Текст книги "Отныне и вовек"

3

В восемь утра, когда Пруит еще укладывал вещи, старшина Милтон Энтони Тербер вышел из канцелярии седьмой роты. Натертый паркет коридора тянулся от выходившей на казарменный двор галереи до комнаты отдыха, окна которой были обращены на улицу. Тербер остановился у двери на галерею, прислонился к косяку, закурил и, сунув руки в карманы, смотрел, как на дворе строятся на занятия солдаты с винтовками. Он стоял, подставив лицо падающим с востока косым лучам и впитывая свежую утреннюю прохладу, уже отступавшую перед зноем очередного жаркого дня. До весеннего сезона дождей оставалось совсем немного, но весь февраль будет жарко и сухо, как в декабре. А потом зарядят дожди, все пропитается сыростью, ночи станут холодными, кожаные ремни и седла придется без конца покрывать смазкой, безнадежно борясь с плесенью. Он только что заполнил ротную суточную ведомость, отправил ее в штаб полка и теперь лениво потягивал сигарету, глядя, как рота строем отправляется на занятия. Было приятно, что он не шагает вместе с ротой, а может спокойно покурить и лишь после этого пойдет на склад, где его снова ждет уйма работы, на этот раз вовсе не входящей в его обязанности.

Он бросил окурок в плоскую железную урну, покрашенную красной и черной краской – цвета полка, – и проводил взглядом роту. Когда хвост колонны скрылся за воротами, Тербер шагнул с невысокого порога на гладкий бетонный пол и прошел по галерее до склада.

Милтону Энтони Терберу было тридцать четыре года. За восемь месяцев службы в седьмой роте старшина Тербер скрутил роту в бараний рог и стал там хозяином. Он любил напоминать себе об этом достойном восхищения подвиге. Работать он умел и вкалывал за десятерых – об этом он тоже любил себе напоминать. Помимо всего прочего, ему удалось навести дисциплину, и он вытащил роту разгильдяев из трясины, куда ее завела мягкотелость начальства. Честно говоря, если поразмыслить – а он размышлял об этом довольно часто, – не было на свете человека, который так отлично справлялся бы с любой работой, как Милтон Энтони Тербер.

– Монах уже в келье, – ядовито усмехнулся он, входя в приоткрытую двустворчатую дверь. Секунду ему пришлось постоять, чтобы после яркого солнечного света глаза привыкли к темноте склада, где не было окон, а две лампочки, повисшие на концах проводов двумя пылающими слезами, лишь подчеркивали унылый мрак. Высокие, под самый потолок, шкафы, бесчисленные полки и горы ящиков плотно обступали самодельный письменный стоя, за которым сидел Никколо Лива, рядовой первого класса, специалист четвертого разряда. Его тонкий нос жирно поблескивал в лужице света от настольной лампы. Хилый и такой бледный, словно вместо крови ему в вены вкачали тусклый сумрак его владений, Лива старательно тюкал двумя пальцами на пишущей машинке.

– Тебе бы, Никколо, власяницу и бадью с пеплом, хоть завтра причислили бы к лику святых, – сказал Тербер, которого любящая мать назвала в честь святого Антония.

– Иди к черту, – не отрываясь от машинки, огрызнулся Лива. – Этот переведенный еще не доложился?

– Святой Никколо из Вахиавы, – продолжал дразнить его Тербер, – тебе не обрыдла такая жизнь? Небось даже в штанах все заплесневело.

– Он доложился или нет? Я ему уже все выписал.

– Не доложился он. – Тербер облокотился на прилавок. – Я лично буду только рад, если он вообще не явится.

– Да? Почему? – невинно спросил Лива. – Я слышал, он отличный солдат.

– Он дубина, – ласково сказал Тербер. – Я его знаю. Упрямый болван… Ты давно не заглядывал к Мамаше Сью? Ее девочки живо тебе плесень выведут. Они это умеют.

– На какие шиши я туда пойду? Вы мне тут что, много платите? Между прочим, говорят, этот Пруит классный боксер, – не без ехидства заметил Лива. – Ему самое место в зверинце Динамита.

– А я, значит, корми еще одного дармоеда. Об этом, надо думать, тоже все говорят? Что ж, мне не привыкать. Дурак он только, что тянул с переводом до февраля. Боксеры в этом сезоне уже отстрелялись, капрала он получит лишь в декабре.

