Текст книги "Отныне и вовек"

КНИГА ВТОРАЯ
«РОТА»

9

Из всех времен года только сезон дождей мало-мальски напоминал на Гавайях зиму. В месяцы, считавшиеся тут зимними, небо было, может быть, не такое яркое, не такое ясное и синее, а солнце не так слепило, но все равно зима на Гавайях отличалась от лета не больше, чем конец сентября у нас на континенте. Было так же тепло, и на огромном красноземном плато, где неподалеку от ананасных плантаций стоял Скофилдский гарнизон, зима одинаково отсутствовала и летом, и зимой.

Да, зимой на Гавайях никто не страдал от холода. Зато осенью воздух никогда не бывал здесь напоен октябрьским ароматом хурмы, а весной природа не пробуждалась внезапно навстречу теплу и торопливым шагам юного апреля. Единственную резкую перемену нес с собой сезон дождей, и потому все, кто еще помнил зиму, радовались дождям. Все, кроме туристов, конечно.

А он наступал не сразу, этот сезон дождей. Февраль выдавал на исходе одну-две бессильные грозы – так человек бессильно корчится и бьется перед тем, как умереть, – но в них таилось обещание, и прохладный ветер нашептывал: «Скоро, скоро пойдет большая вода, потерпите еще немного». Ранние грозы затихали, едва земля выпивала их влагу, и тучи отступали под натиском солнца, а оно снова превращало мокрую грязь в сухую пыль и оставляло от первых дождей лишь потрескавшиеся, запекшиеся лепешками воспоминания, которые рассыпались под тупоносой нахрапистостью солдатских ботинок.

Но в начале марта перерывы между дождями становились короче, а сами дожди лили дольше, и наконец перерывы прекращались вовсе, оставался только дождь: земля жадно напивалась им досыта, а потом, как человек, который нашел в пустыне колодец и пил, не зная удержу, исторгала обратно то, что не могла в себя принять, – вода затопляла улицы, подножия холмов, мелкие расщелины; оросительные каналы, нитями паутины расползшиеся по пунцово-красной поверхности плато, бурлили, как горные реки. И так продолжалось до тех пор, пока вся земля и все сущее на ней не начинали, как невеста в медовый месяц, умолять о передышке.

В такую пору жизнь Скофилда замыкалась в казармах. Строевые занятия заменялись лекциями в комнатах отдыха о разных видах оружия, муштра в сомкнутом и расчлененном строю уступала место тренировкам на галереях в наведении оружия на цель и почитаемым издавна упражнениям в плавном нажатии курка. Но всей этой тягомотине было не перешибить бодрящую радость от мысли, что ты сидишь под крышей, а за окнами тем временем хлещет дождь.

В дождливый сезон солдаты собирались в спортзале за старой гарнизонной церковью, они группами сходились со всех сторон к рингу на дне чаши крытого амфитеатра, как сходятся к втулке колеса спицы, и все несли с собой одеяла – подстелить на холодный бетон, чтобы не нажить геморрой, да и поплотнее закутаться самим. Для согрева, конечно, неплохо было захватить бутылку, но ее надо было ухитриться пронести мимо патруля военной полиции. И осенним гавайским мартом здесь, под крышей Скофилдского спортзала, где на ринге старались одолеть друг друга два безымянных пронумерованных боксера, оживали на мгновенье, повиснув над чашей амфитеатра, как мираж, октябрь в Америке, футбольные матчи, румяные яблоки и тысячи разбросанных по всей стране городков с их школьными командами футболистов.

Во вторую неделю марта оставалось провести еще три встречи, но судьба чемпионата по боксу Гавайской дивизии была уже предрешена.

«Медвежата» Динамита Хомса проиграли 27-му пехотному тридцать очков, ровно вдвое больше, чем можно было набрать за три оставшиеся встречи, и почетный «Золотой ринг» с золотыми боксерами был уже вынут из застекленного ящика в «боевых воротах», чтобы на закрытии сезона торжественно перейти к победителям.

Динамит бродил по гарнизону поникший и хмурый. Ходили слухи, что его понизят в должности и отстранят от бокса; к тому же в седьмой роте впервые за несколько лет двое солдат в течение одного месяца попали под трибунал и загремели в гарнизонную тюрьму.

