Текст книги "Отныне и вовек"

– Столько хватит?

– Ты что, конечно! Если я все это выпью, от меня никакого проку не будет.

– Тогда я пошел. Пока. Завтра увидимся. Давай с утра махнем все втроем в ресторан поприличнее и шикарно позавтракаем, а уж потом – в Скофилд. Может, закатимся в «Александр Янг»? Там рано открывается и кормят отлично. После ночки в городе хороший завтрак первое дело. Так как, договорились?

– Договорились, – Пруит улыбнулся. – Я утром за тобой зайду.

– Он тебе по душе, да? – сказала Лорен, когда Анджело вышел и закрыл за собой дверь. – Я же вижу.

– Да, – кивнул Пруит. – Потешный парень. Вечно меня смешит. Гляжу на него, смеюсь, а у самого почему-то слезы подступают. Оттого, наверно, и люблю его. Не знаю, может, я ненормальный. У тебя так бывает?

– Бывает. И даже часто.

– Да? Это уже кое-что.

– В Анджело есть что-то трогательное. Я каждый раз чувствую. И в тебе оно, по-моему, тоже есть.

– Во мне?!

– Да. Знаешь, – тихо сказала она, – ты забавный. Очень забавный.

– Ничего себе забавный! Это я-то?

– Да, ты.

– А другие, значит, не забавные?

– Они не такие, как ты. С ними все иначе.

– И на том спасибо. Может, ты меня запомнишь.

– Запомню.

– Правда? И будешь помнить даже завтра?

– Буду. И через неделю буду.

– А через месяц?

– И через месяц.

– Не верю.

– Нет, я буду тебя помнить. Честное слово.

– Ладно, верю. Я-то тебя точно не забуду.

– Почему?

– Потому.

– Нет, серьезно. Почему ты меня не забудешь?

– А потому. Вот почему. – Он сдернул с нее одеяло и посмотрел на распростертое обнаженное тело.

Она повернула к нему голову и улыбнулась:

– Только за это?

– Не только. Ты меня погладила при Анджело. За его – тоже.

– И все?

– Может, не все. Но это немало.

– А то, что мы разговорились? Это вспоминать не будешь?

– Конечно, буду. Обязательно. Но вот это – в первую очередь, – сказал он, продолжая глядеть на нее.

– А наш разговор?

– И разговор не забуду. Когда люди могут говорить друг с другом, это что-то значит.

– Да, для меня это очень важно. – Она ласково улыбнулась ему. Он лежал на боку, оперевшись на локоть, и глядел на нее, она взяла и тоже сдернула с него одеяло. – Ой! Посмотри на себя!

– Да, – сказал он. – Полное неприличие.

– Интересно, с чего это вдруг?

– Ничего не могу с собой поделать. У меня каждый раз так.

– Мы обязаны тебя как-нибудь успокоить.

Он засмеялся, и вдруг они оба начали говорить смешные нежные глупости, как любовники в постели. И все на этот раз было по-другому.

А потом он благодарно потянулся к ее губам.

– Нет, – сказала она. – Не надо. Прошу тебя.

– Но почему?

– Лучше не надо. Ты все испортишь, а я не хочу это портить.

– Хорошо, не буду. Прости.

– Можешь не извиняться. Ничего страшного. Не надо только забывать, где мы и кто я.

– Да к черту это! Мне наплевать.

– А мне – нет. Потому что тогда все будет как всегда. Целоваться ведь лезут все, и пьяницы, и скоты. Как будто каждый хочет доказать, что с ним у тебя не так, как с остальными.

– Да, наверно, в этом все дело, – сказал Пруит. – Наверно, именно это им и надо. Прости.

– Не извиняйся. Мне просто не хочется все портить. Сейчас так хорошо. Лучше подвинься. Дай я встану. Подвинься.

Она встала, отошла к умывальнику и улыбнулась Пруиту из угла.

– Пру, – сказала она. – Малыш Пру. Забавный малыш. Хотел меня поцеловать. Прости, малыш.

– Ничего.

– Нет, ты меня правда прости. Но я не могу. Дело не в тебе. Просто я не могу… здесь. И еще все эти другие… Тебе не понять.

– Я понимаю.

– Ничего ты не понимаешь. Чтобы понять, надо быть женщиной.

Она тщательно и неторопливо вымыла руки, потом вернулась, легла в постель и выключила свет.

– Поспим немножко?

– Да, – ответил он в темноте. – Ты на пляж часто ходишь?