– Бедный ты, несчастный, – с издевкой сказал Лива, – на тебе тут все воду возят. – Он откинулся на спинку стула и широким жестом обвел разложенное стопками обмундирование, над учетом которого корпел третий день. – А вот я всем доволен, у меня симпатичная, непыльная работенка, и платят хорошо.

– Упрямый болван, – ухмыляясь, жаловался Тербер, – никчемный болван из Кентукки. Через полтора месяца наверняка получит капрала, а как был дубина, так и останется.

– Зато хороший горнист, – сказал Лива. – Я слышал, как он играет. Отличный горнист. Лучший в гарнизоне, – добавил он с усмешкой.

Тербер треснул кулаком по прилавку и заорал:

– Вот и сидел бы себе в горнистах, нечего мне роту портить!

Он откинул доску прилавка, толкнул ногой фанерную дверцу и, протискиваясь между кучами брюк, рубашек и краг, зашел за прилавок.

Лива снова наклонился над машинкой и застучал, посапывая длинным тонким носом.

– Ты что, все никак не можешь закрыть эту несчастную ведомость? – взъелся Тербер.

– А тебе известно, кто я такой? – спросил Лива, беззвучно смеясь.

– Писарь отделения снабжения! Писарь, которому положено заниматься своим делом, а не разводить сплетни! Ты должен был закрыть ведомость еще два дня назад.

– Скажи это О'Хэйеру, – посоветовал Лива. – Сержант по снабжению он, а я всего-навсего писарь.

Тербер утих так же внезапно, как и разбушевался. Хитро и задумчиво поглядывая на Ливу, он почесал подбородок и ухмыльнулся:

– Кстати, твой сиятельный повелитель сегодня еще не заходил?

– А ты как думаешь? – Лива отлепил тщедушное тело от стола и закурил сигарету.

– Я? Я лично думаю, не заходил. Но это так, предположение.

– И оно вполне соответствует действительности.

Тербер усмехнулся:

– Вообще-то сейчас только восемь. Не может же человек с его положением и с его заботами вставать в восемь утра, как писаришка.

– Тебе все шуточки, – проворчал Лива. – Тебе это смешно, а мне не очень.

– Может, он вчера полночи подсчитывал выручку от своего казино, – ухмылялся Тербер. – Признайся, ты бы не отказался так жить.

– Я бы не отказался и от десяти процентов с той кучи, которую он загребает в своем сарае после каждой получки, – сказал Лива, представляя себе ремонтные сараи, где с тех пор, как оттуда убрали тридцатисемимиллиметровые орудия и пулеметы, солдаты гарнизона оставляли за карточными столами почти все свои деньги. Из четырех сараев, стоявших через дорогу от комнаты отдыха, сарай О'Хэйера приносил самые большие барыги.

– А я всегда думал, он почти столько тебе и платит. За то, что ты тут пыхтишь вместо него, – сказал Тербер.

Лива метнул на него испепеляющий взгляд, и Тербер довольно хохотнул.

– С твоими мозгами и не до того додумаешься, – проворчал Лива. – Ты еще потребуй, чтобы я взял тебя в долю, а то ты меня отсюда выставишь.

– А что, неплохая идейка, спасибо. Сам бы я не допер.

– Ничего, скоро ты по-другому запоешь, – мрачно сказал Лива. – Посмотрю я, как тебе будет весело, когда я переведусь отсюда к чертовой матери, а ты останешься один на весь склад. Кто тогда будет работать? О'Хэйер? Этот наработает! Этому что форма тридцать два, что тридцать три – один хрен!

– Никуда ты не переведешься, – ядовито заметил Тербер. – Если тебя выпустить днем на улицу, ты будешь тыркаться, как слепой крот. Этот склад – твой дом родной. Ты отсюда не уйдешь, даже если тебя погонят.

– Ты так думаешь? Мне, между прочим, порядком надоело, что я гну спину за О'Хэйера, а он только расписывается и деньги получает. А почему? Потому что он у Динамита легковес номер один. Потому что дает на лапу начальству, чтобы не трогали его притон. Боксер-то он, кстати, хреновый.

– Зато игрок хороший, – безразлично бросил Тербер. – Это куда важнее.