Полк переживал поражение отнюдь не так болезненно, как казалось Динамиту, и, уж конечно, далеко не так болезненно, как сам Динамит. Преданность солдат той или иной команде менялась слишком часто, и огорчение длилось ровно столько, сколько уходило на дорогу из спортзала до казармы, где ребята тотчас запирались в уборной и начинали резаться в кости по маленькой. Яркая слава боксерской команды померкла почти мгновенно. День получки был куда ближе, чем следующий спортивный сезон, а тут еще кто-то пустил слух, что в добрую половину борделей между Ривер-стрит и Нууана-авеню завезли из Штатов новых девочек.

Но если честь полка не волновала никого, кроме Динамита, то лично он готов был лечь за нее костьми. После разговора с подполковником Делбертом, выклянчив отсрочку смертного приговора, Динамит собрал все свои тренерские разработки и принялся продумывать тактику на будущий год, призванный обеспечить его боксерам небывалый триумф и вернуть «Золотой ринг» законным хозяевам. «Он будет наш во что бы то ни стало», – заявил Динамит и еще до закрытия чемпионата начал вычерчивать схемы боев и собирать бойцов под свои знамена.

Милт Тербер стоял у входа в коридор, когда Хомс обрушил на него новость о переводе в роту повара Старка из форта. Камехамеха. В тот день шел сильный дождь, и с порога коридора Терберу было видно, как командир роты, подняв воротник пальто, размашисто шагает по грязи через двор сквозь серебристую завесу воды. Сшитое на заказ пальто с поясом тяжело, но тем не менее элегантно, хлопало намокшими полами по сапогам капитана. Как ни стыдно в этом признаться, но в душе Цербера не всколыхнулась волна привычного радостного обожания. Что-то в шагающей фигуре наводило на мысль, что капитан идет сюда не просто проверить, все ли в порядке, и сердце Цербера заныло от зловещего предчувствия.

– Кавалерия вшивая! – ухмыляясь, с вызовом сказал он вслух, но не настолько громко, чтобы Хомс услышал, и, повернувшись спиной к приближающемуся капитану, вошел в канцелярию, дабы доказать себе, что он человек независимый.

– Это нужно оформить сейчас же, – сказал Хомс, входя в канцелярию и вынимая из кармана мокрого пальто какие-то бумаги. – А где Маззиоли?

– В штабе, в кадрах, – без всякого воодушевления ответил Тербер. – Главный сержант О'Бэннон утром вызвал к себе всех писарей.

– Тогда придется заняться вам. – И Хомс протянул ему бумаги. – Тут должна стоять виза начальства, как вам известно, и я хочу, чтобы была составлена хорошая характеристика. Старк служил у меня в Блиссе, я уже говорил насчет него с подполковником Делбертом. Подполковник написал в управление штаба, чтобы все прошло через положенные инстанции. – Хомс снял свою кавалерийскую шляпу и энергично взмахнул ею, стряхивая воду на пол. – Ну и дождь, черт возьми, – сказал он. – Старк отличный солдат. Я всегда стараюсь помочь моим бывшим ребятам.

– Так точно, сэр, – буркнул Тербер, продолжая изучать бумаги.

– Я хочу все это отправить сегодня же, – жизнерадостно заявил Хомс. – Я подожду и сам отправлю. Мне все равно нужно с вами еще кое о чем поговорить. У нас сейчас есть одна свободная ставка РПК, так ведь?

– Так точно, сэр, – ответил Тербер, не отрываясь от бумаг.

– Вы слушаете меня?

– Так точно, сэр. – Тербер поднял бумаги над столом, словно показывая их Хомсу. – У нас по штату все поварские единицы заняты. – Он старался говорить небрежно. – Чтобы взять этого парня, вам придется выгнать кого-то из поваров. Вы уже говорили с Примем? Насколько я знаю, он на своих нынешних поваров не жалуется.

Все-таки получилось недостаточно небрежно, потому что лицо Хомса тут же потеряло благодушную округлость и превратилось в суровую комбинацию углов и прямых линий.

– Не думаю, что сержант Прим будет возражать против Коего решения.

– Конечно, не будет, если дадите ему бутылку лимонной эссенции.

– Что? – переспросил Хомс.

– Я говорю, конечно, не будет возражать, если дорожит своим местом.

