Текст книги "Другая страна"

Священник опустил глаза, затем снова перевел их на сидящих в первом ряду.

– Помните, – мягко произнес он, – он старался. Таких немного, и все они страдальцы. Гордитесь им. У вас для этого есть все основания. А это единственное, что ему было нужно на земле.

В церкви стояла гробовая тишина, только в первом ряду всхлипывал мужчина. Кэсс решила, что это, видимо, отец Руфуса, и ей стало интересно, уверовал ли он в слова священника. Кем был для него Руфус? Беспокойным сыном, чужим в жизни и теперь чужим в смерти? И это уже навсегда. Ничего нового отец никогда не узнает. То, что покоилось или могло покоиться, скрытое от посторонних глаз, в сердце Руфуса или в сердце его отца, кануло вместе с Руфусом в небытие. И никогда уже не будет высказано. Все кончено.

– Здесь присутствуют друзья Руфуса, – сказал священник, – они хотят сыграть для нас, а потом мы тронемся в наш скорбный путь.

Двое юношей шли по проходу, один нес гитару, другой – контрабас. Их сопровождала все та же худенькая девушка. Сидевший за фортепьяно юноша в черном приготовился играть. Молодые люди встали прямо перед гробом, а девушка – немного поодаль, рядом с фортепьяно. Они заиграли незнакомую Кэсс мелодию, очень медленную и больше похожую на блюз, чем на гимн. Потом она стала убыстряться, становясь одновременно напряженней и горше. Сидевшие в церкви люди тихо вторили и отбивали ногами ритм. Потом вперед вышла девушка. Она откинула назад голову, закрыла глаза, и голос ее вновь зазвенел:

 
О, великое утро пробуждения,
Прощай, прощай!
 

Священник, стоя за ней на ступенях, воздел руки и присоединился к пению:

 
Мы идем к Тебе отовсюду,
Прощай, прощай!
 

Теперь уже подпевала вся церковь, но последние слова девушка вновь пропела одна:

 
В это великое утро пробуждения
Мы говорим тебе: прощай, прощай!
 

Затем священник прочел короткую молитву на исход души и пожелал благополучного путешествия по жизни, а также и после смерти всем внимавшим ему людям. На этом траурная церемония завершилась.

Двое мужчин из первого ряда и два музыканта подняли на плечи отделанный перламутром гроб и направились со своей скорбной ношей по проходу к дверям. Все двинулись следом.

Кэсс стояла у самого выхода. Никто из четырех мужчин, несших с неподвижными лицами гроб, не взглянул на нее. Сразу за ними шли Ида и мать. Ида замедлила шаг и метнула в нее из-под густой вуали взгляд – пронзительный и непонятный, и вроде бы улыбнулась, потом проследовала дальше. А за ней и все остальные.

Вивальдо подошел к Кэсс, и они вместе покинули церковь. Тут они впервые увидели катафалк, он стоял на авеню, развернутый в направлении окраин.

– Вивальдо, – спросила Кэсс, – мы поедем на кладбище?

– Нет, – ответил он. – Не хватает машин. Едут только родственники.

Сам он не сводил глаз с машины, стоявшей позади катафалка. Родители уже сидели в ней, Ида стояла на тротуаре. Заметив их, она быстро подошла, благодарно коснувшись руки каждого.

– Спасибо, что пришли, – торопливо проговорила она. Голос ее совсем сел от плача. Кэсс не могла разглядеть под вуалью ее лица.

– Вы даже не представляете, что это значит для меня… для нас всех.

Не зная, что сказать, Кэсс легонько сжала ее руку. Вивальдо же произнес:

– Ида, если мы можем чем-нибудь помочь… если я могу… все, что угодно.

– Ты и так много сделал. Был все время на высоте. Никогда этого не забуду.

Она пожала им руки и пошла к машине. Села в нее, и дверца тут же захлопнулась. Катафалк медленно откатил от тротуара, за ним двинулись автомобили – один, другой. Те, кто присутствовал на траурной церемонии, но на кладбище не поехал, посматривали украдкой на Кэсс и Вивальдо. Постояв немного у церкви, люди начали расходиться. Кэсс и Вивальдо зашагали по улице.

