Текст книги "Дублинцы"

– Да, – сказал Игнатий Галлахер, – здесь, в нашем старом, захолустном Дублине, про такие вещи и не слыхивали.

– Тебе, должно быть, показалось очень скучно у нас, – сказал Крошка Чендлер, – после всего того, что ты видел!

– Знаешь, – сказал Игнатий Галлахер, – для меня это отдых – побывать здесь. Ну а потом, ведь это же родное гнездо, как говорится. Что бы там ни было, а нельзя не любить его. Такова человеческая природа… Но расскажи мне о себе. Хогэн сказал мне, что ты… познал радости Гименея. Уже два года, кажется?

Крошка Чендлер покраснел и улыбнулся.

– Да, – сказал он. – В мае был год, как я женился.

– Позволь мне от души поздравить тебя, – сказал Игнатий Галлахер. – Лучше поздно, чем никогда. Я не знал твоего адреса, а то бы я сделал это вовремя.

Он протянул руку, и Крошка Чендлер пожал ее.

– Желаю тебе, – сказал Галлахер, – и твоему семейству всяческих благ, и кучу денег, и чтобы ты жил до тех пор, пока я сам не застрелю тебя. И это, милый мой Томми, желает тебе искренний друг твой, старый друг. Ты это знаешь?

– Знаю, – сказал Крошка Чендлер.

– И детишки есть? – сказал Игнатий Галлахер.

Крошка Чендлер опять покраснел.

– У нас один ребенок, – сказал он.

– Сын или дочь?

– Мальчик.

Игнатий Галлахер звонко хлопнул своего друга по спине.

– Молодец, – сказал он, – да я и не сомневался в тебе, Томми.

Крошка Чендлер улыбнулся и смущенно посмотрел в свой стакан, закусив нижнюю губу тремя по-детски белыми зубами.

– Надеюсь, ты зайдешь к нам вечерком, до отъезда. Жена будет тебе очень рада. Можно помузицировать… и…

– Большое спасибо, милый, – сказал Игнатий Галлахер. – Очень жаль, что мы не встретились раньше. Но я завтра вечером должен ехать.

– Может быть, сегодня…

– Мне очень жаль, дорогой. Видишь, я здесь не один, со мной приехал приятель, очень интересный молодой человек, так вот мы сговорились пойти в картишки поиграть. А то бы…

– Ну конечно, я понимаю…

– А кто знает? – раздумчиво сказал Игнатий Галлахер. – Теперь, когда лед сломан, может быть, я в будущем году опять прикачу к вам. Отсрочка не испортит удовольствия.

– Отлично, – сказал Крошка Чендлер, – в твой следующий приезд ты придешь к нам на весь вечер. Непременно, да?

– Непременно, – сказал Игнатий Галлахер, – если только я приеду в будущем году, то parole d’honneur![20]20
  Честное слово (фр.).


[Закрыть]

– А чтобы скрепить наш договор, – сказал Крошка Чендлер, – выпьем еще по одной.

Игнатий Галлахер вытащил большие золотые часы и посмотрел на стрелки.

– Если только последнюю, – сказал он. – Потому что, видишь ли, меня ждут.

– И в самом деле, последнюю, – сказал Крошка Чендлер.

– Ну, хорошо, – сказал Игнатий Галлахер, – в таком случае выпьем еще по одной deoc an doruis[21]21
  На посошок (ирл.).


[Закрыть] – так, кажется, в народе говорят?

Крошка Чендлер заказал виски. Краска, несколько минут назад выступившая на его щеках, теперь заливала все лицо. Он всегда легко краснел; а сейчас он разогрелся и был слегка возбужден. Три стакана виски ударили ему в голову, а крепкая сигара Галлахера отуманила мозг, так как он был хрупкого здоровья и всегда очень воздержан. Встретиться с Галлахером после восьмилетней разлуки, сидеть с Галлахером у «Корлесса», в ярком свете и шуме, слушать рассказы Галлахера, участвовать, хоть недолго, в кочевой и блистательной жизни Галлахера было для него приключением, нарушившим равновесие его чувствительной натуры. Он остро ощущал контраст между жизнью друга и своей собственной и находил, что это несправедливо: Галлахер стоял ниже его по рождению и воспитанию. Он был уверен, что мог бы делать кое-что получше, чего его другу никогда не сделать, что-нибудь более высокое, чем вульгарная журналистика, если бы только подвернулся случай. Что преграждало ему путь? Его злосчастная робость? Ему хотелось как-нибудь отомстить за себя, поддержать свое мужское достоинство. Он по-своему толковал отказ, которым Галлахер ответил на его приглашение. Галлахер просто удостаивал его своей дружбой, как он удостоил Ирландию своим посещением.