– Да, игрок он хороший. У, паразит! Интересно, сколько он кладет в карман Динамиту?

– Ай-я-яй, Никколо, что это ты несешь? – фыркнул Тербер. – Ты же знаешь, такие делишки караются законом. Не читал, что ли, армейские инструкции?

– Пошел ты со своими инструкциями! – побагровев, выкрикнул Лива. – Когда-нибудь он меня доведет. Я могу уйти отсюда хоть завтра и сам стать снабженцем. Я наводил справки. Двенадцатая рота подыскивает человека заведовать складом. – Внезапно он замолчал, поняв, что нечаянно выдал свой секрет и что это Тербер заставил его проговориться. С настороженным, хмурым лицом он вновь повернулся к столу.

Тербер успел засечь тревогу в глазах итальянца и мысленно взял на заметку открывшееся обстоятельство – если он хочет, чтобы склад работал нормально, надо найти способ удержать Ливу в роте. Он подошел к его столу:

– Не нервничай, Никколо. Это не на всю жизнь. – И откровенно намекнул: – Я здесь не последняя спица в колесе. Тебе положено повышение, и ты его получишь, Ты один везешь весь этот воз. Я за тебя похлопочу.

– Ничего ты не сделаешь, – проворчал Лива. – Пока ротой командует Динамит, а О'Хэйер числится в его команде и платит за сарай, ты связан по рукам и ногам.

– Ты мне не веришь? – возмутился Тербер. – Говорю тебе, я знаю ходы.

– Я не первый день в армии. Я никому не верю. За тринадцать лет службы поумнеешь.

– Как у тебя подвигается? – Тербер кивнул на стопки незаполненных бланков. – Помочь?

– Зачем мне помогать? Не нужна мне ничья помощь. – Лива пощупал толстую пачку бланков. – Самому работы еле-еле хватает. Оттого и моральный дух низкий. Знаешь, как говорят кадровики: когда у солдата руки не заняты, начинается моральное разложение.

– Ладно, давай сюда половину, – нарочито усталым голосом сказал Тербер. – Мало мне других мучений, так я теперь еще и писарь. – Он взял протянутые Ливой бланки, улыбнулся и подмигнул бледному, как мертвец, итальянцу. – Уж мы-то с тобой работать умеем. За сегодня все кончим. – И, заметив, что Лива не клюнул на лесть, добавил: – Не знаю, Никколо, что бы я без тебя делал.

Насчет повышения он тоже не верит, подумал Тербер. Да я и сам не верю. Он стреляный воробей, его одними обещаниями не купишь. С такими надо тоньше – поиграть на личных отношениях, на самолюбии.

– Разделаемся с ведомостями, и месяц-другой передохнешь, – сказал он. – Ты, Никколо, прямо как наши повара. Им их сержант Прим тоже поперек горла стоит, каждый день грозятся перевестись. А никуда они со своей кухни не денутся. Строевой боятся до смерти.

Он разделил пачку бланков на аккуратные стопки и разложил на прилавке. Вытащил из угла высокую табуретку, уселся и достал свою видавшую виды ручку.

– Если бы они ушли от Прима, я бы их прекрасно понял, – сказал Лива.

– Никуда они не уйдут. А по мне, катились бы ко всем чертям! И ты тоже никуда не уйдешь. Правда, по другой причине. Ты не бросишь меня тут барахтаться одного. Ты такой же идиот, как я.

– Не брошу? Это мы посмотрим, это мы еще посмотрим. – Но серьезность уже ушла из его голоса, он просто подначивал Тербера.

– А ну работай! – цыкнул на него Тербер. – Не то упеку в сверхсрочники, на весь тридцатник.

– Держи карман шире, – беззлобно сказал Лива, заканчивая разговор.