Хомс уставился на него в изумлении.

– Прим и Старк вместе работали на кухне в Блиссе. Пока что, кстати, я сам принимаю решения и обойдусь без подсказок.

– Так точно, сэр, – сказал Тербер, глядя ему прямо в глаза.

– Я знаю, что я делаю, сержант, и прошу вас не вмешиваться. Когда мне будет нужен ваш совет, я вам об этом скажу.

– Так точно, сэр. – Тербер продолжал глядеть на него в упор. Хомсу никогда не найти другого такого старшину, и Хомс это знал, а Тербер знал, что поэтому ему все сойдет.

Хомс долго пристально смотрел на него и, лишь когда убедил себя, что наглый шантаж Тербера ему не страшен, перевел взгляд на свою остроконечную шляпу и снова стряхнул с нее воду. Смотреть Терберу в глаза было выше его сил – Тербер плевать на него хотел.

– Ну и дождь, черт возьми, – пробормотал Хомс.

– Так точно, сэр. – Тербер наблюдал, как капитан уселся за стол и начал что-то рисовать на листке бумаги. Эта короткая схватка закончилась его победой, и ему захотелось испытать судьбу еще раз. – Капитан, а нельзя с этим дня два повременить? Лива совсем зашился с отчетами по снабжению, и я сейчас ему помогаю. Отчеты не отложишь, а это ерунда, сделаем в любое время.

Дня через два у Хомса пройдет пыл, и он может забыть о своих благородных намерениях. Так уже бывало.

Хомс резко положил карандаш на стол.

– А что делает О'Хэйер? – спросил он. – Если я не ошибаюсь, вопросами снабжения у нас ведает он.

– Так точно, сэр!

– Тогда пусть он и займется отчетами. Это его работа.

– О'Хэйер не сможет, сэр. Этот чертов сарай отнимает у него все время.

– Что значит «не сможет»? Он сержант по снабжению. Это его обязанность. Вы не согласны с моим распоряжением?

– Никак нет, сэр!

– Вот и прекрасно. Пусть О'Хэйер занимается своей работой. За это ему платят. Пока я командир этой роты, каждый будет делать то, что ему положено, и все будет так, как я скажу. И извольте оформить эти бумаги немедленно.

– Есть, сэр, – со злостью сказал Тербер. – Оформлю немедленно. – А снабжение и все остальное пусть катится к чертовой матери, подумал он. Теперь роту будут портить сразу пять гадов из Блисса! Он сел за пишущую машинку и застучал, словно Хомса здесь не было, самой своей деловитостью показывая, что не ставит капитана ни в грош.

– Кстати, сержант, – невозмутимо сказал Хомс, отрывая его от работы. – Насчет этого РПК. Проследите, чтобы Маззиоли оформил приказ по роте о присвоении РПК Блуму.

Тербер поднял глаза от машинки, и брови его дрогнули.

– Блуму?!

– Да, – безмятежно подтвердил Хомс. – Блуму. Он отличный солдат, и у него есть все задатки, чтобы стать хорошим сержантом. Галович говорил мне, что Блум самый трудолюбивый и инициативный солдат роты.

– Блум?! Ну уж нет!

– Не нет, а да. – По голосу Хомса чувствовалось, что он доволен. – Я давно к нему приглядываюсь. Я, между прочим, слежу за жизнью роты гораздо внимательнее, чем вы думаете. И я давно пришел к выводу, – добавил он со злорадством, – что из хороших спортсменов получаются отличные воины. Блум на чемпионате выиграл четыре из пяти боев. Вполне возможно, на будущий год мы сделаем из него чемпиона. Его будет тренировать Уилсон.

Хомс выжидательно замолчал и посмотрел на Тербера взглядом, требующим ответа.

– Распорядитесь, чтобы Маззиоли оформил все завтра же, – мягко, но настойчиво сказал Хомс.

– Так точно, сэр, – отозвался Тербер, не подымая глаз. – Так точно. Я прослежу.

– Благодарю вас, – кивнул Хомс и с торжеством взял со стола карандаш.

Тербер печатал на машинке, пытаясь понять, действительно ли Хомс верит в то, что говорит, или просто пускает пыль в глаза. Допечатав, он протянул бумаги Хомсу, сознавая, что только что стал свидетелем первой фазы сложного мыслительного процесса, в результате которого больше половины нынешних сержантов роты в свое время получили это звание.