– На пляж? На какой пляж?

– На Ваикики. Этот твой Билл, кажется, там гоняет на своем любимом серфинге.

– А, на Ваикики. Да, часто. Почти каждый день, если есть время. Почему ты спросил?

– Я тебя там ни разу не видел.

– Ты бы меня и не узнал.

– А вдруг бы узнал?

– Нет, ни за что.

– Теперь-то, думаю, узнаю.

– И теперь не узнаешь. Я напяливаю широченную шляпу из банановых листьев и закутываюсь в купальный халат, а ноги полотенцем прикрываю или в брюках сижу. Это чтобы не загореть. Ты бы решил, что я древняя развалина, вроде всех этих старушек туристок.

– Я сейчас как раз подумал, что хорошо бы с тобой встретиться где-нибудь не здесь. Теперь я тебя обязательно отыщу.

– Не надо. Пожалуйста, не надо. Я тебя прошу.

– Почему?

– Потому. Потому что это ни к чему хорошему не приведет.

– Но я все равно не понимаю.

– Раз я тебе говорю, значит, нельзя, – резко сказала она и села в постели. – Иначе у нас с тобой никогда больше ничего не будет. Понял?

– Правда? – По ее голосу он чувствовал, что она говорит серьезно, но у него было не то настроение, а спорить не хотелось, и он обратил все в шутку. – Так уж и не будет?

– Да, не будет.

– Но все-таки почему? – продолжал он дразнить ее. – Если ты сидишь на пляже таким чучелом, тебя очень легко найти.

– Я тебе уже сказала. – Лорен с облегчением поняла, что он нарочно ее дразнит. – Лучше не пытайся.

– А почему ты боишься загореть? Тебе бы пошло. – Мысленно он представил себе ее на пляже. Интересно, где она живет? А Сандра выходит в свет не на пляж, а в «Лао Юцай». Интересно, где живет Сандра? – Тебе бы очень пошло, я бы с удовольствием посмотрел на тебя загорелую.

– Хочешь, чтоб меня уволили? – Темнота скрывала ее лицо, но он чувствовал, что она улыбается. – Может, ты на Гавайях первый раз в борделе? Гонолульским проституткам загорать не положено, ты разве не знаешь?

– Как-то не замечал.

Где же они живут в этом городе, на этом острове, в каких неприметных, безликих домах расквартировали армию этих женщин, единственных женщин, которые существуют для нас на Гавайях?

– Если бы хоть одна была загорелая, ты бы сразу заметил. – Она засмеялась. – Вот уж кто выделяется. Руки-ноги темные, живот темный, а остальное белое. В публичных домах за этим очень строго смотрят. Даже если только лицо загорит, и то нельзя. – Она помолчала, потом добавила: – Солдаты и матросы любят, чтобы шлюхи были беленькие, как невинные ангелочки.

– Браво! – усмехнулся он. – Один – ноль в твою пользу. Но тебе бы все равно очень пошло, я уверен.

Других женщин для нас нет, думал он, а этих мы видим только здесь. И когда случайно встречаешься с ними в баре, или на пляже, или в магазине, ты их даже не узнаешь, а они, если и узнают тебя, ни за что не подадут виду. Может быть, я уже видел ее раньше, на Ваикики, и не обратил внимания. Когда они кончают работу и выходят из своей «конторы», они сливаются с городской толпой и исчезают. Сливаются – хорошее слово, сонно подумал он. Сливаются. Сливаются. Похоже, пришло время выпить.

Стакан стоял там же, где его оставил Анджело, нетронутый. Он через силу поднялся и долго шарил в темноте. Сонное зелье старого доктора Маджио, подумал он, выпил половину, захватил стакан с собой и поставил на пол, у кровати, чтобы был под рукой. Вскоре он допил все, но виски не согрел и не заполнил пустоту, в которую он его влил.

– А мне бы очень понравилось, что все коричневое и только две полоски белые, – сказал он ей. – Я бы себе представлял, как ты на пляже эти места закрываешь, чтобы никто не видел, а потом только мне разрешается смотреть.

– До чего ты забавный! Забавный малыш Пру.

– Ты это уже говорила.

– И снова скажу. Забавный, очень забавный и не очень понятный.

– Что же во мне непонятного? Надо только ключик подобрать.

– А у меня не выходит. Никак не подбирается.

– Да, у тебя не выходит, – сонно сказал он. – И тебе это, вижу, не дает покоя.