– Поедем на метро? – спросил Вивальдо.

– Этого я сейчас просто не выдержу.

Они продолжали бесцельно идти по улице в полном молчании. Кэсс задумчиво переставляла ноги, засунув руки глубоко в карманы и разглядывая трещины на асфальте.

– Ненавижу похороны, – произнесла она после длительной паузы, – они не имеют никакого отношения к умершему.

– Ты права, – согласился Вивальдо. – Похороны для живых.

Они поравнялись с домом, на крыльце которого стояла группа подростков, те с любопытством проводили их взглядом.

– Да, для живых, – сказала Кэсс. Они все шли и шли, неспособные даже на небольшое усилие, а всего-то требовалось остановиться и поймать такси. О похоронах говорить они не могли – слишком много было впечатлений, кроме того, каждому хотелось что-то сохранить для себя. На этой широкой людной улице их, казалось, окружала особая аура: никто не толкал их и не глазел подолгу. Со 125-й улицы можно было спуститься в метро. Оттуда из темноты постоянно выныривали люди, другие стояли на углу, дожидаясь автобуса.

– Давай остановим такси, – спохватилась Кэсс.

Вивальдо поднял руку, они сели в затормозившую машину – Кэсс не могла отделаться от ощущения, что именно этого ждали окружавшие их люди, – и покатили прочь из этого мрачного, диковатого района, который как бы на прощанье озарило бледными лучами показавшееся из-за туч солнце.

– Не знаю, – проговорил Вивальдо. – Не знаю.

– Что ты сказал? Чего ты не знаешь?

Кэсс произнесла эти слова неожиданно резким тоном, сама не понимая почему.

– Не знаю, что она имела в виду, сказав, что никогда этого не забудет.

В голове Кэсс шла какая-то непонятная работа, она не смогла бы ни назвать ее, ни остановить; она словно стала узницей собственного мозга, как будто тот сомкнул на ней свои челюсти.

– Во всяком случае, это свидетельствует о проявленной тобой смекалке, – сухо сказала она. – И может принести немало пользы. – Она отметила про себя, что такси мчалось теперь по авеню, на которое выходила знакомая улица.

– Хотелось бы мне когда-нибудь доказать ей… – начал было Вивальдо, но замолк и уставился в стекло. – Хотелось бы, чтобы она узнала, что мир не такой черный, как она думает.

– Или, – прибавила Кэсс, помолчав, – не такой белый.

– Или не такой белый, – мягко согласился Вивальдо, и Кэсс поняла, что он не хочет принимать всерьез ее холодный тон. – Я вижу, тебе она не нравится… Ида.

– С чего ты взял? Нравится. Просто я не знаю ее достаточно хорошо.

– Это как раз и доказывает, что я прав, – сказал Вивальдо. – Ты ее не знаешь и знать не хочешь.

– Разве важно, нравится мне Ида или нет? – запротестовала Кэсс. – Главное – она нравится тебе. И это чудесно. Тебе почему-то хочется, чтобы я противилась этому. Так вот – я вовсе не против. И потом какое это имеет значение?

– Никакого, – быстро проговорил он, но, подумав, прибавил: – Нет, все-таки имеет. Мне важно знать твое мнение.

– То, что ты называешь «мнением», не имеет никакого отношения к любви, – сказала Кэсс.

Вивальдо взглянул на нее внимательно и благодарно.

– Так ты считаешь, речь идет о любви.

– Это будет лучшим аргументом в твоем споре с ней. – Кэсс помолчала и прибавила: – Возможно, она тоже захочет в чем-то убедить тебя.

– Прежде всего ей нужно кое-что забыть, – сказал он. – И, думаю, здесь я могу помочь.

Кэсс ничего не ответила, только глядела на проносившиеся мимо замерзшие деревья в холодном, неприветливом парке. Интересно, подумала она, как работалось сегодня Ричарду, как ведут себя дети. Ей вдруг показалось, что она не была дома очень давно и нарушила важные обязательства. Больше всего на свете Кэсс сейчас хотелось поскорей попасть домой и застать свое хозяйство в том же виде, в каком она оставила его вечность назад – сегодня утром.