Ох, Милтон, думал Тербер, какой же ты сукин сын, как же ты умеешь врать, стервец! Ты мать родную продашь Счастливчику Лучано[9]9
  Счастливчик Лучано (Сальваторе Лучано, 1897—1962) – известный американский гангстер, один из главарей мафии


[Закрыть] только бы держать роту под каблуком. Ты готов врать бедолаге Пикколо, обхаживать и улещивать его, чтобы он не перевелся и у тебя нормально работал склад. Ты так заврался, что уже и сам не знаешь, где правда, где вранье. А все потому, что тебе хочется, чтобы твоя рота была образцовой. Твоя рота? Скажи уж честно – рота Хомса. Динамита Хомса, тренера полковых боксеров, элегантного наездника, подлипалы номер один, который чище всех вылизывает задницу нашему Старику, нашему Большому Белому Отцу, подполковнику Делберту. Это рота Хомса, а не твоя, думал он. Тогда почему же ты вместо Хомса занимаешься всей этой дребеденью? Пусть не ты, а Хомс жертвует собой и приносит себя на алтарь самоотверженного и энергичного служения армии. Ну, почему, почему ты не пошлешь все это к чертовой матери? Когда ты наконец все бросишь и спасешь свое человеческое достоинство? А никогда, ответил он себе. Потому что карусель эта крутится так давно, что теперь страшно даже проверить, есть ли что спасать, осталось ли оно у тебя – человеческое достоинство? Если честно, осталось или нет? – спросил он себя. Нет, Милтон, вряд ли. Потому-то тебе и не вырваться. Ты связан по рукам и ногам, как правильно сказал Лива.

Он разложил перед собой бланки и начал работать с той бешеной энергией, при которой выкладываешься на сто процентов, ни разу не ошибаешься и дело идет у тебя так быстро и споро, что даже не ощущаешь, что работаешь, а когда наконец разгибаешься, то видишь, что все уже сделано, хотя ты вроде и ни при чем. За его спиной точно так же работал Лива.

Они по-прежнему сидели над ведомостями, когда час спустя вошел О'Хэйер. Он мгновение постоял, привыкая к темноте, – широкоплечая тень в светлом дверном проеме. Вместе с ним в склад, казалось, проникло облачко холода и остудило теплый родник энергии, питавший Тербера и Ливу.

О'Хэйер брезгливо покосился на бланки и раскиданное вокруг обмундирование.

– Настоящий свинарник, – сказал он. – Лива, надо здесь навести порядок.

Он шагнул за прилавок. Терберу пришлось сдвинуть бланки и встать, чтобы О'Хэйер смог протиснуться. Высокий франтоватый ирландец с кошачьей грацией боксера переступил через груды лежащих на полу вещей и, остановившись за спиной у Ливы, взглянул на машинку. Форма у О'Хэйера была сшита на заказ. Три сержантские планки – ручная вышивка. Тербер снова разложил на прилавке ведомости и погрузился в работу.

– Как идут дела, Лива? – спросил О'Хэйер.

Лива поднял глаза и кисло посмотрел на него:

– Помаленьку, сержант, помаленьку.

– Вот и хорошо. А то мы давно просрочили.

О'Хэйер небрежно улыбнулся, его темные глаза смотрели снисходительно, не замечая иронии. Лива ненадолго задержал на нем взгляд и снова вернулся к работе.

О'Хэйер обошел свободный пятачок, оглядел груды обмундирования, что-то переложил, что-то поправил.

– Это все нужно рассортировать по размерам, – заметил он.

– Уже рассортировали, – не отрываясь от ведомостей, бросил Тербер. – Тебе не повезло, пропустил такое развлечение.

– Ах, уже? – небрежно переспросил О'Хэйер. – Тогда нужно найти для них место. Здесь им валяться нечего, только мешают.

– Тебе, может быть, и мешают, – ласково сказал Тербер. – А мне – нет.

Ситуация была щекотливая, и он понимал, что должен держать себя в руках. С Джимом О'Хэйером каждый раз так, подумал он, стоит сказать слово – и сразу щекотливая ситуация. А его щекотливые ситуации бесили. Если начальству так хочется, чтобы О'Хэйер был сержантом по снабжению, могли бы сначала отправить его на курсы, честное слово!

– Ты убери это барахло с пола, – сказал О'Хэйер Ливе. – Старик не любит, когда на складах беспорядок. А здесь черт ногу сломит.

Лива отодвинулся от стола и вздохнул.

– Ладно, сержант, – сказал он. – Прямо сейчас убрать?

– Можно попозже, но сегодня. – О'Хэйер повернулся спиной к Ливе и стал заглядывать в ячейки разгороженных полок.