– Верно. Я люблю, когда все просто и ясно, когда все разложено по полочкам и можно заранее рассчитать. Я и сюда приехала, только когда все рассчитала.

– Да. – Он заметил, что ее голос доносится до него сквозь дремоту то громче, то тише. Наверно, я засыпаю, подумал он. Наверно, это все во сне. – Ты мне уже говорила. Когда мы только познакомились, помнишь? Я еще тогда удивился. Но ты не объяснила. Расскажи, с чего ты вдруг взялась за это ремесло?

– Меня никто не заставлял, – сказала Лорен, и по ее голосу он понял, что ей совсем не хочется спать. – Ты что, думаешь, все проститутки – жертвы Счастливчика Лучано, невинные девушки, которых он похитил, изнасиловал и продал в бордели? – долетел до него ее голос. – Или, может, думаешь, их набирают, как солдат на войну, по всеобщей мобилизации? Ничего подобного. Очень многие идут на это добровольно. Некоторым попросту нравится такая жизнь, да и сама работа не очень угнетает. Другие – потому что ненавидят какого-нибудь парня, который лишил их девственности или, может, даже наградил ребенком, и они теперь ему мстят таким вот странным способом. Третьи – потому что им на все наплевать. Так что видишь, – сказал в темноте голос, – среди наших девочек много добровольцев, очень много.

– И многие застревают на сверхсрочную, – сказал Пруит. – На весь тридцатник.

– Не обязательно. Некоторые действительно застревают, но их гораздо меньше, чем ты думаешь. Многие все рассчитывают заранее, как я. Отслужат один срок, а потом на покой. Таких много.

– И ты, значит, тоже так решила?

– Неужели ты думаешь, я собираюсь быть проституткой всю жизнь? По-твоему, мне это очень нравится? Через год я вернусь в наш городишко с кучей денег и заживу как человек.

– А как же дома? – сонно, неуверенно спросил он этот звучащий в темноте голос, не зная, слышит ли он его наяву или ему все только снится. – Пойдут же разговоры, слухи.

– Никаких разговоров не будет, никто ни о чем не узнает. У нас в городе – там у меня до сих пор мать живет, и, кстати, живет на те деньги, которые я ей посылаю, – у нас в городе все думают, что я работаю личным секретарем у одного из гавайских сахарных королей. Начинала в родном городке официанткой, потом кончила вечернюю школу, пообтесалась и попала в секретарши на хорошее место. Сейчас девушка работает, копит деньги, а накопит – вернется домой, будет ухаживать за больной матерью.

– А если все-таки пронюхают? – спросил он свое сновидение.

– Каким образом? Маленький городок в Орегоне, никто никуда не ездит, даже очень богатые дальше Сиэтла не выбираются. Вернется приличная девушка, строго одетая, как положено секретарю солидного бизнесмена, будет жить на «скромные сбережения». Кто догадается, что я не та, за кого себя выдаю?

– Пожалуй, никто. А как тебе вообще пришла в голову эта затея?

– У меня был парень, – начал объяснять голос из сна. – Я работала официанткой в кафе. А он был из солидной, богатой семьи. Банальная история, ничего нового. Я, правда, не забеременела, обошлось. Он два года со мной спал, а потом женился на другой, которая подходила ему больше, как считали его родители.

– Паршиво, – пробормотал он. Неужели это его от виски так разморило? Руки и ноги как ватные. – Очень паршиво.

– Занятная история, верно? – улыбнулся голос. – В Голливуде могли бы снять неплохой фильм.

– Уже сняли, – сказал он. – Таких фильмов десятки тысяч.

– Но у моего фильма другой конец. Помнишь «Западню желания»? Прекрасная картина. Там героиня идет служанкой к молодым супругам и нянчит их детей, чтобы только быть рядом со своим возлюбленным. В моем фильме ничего похожего нет.

– Конечно, – сказал он. – В жизни такое не часто встретишь. Я лично не знаю ни одного примера.

– И никто не знает. Потому что так не бывает. Когда он женился, я уехала в Сиэтл, устроилась официанткой. К нам в кафе часто заходил один воротила-сутенер, и девушки быстро меня на него нацелили. Завести с ним роман было легко, труднее было убедить его, что он мне нравится. Он должен был поверить, что я в него влюбилась, и сделать то, что он и сам собирался. Только я настояла, чтобы он послал меня сюда, а не в Панаму или Мексику. Потому что, видишь ли, мы с ним якобы любили друг друга. Он-то не знал, что каждый вечер, когда он уходит, меня наизнанку выворачивает.

