Текст книги "Дублинцы"

– Нельзя наваливаться всем телом. Играть надо по-честному, – сказал он.

– Это кто же тут играет не по-честному? – сказал Уизерс.

– Давайте еще раз. Выигрывает тот, кто побеждает два раза из трех.

Соревнование началось снова. У Фаррингтона на лбу вздулись вены, а бледное лицо Уизерса стало багровым. У обоих руки дрожали от напряжения. После долгих усилий Уизерс снова медленно положил руку противника на стол. Гул восхищения прокатился по зрительской аудитории. Подавальщик, стоявший возле стола, кивнул победителю рыжей головой и с дурацкой фамильярностью произнес:

– Ого! Ну вы даете!

– Да какого черта ты в этом смыслишь? – злобно огрызнулся Фаррингтон. – Нечего языком молоть.

– Ш-ш, ш-ш! – вклинился О’Халлоран, заметив бешенство в лице Фаррингтона. – Закругляемся, ребята. Еще по глотку – и расходимся.

Мужчина с крайне угрюмым выражением лица, стоя на углу О’Коннел-Бридж, ждал сэндимаунтского трамвая, чтобы ехать домой. Злоба и жажда реванша клокотали в нем. Он чувствовал себя униженным и раздосадованным; притом он даже не был пьян, а в кармане лежало всего два пенса. Он клял все на свете. Устроил себе неприятности на работе, заложил часы, истратил все деньги и даже не смог напиться. Он снова ощутил жажду, и ему захотелось вернуться в душный, вонючий паб. А еще он погубил свою репутацию силача, дав дважды победить себя мальчишке. Его распирала злоба, а когда он вспомнил о той женщине в большой шляпе, которая, задев его, сказала: «О, прошу прощения!», ярость чуть не задушила его.

Трамвай довез его до Шелборн-роуд, откуда он потащил свое грузное тело дальше вдоль стены Казарм[29]29
  Казармы, в которых на протяжении трех столетий размещались как британские вооруженные силы, так и гарнизоны ирландской армии, первоначально назывались просто Казармами, затем Королевскими казармами, а в 1922 году Ирландское Свободное государство переименовало их в «Казармы Коллинза» в честь убитого в том году борца за независимость Ирландии Майкла Коллинза. Сейчас в зданиях Казарм располагается одна из коллекций Национального музея Ирландии.


[Закрыть]. Ему было невыносимо возвращаться домой. Войдя через черный ход и увидев, что в кухне никого нет, и огонь в очаге почти потух, он заорал наверх:

– Ада! Ада!

Жена его была маленькой остролицей женщиной, которая изводила мужа, когда он был трезв, и которую изводил он, когда был пьян. У них было пятеро детей. Сверху по лестнице сбежал маленький мальчик.

– Это кто? – спросил мужчина, вглядываясь в темноту.

– Я, па.

– Кто – я? Чарли?

– Нет, па. Том.

– Мать твоя где?

– Она пошла в церковь.

– Ну да… А обед она мне оставить не забыла?

– Да, па. Я…

– Лампу зажги. Какого черта ты держишь комнату в темноте? Остальные что – уже спят?

Пока мальчик зажигал лампу, мужчина тяжело опустился на стул. Передразнивая монотонную речь сына, он бормотал: «В церковь. В церковь… Скажите на милость». Когда лампа зажглась, он грохнул кулаком по столу и рявкнул:

– Где мой обед?!

– Сейчас-сейчас, па… приготовлю… – пролепетал мальчик.

Мужчина разгневанно вскочил и ткнул пальцем в сторону очага.

– На таком-то огне? Да он же у тебя почти погас! Ну, погоди! Я научу тебя поддерживать огонь!

Сделав шаг к двери, он схватил трость, стоявшую за ней.

– Я тебе покажу, как упускать огонь! – сказал он, засучивая рукав, чтобы дать руке свободу.

Мальчик закричал: «Ой, па!» и, хныча, побежал на другую сторону стола, но мужчина поймал его, схватив за куртку. Мальчик дико озирался по сторонам, но, увидев, что спасенья нет, упал на колени.

– В следующий раз будешь следить за огнем! – сказал мужчина, изо всех сил обрушивая трость. – Вот тебе, щенок!