Хомс с глубоко удовлетворенным видом скользнул глазами по бумагам.

– Надеюсь, здесь все правильно?

– Как вы сказали, сэр?! – взорвался Тербер. – Если документами занимаюсь я, они всегда в порядке.

– Хорошо, хорошо, сержант. – Хомс поднял руку жестом епископа, благословляющего паству. – Я знаю, вы прекрасный работник. Просто я хочу быть уверен, что в приказе нет опечаток.

– Их нет. Печатал я, – отрезал Тербер.

– Да, конечно. – Хомс улыбнулся. – Но думали вы в его время о складе и об отчетах. Перестаньте вы заниматься питанием и снабжением, не старайтесь все делать за других, в роте будет больше порядка.

– Кто-то должен этим заниматься, сэр.

– Ладно вам, сержант, – засмеялся Хомс. – Не так уж все плохо. Вы сами себе усложняете жизнь… Да, кстати, как там наш новенький, Пруит? Справляется?

– У него все в порядке, сэр. Прекрасный солдат.

– Я знаю, – кивнул Хомс. – На это и рассчитываю. Ни один хороший солдат не захочет всю жизнь оставаться на строевой рядовым. Я надеюсь, Пруит выступит летом на ротном первенстве. Знаете поговорку – в армии и львов укрощают.

– Думаю, вы ошибаетесь, – резко возразил Тербер. – Вам никогда не вытащить его на ринг.

– Напрасно вы так уверены, сержант. Подождите, пока кончится сезон дождей. Летом у нас намечается очень большая работа в поле. – Он многозначительно подмигнул Терберу и взял со стола потемневшую от дождя шляпу; он сейчас был уверен, что добьется своего, потому что заранее включил Пруита в планы победоносной спортивной кампании, а раз фамилия Пруита уже попала в его план, мыслимо ли тому отвертеться.

Тербер смотрел, как капитан пробирается по пустому двору через лужи, и вдруг его осенило, почему он так ненавидит Хомса. Он ненавидел его, потому что боялся – не лично Хомса, не его физической силы и не его ума, а того, что Хомс собой олицетворял. Если Динамиту повезет, из него когда-нибудь получится настоящий генерал. Настоящие генералы – это особая порода людей, и Динамит как раз из таких. У настоящих генералов должен быть такой склад ума, который позволяет им представлять себе солдат как массу, как кодовые цифры, обозначающие пехотные, артиллерийские и минометные части, как числа на бумаге, которые можно легко складывать или вычитать друг из друга. Настоящие генералы должны уметь представлять себе людей в виде абстрактных символов, которые они наносят на свои схемы и карты.

Ярость туманила ему глаза, он смотрел на кричащую наготу пропитанной дождем земли, на грязную траву, на удаляющуюся одинокую фигуру Хомса, а в воображении возникала другая картина: улица призрачного захолустного городка, ветер, с жалобным воем выполняя печальную обязанность, подгоняет клочок бумаги, а гот несется по дну канавы к своей неведомой, ненужной цели. Терберу было слышно, как наверху в умывалке плещется вода и солдаты громко переговариваются, собираясь в столовую. Из открытого окна сочилась прохлада, и, поежившись, он надел полевую накидку, висевшую на спинке стула.

Гнев его постепенно улетучился, сменившись глубокой необъяснимой тоской.

Под окном неторопливо проплыла лысина Ливы, направлявшегося на кухню – они с Тербером никогда не ели вместе с ротой в столовой.

– Что сегодня жрем? – окликнул его Тербер.

– Блевантин с поносом, – лаконично ответил криволицый итальянец и поплыл дальше.

Поджарка из обрезков с соусом, расшифровал Тербер. Опять! Прим совсем обнаглел. Почти весь ротный фонд на продуктовое довольствие Прим тратил на закупку своей любимой лимонной эссенции.

Тербер сел за стол, выдвинул ящик, достал всегда лежавший там армейский пистолет сорок пятого калибра, взвесил на ладони тяжелый кусок металла. Отец привез с войны точно такой же. Такой же тяжелый, такой же формы, так же отливал в синеву. Они с соседским парнишкой Фрэнки Линдсеем нередко потихоньку вытаскивали пистолет из отцовского бюро и палили пистонами, закладывая их в щелку перед плоским язычком ударника, а иногда засовывали в дуло камешки и стреляли на полметра, как будто это настоящие пули.