– Лорен, – сказал он, не понимая, снится ему это или он говорит наяву. – Лорен… Ты очень смелая, Лорен. И я горжусь тобой. Я теперь тебя понимаю. Я горжусь тобой, и мне плевать, кто что про тебя говорит.

– Смелость – ерунда, – произнес ее голос. – Главное не сама смелость, а то, чего смелостью можешь добиться.

– Зачем ты так цинично?

– Если приличным мужчинам требуются жены с хорошей репутацией, со средствами, с положением в обществе, у меня все это будет. Есть только один способ это приобрести. За деньги. Вернусь домой с мешком денег, куплю нам с матерью новый дом, запишусь в загородный клуб, начну играть в гольф и бридж, по вторникам буду ходить в литературный клуб, выступлю там с разбором «Западни желания», и тогда какой-нибудь мужчина с приличным положением решит, что я для него приличная жена, что я сумею вести хозяйство в приличном доме и воспитаю ему приличных детей. И я выйду за него замуж. И буду счастлива.

– Лорен, – говорил он во сне. – Лорен. Пусть у тебя все исполнится, пусть все сбудется, как ты задумала. Дай бог, чтобы ты все это провернула.

– Здесь нечего проворачивать. Все давно разложено по полочкам. Ясно и просто, как дважды два четыре. В нашем городке многим женщинам это удавалось, только они были не профессиональными шлюхами, а, так сказать, любительницами, они были чьими-то любовницами. А потом, – тихо продолжал голос, – когда все наладится и пойдет как по маслу, то, что было раньше, постепенно отодвинется в прошлое и умрет. Останется только воспоминание, как о сне. Знаешь, бывает, приснится что-нибудь, а потом боишься, вдруг так и будет, но ничего никогда не происходит. Порядочным людям бояться нечего.

– Лорен, – говорил он во сне, – Лорен… Кажется, я люблю тебя, Лорен. Ты смелая, красивая… Наверно, потому и люблю…

– Ты пьяный, – ответил голос. – Разве можно полюбить проститутку? Ты меня в первый раз видишь, и мы в публичном доме. Ты пьяный. Лучше спи.

– Я так и думал, что ты это скажешь, – лукаво улыбнулся он своему сновидению. – Так и знал.

– Откуда ты знал? – спросил голос.

– Знал, и все. Я знаю тебя, Лорен. А тот, богатый, за которого ты выйдешь замуж, он будет тебя любить, как я?

– Ты меня не любишь, – сказал обволакивающий его сон. – Ты пьяный. И мой муж вовсе не будет богатый.

– Но у него будет репутация, положение в обществе, деньги – все, про что ты говорила. Все, что нам, солдатне, и не светит. Только мне кажется, он не будет тебя любить. Почему-то мне так кажется.

– Он не узнает, что я была проституткой. Никогда.

– Я ведь не о том.

– А остальное – моя забота. Я заставлю его себя полюбить. К тому времени я буду знать, как это делается.

– Нет, Лорен. Не бывает, чтобы было все. Некоторым везет, они могут выбирать, но даже тогда это не настоящий выбор. А чтобы у человека было все, такого почему-то не бывает никогда. Нельзя на это рассчитывать и даже бороться бесполезно. И ты тоже не рассчитывай. Он никогда тебя не полюбит, этот твой богатый. Не сможет он тебя полюбить, твой ум ему помешает. Любви с ним у тебя не будет никогда. Это твоя расплата. Не бывает, чтобы у человека было все. Даже за те крохи, которые получаешь от жизни, платишь дорогой ценой, отказываешься от того, что тебе хочется больше всего на свете. Но человек не знает этого и не понимает, пока его не загонят в угол и не заставят подписать чек.

– Тебе надо спать, – ласково сказал голос.

– Я знаю. Надо спать, потому что я пьяный. Знаешь, Лорен, когда я пьяный, я понимаю очень многое, а на трезвую голову я так не могу и мне ничего не вспомнить. Да, я пьяный, и я сплю, но знаешь, Лорен, я сейчас так ясно все понимаю, так ясно вижу всю правду, вот она здесь, рядом.

А потом ему почудилось, что стройная бледная тень в прозрачном струящемся одеянии, которое оставляло открытыми соски и притягивающий его взгляд черный выпуклый треугольник, опустила перед ним на блюде золотой горн, а другой рукой подала блюдо с двумя банками консервированных бобов с мясом, потом склонилась над ним и поцеловала в губы, потому что он выбрал неправильно, и его окутали мягкие облака.