Бармен принес виски. Крошка Чендлер подвинул один стакан своему другу и бойко поднял другой.

– Кто знает? – сказал он после того, как они чокнулись. – В будущем году, когда ты приедешь, может быть, я буду иметь удовольствие пожелать счастья мистеру и миссис Галлахер.

Игнатий Галлахер, глотая виски, выразительно прищурил один глаз над краем стакана. Когда он кончил пить, он решительно причмокнул, поставил стакан на стол и сказал:

– И не воображай, дорогой мой! Сначала я перебешусь и поживу в свое удовольствие, а уж потом полезу в ярмо, если я вообще это сделаю.

– Когда-нибудь сделаешь, – спокойно сказал Крошка Чендлер.

Оранжевый галстук и аспидно-синие глаза Игнатия Галлахера повернулись к его другу.

– Ты так думаешь? – сказал он.

– Ты полезешь в ярмо, – уверенно повторил Крошка Чендлер, – как все, если только сумеешь найти подходящую девушку.

Он сказал это слегка вызывающим тоном и почувствовал, что выдал себя; но, хотя румянец сгустился на его щеках, он выдержал пристальный взгляд друга. Игнатий Галлахер с минуту смотрел ему в лицо и затем сказал:

– Если это когда-нибудь случится, можешь поставить свой последний шиллинг, дело обойдется без сантиментов. Я женюсь только на деньгах. Или у нее будет кругленький текущий счет в банке, или – слуга покорный.

Крошка Чендлер покачал головой.

– Ты что, человече, думаешь? – с горячностью сказал Игнатий Галлахер. – Стоит мне только слово сказать, и завтра же у меня будут и баба и деньги. Не веришь? Но я-то знаю, что это так. Есть сотни – что я говорю, – тысячи богатых евреек и немок, просто лопаются от денег, которым только мигнуть… Подожди, дружок. Увидишь, как я это дело обломаю. Уж если я за что возьмусь – ошибки не будет, не сомневайся. Подожди – увидишь.

Он порывисто поднес стакан ко рту, допил виски и громко рассмеялся. Потом он задумчиво устремил взгляд в пространство и сказал более спокойным тоном:

– Но я не спешу. Пусть они подождут. И я не собираюсь связывать себя с одной женщиной.

Он сделал движение губами, словно пробуя что-то, и скорчил гримасу.

– Вот надоест, тогда, – сказал он.

Крошка Чендлер сидел с ребенком на руках в комнате возле прихожей. Ради экономии они не держали прислуги, и Моника, младшая сестра Энни, приходила на часок по утрам и на часок по вечерам помочь по хозяйству. Но Моника давно ушла домой. Было без четверти девять. Крошка Чендлер опоздал к чаю и, кроме того, забыл принести Энни кофе от «Бьюли». Разумеется, она надулась и почти не разговаривала с ним. Она сказала, что обойдется без чая, но как только подошло время, когда лавка на углу закрывалась, она решила отправиться сама за четвертушкой чая и двумя фунтами сахара. Она ловко положила ему на руки спящего ребенка и сказала:

– Держи. Только не разбуди его.

На столе горела маленькая лампа с белым фарфоровым абажуром, и свет падал на фотографическую карточку в роговой рамке. Это была фотография Энни. Крошка Чендлер посмотрел на нее, остановив взгляд на тонких сжатых губах. На ней была бледно-голубая блузка, которую он принес ей в подарок как-то в субботу вечером. Она стоила десять шиллингов и одиннадцать пенсов; но сколько мучительного волнения она ему стоила! Как он терзался, когда ждал у дверей магазина, чтобы магазин опустел, когда стоял у прилавка, стараясь казаться непринужденным, а продавщица раскладывала перед ним дамские блузки, когда платил в кассу и забыл взять сдачу, когда кассир позвал его обратно и, наконец, когда, выходя из магазина, проверил, крепко ли завязан сверток, чтобы скрыть покрасневшее лицо! Вернувшись домой, он отдал блузку Энни, и та поцеловала его и сказала, что блузка очень славная и элегантная, но, услыхав цену, бросила блузку на стол и сказала, что брать за это десять шиллингов и одиннадцать пенсов – чистый грабеж. Сначала она хотела нести ее обратно, но, когда померила, пришла в восторг, особенно от покроя рукава, поцеловала его и сказала, какой он милый, что подумал о ней.