Удар пришелся по бедру, и мальчик завизжал от боли. Он умоляюще сложил руки и дрожавшим от страха голосом взвыл:

– Ай, па! Не бей меня, па! И я… я помолюсь за тебя Пресвятой Деве Марии… Я попрошу ее за тебя, только не бей… Я помолюсь Богородице…

Земля[30]30
  Перевод И. Дорониной.


[Закрыть]

Мать матрона[31]31
  Со второй половины XVIII по конец XX века в Ирландии были распространены так называемые прачечные Магдалины, своего рода работные дома для «падших женщин». Обычно они управлялись женскими общинами римско-католических орденов, поэтому главную надзирательницу здесь было принято называть «матроной» и к именам всех сотрудниц, независимо от возраста, при обращении добавлять слово «мать».


[Закрыть] разрешила ей уйти, как только женщины закончат чаепитие, и Мария предвкушала выходной вечер. Кухня сверкала чистотой: кухарка сказала, что в большие медные котлы можно смотреться, как в зеркало. В очаге уютно поблескивал огонь, а на одном из приставных столов лежали четыре очень больших бармбрэка[32]32
  Бармбрэк – традиционный сладкий хлеб с изюмом, который в Ирландии пекут в канун Дня Всех Святых. Внутри бармбрэка запекают разные мелкие предметы (горошины, щепочки, мелкие монеты, колечки…), каждый из которых имеет символический смысл для того, кому он достанется, в частности считается, что тот, кому попадется кольцо, выйдет замуж или женится в предстоящем году.


[Закрыть]. Они казались неразрезанными, но, подойдя ближе, можно было увидеть, что они нарезаны на длинные толстые ровные ломти, готовые к раздаче. Мария сама их нарезала.

Мария была очень-очень мала ростом, но имела очень длинный нос и очень длинный подбородок. Она немного гундосила и всегда говорила с утешительной интонацией: «Да, моя милая», «Нет, моя милая». Когда женщины ссорились над своими лоханями, всегда посылали за ней, и ей всегда удавалось погасить ссору. Как-то мать матрона даже сказала ей:

– Мария, вы поистине миротворица!

Похвалу слышали и мать кастелянша, и две дамы из попечительского совета. А Джинджер Муни всегда утверждала, что нипочем не стала бы терпеть тупицу, которая разжигала утюги, если бы не Мария. Марию любили все.

Чаепитие для женщин начнется в шесть, так что она сможет уйти еще до семи. От Боллсбриджа[33]33
  Пригород Дублина.


[Закрыть] до Колонны[34]34
  Памятник британскому адмиралу Горацио Нельсону, располагавшийся в центре О’Коннелл-стрит в Дублине. Был построен в 1808-м и уничтожен бомбой в 1966 году.


[Закрыть] двадцать минут, от Колонны до Драмкондры[35]35
  Район в северной части Дублина.


[Закрыть] тоже двадцать и еще двадцать на покупки. Она будет на месте еще до восьми. Достав кошелек с серебряной застежкой, она в очередной раз прочла надпись «Подарок из Белфаста». Она очень любила этот кошелек, потому что Джо привез ей его из Белфаста пять лет назад, когда они с Элфи ездили туда на Белый понедельник[36]36
  В католической церкви это День Пресвятой Девы Марии, второй день после Пятидесятницы – христианского праздника, отмечаемого на 50-й день после Пасхи в память сошествия Святого Духа на апостолов.


[Закрыть]. В кошельке лежали две полукроны и мелочь. После поездки на трамвае у нее останется чистыми пять шиллингов. Как славно они проведут вечер, дети будут петь! Только бы Джо не напился. Он, когда выпьет, становится совсем другим человеком.

Он часто предлагал, чтобы она переехала к ним насовсем, но она боялась стать обузой (хотя жена Джо всегда была к ней очень добра), к тому же она уже привыкла к жизни в прачечной. Джо был хорошим мальчиком. Она вынянчила и его, и Элфи, и Джо нередко повторял:

– Мама есть мама, но моя настоящая мать – Мария.

После того как их семья распалась, мальчики нашли ей место в Дублине, в прачечной «Вечерний свет», и ей там понравилось. Когда-то она была очень дурного мнения о протестантах, но теперь находила их славными людьми, немного замкнутыми и серьезными, но все равно очень славными в общежитии. А еще у нее здесь были свои растения в зимнем саду, и ей нравилось за ними ухаживать. У нее росли прелестные папоротники и восковые плющи, и когда кто-нибудь ее навещал, она всегда давала гостю побег-другой из своей оранжереи. Единственное, чего она не любила, – это душеспасительные брошюрки; но мать матрона была человеком деликатным, с ней легко было поладить.