Тербер с трудом заставил себя сосредоточиться на работе, он чувствовал, что надо вмешаться, и злился, что молчит. Немного погодя он резко поднялся из-за прилавка проверить размер гимнастерок и натолкнулся на О'Хэйера. Брезгливо отдернув руки, он наклонил голову и заорал:

– Уйди ты отсюда, ради бога! Иди куда хочешь, только уйди! Покатайся на своем «дюзенберге», сходи в сарай, подсчитай, сколько ты вчера отхватил! Мы и так за тебя все делаем. Иди, не волнуйся.

Он прорычал это на одном дыхании и последние слова договорил почти шепотом.

О'Хэйер медленно растянул губы в улыбке. Он стоял, свободно опустив готовые нанести удар руки, и смотрел на Тербера холодными глазами игрока, до которых улыбка никогда не доползала.

– О'кей, старшой, – сказал он. – Ты же знаешь, с первым сержантом я спорить не буду.

– При чем здесь первый сержант? – фыркнул Тербер. Он глядел в пустые глаза О'Хэйера и гадал, что же все-таки способно лишить этого улыбчивого игрока его всегдашней невозмутимости. Должны же у этого арифмометра где-то среди рычажков быть и чувства. Может, сбить его с ног, бесстрастно подумал он, так, любопытства ради, чтобы посмотреть, как он себя поведет. Лива следил за ними из-за стола. – Я с тобой говорю сейчас не как первый сержант, а просто как Милт Тербер. И повторяю, катись отсюда подальше.

О'Хэйер снова улыбнулся:

– О'кей, старшой. Как ты это говоришь, неважно – ты все равно первый сержант… К тебе я загляну позже, – бросил он мимоходом Ливе, обошел Тербера, намеренно поворачиваясь к нему спиной, и молча вышел из склада.

– Когда-нибудь он меня достанет, – сказал Тербер, уставившись на дверь. – Когда-нибудь я сам его достану. Его вообще-то можно разозлить или нет?

– Ты его на ринге видел? – как бы между прочим спросил Лива.

– Видел, не сомневайся. Видел я, как он выиграл у Тейлора. По очкам. Я-то думал: ну хорошо, пусть я за него работаю, так, может, он хоть дерется прилично.

– Он шесть раз бил Тейлора запрещенными, – сказал Лива. – Шесть раз, я сам считал. Но каждый раз – по-другому. Рефери мог только делать ему предупреждения. Тейлор чуть не взбесился. А когда Тейлор сам ударил его запрещенным, О'Хэйер и не моргнул. У О'Хэйера котелок варит.

– Еще бы знать, хорошо ли варит, – задумчиво произнес Тербер.

– Он большие деньги зашибает. Мне бы его мозги. Со своего сарая он нагреб столько, что перевез сюда из Штатов всю родню. Папашке купил ресторан, сестренке – шляпный магазин. Туда весь местный солидняк ходит. А еще построил дом в Вахиаве. Десять комнат в домике. Так что котелок у него варит неплохо… Говорят, он теперь за ручку с приличной публикой. И дамочку себе завел, что называется, из «общества»

– Чтоб, значит, не спать одному, когда его китаяночка берет на три дня больничный. Слушай, а может, он женится и уйдет из армии? – с надеждой спросил Тербер.

– Не с нашим счастьем, – ответил Лива.

– До чего он мне кровь портит! Даже больше, чем Прим. Тот-то просто пьянь.

– Может, все-таки будем работать?

Они успели поработать совсем немного – с улицы к казармам подъехала машина.

– Тьфу ты черт! – сказал Тербер. – Им здесь что, «Астория» или «Савой»?

– Кого там еще несет? – раздраженно спросил Лива.

Тербер глядел, как из машины выходит высокая стройная блондинка. Следом за ней неуклюже выбрался девятилетний мальчишка и тотчас же повис на низкой железной трубе придорожной ограды. Женщина шагала по тротуару, и грудь ее мерно колыхалась под тонким красным свитером. Тербер пригляделся и решил, что она без лифчика – грудь колыхалась слишком свободно.

– Кто там еще? – снова спросил Лива.

– Жена Хомса, – небрежно бросил Тербер.

Лива выпрямился над столом и закурил новую сигарету.

– Провались она к черту! – с досадой оказал он. – Эти ее свитерочки! Если в канцелярии никого нет, она сейчас сюда припрется. Мне каждый ее визит стоит три доллара – у миссис Кипфер меньше не берут – да еще плюс доллар за такси туда и обратно. У Мамаши Сью девочки не ахти, с ними эту картинку не забудешь.