– Ты еще так молод, – услышала Кэсс свой голос, в нем звучали интонации многоопытной матроны. – И так мало знаешь о жизни, – улыбнулась она. – О женщинах.

Бледная, усталая улыбка озарила и его лицо.

– Пусть так. Но я хочу, чтобы со мной случилось что-то подлинное. Действительно хочу. А как еще узнать, – он широко улыбнулся, явно поддразнивая Кэсс, – о жизни? О женщинах? А ты сама много знаешь о мужчинах?

Громадные цифры, горевшие вдали, в сереньком небе над Коламбус Серкл, показывали время: двенадцать часов двадцать семь минут. Вернувшись, она успеет даже приготовить ланч.

Но тут на нее вновь навалилась тоска, с которой Кэсс весь день тщетно боролась, она обволакивала ее словно густой туман.

– Раньше считала, что знаю достаточно, – ответила Кэсс. – Но тогда я была моложе, чем ты теперь.

Он снова внимательно посмотрел на нее, но на этот раз ничего не сказал, дорога вильнула в сторону, и тут на мгновение перед ними проступили высокой изрезанной стеной неровные очертания Нью-Йорка. Потом картина изменилась. Кэсс закурила и мысленно задала себе вопрос, почему ей сейчас так ненавистны эти гордые небоскребы, эти длинные цепкие антенны. Никогда прежде город не пробуждал в ней ненависти. Почему все представилось ей таким бесцветным и бессмысленным, почему она ощущала такой холод, словно ничто на свете не могло ее больше согреть?

Вивальдо вполголоса напевал блюз, который они слышали на похоронах. Он думал об Иде, мечтал об Иде, всецело поглощенный своим будущим с Идой. А Кэсс вдруг всем сердцем возненавидела его молодость, его надежды и возможности, его мужественность. Она завидовала Иде. А Вивальдо продолжал мурлыкать себе под нос все ту же мелодию.

3

Субботним утром, в самом начале марта Вивальдо, стоя у своего окна, встречал рассвет. Ветер с унылым стоном гулял по пустынным улицам, он выл непрерывно, всю ночь, которую Вивальдо провел за письменным столом, мучительно работая над очередной, никак не дававшейся главой. Он страшно устал: днем торговал в книжном магазине, а к вечеру отправлялся в центр, где подрабатывал грузчиком, и все же не в усталости крылась причина его творческого кризиса. Казалось, он многого не знал о своих героях. А те, по-видимому, не доверяли ему. У всех у них были какие-никакие имена, какие-никакие судьбы, он представлял себе их характеры. Но они, казалось, всем этим пренебрегали. Он мог заставить их двигаться, но сами они были недвижимы. Слова, которыми он их наделял, они произносили неохотно и бесчувственно. С тем же, а может, и большим пылом, с каким он обольщал женщин, Вивальдо теперь пытался обольстить своих героев: он молил их открыться, довериться ему. Они ни в какую не соглашались и тем не менее, несмотря на всю свою несговорчивость, не выказывали желания расстаться с ним. Герои надеялись, что он подберет к ним ключ, вольет в них силу, скажет о них правду. Только тогда, твердили они, он добьется того, чего хочет и даже более. Всю ночь напролет, переходя от гнева к отчаянию, он метался от письменного стола к окну и обратно. То и дело заваривал кофе, курил, смотрел на часы – ночь была на исходе, дело не шло, и он понимал, что нужно хоть ненадолго вздремнуть: сегодня первый раз за несколько недель он встретится с Идой. У нее был выходной, и она собиралась выпить чашечку кофе с подругой в ресторане, где работала. Вивальдо обещал прийти туда, а потом они вместе собирались навестить Ричарда и Кэсс.

Книга Ричарда должна была вот-вот выйти и, судя по всему, обещала принести автору немалый успех. Вивальдо, к своему смущению, не нашел в романе особенных достоинств, это открытие, однако, несколько успокоило его. Но у него не хватило духу высказать свои замечания Ричарду и даже признаться самому себе, что, не будь автором его друг, он ни за что бы не дочитал роман до конца.