– А теперь спи.

– Почему ты меня поцеловала? Думаешь, я пьяный и забуду? Я не забуду. И я к тебе снова приду.

– Тс-с-с. Конечно, придешь.

– Думаешь, не приду? А я приду. Я буду всегда приходить.

– Да, да. Я знаю.

– Я приду в получку…

– Я буду тебя ждать.

– Я запомню все, что мне сегодня привиделось, и объясню тебе. Мне же все было так ясно, я все понимал. Я знаю, я не забуду. Ты веришь, что я не забуду?

– Конечно, верю.

– Мне нельзя забыть. Это очень важно. Лорен, не уходи. Останься со мной.

– Я никуда не ухожу. Спи.

– Я сплю, – сказал он. – Я сплю, Лорен.

17

И он не забыл. Он был очень пьян и очень плохо соображал сквозь сон, но он не забыл. И все то время, пока они, три солдата, зеленые с тяжкого похмелья, но с разгладившимися, облегченными лицами, смиренно поглощали в высшей степени питательный и вкусный завтрак в роскошном зеркальном зале отеля «Александр Янг» в самом центре Гонолулу, а потом, после вафель, яичницы с ветчиной, бекона и многих чашек кофе, шли пешком по дышащим утренней свежестью улицам к зданию АМХ садиться на такси, которое привезет их в гарнизон, когда утренняя поверка уже кончится, – все это время он вспоминал.

И пока они тряслись тридцать пять миль до Скофилда, он тоже вспоминал.

Голова с перепоя превратилась в большой мягкий шар, и отделить вчерашний сон от реальности было трудно. Но он ясно помнил, что она поцеловала его. В губы. Проститутки не целуют солдат в губы и историю своей жизни им не рассказывают. Но он помнил ее рассказ во всех подробностях и помнил, что, когда она разволновалась, ее очень правильное, интеллигентное произношение и отстраненная невозмутимость, выработанные, должно быть, мучительным трудом, вмиг куда-то пропали и перед ним осталась Лорен настоящая, без прикрас. Твердая как алмаз, такая же холодная и сверкающая, но зато настоящая, настоящая и живая. Это все и решило. Он сумел заглянуть ей в душу, а мужчине очень редко удается заглянуть в душу женщины, солдату же заглянуть в душу проститутки не дано никогда, и пусть даже придется эти пятнадцать долларов украсть, в день получки он все равно опять поедет к ней, потому что в нашем мире, в наше проклятое время, думал он, самое трудное – отличить реальность от иллюзии, встретить человека и услышать его, преодолеть обязательные патентованные звуконепроницаемые заслоны современной гигиены и знать, что перед тобой действительно этот человек какой он есть, а не маска выбранной им в эту минуту роли; в нашем мире это самое трудное, думал он, потому что в нашем мире каждая пчела выделяет из брюшка воск, чтобы построить свою, личную ячейку, чтобы отгородить от других свой, личный запас меда, но я все-таки пробился сквозь стену, один-единственный раз, но пробился. Или хотя бы верю, что пробился.

И перебирая в памяти вчерашнюю ночь, он, пожалуй, не мог вспомнить только одно – знакомое пьяное озарение, миг, когда он вдруг до конца постиг всеобъемлющую истину и спрессовал ее в одну фразу, в емкую, компактную капсулу с лекарством от всех напастей, которая глотается легко и без усилий. Он помнил только, что ему это удалось. Но саму фразу вспомнить не мог. Да ты ведь и не ждешь, что вспомнишь, подумал он, ты ведь каждый раз забываешь, всю жизнь, пора бы привыкнуть.

На тот случай, если Хомс или Цербер их подкарауливают, они, осторожности ради, последние два квартала до гарнизона шли пешком и попали в казарму, когда рота уже позавтракала и солдаты поднимались в комнаты отделений. Входя в полузабытые за ночь стены, Пруит немного нервничал, а Анджело и вовсе был как на иголках, зато освобожденный от утренней поверки Старк не волновался нисколько и даже подтрунивал над ними.

Но беспокоились они зря, на этот раз все обошлось. Командиром отделения у них как-никак пока оставался Вождь Чоут, и он поджидал их на галерее. Ни Хомса, ни Цербера, ни штаб-сержанта Доума на поверке сегодня не было, сказал Вождь, построение проводил второй лейтенант Колпеппер, и когда Вождь доложил, что в отделении присутствуют все, это сошло, потому что при всем своем служебном рвении сержант Галович – круглый дурак; но где их, сволочей, носило, хотел бы он знать?