– Гм!..

Он холодно смотрел в глаза на фотографии, и они холодно отвечали на его взгляд. Несомненно, они были красивы, и само лицо тоже было красивое. Но в нем было что-то пошлое. Почему оно такое неодухотворенное и жеманное? Невозмутимость взгляда раздражала его. Глаза отталкивали его и бросали вызов: в них не было ни страсти, ни порыва. Он вспомнил, что говорил Галлахер о богатых еврейках. Темные восточные глаза, думал он, сколько в них страсти, чувственного томления… Почему он связал свою судьбу с глазами на этой фотографии?

Он поймал себя на этой мысли и испуганно оглядел комнату. Красивая мебель, которую он купил в рассрочку, когда обставлял свою квартиру, тоже показалась ему довольно пошлой. Энни сама ее выбирала, и она напомнила ему жену. Мебель тоже была красивая и чопорная. Тупая обида на свою жизнь проснулась в нем. Неужели он не сможет вырваться из этой тесной квартирки? Разве поздно начать новую жизнь, смелую, какой живет Галлахер? Неужели он не сможет уехать в Лондон? За мебель все еще не выплачено. Если бы он мог написать книгу и напечатать ее, перед ним открылись бы иные возможности.

Томик стихов Байрона лежал на столе. Он осторожно, чтобы не разбудить ребенка, открыл книгу левой рукой и начал читать первую строфу:

 
Стих ветерок… не тронет тишь ночную;
Зефир в лесах не шевелит листы,
Я на могилу вновь иду родную,
Я Маргарите вновь несу цветы.
 

Он остановился. Он ощутил, что весь воздух в комнате наполнен стихами. Сколько меланхолии в них! Сможет ли он тоже так писать, выразить в стихах меланхолию своей души? Многое ему хотелось описать: вот хотя бы свое ощущение сегодня днем на Грэттенском мосту. Если бы он мог вернуть то настроение…

Ребенок проснулся и заплакал. Он оторвался от книги и начал успокаивать его; но ребенок не замолкал. Крошка Чендлер принялся качать его, но плач ребенка стал еще пронзительней. Он качал его все сильней, между тем как глаза его читали вторую строфу:

 
Там прах ее печальный холодеет,
А жизнь давно ль…
 

Все напрасно. Читать нельзя. Ничего нельзя. Плач ребенка сверлил ему уши. Все напрасно! Он пленник на всю жизнь. Руки его дрожали от злости, и, внезапно наклонившись над личиком ребенка, он закричал:

– Замолчи!

Ребенок на секунду смолк, оцепенев от испуга, и снова заплакал. Крошка Чендлер вскочил со стула и с ребенком на руках стал быстро ходить взад и вперед по комнате. Ребенок захлебывался от безудержного плача, он на секунду замолкал, а потом с новой силой начинал кричать. Тонкие стены сотрясались от крика ребенка. Он пытался унять его, но плач ребенка становился все судорожнее. Он посмотрел на искаженное и дрожащее личико и встревожился. Ребенок закатился семь раз подряд, и Крошка Чендлер в испуге прижал его к груди. А вдруг он умрет!..

Дверь с шумом распахнулась, и молодая женщина, запыхавшись, вбежала в комнату.

– Что такое? Что такое? – закричала она.

Ребенок, услыхав голос матери, испустил истерический вопль.

– Ничего, ничего, Энни… ничего… он заплакал…

Она бросила покупки на пол и выхватила у него ребенка.

– Что ты ему сделал? – крикнула она, впиваясь в него глазами.

Крошка Чендлер с секунду выдерживал ее взгляд, и сердце его сжалось, когда он прочел в нем ненависть. Он начал, заикаясь:

– Да ничего… Он… заплакал… Я не мог… Я ничего ему не сделал… Что?