Улица постепенно затихла – не было слышно шума моторов и шуршания шин, ударов мяча, ругательств, песен, громких бесконечных прощаний. Вот последний раз хлопнула дверь, прекратились все шорохи, шелесты и скрипы. Воцарилось полное безмолвие, а в квартире стало заметно холоднее. Он зажег духовку. Его подсознание кишело образами, вся эта уйма немых свидетелей крутилась в воспаленном мозгу, словно в жаре печи, а в центре царила желанная и таинственная Ида. Может, она-то и лишила его дара слова.

Вивальдо глянул сквозь стекло на пустынную улицу и подумал с горечью и одновременно с некоей поразительно холодной отстраненностью, что он, возможно, совсем не знает своих героев, хотя думает о них постоянно. Само событие и его последующее осмысление – вещи разного порядка. Многие люди во время случающихся с ними катаклизмов не живут – в том смысле, что не осознают их; развивая это дальше, можно прийти к выводу, что и не умирают. Все для них как удар молотом по голове. Они живут как в темнице, и при этом испытывают непостижимые, невесть откуда взявшиеся страдания. Сегодня утром Вивальдо задал себе серьезный вопрос, жил ли он до сих пор на самом деле или просто существовал. Если жил, значит, живет и сейчас, и будущее для него не потеряно.

На улице показалась девушка, она снимала квартирку в доме напротив, ее звали Нэнси, и она чем-то смутно напоминала ему Джейн – наверное, поэтому Вивальдо никогда не делал попыток с ней заговорить; девушка возвращалась домой с очередным сосунком после обычного обхода ближайших баров и кафе. Подобных молодых людей полно повсюду, проблемы найти их нет, но настораживало то, что она водила домой именно таких. Те из них, у кого были длинные волосы, непременно отпускали еще и бороду, те же, у кого волосы были коротко подстрижены, считали себя вправе обходиться без этой слишком обременительной приметы пола. Они, как правило, зачитывались стихами или увлеченно сочинительствовали сами, будто хотели доказать, что созданы для настоящего мужского дела.

Сегодняшний экземпляр вырядился в белые брюки, на голове у него торчала шапочка яхтсмена, шизофреническая бородка неровными кустами пробивалась на лице. Бородка была единственной мужественной деталью, в остальном облике полностью отсутствовала твердость, не говоря уже о жесткости. Девушка, напротив, вся состояла из углов, костей, мышц, челюсть у нее выступала вперед, а грудь выглядела каменной.

Парочка шла по улице, держась за руки, но настоящей близостью тут и не пахло. Перед подъездом они остановились, и тут девица, зашатавшись в мерзком, тошнотворном опьянении, упала юнцу на грудь; по тому, как тот напрягся, было ясно, что навалилась она тяжело, всем телом. Они с трудом одолели несколько ступенек, поднявшись к двери. Здесь она остановилась и, улыбнувшись юнцу, кокетливым движением откинула волосы, отчего ее каменные груди лихо взметнулись, но парню дальнейшее промедление было невыносимо. Бормоча что-то про холодную погоду, он подталкивал девушку вперед.

Ну вот, теперь они и займутся этим… а чем? не любовью, конечно – любовью это не назовешь, и если через двадцать четыре часа Вивальдо вновь подойдет к окну, сцена повторится – но на этот раз с новым другом.

Разве это можно вынести? Он тоже бывал в таких ситуациях. Как же он выносил это? Спасали виски и марихуана; мог призвать на помощь воображение – это тоже помогало; кроме того, женщины по большей части вызывали в нем презрение – помогало и это. Но было и еще что-то. В конце концов, страну, мир, этот город населяли люди, которые каждое утро поднимались и каждый вечер ложились спать и, по большей части, в ту же самую постель. Они исполняли свое предназначение и растили детей. Вивальдо не очень-то любил таких людей, но, надо признаться, и не знал их хорошо. Он верил, что они существуют, потому что ему так говорили; вероятно, он встречал их в метро и на улицах, они впечатляли своей многочисленностью. Его отец, мать, замужняя сестра, ее муж и их друзья принадлежат к этому несметному множеству, а вскоре их число пополнит и его младший брат. А что он знает о них, кроме того, что родные стыдятся его? Они не понимают, что он настоящий. Видимо, его близкие не понимают также, что и они сами настоящие, однако Вивальдо не был настолько наивен, чтобы утешаться подобным заключением.