Радуясь своему везению, Пруит и Маджио помчались наверх, как бейсболисты, под шумок пробежавшие во вторую зону поля противника и готовые прорваться в третью, и начали переодеваться в рабочую форму.

Вождь Чоут невозмутимо поднялся за ними по лестнице, после очередной ночной пьянки у Цоя глаза его были налиты кровью, но смотрели, как всегда, бесстрастно, и по каменной индейской флегматичности непроницаемого лица легко было догадаться, что он сказал им еще не все.

– Форму изменили, – неторопливо сообщил он. – Ремень со штыком и краги.

– Какого черта сразу не сказал? – взорвался Маджио, считавший, что уже переоделся.

– Не успел, – сказал Вождь. – Сами не дали.

– Тогда надо быстро. – И Маджио бросился к своему шкафчику.

Круглое как луна лицо Вождя ничем не выдавало важность глубинного смысла, заложенного в приказе о переходе на другую форму одежды.

– Значит, теперь строевая будет в поле, – глядя на Вождя, сказал Пруит.

– Угадал. План занятий изменили только сегодня утром. Похоже, дожди кончились. Чем болтать, надевал бы краги.

Пруит кивнул и пошел к шкафчику, а Чоут закурил и, разглядывая вьющуюся петельками нитку дыма, терпеливо ждал.

– Старый Айк еще до завтрака рыскал по всем углам, тебя искал. Я ему сказал, ты за сигаретами пошел.

– Спасибо, Вождь.

– За что спасибо? При чем здесь спасибо?

– Я всегда говорил, что Пруит трусоват, – сказал с усмешкой Анджело, лихорадочно затягивая шнурки на первой краге.

Вождь флегматично поглядел на них обоих:

– Это, парень, не ерунда. Это серьезно. Может, не расслышал? Я говорю, строевая теперь будет в поле.

– А я и не слышал, – сказал Анджело.

Не обращая на него внимания. Вождь смотрел на Пруита.

– Всем, кому надо, уже намекнули. Теперь ты никуда не денешься. В поле они тебя будут иметь как хотят.

Пруит просунул ступню под ремешок краги и пошевелил пальцами. Он молчал. Что он мог сказать? Он давно знал, что когда-нибудь это случится, но все равно был застигнут врасплох. Это как со смертью.

– Еще один фортель вроде сегодняшнего опоздания – и тебе конец, – продолжал Вождь. – Я тебя утром прикрыл, но это был риск. Больше я свою шею подставлять не буду.

– Понимаю. Я и не рассчитываю.

– Мне рисковать нельзя, – невозмутимо сказал Вождь, констатируя бесспорный факт. Ни в лице, ни в голосе его не было и намека на угрызения совести. – Мы с тобой дружили, теперь, наверно, будешь думать, я тебя предаю.

– Не буду.

– Я хочу, чтобы ты понял и не думал, что я сволочь, если я тебя заложу.

– Я уже понял.

– Подполковник со мной считается, – бесстрастно констатировал Вождь, – но далеко не во всем. Если смогу тебе чем-то помочь, помогу, а рисковать больше не буду. У меня здесь приличное положение, оно меня устраивает, и терять его я не хочу. Мне в этой роте нравится.

– Мне тоже, – сказал Пруит. – Смешно, да?

– Очень. Обхохочешься. Ха-ха-ха.

– Веселая со мной вышла история.

– Ты схлестнулся с боксерами, а за ними целая большая организация. Боксеры командуют всей этой ротой. Может, даже всем полком. Им надо, чтобы ты был в команде. Они ради этого тебя до полусмерти заездят.

– Это я и сам знаю, расскажи что-нибудь поновее.

– Ладно. Я думал, надо парня предупредить. А тебе и ни к чему. Ты у нас герой. Железный человек. Такого они разве одолеют? – И Вождь собрался уйти.

– Подожди, – остановил его Пруит. – Одно дело, если б я хоть раз нарушил устав, а так они ведь ничего со мной сделать не смогут. К чему им прицепиться? Я не понимаю.

– Может, и так. Только им позарез нужно в новом сезоне первое место. Динамит костьми ляжет, чтобы его выиграть.

– А что он со мной сделает, если я все четко по уставу?