Когда кухарка сообщила ей, что все готово, она пошла в комнату прачек и стала бить в большой колокол. Несколько минут спустя, по двое, по трое, женщины потянулись на кухню, вытирая ладони, от которых шел пар, о нижние юбки и спуская рукава блузок на распаренные красные руки. Они уселись перед своими большими кружками, которые кухарка и «тупица» наполняли горячим чаем, уже с молоком и сахаром, из огромных оловянных жбанов.

Мария отвечала за раздачу бармбрэка и следила, чтобы каждая женщина получила свои четыре ломтя. За столом женщины шутили и смеялись. Лиззи Флеминг сказала, что Марии наверняка попадется кольцо, и хотя Флеминг не первый год говорила это в канун Дня Всех Святых, Марии пришлось посмеяться и сказать, что не нужны ей ни кольцо, ни муж; и когда она смеялась, в ее серо-зеленых глазах промелькнула искорка застенчивого разочарования, а кончик носа едва не коснулся кончика подбородка. Потом Джинджер Муни, выразив сожаление, что не может выпить за это глоток портера, подняла свою кружку и предложила выпить хоть чаю за здоровье Марии, и все женщины начали стучать донышками своих кружек по столу. И Мария снова рассмеялась, и кончик ее носа снова чуть не коснулся кончика ее подбородка, и она смеялась до тех пор, пока ее крохотное тело не начало трястись так, будто вот-вот разлетится на куски, потому что знала, что Муни желает ей добра, хотя, конечно, ее понятия были понятиями публичной женщины.

Но как же обрадовалась Мария, когда чаепитие закончилось и кухарка с «тупицей» начали убирать посуду! Вернувшись в свою маленькую спаленку, она, памятуя о том, что завтра утренняя месса, перевела стрелку будильника с семи на шесть часов. Потом сняла рабочую юбку и домашние башмаки, разложила на постели свою лучшую юбку, а у изголовья кровати поставила крохотные выходные ботинки. Блузку она тоже сменила и, стоя перед зеркалом, вспомнила, как, бывало, одевалась к утренней службе, когда была молоденькой девушкой; со своего рода нежностью смотрела она на маленькую фигурку, которую когда-то любила наряжать. Несмотря на годы, та оставалась миниатюрной и ладной.

Когда она вышла из дома, улицы блестели от дождя, и она возблагодарила свой старенький коричневый плащ. Трамвай был набит битком, ей пришлось сидеть на маленьком сиденье в конце вагона лицом к остальным пассажирам; ее ноги едва доставали до пола. Она перебирала в уме все, что ей сейчас нужно сделать, и думала: насколько же лучше быть независимой и иметь собственные деньги. Она надеялась, что они приятно проведут вечер, даже была в этом уверена, но не могла не сожалеть о том, что Элфи и Джо не разговаривают друг с другом. Теперь они постоянно ссорятся, хотя в детстве были лучшими друзьями; но такова жизнь.

Выйдя из трамвая у Колонны, она, проворно лавируя, прошмыгнула через толпу и вошла в кондитерскую Даунза, но в ней оказалось столько народу, что ей пришлось долго стоять, прежде чем подошла ее очередь. Она набрала дюжину разных пирожных по пенни за штуку и наконец вышла из магазина, обремененная большим пакетом. Потом подумала: что бы еще купить? Ей хотелось принести что-нибудь особенное. Яблок и орехов у них наверняка будет вдосталь. Придумать что-то новое было трудно, и ничего, кроме кекса, ей в голову так и не пришло. Она решила купить кекс с изюмом, цукатами и апельсинной цедрой, но у даунзовских кексов сверху было мало миндальной глазури, поэтому она отправилась в кондитерскую на Генри-стрит. Здесь она долго не могла определиться с выбором, так что элегантная девушка за прилавком, которой это явно уже немного надоело, спросила ее, уж не свадебный ли торт она желает купить. Мария покраснела и улыбнулась девушке, но та была настроена серьезно, и в конце концов, отрезав толстый кусок кекса и упаковав его, сказала:

– Два шиллинга четыре пенса, пожалуйста.