Теперь на улице показался одинокий человек в узком, наглухо застегнутом черном пальто. Человек оглядывался, словно боялся слежки. Похожая на безмозглое серое насекомое, проехала мусороуборочная машина. Вивальдо видел, как грузили на нее отходы. Потом на улице не осталось никого. Светало. Скоро начнут у всех подряд трезвонить будильники, и дома станут извергать спешащий на работу люд. Ему вдруг представилась сцена, которая разыгрывалась сейчас между юнцом и девицей в ее комнате. К этому времени желтоватый электрический свет, сознательно притушенный, наверняка показался лишним и его погасили совсем.

Девушка сбросила туфли, включила приемник или проигрыватель и уютно устроилась на кровати. Сероватый свет, пробивающийся сквозь жалюзи, обследует со злой решимостью каждый предмет, каждый уголок безрадостной комнаты. Негромко звучит музыка. Молодые люди уже наполнили рюмки. Рюмка девушки стоит на столе. Свою парень держит в руке. Он сидит на постели и, слегка отвернувшись от девушки, смотрит в пол. Его кепочка лихо заломлена. Они молчат, слушая музыку, но за этим молчанием – глубочайший страх. Наконец один из них делает попытку его победить. Если это девушка, то начнутся вздохи и колебания, вздохи вырвутся сами собой, а колебания породит извечный антагонизм полов. Если это юноша, то он предпримет нечто в большей или меньшей степени агрессивное: может наброситься на девушку, как насильник, или попытается вызвать в ней желание нежными мелкими поцелуями, которые по замыслу должны воспламенять женщину, – такое он видел в кино. Трение и фантазия непременно вызовут прилив крови и эрекцию, а тугая плоть, давя на бедра девушки, станет для нее сигналом, и она слабо застонет. Крепче прижимая к себе юношу, она запрокинет голову, и они вместе ринутся вниз, в хаос. Прочь слетит кепка, ее полет сопроводят вздох кровати и изумленный взгляд лучика света. Потом наступит черед куртки. Мужские руки, подняв свитер, нащупают и расстегнут лифчик. Здесь оба, возможно, захотят остановиться и начать более внимательное физическое изучение друг друга, но на это им не хватит смелости. Она будет постанывать в темноте, и тут он окончательно стянет с нее свитер. Потом безо всякой нежности станет мять ее груди, а ее затрудненное дыхание скажет ему, что он делает что-то не так. Тут кончится пластинка, или лирическую песню на радио сменит реклама. Он как раз задерет ей юбку. Полуголая девица, лепеча извинения, спрыгнет с постели, чтобы выключить аппаратуру. Стоя посредине комнаты, она может отпустить смачную шуточку относительно своей наготы. Потом исчезнет в туалете. Тем временем юноша опрокинет рюмку и разденется до трусов, так что когда девушка вернется, оба будут в полной готовности.

Да, Вивальдо не раз оказывался в такой ситуации и тоже старался до изнеможения, пытаясь разными способами разбудить фригидную девицу. Битва каждый раз была тяжкой: партнерша желала, чтобы ее разбудили, и одновременно страшилась неведомого. После каждого движения, которое, казалось, приближало ее к нему, когда появлялась надежда на единение, следовала бурная реакция, вновь отчуждавшая их друг от друга. Оба были одержимы скорее сексуальными фантазиями, нежели друг другом, и, не погружаясь в тайны плоти, получали удовольствие от картинок, рождавшихся в воображении. Что бы они ни делали, чувство стыда не покидало их, и тогда на помощь приходили грубые непристойности, соленые ругательства, которыми они сопровождали свои действия. Эти грязные слова порой приближали оргазм, он наступал слишком быстро и не приносил никакой радости, оставляя на душе мерзостный осадок. Лучшим вариантом для себя Вивальдо считал тот, при котором ему удавалось добиться максимума расслабления при минимуме враждебности. Другого он просто и не знал.