– Не смеши меня. И не пудри мне мозги. Ты не первогодок. Пора бы знать. Ты, наверно, не видел, как всем скопом заставляют человека пройти профилактику?

– Сам не видел, но слышал.

– Что еще за профилактика? – заинтересовался Маджио.

Вождь пропустил его вопрос мимо ушей.

– Может, они здесь еще не довели это до совершенства, как в Пойнте и в других училищах, но все равно действует безотказно, – оказал он Пруиту. – Самое верное средство поставить человека на место. Или убить. Я только один раз видел, как это делается. На Филиппинах. Так тот парень не выдержал – дезертировал, сбежал в горы и женился на местной. Когда его поймали, получил двенадцать лет. А потом ему дали пожизненное.

– Я не такой дурак, чтобы дезертировать, – усмехнулся Пруит. – А убить меня тоже непросто, – добавил он, напряженно улыбаясь и чувствуя, как напряжение разливается по всему лицу, натягивает кожу на лбу, будто медленно застывающий гипс, туго приплюскивает губы к зубам, пропахивает борозды под скулами, и все это помимо его воли, всему виной это напряжение, то самое, от которого лицо у него немело каждый раз, когда на ринге противник готовился нанести ему удар, когда в пьяной драке на него замахивались ножом, когда возникала любая угроза, и всегда, когда звучало это слово, слово «убить», самое грязное, отвратительное и непотребное из всех слов, хотя многие произносят его легко и даже с гордостью.

Вождь Чоут флегматично глядел на него с непоколебимым спокойствием, но у Маджио, который тоже в эту минуту смотрел на Пруита, внутри защемило.

– Ничего, Вождь, пусть попробуют. – Пруит усмехнулся. – Не на того напали. Я двужильный.

– Правильно. Я тоже, – заявил Маджио.

– Башку проломить не надо? – серьезно спросил его Вождь.

– Нет.

– Тогда заткни фонтан. Это не шутки. Если ты не дурак, не суй свой длинный нос куда не надо. Тебя в эту драку не приглашают. Это касается только его. Вмешаешься – ему же будет хуже.

– Он верно говорит, Анджело. – Глядя на разъярившегося маленького узкоплечего итальянца, Пруит улыбнулся и почувствовал, как напряжение постепенно отпускает его.

– Я не привык спокойно смотреть, когда над человеком издеваются, – сказал Маджио.

– А ты привыкай, – посоветовал Вождь. – Ты молодой, тебе на это еще долго смотреть. Не понимаю, чего ты так уперся, – повернулся он к Пруиту, – сам же себя гробишь. Мое дело, сторона, тебе виднее. Просто обидно за тебя, вот и все.

– В свое время ты тоже отказался идти в команду Динамита.

– Мне было проще. У меня была крепкая поддержка в полку, и все обошлось. А у тебя не обойдется.

– Может быть. Посмотрим. Когда мне приказывают по службе, официально, я всегда все выполняю. Но, по-моему, начальство не имеет права распоряжаться моим свободным временем.

– Имеет оно право или нет – неважно. Важно, что оно им распоряжается. И еще вопрос, есть ли у солдата вообще свободное время. Еще неизвестно, имеет солдат право быть просто человеком или нет.

– Нынче вроде все идет к тому, что такого права нет.

– И не только у солдат, – вставил Маджио, и Пруит понял, что Анджело вспомнил склад «Гимбела».

– Верно, – согласился Вождь. – Ну и что дальше?

– А то, что, когда война, это понятно, – сказал Маджио. – На войне солдат себе не хозяин. Но ведь сейчас-то мирное время.

– Я в армии тринадцать лет, – сказал Вождь. – И все тринадцать лет как на войне. В армии всегда как на войне.

– Факт, – кивнул Пруит. – В любой армии так. Только никто меня не убедит, что боеготовность армии зависит от полковой команды боксеров и от того, буду я в ней выступать или нет.

– А ты спроси Динамита, – сказал Вождь. – И послушай, что он тебе на это ответит.

– Да уж. Динамит наплетет с три короба, – хмыкнул Маджио. – Его в Вест-Пойнте так напичкали пропагандой, что она у него изо всех дыр хлещет.

– Возможно, – сказал Вождь. – И все-таки он командир роты.

Во дворе горн повелительно протрубил сигнал построения, и Вождь Чоут поднялся с койки, вопросительно и бесстрастно глядя на Пруита.

– Ладно, – сказал он. – Ладно, еще свидимся.