Не обращая на него внимания, она начала ходить взад и вперед по комнате, крепко прижимая к себе ребенка и тихо приговаривая:

– Маленький мой! Родной! Испугали тебя, солнышко?.. Ну, ну, деточка! Ну, ну… золотко. Мамино золотко любимое! Ну, ну…

Крошка Чендлер почувствовал, что краска стыда заливает его щеки, и ушел подальше от света лампы. Он стоял и слушал, между тем как плач ребенка становился все тише и тише; и слезы раскаяния выступили на его глазах.

Ипостаси[22]22
  Перевод И. Дорониной.


[Закрыть]

Яростно заверещал звонок, и когда мисс Паркер подошла к переговорной трубке, в ней раздался такой же яростный голос с резким североирландским акцентом:

– Пришлите сюда Фаррингтона!

Возвращаясь к своей пишущей машинке, мисс Паркер сказала мужчине, писавшему что-то за столом:

– Мистер Аллейн требует вас наверх.

Пробормотав себе под нос «будь он неладен!», мужчина отодвинул стул и встал. Теперь стало видно, что он высок ростом и грузен. Лицо у него было обрюзгшее, цвета темного красного вина, со светлыми бровями и усами, глаза немного навыкате, с грязновато-серыми белками. Подняв откидную панель стойки и пройдя мимо клиентов, он тяжелым шагом вышел из канцелярии.

Так же тяжело он поднялся наверх до площадки второго этажа, где на двери была прикреплена медная табличка с надписью: «М-р Аллейн». Здесь он остановился, запыхавшись от усилий и раздражения, и постучал.

Пронзительный голос крикнул:

– Войдите!

Мужчина вошел в кабинет мистера Аллейна. В тот же момент мистер Аллейн, маленький человечек в очках с золотой оправой на чисто выбритом лице, вскинул голову над стопкой документов. Голова была такой лысой и розовой, что напоминала большое яйцо, покоящееся на груде бумаг.

Мистер Аллейн зря времени терять не стал.

– Фаррингтон! Что это значит? Почему я все время должен делать вам замечания? Позвольте поинтересоваться, почему до сих пор не готова копия договора между Бодли и Керваном? Я же говорил вам, что она нужна мне к четырем часам.

– Но мистер Шелли сказал, сэр…

– Мистер Шелли сказал, сэр, – передразнил его начальник. – Будьте любезны слушать то, что говорю вам я, а не что «мистер Шелли сказал, сэр». У вас вечно находятся отговорки, чтобы отлынивать от работы. Имейте в виду: если я не получу копию договора сегодня вечером, я поставлю вопрос перед мистером Кросби. Теперь вы меня услышали?

– Да, сэр.

– Точно услышали?.. Да, и еще кое-что! Хотя с вами говорить – все равно что со стенкой. Запомните раз и навсегда: ваш обеденный перерыв длится полчаса, а не полтора. Интересно, сколько блюд вы съедаете… Теперь вы меня поняли?

– Да, сэр.

Мистер Аллейн снова склонился над своей кипой бумаг. Мужчина пристально смотрел на полированный череп, заправлявший делами в фирме «Кросби и Аллейн», и прикидывал, насколько он хрупок. От бешеного гнева у мужчины на миг перехватило дыхание, но спазм тут же прошел, оставив после себя ощущение жажды. Ощущение было знакомо, и мужчина решил, что вечером надо будет хорошенько выпить. Месяц перевалил за половину, и, если он успеет вовремя сдать копию, мистер Аллейн, возможно, выпишет ему кассовый ордер. Уставившись на голову над кучей документов, он не двигался с места. Вдруг мистер Аллейн принялся перебирать бумаги, что-то разыскивая. Потом, так, словно до этого момента не сознавал присутствия подчиненного, снова вскинул голову и сказал:

– Ну? Вы тут весь день стоять собираетесь? Ей-богу, Фаррингтон, вам все – как с гуся вода!

– Я хотел дождаться…

– Дождетесь, не сомневайтесь. Немедленно ступайте вниз и принимайтесь за работу!