Рота шумно спускалась по лестнице в столовую.

Тербер нацелил пистолет на шкафчик, где хранилась картотека, и взвел курок. Сухой металлический щелчок прозвучал грозным предупреждением, и Милт Тербер с силой хлопнул левой рукой по столу.

– Ха! Ты, гадина, – громко сказал он вслух, – думал, я тебя не вижу?

Он поднялся из-за стола и уставился на безобидный шкафчик. Глаза его сузились, брови круто изогнулись и заиграли.

– Что, останешься на сверхсрочную? Я – Волк Ларсен, понял? И никто не остается на сверхсрочную без моего разрешения. Погоди, вот возьмется за тебя Старая Акула…[15]15
  Тербер цитирует популярные в 40-х годах комиксы.


[Закрыть] Нет! Не уйдешь!

Он обошел стол и решительно двинулся к шкафчику, кровожадно выпятив подбородок. У порога остановился и медленно, безжалостно спустил курок. Ударник сработал с четкостью часового механизма. Последовавший сухой щелчок был полным разочарованием.

Он отшвырнул тяжелый пистолет, и тот с грохотом упал возле шкафчика.

– Продолжение в следующем номере, – сказал он, глядя на пистолет. Четкие линии и тусклый серый цвет подчеркивали реальность пистолета, совершенного и прекрасного в своей законченности, как женская нога. Но ведь нога, подумал он, лишь символ всего того, чем наделена женщина. Какого мужчину устроит только нога?

Он сердито схватил пистолет, оттянул затвор и со злостью отпустил его, дослав патрон из обоймы в патронник, потом снял предохранитель, приставил теперь уже по-настоящему заряженный пистолет к виску и положил палец на курок.

Где она, та грань, за которой начинается безумие? Тот, кто спустил бы сейчас курок, был бы безумцем. А я не безумец? Ведь я поднес заряженный пистолет к виску, я держу палец на курке.

Несколько мгновений он завороженно смотрел на смерть, тяжело оттягивающую ему руку, потом опустил пистолет. Ловко вынул магазин, – вытряхнул гильзу на стол, вставил патрон обратно в обойму, вложил обойму в пистолет, а пистолет снова спрятал в ящик, сел и откинулся на спинку стула, прислушиваясь к гулу в столовой.

Немного погодя он встал, достал из картотеки большую бутылку, поднес ее ко рту, и кадык его заходил ходуном. Потом прошел на галерею, а оттуда – в кухню, где Лива, привалившись к чугунной мойке и держа тарелку в руке, доедал свою порцию поджарки.

Удобный случай подвернулся раньше, чем Тербер предполагал. На следующий день небо слегка прояснилось, в полдень дождь на время затих, и тучи отступили, чтобы перестроить ряды перед новой атакой. Тяжелые и толстобрюхие, они снова зловеще нависали над землей, когда Хомс появился в канцелярии. На этот раз он прошел в казарму не через двор, а с улицы. Капитан был в гражданском – мягкий коричневый твидовый костюм, пальто переброшено через руку. Он зашел сказать Терберу, что уезжает с подполковником Делбертом в город и сегодня в роту не вернется.

И неожиданно Тербер понял, что должен решиться. Он и сам толком не понимал, зачем это ему – не так уж он изголодался по женщинам, в городе хватало баб, с которыми он мог переспать. Нет, все было гораздо сложнее.

До сегодняшнего дня, когда он об этом думал, его просто забавляла сама идея. Раньше он сознательно избегал связей с офицерскими женами – они слишком холодны, тепла в них не больше, чем в сверкающем бриллианте, и никакого удовольствия мужчина от них не получает. Любовников они заводили скорее от скуки. Он подозревал, что Карен Хомс такая же, это подозрение подкреплялось рассказами Ливы и тем, что наблюдал он сам.