– В гарнизонной тюряге, – улыбнулся Пруит и проводил взглядом могучую фигуру индейца, который неторопливой рысцой пробежал по проходу к своей койке надеть снаряжение. Пруит вспомнил, что не пристегнул ножны штыка, и продел крючок в широкую кожаную ленту пояса. – Хорошим подарочком меня встретили.

– Пошли их всех к черту! – отозвался Маджио. – Что они могут с тобой сделать? Ничего!

– Конечно. – Продев второй крючок, он тряхнул пояс, чтобы ножны болтались свободно, и продолжал наблюдать, как Вождь влезает в ремни полевого снаряжения: штык, повиснув на нем, превратился в зубочистку, ранец с облегченным походным комплектом выглядел на его спине спичечным коробком, массивная, тяжелая винтовка «Спрингфилд-03» в здоровенной лапище казалась игрушкой вроде тех, что фирма «Вулворт» выпускает для малышей.

– Хорош, – сказал Маджио. – Друг называется.

– Нет, он прав, – возразил Пруит. – Если мы с ним иногда вместе завтракали у Цоя, это еще не значит, что он мне чем-то обязан. Вождь отличный, порядочный мужик.

– Ну конечно. Пилат тоже был порядочный.

– Слушай, брось! Тебе это не понять. Говори лучше о том, что понимаешь.

– Ладно. – Анджело засунул пачку сигарет и спички в карманчик поясного ремня. – Это на потом, когда курить захочется. Черт, голова трещит. А Старк, скотина, сейчас дает храпака. Ну что, выходим?

Словно отвечая на его вопрос, горн во дворе снова протрубил построение, и раскатистый, зычный, как у простого солдата, голос штаб-сержанта Доума ворвался сквозь сетку в окна:

– Эй, там, наверху! Все строиться! Выходите! Хватит копаться. Рота уходит на ученья. Быстро!

– Отделение, за мной! – проревел Вождь Чоут. – Шапку в охапку, кругом-бегом! – Большой и грузный, он легко сбежал по лестнице, распевая на ходу сочным басом: «На-у-че-нье-строй-ся, дан-сигнал. А-и-ди-ты-на фиг, я-не-жрал. Я говорю: на-у-че-нье-строй-ся, дан-си-гнал, ко-ман-дир при-дет, бу-дет скан-дал».

– Еще и петь умеет, – проворчал Анджело.

Солдаты торопливо сновали по огромной комнате, хватали винтовки и выбегали на лестницу.

– Что ж, потопали. – Пруит вынул из пирамиды свою оттягивающую плечо ношу из дерева и стали.

С галереи четвертого этажа был виден весь двор, и можно было наблюдать за ритуалом построения на полевые занятия, первого построения после сезона дождей. Пруит остановился посмотреть. Анджело тоже остановился и ждал его, безразличный к открывшейся внизу картине.

А картина была хороша, настоящая картинка из солдатской жизни, отличная картинка – кто на весь тридцатник, тот понимает. Тонкие, с острыми полями оливковые полевые шляпы, голубые рабочие брюки и гимнастерки «хаки», словно вылинявшие светлые кожаные ремни и краги, заполняли собой четырехугольник двора, солдаты выбегали из казарм и строились по ротам, строились с той солдатской удалью, что выигрывает войны, с гордостью подумал он, любые войны; но все другие роты и даже команда горнистов казались ему теперь далекими и безликими, они были лишь фоном для нашей роты, роты, в которой каждое лицо было ему знакомо, и, несмотря на одинаковую солдатскую форму, он ни за что бы не спутал эти лица, более того, одинаковая форма только подчеркивала их несхожесть, и у каждого из них была своя отдельная орбита, и все они вращались вокруг общего центра, вокруг Солнца, вокруг капитана Хомса (нет, Хомс – остывшая звезда, тогда, может быть, наше солнце – Цербер?): астероиды, недостаточно крупные, чтобы иметь самостоятельную орбиту; слишком мелкие, чтобы попасть в разряд планет (это и Доум, и Чемп Уилсон, и Поп Карелсен, и Терп Торнхил, Джим О'Хэйер, Исаак Блум, Никколо Лива – хорошие имена, подумалось ему, настоящие, исконные американские имена, – и новенький Малло, будущий чемпион в наилегчайшем, и Айк Галович, хотя, может. Старый Айк – планета? Да нет, он, скорее, заурядная луна какой-нибудь десятой величины).