В Гарлеме Вивальдо удовлетворял свою похоть за деньги. Какое-то время ему казалось, что так проще. Но даже простые удовольствия, за которые платишь, со временем приедаются: наслаждение – тонкая штука. Теперь, когда, скитаясь по Гарлему, он вдруг встречал девушку, которая ему нравилась, ему хотелось, чтобы встреча эта состоялась при иных обстоятельствах и в ином месте. Он не одобрял ее жизни и требовал от бедняжки того, чего она, уж конечно, не могла дать. Если же девушка ему не нравилась, то он ее просто презирал, хотя презирать цветную было для него невыносимо: он переставал уважать себя. И случалось так, что, ища в негритянских кварталах облегчение, он возвращался домой с грузом еще более тяжким, избавиться от которого было совсем не просто.

В течение нескольких лет Вивальдо воображал, что эти темные улицы нужны ему хотя бы потому, что появление людей с его цветом кожи здесь не одобрялось. А такое препятствие возбуждало: его появление вообще нигде не приветствовалось, но в Гарлеме отчужденность была более наглядной и оттого почти терпимой. Вивальдо верил, что опасность тут более явная, чем в благополучных белых районах, и, бросая ей вызов, он закаляет свое мужество. В Гарлеме он, ослепленный яростью, самодовольством и сексуальным возбуждением, постоянно ощущал, что живет: опасность поджидала на каждом шагу. Однако, несмотря на отчаянный риск, все неприятности, что случались с ним там, были весьма заурядны и могли приключиться где угодно. Его неодолимая и опасная жадность к жизни привела всего лишь к полдюжине случайных знакомств в полдюжине баров. Пару раз он курил в компании травку, пару раз участвовал в потасовках, имел пару интрижек с девушками, имен которых не помнил, и пару адресов, которые потерял. Ему было известно, что Гарлем – место, где идет постоянная война, днем и ночью, но цели войны он уразуметь не мог.

Его неведение объяснялось не только тем, что воины держали язык за зубами, хотя молчание их выглядело эффектно среди всеобщего гвалта, оно объяснялось также тем, что каждый знал только собственную роль. В конце концов Вивальдо вынужден был, правда, весьма неохотно, признать, что никакого испытания мужества у него здесь не произошло и смысла жизни он тоже не обрел. Погружаясь в эти внешние приключения, он хотел позабыть то, что совершалось в его душе, безжалостно терзая и мучая его изнутри. Может быть, поэтому на обращенных к нему темнокожих лицах иногда появлялась добродушная мина снисходительного презрения. Они, казалось, говорили: раз уж ты сюда заявился, значит, дела твои плохи. Его появление здесь они понимали только как бегство: его либеральные, даже революционные устремления ничего им не говорили. Заурядный белый парень, попавший в беду, – так его воспринимали и не видели ничего необычного в том, что при таких обстоятельствах он прибился к черным.

Подобное выражение Вивальдо иногда ловил и в глазах Руфуса, но отказывался этому верить, решив для себя навсегда, что они с Руфусом держатся на равных. Они были друзьями, и разве ничтожный предрассудок, связанный с цветом кожи, мог играть в их отношениях какую-то роль?! Они спали вместе, пили вместе, трахали девчонок, ругались, занимали друг у друга деньги. А выходило, что каждый что-то таил от другого в своем сердце! Это была своего рода игра, и она стоила Руфусу жизни. Все то, о чем они умалчивали, накопившись, убило его. Зачем надо было таиться? В чем смысл такой игры? Вивальдо отошел от окна, закурил и зашагал взад-вперед по комнате. Может, они боялись, что, заглянув в душу другого, увидят… он испуганно посмотрел в окно, чувствуя, как его прошиб пот… увидят разверзшуюся бездну. Где-то в глубине его сознания запечатлелось: черный всегда ненавидит белого за то, что тот белый. Где-то в глубине сознания Вивальдо боялся и ненавидел Руфуса, потому что тот черный. Они вместе трахали девчонок, а пару раз оба одну – зачем? Что им это дало? Потом они никогда ее больше не видели. И никогда об этом не говорили.