И все же, несмотря ни на что, он знал, что решится – не из мести и даже не для того, чтобы покарать зло, но чтобы самоутвердиться, вновь обрести индивидуальность, которой его лишили, сами того не ведая, Хомс и вся эта шатия-братия. И он вдруг понял, почему человек, всю жизнь работающий на какую-нибудь корпорацию, может совершить самоубийство только ради того, чтобы как-то себя выразить, может по-дурацки уничтожить себя, потому что это единственный способ доказать, что он – личность.

– Вы вернетесь к вечерней поверке? – вскользь спросил он Хомса, не подымая глаз от бумаг, которые держал в руке.

– Какая к черту поверка! – весело ответил тот. – Я и к побудке-то вряд ли вернусь. Я приказал Колпепперу заменить меня и вечером, и утром, если я не приеду. А если не будет Колпеппера, вы тут сами командуйте.

– Так точно, сэр.

В радостном предвкушении веселого вечера Хомс бодро расхаживал по канцелярии. Тербер нечасто видел его таким. В свете ламп, масляными бликами подсвечивавших хмурый, дождливый день за окном, всегда румяное лицо Хомса, казалось, еще больше раскраснелось от счастья.

– Все работаем, и пошалить некогда, – сказал Хомс и подмигнул. Чисто по-мужски – мол, мы, мужики, насчет этого всегда друг друга поймем. На мгновенье над разделявшей их кастовой пропастью пролег мостик. – Вам бы тоже не мешало взять выходной, – продолжал Хомс. – Сидите тут, корпите над бумажками и света белого не видите. Нельзя жить одной работой, есть вещи куда интереснее.

– Я и сам об этом подумываю, – неуверенно согласился Тербер, перекладывая бумаги и беря карандаш. Сегодня четверг, у ее прислуги выходной – удачнее не бывает. Он пристально смотрел на похотливо ухмыляющегося Хомса и удивлялся, что именно сейчас Хомс вызывает у него симпатию.

– Ладно, – сказал Хомс, – я пошел. Так я на вас полагаюсь, сержант. – Голос его звучал проникновенно и доверительно. От неожиданного избытка дружеских чувств Хомс даже хлопнул Тербера по плечу.

– Все будет в ажуре, – откликнулся Тербер. Но это была просто реплика из роли, и голос его ничего не выражал.

Твоя «женская интуиция» еще не гарантия, Милтон, говорил он себе, ты давай-ка поосторожнее и сначала все как следует обмозгуй. Он проводил Хомса взглядом и, сев за стол, стал дожидаться ротного писаря Маззиоли, потому что даже сейчас, когда великий миг наконец наступил, он не мог позволить себе оставить канцелярию только на дневального.

Пока он ждал Маззиоли, снова пошел дождь. Чтобы убить время, Тербер разбирал бумаги. Накопилось много недоделанных мелочей, нужно было составить несколько служебных писем, которые Маззиоли потом перепечатает и даст на подпись Хомсу. Покончив с письмами, он взялся за черновой вариант расписания учебных занятий роты на следующую неделю и то и дело листал «Наставление», чтобы не ошибиться.

Он сидел один в сырой комнате и работал как проклятый, вымещая на бумаге свою ненависть, забыв обо всем, кроме того, что лежало перед ним на столе, он работал с остервенением камикадзе, таранящего самолет противника, и его энергия, казалось, вот-вот разнесет канцелярию в щепки.

Вымокший Маззиоли вошел с пачкой картонных папок и конвертов из плотной коричневой бумаги, которые он прижимал к груди, спасая от дождя.

– Боже мой, – поежился он, глядя на Тербера, сидевшего с засученными рукавами. – На улице холод собачий. Закрой окно, а то мы оба тут окоченеем.

Тербер прищурился и коварно улыбнулся.

– Нашему малышке холодно? – ехидно спросил он. – Мальчик мерзнет?

– Кончай, – сказал писарь. – Хватит.

Он положил папки на стол и хотел захлопнуть окно.

– А ну не трогай! – заорал Тербер.

– Но ведь холодно же, – возразил Маззиоли.

– Холодно – мерзни, – ухмыльнулся Тербер. – А я люблю свежий воздух. – Лицо его внезапно стало жестким. – Где тебя носит весь день, бездельник? – прорычал он.

– Ты прекрасно знаешь, где я был, – сухо ответил писарь. – Меня вызывали в полковой отдел кадров.