Мужчина тяжело прошагал к двери и, выйдя из кабинета, услышал, как мистер Аллейн еще раз крикнул ему вслед, что, если копия договора не будет готова к вечеру, мистеру Кросби все станет известно. Вернувшись за свой стол в нижнем помещении, он сосчитал страницы, которые оставалось скопировать. Взял ручку, окунул ее в чернила, но продолжал тупо смотреть на последние написанные им слова: «Ни при каких обстоятельствах вышеозначенный Бернард Бодли не будет…» Опускался вечер, через несколько минут зажгут газовый свет, тогда он сможет продолжить писать. Ему было совершенно необходимо промочить горло. Встав из-за стола, он снова откинул панель стойки и направился к выходу. Когда он проходил мимо начальника канцелярии, тот вопросительно посмотрел на него.

– Не беспокойтесь, мистер Шелли, – сказал мужчина, указывая пальцем на цель своей отлучки.

Начальник бросил взгляд на полку для шляп, но, убедившись, что все шляпы на месте, промолчал. Едва выйдя на лестничную площадку, мужчина достал из кармана клетчатое кепи, надел на голову и быстро сбежал по шаткой лестнице. Выйдя из здания, он украдкой, держась поближе к стене, прошел до угла и быстро нырнул в какую-то дверь. Очутившись в укромной темной кабинке заведения О’Нила, он почувствовал себя в безопасности и, заполнив своим воспаленным, цвета то ли темного вина, то ли темного мяса лицом маленькое окошко, выходившее в бар, крикнул:

– Эй, Пэт, будь другом, дай-ка нам ка-пэ[23]23
  Сокращение от «кружка портера».


[Закрыть].

Подавальщик принес ему кружку простого портера. Мужчина выпил его залпом и попросил зернышко тмина[24]24
  Тмин отбивает запах спиртного.


[Закрыть]. Проходя мимо стойки, он положил на нее пенни, предоставив подавальщику нашаривать его во мраке, и покинул заведение тайком, так же, как и пришел.

Темнота, усугубленная густым туманом, брала верх над февральскими сумерками, и фонари на Юстас-стрит уже горели. Мужчина шел вдоль домов, пока не добрался до входа в свое учреждение, и размышлял, успеет ли он вовремя сдать копию. На лестнице нос его сразу учуял густой запах пикантных духов: наверняка, пока он ходил к О’Нилу, явилась мисс Делакур. Он затолкал кепи обратно в карман и, приняв рассеянный вид, снова вошел в канцелярию.

– Мистер Аллейн вас спрашивал, – свирепо сказал начальник. – Где вы были?

Мужчина глазами показал на двух клиентов, стоявших у стойки, как бы давая понять, что в их присутствии не может ответить на такой вопрос. Поскольку оба клиента были мужчинами, начальник канцелярии позволил себе понимающий смешок.

– Знаю я ваши игры, – сказал он. – Пять раз за день не многовато ли… Ладно, но вам лучше поторопиться и немедленно отнести мистеру Аллейну переписку по делу Делакур.

Подобное обращение в присутствии посторонних, быстрый подъем по лестнице и поспешно, залпом выпитый портер выбили мужчину из колеи, и, сев за свой стол, чтобы найти то, что требовалось, он осознал, насколько безнадежно и пытаться подготовить копию договора до половины шестого. Надвигался промозглый темный вечер, и ему нестерпимо хотелось провести его в барах, выпивая с друзьями среди яркого сияния газовых ламп, под звон бокалов. Достав папку с корреспонденцией по делу Делакур, он вышел из канцелярии. Он надеялся, что мистер Аллейн не заметит отсутствия в ней двух последних писем.

Густой запах пикантных духов сопровождал его всю дорогу до кабинета мистера Аллейна. Мисс Делакур была женщиной средних лет, судя по внешности, еврейкой. Говорили, что мистер Аллейн неравнодушен то ли к ней, то ли к ее деньгам. В их контору она приходила часто и задерживалась надолго. Вот и сейчас она сидела у его стола в облаке духов, поглаживая ручку зонтика и кивая большим черным пером на шляпе. Мистер Аллейн развернул свое вращающееся кресло так, чтобы быть к ней лицом, и лихо закинул правую ступню на левое колено. Мужчина положил папку с корреспонденцией на стол и почтительно поклонился, но ни мистер Аллейн, ни мисс Делакур не обратили на его поклон никакого внимания. Мистер Аллейн постучал пальцем по письмам, а потом изобразил им что-то вроде щелчка, словно хотел сказать: «Это все, вы свободны».