– Да, ничего баба, – нехотя согласился Тербер, провожая взглядом узкую юбку, под которой чуть выше бедра проступала тонкая полоска – резинка трусиков. Именно здесь, в этих округлых изгибах, и прячется та сила, что вертит всей женской жизнью, хотя ни одна женщина в этом не признается, подумал он. У Тербера была своя теория насчет женщин. Он проверял ее много лет. Когда женщина интересовала его, он без обиняков спрашивал: «Хочешь со мной переспать?» Это неизменно приводило женщин в оторопь, вздрагивали даже проспиртованные шалавы, кочующие из бара в бар. Естественно, дело все равно потом кончалось постелью, но сначала он должен был соблюсти весь стандартный ритуал ухаживания. Ни одна ни разу не ответила ему: «Конечно. Я с удовольствием с тобой пересплю». Сказать такое женщинам не под силу. Они по натуре не способны быть честными до конца.

– Даже очень ничего, – кивнул Лива. – И учить ее ничему не надо.

– Да что ты? Ты, конечно, уже проверил.

– Куда мне! У меня для нее нашивок маловато. Но я видел, как она тут мурлыкала с О'Хэйером. Кстати, на прошлой неделе он возил ее на своем «крайслере» в Вахиаву. – И, подмигнув, передразнил: – По мага-а-зи-инам.

– Кажется, мне тоже придется купить машину, – заметил Тербер. Но втайне он не верил, что у него с этой женщиной получится. «По магазинам»! У женщин это всегда называется как-то иначе. И ни одна, за исключением профессиональных проституток, не произнесет то единственно верное и точное слово, которым называется это занятие.

– Она небось и к тебе подкатывалась, ты мне голову не морочь, – сказал Лива.

– То-то и оно, что нет. Я бы ушами не хлопал.

– Ну, значит, ты один такой невезучий. Мне бы повышение, про которое ты тут заливаешь, я бы свое не упустил. А солдатики ее не волнуют, – зло сказал он. – Ей подавай минимум капрала. – И, загибая пальцы, стал перечислять: – О'Хэйер – сержант. Хендерсон из бывшей роты Динамита в Блиссе – тоже сержант. Это тот Хендерсон, который теперь во вьючном обозе за лошадьми Динамита ходит. Три раза в неделю ездит с мадам кататься верхом. Капрал Кинг – денщик Динамита. Она ни одного из них не пропустила. Вся рота знает. Сержанты – это у нее, по-моему, вроде полового извращения. Муж, видать, слабоват, так она со всеми его сержантами путается.

– У тебя что, диплом по психологии?

Они замолчали, услышав, как она постучалась в канцелярию. Потом в тишине раздался скрип двери.

– Для этого не надо быть психологом, – сказал Лива. – Ты, наверно, не видел, как она целовала Уилсона, когда он выиграл чемпионат?

– Видел. Ну и что? Уилсон у Динамита первая перчатка. Парень стал чемпионом. Почему же не поцеловать? Вполне естественно.

– Во-во. Она была уверена, что все так и подумают. А там было другое. У него морда в крови, в коллодии, скользкая, а она его – прямо в губы, и еще прижалась, обняла, по потной спине руками елозит… У нее даже платье промокло, и сама вся кровью перемазалась. Так что ты мне не рассказывай.

– Я? Это ты мне рассказываешь.

– А к тебе она не клеится только потому, что ты в роте новенький.

– Я тут уже восемь месяцев, – сказал он. – Давно могла бы раскачаться.

Лива отрицательно покачал головой:

– Не-е, она почем зря не рискует. Кроме О'Хэйера, все эти ребята служили с Хомсом в Блиссе. И Уилсон, и Хендерсон, и Кинг. Из тех, кто был в Блиссе, она, кажется, только старого Галовича не оприходовала. И то, потому что он совсем уж рухлядь. Она… – Он замолчал, услышав, как дверь канцелярии снова захлопнулась. – Так, сейчас сюда заявится, стерва. Опять четыре доллара тю-тю! И так каждый раз. Если ты не выбьешь мне повышение, я скоро начну брать в долг у «акул» под двадцать процентов.