Однажды, когда Вивальдо служил в армии, он и его цветной дружок, получив увольнительную, напились до чертиков в Мюнхене. Был поздний вечер, они веселились где-то в погребке, на столах горели свечи. Рядом сидела девушка. Кто кого подначил? Смеясь, они расстегнули брюки и продемонстрировали ей – каждый – свое мужское достоинство. Не только девушке, но и друг другу. Девушка невозмутимо поднялась и пошла прочь со словами, что не понимает американцев. Но на самом деле она прекрасно все поняла: эта немая сцена разыгрывалась вовсе не для нее. Соблазнять друг друга они тоже не собирались – у них и на уме того не было. Скорее всего, они просто хотели наконец выяснить, кто же из них лучше как мужчина. Интересно, что тогда подумал чернокожий парень? Нет, главное – что подумал он сам? А он подумал: черт, у меня все в порядке. Оставалось, правда, некоторое сомнение – вдруг его цветной дружок лучше показывает себя в деле, но в целом он почувствовал облегчение. Они играли в открытую – только что не водрузили свои причиндалы прямо на стол, и у Вивальдо все было нисколько не хуже, а размеры у негра оказались вовсе не устрашающие.

Он улыбнулся – клянусь, мой будет побольше, – но после в ночных кошмарах видел иногда своего бывшего армейского дружка, тот мчался за ним через бурелом, а настигнув на краю пропасти, угрожал с ножом в руках скинуть его с отвесной скалы прямо в море. Во всех этих снах он жаждал мести. За что?

Вивальдо снова сел за письменный стол. Слова на торчавшей из машинки странице казались ему загадочней иероглифов. Он перечел напечатанное и не увидел там никакого смысла. На этой странице ничего не происходило. Он вернулся к окну. Уже совсем рассвело, и на улице, как и положено, появились люди. Коротко стриженная высокая девушка в очках быстро шла по тротуару. Распахнул свои двери продовольственный магазинчик. Его хозяин, старый румын, вносил внутрь ящик с молочными бутылками. Вивальдо опять подумал, что неплохо было бы немного поспать. Сегодня он встречается с Идой, и они вместе идут на ланч к Ричарду и Кэсс. А сейчас уже восемь!

Он растянулся на кровати, уставившись в трещину на потолке и думая об Иде. Первый раз Вивальдо увидел ее почти семь лет назад, ей было всего лет четырнадцать. Руфус обещал сводить ее куда-нибудь в праздничные дни, деньги на поход он одолжил у Вивальдо, может, поэтому и пригласил друга сопровождать их. Старик, ну не могу же я подвести сестренку.

День был вроде сегодняшнего – солнечный и холодный. Руфус непривычно много молчал, да и Вивальдо чувствовал себя не в своей тарелке. Ему казалось, он делает что-то не то. Но Руфус пригласил его, он принял приглашение, и пути назад ни для кого из них уже не было.

В час дня они подошли к дому. Дверь им открыла миссис Скотт. По одежде, темно-синему выходному платью, несколько коротковатому для нее, можно было заключить, что она тоже куда-то собралась. Над ее короткой стрижкой изрядно потрудились щипцы. Она легко коснулась губами щеки Руфуса.

– Как поживает мой шалун? – спросила она.

– Привет, – сказал Руфус, широко улыбаясь. На его лице появилось выражение, которого Вивальдо никогда раньше не видел. Щеки его окрасились румянцем удовольствия и радости, как будто его мать, стоящая между ними в синем платье, туфлях на высоких каблуках, с головой в кудряшках, сделала что-то необыкновенное. Тот же румянец зажегся и на более темном лице матери, улыбнувшейся ему в ответ. Казалось, она, оглядев сына с головы до ног, сразу поняла, как обстоят его дела.

– Это мой друг, – сказал Руфус. – Вивальдо.