Она уже решила, что ей придется стоять в трамвае всю дорогу до Драмкондры, потому что никто из молодых людей, похоже, не желал ее замечать, но тут некий пожилой джентльмен уступил ей свое место. Это был плотный мужчина в коричневой шляпе, с красным квадратным лицом и седеющими усами. Мария решила, что он похож на полковника, и подумала: насколько же он воспитанней молодых людей, которые сидят, уставившись перед собой, будто ничего не видят. Джентльмен затеял беседу о кануне Дня Всех Святых и о дождливой погоде. Предположил, что в сумке у нее – разные вкусности для детишек, и сказал, что это правильно: дети должны радоваться, пока они маленькие. Мария соглашалась с ним, смущенно поддакивая и кивая в ответ. Он был очень любезен с ней, и выходя на остановке «Кэнал-Бридж», она поблагодарила его и кивнула на прощание, он тоже кивнул, приподняв шляпу и мило улыбнувшись; идя вдоль цепочки террасных домов, низко склонив свою крохотную головку, чтобы защититься от дождя, она думала: как легко распознать джентльмена, даже если он чуточку навеселе.

Все хором закричали: «О, вот и Мария!», когда она вошла в дом Джо. Сам Джо уже вернулся с работы, и все дети были в своих воскресных нарядах. Из соседнего дома в гости пришли две взрослые девочки, и игры были в разгаре. Мария отдала пакет с пирожными старшему мальчику, Элфи, чтобы он раздал всем; миссис Доннели сказала, что она слишком балует детей, зачем же, мол, так много пирожных, и велела детям сказать:

– Спасибо, Мария!

Но Мария сказала, что у нее есть еще кое-что, особое, для папы с мамой, кое-что, что им наверняка понравится, и начала искать кекс. Она пошарила в пакете из кондитерской Даунза, потом в карманах плаща, потом на столике под вешалкой, но кекса нигде не было. Она даже спросила у детей, не съели ли они его – по ошибке, разумеется, но все дети ответили «нет» и сделали вид, что не хотят теперь есть и пирожных, раз их подозревают в воровстве. У всех имелись свои соображения относительно этой загадки, но миссис Доннели заявила: совершенно очевидно, что Мария забыла кекс в трамвае. Припомнив, как смутил ее джентльмен с седеющими усами, Мария покраснела от стыда, досады и разочарования. При мысли о несостоявшемся маленьком сюрпризе и выброшенных на ветер двух шиллингах четырех пенсах она чуть не заплакала.

Но Джо сказал, что это сущая ерунда, и усадил ее у камина. Он был с ней очень мил. Рассказывал о том, что происходит у него на службе, и повторил для нее остроумный ответ, которым он отбрил управляющего. Мария не поняла, почему этот ответ казался Джо таким уж смешным, но сказала, что этот управляющий, должно быть, очень высокомерный человек. Джо сказал, что вообще-то с ним не так уж трудно поладить, надо лишь найти правильный подход: он ведет себя вполне прилично, если не гладить его против шерсти. Миссис Доннели аккомпанировала детям на пианино, и они танцевали и пели. Потом соседские девочки стали обносить всех орехами. Однако никто не мог найти щипцов для колки орехов, и Джо уже начал сердиться, грозно вопрошая: как, по их мнению, Мария должна колоть орехи без щипцов? Но Мария сказала, что не любит орехов, так что пусть они не беспокоятся из-за нее. Потом Джо спросил, не желает ли она выпить бутылочку стаута[37]37
  Стаут – темный элевый сорт пива.


[Закрыть], а миссис Доннели добавила, что есть еще портвейн, если Мария предпочитает его. Мария ответила, что ей лучше вообще ничего не пить, но Джо настаивал.