– Ну ее к черту. Нам работать надо, – сказал Тербер, слушая, как шаги из коридора переместились на галерею и наконец замерли прямо перед дверью склада.

– Где старшина? – требовательно спросила с порога миссис Хомс.

– Старшина – я! – рявкнул Тербер, вложив в голос ту внезапную и ошеломляющую, как гром среди ясного неба, ярость, которую он специально выработал в себе с тех пор, как стал сержантом.

– А, ну да, конечно, – кивнула женщина. – Здравствуйте.

– Я вас слушаю, миссис Хомс, – сказал Тербер, не подымаясь с табуретки.

– Вы даже знаете, кто я?

– Естественно, мадам. Я вас много раз видел.

Тербер не спеша смерил ее взглядом, его светло-голубые глаза под густыми черными бровями расширились, бросая женщине тайный немой призыв.

– Я ищу мужа, – с легким вызовом сказала миссис Хомс и вежливо улыбнулась, ожидая ответа.

Тербер смотрел на нее без улыбки и тоже ждал.

– Вы не знаете, где он? – наконец пришлось спросить ей.

– Никак нет, мадам, – коротко ответил он и снова выжидательно замолчал.

– Разве он не заходил сюда утром? – Миссис Хомс смотрела на него в упор холодными глазами. Он никогда не видел у женщин таких холодных глаз.

– Утром, мадам? Вы хотите сказать, до половины девятого? – Тербер изумленно поднял тяжелые брови. Лива за своим столом молча ухмылялся. Слово «мадам», предписанное армейскими инструкциями как уважительное обращение к женам офицеров, Тербер произносил так, что оно приобретало значение, несколько отличное от предусмотренного.

– Он говорил, что будет в роте, – сказала миссис Хомс.

– Видите ли, мадам… – Решив сменить тактику, он поднялся с табуретки и был теперь неимоверно вежлив. – Обычно капитан к нам рано или поздно заходит. У него тут порой бывают кой-какие дела. Полагаю, он сегодня тоже выберет время и заглянет. Если я его увижу, обязательно передам, что вы его искали. Или, если хотите, оставлю ему записку.

Улыбаясь, он откинул доску прилавка и неожиданно шагнул на крохотный свободный кусочек пола, где стояла она. Миссис Хомс невольно попятилась и оказалась на галерее. Не обращая внимания на ухмыляющегося Ливу, Тербер вышел за ней.

– Он должен был кое-что для меня купить, – сказала миссис Хомс. Оказывается, старшина вовсе не всегда лишь статист на сцене, где разыгрывается жизнь ее мужа, – это открытие она сделала для себя впервые, и оно привело ее в замешательство.

На улице мальчик все еще пытался подтянуться на трубе ограды, доходившей ему до пояса.

– Сейчас же прекрати! – пронзительно крикнула сыну миссис Хомс. – Сядь в машину! – И, повернувшись к Терберу, вполне обычным тоном продолжала: – Я думала, он уже все приобрел и оставил покупки в роте.

Тербер откровенно ухмыльнулся. «Все приобрел»! Она никогда бы не сказала так неуклюже, если бы он не вывел ее из равновесия. Он увидел, как растерянно дрогнули ее глаза, когда она поняла, почему он ухмыляется. Но она тотчас взяла себя в руки и посмотрела на него в упор. Не из трусливых, подумал он.

А Карен Хомс внезапно увидела озорство в крутом изгибе бровей на скуластом лице, нахальном, как у проказливого мальчишки. Она увидела, что рукава у старшины высоко закатаны, увидела черные шелковистые волосы на сильных руках с широкими запястьями. Гимнастерка туго обтягивала крепкие шары мускулов, закруглявших плечи, и шары упруго перекатывались, когда он двигался. Всего этого она раньше тоже в нем не замечала.

– Что ж, мадам, – вежливо сказал он, мгновенно поняв, что с ней происходит; его улыбка стала еще шире и перекочевала в глаза, отчего лицо приобрело хитроватое выражение, – мы, конечно, мадам, можем с вами заглянуть в канцелярию, а вдруг покупки там. Капитан мог зайти, пока я работал на окладе.

Она пошла следом за ним в канцелярию, хотя только что гам побывала.

– Странно, – удивленно заметил он. – Ничего нет.