– Здравствуйте, – она быстрым движением пожала ему руку. Ее поспешность проистекала вовсе не из равнодушия или невежливости, а просто от отсутствия привычки. Она видела в нем только друга Руфуса, пришельца из того мира, который избрал ее сын. – Садитесь, пожалуйста. Ида сейчас выйдет.

– Она готова?

– Господи, да она только и делает все эти дни, что готовится. Совсем меня с ума свела. – Они сели. Вивальдо устроился рядом с окном, глядящим на грязный двор, куда вели черные ходы нескольких домов. Из приоткрытого окна напротив глазел на улицу негр. Несмотря на холодную погоду, на нем ничего не было, кроме майки. На дворе валялись пустые консервные банки, бутылки, клочки бумаги, отбросы и росло одинокое дерево.

– Если бы что-то помешало тебе прийти, представляю себе, какой стоял бы вой и плач. – Мать замолчала, глянув на дверь, ведущую в глубь квартиры. – Может, выпьете пивка, пока ждете?

– И это все, что ты можешь предложить? – поинтересовался с улыбкой Руфус. – А где Берт?

– Не вернулся из магазина. Ты ведь знаешь своего отца. Он расстроится, что не увидел тебя. – Она повернулась к Вивальдо: – Хочешь пива, сынок? К сожалению, ничего больше нет…

– Пиво – это прекрасно, – успокоил ее Вивальдо. – От кружки не откажусь.

Мать Руфуса поднялась и направилась на кухню.

– А чем занимается твой друг? Он музыкант?

– Нет, – ответил Руфус. – У него нет никаких талантов.

Вивальдо густо покраснел, миссис Скотт вернулась с пивом и тремя стаканами. Походка у нее была величественная и грациозная.

– Не обращай внимания на моего сына, – сказала она, – в нем бес сидит и его подзуживает. Сколько его ни гнали – все без толку. – Наливая Вивальдо пива, она дружески улыбнулась ему. – Ты держишься слишком робко. Смелей! Помни, ты здесь у себя дома. Тебе здесь рады. – С этими словами она вручила ему стакан.

– Спасибо, – поблагодарил Вивальдо. Он отхлебнул глоток, подумав, как удивилась бы она, узнав, что в родном доме ему никто не бывает рад. А может, и не удивилась бы.

– А у тебя, старушка, такой вид, будто ты тоже куда-то намылилась.

– Да нет. Ничего особенного, – запротестовала миссис Скотт. – Просто иду навестить миссис Брэйтуэйт. Помнишь ее дочь, Вики? Так вот, она родила. Мы собираемся к ней в больницу.

– У Вики ребенок? Уже?

– Молодые теперь спешат жить. – Она засмеялась и отхлебнула пива. Руфус взглянул на Вивальдо, нахмурившись.

– Вот дела, черт подери, – сказал он. – Ну и как она себя чувствует?

– Неплохо, учитывая обстоятельства. – Из последующей паузы можно было заключить, насколько эти обстоятельства серьезны. – У нее прекрасный мальчуган, весит семь фунтов. – Она хотела еще что-то прибавить, но тут в комнату вошла Ида.

Она и тогда была довольно рослой, почти такой же, как сейчас. Чувствовалось, что девочка тоже поработала с расческой и щипцами. То, что Ида запомнилась Вивальдо с косичками, объяснялось, видимо, тем, что волосы ее были завиты тугими локонами по всей голове. Длинное синее платье из шелестящей ткани стояло ниже талии колоколом, открывая тонкие стройные ноги.

Она смотрела только на брата, широко, по-детски улыбаясь. Вивальдо и Руфус поднялись ей навстречу.

– Видишь, я тут как тут, – улыбнулся ей Руфус, и они с сестренкой поцеловались. Мать стояла рядом, глядя на детей с горделивой улыбкой.

– Вижу, – сказала Ида, отстраняясь от него со смехом. Ее радость от встречи с братом была такая неподдельная, что Вивальдо почувствовал мучительную зависть, вспомнив свой дом и свою сестру. – А я все думала, сумеешь ли, ведь ты был так занят последнее время.