Мужчина спустился в нижнее помещение и снова сел за стол. Напряженно вглядываясь в незаконченную фразу: «Ни при каких обстоятельствах вышеозначенный Бернард Бодли не будет…», он думал: как странно, что последние три слова начинаются с одной и той же буквы. Начальник канцелярии уже поторапливал мисс Паркер, говоря, что так она не закончит печатать письма до отправки почты. Несколько минут мужчина прислушивался к трескотне пишущей машинки, потом принялся за работу, чтобы закончить копию договора. Но в голове у него стоял туман, и мысли витали далеко, в светлом и шумном пабе. Такой вечер располагал к горячему пуншу. Он продолжал корпеть над постылой копией, но, когда часы пробили пять, ему оставалось переписать еще четырнадцать страниц. Проклятье! Он не сможет закончить в срок. Ему до смерти захотелось выругаться вслух, изо всех сил шарахнуть по чему-нибудь кулаком. Он был в такой ярости, что написал «Бернард Бернард» вместо «Бернард Бодли», и пришлось переписывать всю страницу заново.

Он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы в одиночку разнести всю эту контору. Тело ломило от желания что-нибудь сделать: вскочить и упиться насилием. Воспоминания обо всех пережитых унижениях клокотали в нем яростью… Нельзя ли в частном порядке попросить кассира выплатить ему аванс? Нет, от кассира милости ждать нечего, не такой он человек, даст он ему аванс, держи карман шире… Он знал, где сейчас можно найти ребят: Леонарда, О’Халлорана и Носатого Флинна. Барометр его эмоционального настроя показывал бурю.

Воображение увело его так далеко, что он только на третий раз услышал, что его зовут. Мистер Аллейн и мисс Делакур стояли перед ним по другую сторону барьера, а все служащие, развернувшись в их сторону, предвкушали развлечение. Мужчина встал. Мистер Аллейн обрушил на него гневную тираду, указывая, что в папке не хватает двух писем. Мужчина ответил, что ничего про них не знает, он, мол, добросовестно снял с них копии. Тирада продолжалась и была настолько оскорбительной и грубой, что мужчина едва сдерживался, чтобы не опустить кулак на голову стоявшего перед ним человечка.

– Мне ничего не известно относительно тех двух писем, – тупо повторял он.

– Вам… ничего… не известно. Ну, разумеется, нет, – сказал мистер Аллейн. – Скажите, – добавил он, предварительно в поисках одобрения взглянув на стоявшую рядом с ним даму, – вы меня за дурака держите? Считаете, что я настолько глуп?

Мужчина переводил взгляд с лица дамы на маленькую яйцевидную головку Аллейна и обратно, и прежде чем он успел осознать, что происходит, с его языка, словно воспользовавшегося благоприятным моментом, сорвалось:

– Не думаю, сэр, что справедливо обращаться с этим вопросом ко мне.

Казалось, все служащие даже дышать перестали. Все были потрясены (причем автор саркастического замечания – не меньше остальных), а мисс Делакур, которая была добродушной толстухой, начала широко улыбаться. Мистер Аллейн вспыхнул, его лицо приобрело алый цвет дикой розы, и губы исказил гнев разъяренного гнома. Он с таким остервенением затряс кулаком перед лицом мужчины, что скоро уже казалось, будто это не кулак, а вибрирующий узел какой-то электрической машины.

– Наглый грубиян! Наглый грубиян! Я на вас быстро управу найду! Вы у меня увидите! Либо вы немедленно извинитесь за свою дерзость – либо сейчас же вон из конторы! Говорю вам: вы вмиг вылетите отсюда, если не извинитесь передо мной!

Он стоял в дверном проеме дома напротив, наблюдая, не выйдет ли кассир один. Все сотрудники уже ушли, и наконец появился кассир в компании начальника канцелярии. В его присутствии было бесполезно рассчитывать перекинуться с кассиром хоть словом. Мужчина понял, что дела его плохи. Ему пришлось униженно принести извинения мистеру Аллейну за свою дерзкую выходку, но он знал, каким осиным гнездом будет для него отныне контора. Он помнил, как мистер Аллейн затравил и выжил малыша Пика, чтобы освободить место для собственного племянника. В нем бушевали негодование, жажда мести и отчаянное желание выпить, он злился на себя и на весь свет. Теперь мистер Аллейн не даст ему ни минуты покоя, его жизнь превратится в ад. На сей раз он свалял большого дурака. Неужели нельзя было попридержать язык? Хотя они с мистером Аллейном не поладили с самого начала, с того дня, когда мистер Аллейн подслушал, как он пародирует его североирландский акцент, развлекая Хиггинса и мисс Паркер; тогда-то все и началось. Может, прощупать Хиггинса насчет денег? Впрочем, у Хиггинса у самого всегда в кармане – шаром покати. Неудивительно для человека, содержащего две семьи…