– Не понимаю, где он, – с досадой сказала она почти про себя и, вспомнив о муже, неприязненно нахмурилась – две совершенно одинаковые тонкие черточки прорезали переносицу.

Тербер намеренно выдержал паузу, затем нанес точно рассчитанный удар:

– Насколько я знаю капитана, мадам, он сейчас, скорее всего, в клубе. Они с подполковником Делбертом, должно быть, уже пропустили по стаканчику и обсуждают проблемы найма прислуги.

Миссис Хомс медленно остановила на нем внимательные холодные глаза, словно рассматривала нечто положенное под микроскоп. В ее сосредоточенном взгляде не было и намека на то, что ей известно про мальчишники в клубе и про пристрастие подполковника Делберта к горничным из туземного племени канаков.

Но наблюдавшему за ней Терберу показалось, что в глубине ее глаз блеснули смешливые искорки.

– Что ж, старшина, благодарю вас за хлопоты, – высокомерно сказала она голосом, воздвигавшим между ними стену. Повернулась и вышла.

– Не за что, мадам, – бодро крикнул он вслед. – Всегда рад помочь. Заходите в любое время.

Он вышел на галерею посмотреть, как Карей Хомс садится в машину. Несмотря на старания миссис Хомс, узкая юбка все же задралась, и белое гладкое бедро подмигнуло Терберу. Он усмехнулся.

Когда он вернулся на оклад, Лива по-прежнему сидел за столом.

– Милт, ты давно не был у миссис Кипфер? – с усмешкой спросил итальянец.

– Давно. Что там у старушки слышно?

– У нее две новые девочки. Только что из Штатов. Одна рыженькая, другая – брюнетка. Интересуешься?

– Нет. Не интересуюсь.

– Не интересуешься? Странно. – Лива насмешливо хмыкнул. – А я уж думал, вечером вместе поедем. Я думал, тебе сегодня захочется.

– Иди к черту, Никколо. Чтоб еще и платить?! Пусть за это старики платят, я пока в отставку не собираюсь.

Лива рассмеялся, захлебываясь и фыркая, как выхлопная труба.

– Ладно, – отсмеявшись, сказал он. – Значит, мне показалось. Но, старик, эта капитанша, она – ух! Верно?

– Что – ух?

– Первый сорт баба.

– Видали и получше, – безразлично сказал Тербер.

– Ты мне объясни, почему Хомс бегает за туземками, когда у него дома такая бабешка, да еще в собственной кровати?

– Холодная она, – сказал Тербер. – Холодная, как рыба.

– Правда? – ехидно поддразнил его Лива. – А что, вполне может быть. То-то она всем ребятам быстро надоедает. Честно говоря, я вообще не видел бабы, за которую не жалко сесть на двадцать лет.

– Я таких тоже не видел, – согласился Тербер.

– Жена офицера! Это тебе не игрушки. Можно погореть будь здоров.

– Точно, – кивнул Тербер. – Если с такой застукают, ей стоит один раз пискнуть: «Насилуют!» – и привет семье.

Во дворе четвертая рота отрабатывала приемы прекращения стрельбы. Он смотрел в открытую дверь поверх солдатских голов, туда, где за въездными воротами на углу стоял дом Хомса. С галереи были видны фасад и боковая стена с двумя окнами. Дальнее окно было окном спальни, он однажды побывал там: Хомс переодевался, а нужно было срочно подписать какие-то документы. Он увидел, как перед домом остановилась машина и из нее вышла Карен Хомс. Ее длинные холеные ноги шагнули к крыльцу, и он вспомнил, что в спальне Хомса под одной из парных кроватей стояли женские туфли.

– Хватит трепаться, работы невпроворот, – недовольно напомнил он Ливе. – В полдесятого придет этот переведенный, а еще мы с Хомсом должны выслушать очередного повара – чтоб они все сдохли с их жалобами! Повару назначено на восемь тридцать, а Хомса до сих пор нет, так что начнем, наверно, только в полдесятого. Раньше одиннадцати я не освобожусь и новенького смогу отпустить только в двенадцать. Если хочешь, чтобы я тебе помогал, кончаем валять дурака.

– О'кей, шеф, – улыбнулся Лива. – Как скажешь.

– И не забудь, что мусью О'Хэйер велел тебе найти время и разобрать это барахло.

– Разбежался!

– Поговори у меня! Все. Работаем.