На гражданке Маззиоли учился делопроизводству в колледже, и он считал, что это дает ему право на интеллектуальное превосходство; он гордился тем, что пишет и говорит грамотно, и всегда участвовал в дискуссиях, которые затевали у Цоя полковые писари. Иногда он даже вступал в споры с самим Попом Карелсеном, сержантом взвода оружия, а у того, по слухам, отец был когда-то весьма богат.

– Я работал у сержанта О'Бэннона, – обиженно добавил Маззиоли, поджимая губы. – Вот уж кто настоящая старая дева…

– Гранта сегодня отправили в госпиталь, – грубо оборвал его Тербер, взял со стола журнал учета больных, раскрыл его и сунул Маззиоли под нос. – Ты знал, что он в изоляторе? У него триппер. Слыхал про такую штуку?

Писарь попятился. В его броне была пробита брешь, он чувствовал себя виноватым.

Тербер мрачно усмехнулся.

– М-да, по сто седьмой статье инструкции это получается прогул, – сказал он, запугивая Маззиоли. – Ты выписал ему освобождение по болезни? Подготовил справку к утреннему рапорту? Сделал пометку в ведомости денежного довольствия? Вписал его в мою картотеку? Учет больных твоя обязанность. Писарь здесь – ты, я не могу работать еще и за тебя!

– Я утром не успел, – начал оправдываться Маззиоли. – Эти врачи не возвращают нам журнал раньше одиннадцати. Они…

– Ты мне голову не морочь, грамотей. – Тербер презрительно усмехнулся и незамедлительно разнес в пух и Прах оба аргумента писаря: – Журнал сегодня вернули в полдесятого, а вестовой от О'Бэннона пришел за тобой в десять. Тебе лень задницу поднять, сидишь с утра кроссворды разгадываешь! Сколько тебе повторять?! Ничего не откладывай на потом! Поступила бумажка – разберись. Один раз что-то пропустил, потом столько накопится, что не разгребешь.

– Ладно, старшой, – уныло сказал Маззиоли. От его самоуверенности не осталось и следа. – Сейчас все сделаю. Дай мне журнал.

Маззиоли протянул руку и взялся за журнал, но Тербер не разжал пальцы. Он стоял, выпрямившись во весь рост, высокий, чуть сутуловатый, и с отвращением смотрел на писаря из-под зловеще взметнувшихся бровей.

Маззиоли поглядел на него снизу вверх.

– Ну ладно, – виновато проблеял он и отпустил журнал. – Тогда я сначала заполню карточки. Я быстро. – И чтобы не видеть полные молчаливого сарказма глаза Тербера, раскрыл свои папки.

Тербер швырнул журнал ему на стол.

– Я все вписал, – брезгливо, но уже не повышая голоса, сказал он. – Все давно сделано.

Маззиоли оторвался от картотеки и бросил на Тербера восхищенный взгляд.

– Спасибо, старшой.

– Пошел ты к черту! – снова разъярившись, крикнул Тербер. – Не возьмешься за ум, быстро вылетишь у меня рядовым на строевую. А маменькиным сынкам вроде тебя на строевой каюк! В колледжах учатся, ха! Вот они, плоды американской системы образования – типичный случай!

Маззиоли не принял угрозу всерьез, однако напустил на себя грустный вид. На всякий случай. Но Тербер видел его насквозь.

– Думаешь, я шучу? – взорвался он. – Будешь и дальше валять дурака – увидишь! Отправлю на кухню посуду мыть. Старшина здесь я, а не ты, и свободное время полагается не тебе, а мне, понял? А когда на двоих свободного времени не хватает, то работать должен ты! Чтоб я тебя не видел с этими штабными писаришками! Тоже мне великие философы собрались. Дождешься, будешь у меня здесь полы мыть!.. Сегодня о чем трепались? – после паузы спросил он.

– О Ван Гоге. Это такой художник.

– Да? Интересно. Художник, говоришь? А ты хоть читал «Жажду жизни»?

– Читал, – удивленно сказал Маззиоли. – А ты?

– Нет. Я ничего не читаю.

– Советую прочесть, старшой. Хорошая книга.

– А «Луну и грош» читал? – спросил Тербер.

– Конечно. – Маззиоли не мог скрыть изумления. – Ты тоже читал?

– Нет. Я ничего не читаю.