Он чувствовал, что его крупное тело снова изнывает по уюту паба. Туман уже пробрал его до костей, и он подумал: не попытать ли счастья у Пэта в заведении О’Нила? Однако у того более чем шиллингом не разживешься, а шиллинг – ничто. Тем не менее нужно так или иначе раздобыть денег; свой последний пенни он истратил на дневную кружку пива, а скоро будет слишком поздно, чтобы достать их где бы то ни было. Машинально перебирая цепочку часов, он вдруг сообразил: ломбард Терри Келли на Флит-стрит. В яблочко! Почему эта мысль не пришла ему в голову раньше?

Он быстро пошел по узкому переулку Темпл-Бара[25]25
  Темпл-Бар – один из старейших районов Дублина, на территории которого располагается множество пабов и магазинов.


[Закрыть], бормоча про себя, что все они могут катиться к черту, потому что он намерен устроить себе приятный вечерок. Приемщик у Терри Келли сказал: одна крона![26]26
  Крона (ист.) – английская монета в пять шиллингов.


[Закрыть] Но клиент настаивал на шести шиллингах и в конце концов получил их. Он вышел из ломбарда в приподнятом настроении, зажав маленький цилиндрик монет между большим и указательным пальцем. Тротуары Уэстморленд-стрит были запружены молодыми людьми и женщинами, возвращавшимися с работы, малолетние оборванцы шныряли туда-сюда, выкрикивая заголовки вечерних газет. Мужчина пробирался сквозь толпу, с горделивым удовольствием наблюдая за этим представлением и со знанием дела разглядывая молодых секретарш. В голове у него шумело от трамвайных звонков и лязга проезжающих мимо вагонов, а нос уже чуял клубящиеся пары пунша. На ходу он заранее обдумывал, в каких выражениях будет рассказывать приятелям о случившемся с ним инциденте.

– А я только посмотрел на него – холодно так, знаете ли – потом на нее. Потом снова на него – эдак неторопливо, знаете ли, и говорю: «Не думаю, сэр, что справедливо обращаться с этим вопросом ко мне».

Носатый Флинн, сидевший в своем обычном углу в пивной Джейви Бирна, услышав эту историю, выставил Фаррингтону полпинты, заявив, что это самая остроумная история, какую он когда-либо слышал. Фаррингтон, в свою очередь, угостил его. Немного позже пришли О’Халлоран и Пэдди Леонард, и история была повторена для них. О’Халлоран выставил всем солодового виски, горячего, и рассказал историю о том, как он однажды окоротил своего начальника, когда служил у Каллана на Фоунес-стрит, однако, поскольку его отповедь была сформулирована в манере либеральных пастырей из какой-нибудь эклоги, ему пришлось признать, что она не была такой же хитроумной, как история Фаррингтона. На этом Фаррингтон велел приятелям выпить до дна, чтобы начать новый круг.

Пока каждый называл свою отраву, появился не кто иной, как Хиггинс! Разумеется, пришлось ему присоединиться к компании. Его попросили изложить свою версию событий, что он и сделал с большой живостью, так как вид пяти полпорций горячего виски подействовал на него воодушевляюще. Все покатывались со смеху, когда он показывал, как мистер Аллейн тряс кулаком перед носом Фаррингтона. Потом со словами «И тут наш герой, совершенно хладнокровно…» он изобразил Фаррингтона, между тем как сам Фаррингтон обводил компанию слипающимися мутными глазами, улыбаясь и время от времени нижней губой снимая с усов случайные капли виски.

После очередного круга наступила пауза. У О’Халлорана деньги были, а у двух остальных, похоже, их не осталось, поэтому вся компания не без сожаления покинула пивную. На углу Дьюк-стрит Хиггинс и Носатый Флинн свернули налево, а трое остальных направились обратно, к центру города. Над промерзшими улицами моросил дождь, и когда они дошли до Балласт-офиса[27]27
  Здание, в котором располагалось управление всеми службами дублинского порта.


