но сейчас она подействовала на нее просто убийственно, и хотя Кэсс непонятно почему почти тряслась от гнева, она понимала, что здесь не пройдет та аристократическая сухость, которая так безотказно срабатывала в центральных магазинах.

– Я хотела бы подобрать шляпку, – сказала Кэсс, запинаясь.

Но тут она вспомнила, что никогда не носила шляп и вообще терпеть их не может. Девушка, которую хозяева научили так лучезарно улыбаться, держалась совершенно естественно, словно каждое субботнее утро продавала по крайней мере одну шляпку странным запыхавшимся белым женщинам.

– Пройдемте со мной, – пригласила она Кэсс.

– Нет, – вырвалось у Кэсс. Девушка обернулась, выученно подняв брови. – Я хочу сказать, что шляпа мне не очень нужна. – Кэсс силилась улыбнуться, хотя на самом деле ей хотелось бежать отсюда со всех ног. В магазине вдруг стало очень тихо. – Лучше я возьму косынку. Черную… – каждое ее слово, казалось, гулко падало в тишину. – На голову, – прибавила она, чувствуя, что еще минута – и хозяева позовут полицию. А у нее даже документов с собой нет.

– О! – сухо произнесла девушка. Старания Кэсс увенчались успехом: стандартная улыбка исчезла с лица продавщицы. – Мэри! – раздраженно позвала она. – Обслужи эту даму.

Продавщица удалилась, а к Кэсс вышла другая девушка, постарше и попроще, но тоже тщательно одетая и накрашенная. На губах ее играла совершенно другая улыбка: почти непристойная, развязная ухмылка, полная панибратства и презрения к клиенту. Кэсс почувствовала, что заливается краской. Девушка вытащила коробки с шарфиками и косынками. Все они были слишком тонкие и очень дорогие, но у Кэсс не оставалось выбора. Она заплатила за одну косынку, повязала ее на голову и покинула магазин. На углу ей удалось поймать такси; выдержав небольшую борьбу с собой, Кэсс назвала адрес церкви, хотя больше всего ей хотелось поскорее попасть домой.

В небольшой церквушке было немного народу. Кэсс постаралась войти как можно незаметнее, но несколько человек все же обернулись на шум. Пожилой мужчина, вероятнее всего распорядитель, безмолвно поспешил к ней, но она уже села на первое попавшееся свободное место в последнем ряду, рядом с выходом. Вивальдо находился ближе к середине – единственный белый, насколько она успела разглядеть. Люди сидели вразброд, на значительном расстоянии друг от друга – так же хаотично была разбросана и жизнь Руфуса, – и оттого церковь казалась еще более пустой. Среди пришедших проститься с покойником преобладали молодые люди. Кэсс решила, что это, видимо, друзья Руфуса – юноши и девушки, которые росли вместе с ним. В первом ряду сидели родные, шесть человек, – даже траур не смог согнуть гордую спину Иды. Прямо перед ними, у алтаря, стоял на возвышении закрытый, отделанный перламутром гроб.

Когда Кэсс входила в церковь, кто-то говорил, теперь этот человек сел на свое место. Это был юноша в черном одеянии евангелиста. Кэсс засомневалась, мог ли он быть евангелистом – он казался совсем мальчиком. Но юноша держался с большим достоинством, как человек, нашедший свое место в жизни и обретший в душе мир. Тем временем поднялась и вышла в проход худенькая девушка, и тогда юноша в черном направился к фортепиано у края алтаря.

– Я помню Руфуса, – начала девушка, – еще с того времени, когда была всего лишь маленькой девочкой, да и он был мальчишкой, правда, постарше, – и она сделала отчаянную попытку улыбнуться тем, кто сидел в глубоком трауре в первом ряду. Кэсс видела, как мужественно борется с собой девушка, изо всех сил стараясь не расплакаться. – Нам с его сестрой оставалось только утешать друг друга, когда Руфус бросал нас и уходил с большими ребятами, они не принимали нас в свою игру. – Послышался оживленный горестный шепот, головы в первом ряду дружно закивали. – Мы жили по соседству, и он мне был как брат. – Девушка опустила голову, сжимая в темных руках ослепительно-белый платок – ничего белее Кэсс, казалось, никогда не видела. Несколько секунд девушка молчала, а по церкви вновь прошелестел, словно легкий ветерок, шепот, подтверждая, что присутствующим дороги ее воспоминания, что они разделяют ее скорбь и хотят, чтобы у нее хватило сил справиться с горем. Юноша взял на рояле аккорд. – Руфусу нравилось, когда я пела эту песню, – отрывисто произнесла девушка. – Сейчас я спою ее для него.