Маззиоли повернулся и внимательно посмотрел на него:

– Да ладно тебе. Ты что, разыгрываешь меня?

– Кто, я? Не обольщайся, детка.

– Ты же читал, я знаю. – Маззиоли положил карточки назад в картотеку и закурил. – Понимаешь, у меня насчет Гогена своя теория…

– Иди ты со своими теориями! Наведи порядок в картотеке. Мне нужно уйти по делам.

– Сейчас. – Маззиоли обиженно поднялся из-за стола и снова принялся перебирать карточки.

Увидев его обиженное лицо, Тербер рассмеялся.

– Стало быть, Грант подцепил триппер, да? – миролюбиво сказал он.

– Я ему говорил, лучше уж ходить в бордель, – поморщился Маззиоли. Он был еще обижен. – Или хотя бы заглянул сначала в аптеку.

Тербер пренебрежительно фыркнул.

– Ты, мальчик, небось и ноги моешь в носках?

– Старо, – холодно сказал писарь.

Тербер снова фыркнул.

– И где же Гранту так повезло?

– В «Люксе», – брезгливо ответил Маззиоли.

– И поделом дураку. Надо было головой думать – там проходной двор. А теперь выйдет из госпиталя вшивым рядовым. Повеселился – пусть расплачивается.

Тербер встал и так треснул по столу кулаком, что Маззиоли от неожиданности подскочил.

– Пусть это будет тебе уроком, капрал, – рявкнул Тербер, – если не хочешь распрощаться со своими драгоценными нашивками.

– Ты это кому? Мне? – обалдело спросил Маззиоли.

– Да, тебе. Обслуживай себя сам в резиновых перчатках и вообще обходись без женщин, как рекомендуют в лекциях по половой гигиене.

– Послушай, ты это уж… – возмущенно начал Маззиоли.

– Это ты послушай, – перебил его Тербер. – Мне надо уйти по одному весьма важному делу, ясно? Вернусь, наверно, не раньше четырех. Пока не вернусь, будешь сидеть здесь, в канцелярии, ясно? И чтоб не смел выходить даже в сортир, понял? Узнаю – завтра же загремишь в рядовые.

– Да ну тебя, старшой, честное слово, – запротестовал Маззиоли. – Я должен сегодня кой-куда зайти.

– Я ухожу по делу сугубо официального характера. – Тербер мысленно усмехнулся. – Ты все утро трепался об искусстве. У тебя работа – не бей лежачего, а не нравится, катись к черту хоть завтра. Сколько раз ты за утро ходил пить кофе?

– Я у Цоя всего один раз был, – защищался Маззиоли.

– Запомни: шестнадцать ноль-ноль. И когда я вернусь, советую тебе быть на месте. Тут вот лежат письма, их надо перепечатать, и расписание на следующую неделю – тоже. Я уж не говорю про картотеку, ты ее давно запустил. Чтоб все доделал!

– Есть, старшой, – подавленно отозвался Маззиоли, глядя, как Тербер втискивается в свой плащ, и взял со стола кипу бумаг. Полы плаща черными крыльями мелькнули за дверью, и вместе с ним исчезла похищенная тираном надежда хоть часок всхрапнуть. Цербер! Злобный сторожевой пес! Заедать людям жизнь – ради этого он что хочешь придумает! Да у него маниакально-депрессивный психоз, неожиданно решил Маззиоли и обрадовался. Или паранойя.

Он подошел к окну поглядеть сквозь мутную тоскливую сетку дождя, куда двинется Цербер. Дело сугубо официального характера – расскажите моей бабушке!

Тербер шагал под дождем мимо коттеджей, пока не дошел до переулка за угловым домом, в котором жил Хомс. Укрывшись от дождя под большим старым вязом, он немного постоял, посмеиваясь над собой, что так запыхался. Осенний промозглый холод заползал под плащ. Отличный денек для такого приключения, размышлял он. Если она позволяла всем остальным, то с какой стати откажет ему? Наконец он подошел к дому и постучал в дверь.

Длинноногая черная тень скользнула через полутемную гостиную, на секунду заслонив свет в дверном проеме, и он успел увидеть, как белые ножницы голых ног коротким движением разрезали мрак. У него захватило дыхание, и вдох замер где-то глубоко в груди.