[Закрыть], Фаррингтон предложил заглянуть в «Шотландский дом». Бар был набит мужчинами, и в нем было очень шумно от человеческих голосов и звона стекла. Пройдя мимо беспрерывно бубнивших продавцов спичек, ошивавшихся у входа, они отдельной компанией уселись в конце стойки и стали рассказывать друг другу разные истории. Леонард познакомил их с молодым человеком по имени Уизерс, который выступал в «Тиволи» как акробат и исполнитель фарсов. Фаррингтон всем предложил угощение. Уизерс сказал, что выпил бы маленький ирландский виски с «Аполлинарисом»[28]28
  «Аполлинарис» – природная минеральная вода. Обладает лечебными свойствами, считается, что помогает при отравлении алкоголем.


[Закрыть]. Фаррингтон, имевший незыблемые представления о том, что к чему, спросил приятелей, не желают ли и они «Аполлинариса», но те велели Тиму принести просто горячего виски. Разговор зашел на театральные темы. Проставился О’Халлоран, потом снова Фаррингтон, Уизерс запротестовал: мол, это уж слишком по-ирландски щедрое гостеприимство, и пообещал провести их за кулисы и познакомить с хорошенькими девушками. О’Халлоран сказал, что они с Леонардом пойдут, а Фаррингтон нет, потому что он – человек женатый, Фаррингтон лукаво посмотрел на всех, давая понять, что понял шутку. Уизерс выставил всем лишь по маленькой рюмочке настойки и пообещал встретиться с ними позже у Маллигана на Пулбег-стрит.

Когда «Шотландский дом» закрылся, они перекочевали к Маллигану. Там прошли в кабинет в глубине помещения, и О’Халлоран заказал всем фирменный горячий напиток. Всех уже немного развезло. Фаррингтон как раз собирался в свою очередь сделать заказ, когда вернулся Уизерс. К большому облегчению Фаррингтона, на сей раз он выпил только стакан горького пива. Запасы таяли, но оставалось еще достаточно, чтобы продолжить. Вскоре появились и уселись за ближним столом две молодые женщины в больших шляпах и молодой человек в клетчатом костюме. Уизерс поприветствовал их и сообщил компании, что они – из «Тиволи». Взгляд Фаррингтона то и дело останавливался на одной из молодых женщин. Было нечто притягательное в ее внешности. Длиннющий переливчато-синий муслиновый шарф обвивал тулью ее шляпы и был завязан под подбородком огромным бантом; ярко-желтые перчатки доходили до локтей. Фаррингтон с восхищением смотрел на ее пухлую руку, которой она очень изящно жестикулировала; а когда некоторое время спустя она ответила на его взгляд, он пришел в еще больший восторг от ее огромных темно-карих глаз. Их брошенный украдкой, искоса взгляд очаровал его. Она посмотрела на него так один или два раза, а когда их компания покидала заведение, слегка задела его стул и с лондонским акцентом произнесла: «О, прошу прощения!» Он проводил ее взглядом, надеясь, что она обернется, но его ждало разочарование. Он проклинал свое безденежье, проклинал себя за то, что без удержу проставлялся весь вечер, особенно за виски с «Аполлинарисом», которым угостил Уизерса. Если он что-то ненавидел, так это таких вот нахлебников. Он так разозлился, что утратил нить разговора за столом.

Когда Пэдди Леонард окликнул его, он обнаружил, что разговор идет о подвигах силы. Уизерс демонстрировал компании свои бицепсы и так расхвастался, что Фаррингтона призывали постоять за честь нации. Фаррингтон с готовностью закатал рукав и показал свой бицепс. Руки обоих мужчин подверглись сравнительному осмотру, и было решено устроить соревнование. Стол очистили, противники поставили на него локти и сцепили ладони. По команде Пэдди Леонарда «Вперед!» каждый из двоих должен был начать пригибать руку другого к столешнице. У Фаррингтона вид был серьезный и решительный.

Состязание началось. Примерно полминуты спустя Уизерс медленно уложил руку противника на стол. И без того темное винно-красное лицо Фаррингтона стало еще темнее от унижения и злости, что какой-то молокосос одолел его.