Юноша проиграл вступление. Девушка запела непоставленным, но удивительно сильным голосом:

 
Не гони меня, странника, прочь,
Не гони меня, странника, прочь,
Когда-нибудь ты пожалеешь об этом,
Не гони меня, странника, прочь.
 

Закончив петь, девушка подошла к гробу и, коснувшись его руками, немного постояла рядом. Затем вернулась на свое место. С первого ряда донеслось рыдание. Кэсс видела, как Ида успокаивала, покачивая, как ребенка, пожилую грузную женщину. Один мужчина громко высморкался. Было очень душно. Кэсс хотелось, чтобы все поскорей кончилось.

Вивальдо неподвижно и одиноко сидел в стороне от других, глядя прямо перед собой.

Теперь из алтаря выступил вперед седой мужчина. Он постоял минуту, всматриваясь в присутствующих, пока юноша в черном играл траурный гимн.

– Некоторые из вас знают меня, – проговорил он наконец, – другие – нет. Я священник Фостер. – Он помолчал. – Мне тоже не все здесь знакомы. – Он сделал легкий поклон в сторону Кэсс, затем – Вивальдо. – И все же среди нас нет чужих. Мы собрались по одной и той же причине. Умер тот, кого мы любили. – Священник вновь замолк и посмотрел на гроб. – Умер тот, кого мы любили, с кем смеялись, говорили, тот, на кого мы сердились и о ком молились. Его нет больше с нами. Он ушел туда, где нет тревог и забот. – Он вновь взглянул на гроб. – Мы больше никогда не увидим его лица. Ему было тяжело жить в этом мире и нелегко уходить из него. И по его облику, когда он предстанет перед Создателем, тот поймет, как тяжко дался ему переход – такой узкий – из одного мира в другой; мы тоже выглядели не лучше, когда впервые открыли глаза на земле. – Священник откашлялся и высморкался. – Я не собираюсь плести здесь перед вами всякие небылицы о Руфусе. Я в них не верю. У него была светлая голова, энергия била ключом, но со злом он смириться не мог. Как вы знаете, на него обрушилось множество бед. Наши ребята часто попадают в трудные положения, и многие из вас знают, почему. Иногда мы обсуждали с ним эту проблему – ведь мы всегда оставались хорошими друзьями, даже после того, как он сорвался, уехал отсюда и перестал ходить в церковь, хотя я… все мы хотели, чтобы дело обстояло иначе. – Священник вновь немного помолчал. – Он должен был идти своим путем. На этом пути он попал в беду и погиб. Такой молодой, умный, красивый – мы все многого от него ждали, но он ушел от нас, и теперь мы сами должны завершить начатое им. Я знаю, как тяжело некоторым из вас, мне самому очень тяжело. Ничего из того, что я могу сказать вам, не облегчит ваши страдания. Этот юноша был одним из лучших людей, которых я знал, а я давно уже живу на этом свете. И я не собираюсь судить его. Это не наше дело. Как вы знаете, многие считают, что самоубийцу нельзя хоронить в освященной земле. Я так не думаю. Мне известно, что Бог создал всю землю, до последнего клочка, а все, созданное Богом, свято. Никто не ведает, что творится в сердце другого, многие не ведают и того, что творится в их собственных сердцах, к слову сказать; так как же можем мы знать, почему он поступил таким образом? Никого из нас не было с ним рядом в ту минуту, и никто ничего до конца не узнает. Мы должны молиться, чтобы Господь упокоил его душу, молиться за него так, как молимся о самих себе. Вот и все. Вот и все. Еще одно скажу вам, и, прошу, не забывайте моих слов: я знаю многих людей, которые убили себя, хотя и продолжают ходить по улицам, некоторые из них читают проповеди в церквях, другие занимают высокие государственные посты. Помните об этом. Если бы мертвецы не заполняли этот мир, то тем, кто пытается жить, не приходилось бы так страдать.

Он ходил взад и вперед, от алтаря – к гробу.

– Знаю, что ничего не могу сказать вам, сидящим предо мной, – его матери, отцу, сестре, родным и близким, ничего, что помогло бы вновь обрести его или облегчить ваше горе. Я это знаю. Мои слова не сделают его жребий другим, не даруют ему новую жизнь вместо этой, свершившейся. Все кончено, предначертание небес исполнилось. Но не надо впадать в уныние, дорогие мои, не надо. Это только усилит печаль, сделает ее более горькой. Постарайтесь понять. Постарайтесь понять. В мире и так много горечи, мы должны стараться быть лучше этого мира.