Марии пришлось уступить; они уселись у огня, вспоминая старые времена, и Мария подумала, что сейчас удобный момент, чтобы замолвить словечко за Элфи. Но Джо раскричался: разрази, мол, его гром, если он когда-нибудь еще хоть словом перемолвится с братом, и Мария поспешила извиниться, что затронула эту тему. Миссис Доннели упрекнула мужа за то, что он в таком тоне говорит о брате, одной с ним плоти и крови, но Джо сказал, что Элфи больше ему не брат, и разговор грозил перерасти в ссору. Однако Джо вовремя спохватился, сказал, что не собирается портить такой вечер, и попросил жену открыть еще бутылку стаута. Девочки-соседки затеяли традиционные для кануна Дня Всех Святых игры, и вскоре в комнате уже опять царило веселье. Мария была счастлива видеть детей такими веселыми и Джо с женой в таком хорошем настроении. Девочки-соседки расставили на столе блюдца, завязали детям глаза и стали поочередно подводить их к столу. Одному достался молитвенник, остальным трем – вода, а когда одна из гостий нащупала в блюдце колечко, миссис Доннели шутливо погрозила зардевшейся девочке пальцем, словно бы говоря: «О, я знаю, что это значит!» Потом все настояли, чтобы Марии тоже завязали глаза и чтобы она тоже что-нибудь выбрала. Когда ей завязывали глаза, Мария смеялась и продолжала смеяться, пока кончик ее носа почти не соприкоснулся с кончиком ее подбородка.

Под смех и шутки ее подвели к столу и велели вытянуть руку. Поводив ею в воздухе туда-сюда, она опустила пальцы на одно из блюдец и нащупала что-то рыхлое и влажное. Ее удивило, что никто ничего не сказал и не снял с нее повязку. Несколько секунд стояла тишина, а потом поднялась какая-то суета, сопровождавшаяся перешептываниями. Кто-то упомянул зимний сад, и наконец миссис Доннели сердито сказала что-то одной из соседских девочек и велела ей немедленно что-то выбросить: это, мол, уже не игрушки. Мария поняла: что-то получилось не так, и ей придется проделать все сначала. На сей раз ей достался молитвенник.

После этого миссис Доннели сыграла детям «Рил МакКлауда»[38]38
  Рил – вид ирландского народного танца; «Рил МакКлауда» – название одной из музыкальных композиций в ритме «рил».


[Закрыть], а Джо заставил Марию выпить рюмку вина. Всем опять стало весело, и миссис Доннели сказала: раз Марии достался молитвенник, значит, она до конца предстоящего года уйдет в монастырь. Никогда еще Джо не был так мил с ней, как в тот вечер, не разговаривал так ласково, не делился воспоминаниями так охотно. Она сказала, что они к ней очень добры.

В конце концов дети уморились, стали сонными, и Джо попросил Марию, прежде чем она уйдет, спеть какую-нибудь песенку, из былых времен. Миссис Доннели поддержала его:

– Мария, пожалуйста, спойте!

Пришлось Марии встать и подойти к пианино. Миссис Доннели приказала детям сидеть тихо и слушать, как Мария будет петь. Потом она сыграла вступление и сказала:

– Ну, Мария!

И Мария, залившись краской, запела тоненьким дрожащим голосом. Она пела «Мне снилось, что я в чертогах живу», но, дойдя до второго куплета, почему-то начала сначала:

 
Мне снилось, что я в чертогах живу,
Окруженный рабов толпой,
И средь верных вассалов своих слыву
Надеждой страны родной.
 
 
Без счету богатств у меня, мой род
Славным именем горд своим,
Но лучше всего – мне снилось еще,
Что тобой я, как прежде, любим[39]39
  Перевод Андрея Рене.


[Закрыть].
 

Никто и не подумал указать ей на ошибку, и когда она закончила петь, Джо был чрезвычайно растроган. Что бы кто ни говорил, сказал он, но не было времени лучше, чем те, давние времена, и нет музыки лучше, чем музыка бедного старого Балфа[40]40
  Майкл Уильям Балф (1808–1870) – ирландский оперный певец и композитор, известный, в частности, оперой «Цыганка», арию из которой поет Мария.


[Закрыть]; и глаза его так затуманились слезами, что он не мог найти того, что искал, и в конце концов был вынужден попросить жену показать ему, где лежит штопор.

Несчастный случай[41]41
  Перевод Н. Дарузес.


[Закрыть]

Мистер Джеймс Даффи жил в Чепелизоде потому, что хотел жить возможно дальше от города, гражданином которого он был, и потому, что все другие пригороды Дублина казались ему вульгарными, претенциозными и слишком современными. Он жил в мрачном старом доме, и из окон ему видны были заброшенный винокуренный завод и берега мелководной речки, на которой стоит Дублин. На полу его высокой комнаты не было ковра, а на стенах не висело ни одной картины. Он сам приобрел каждый предмет обстановки: черную железную кровать, железный умывальник, четыре плетеных стула, вешалку, ящик для угля, каминные щипцы с решеткой и квадратный стол с двойным пюпитром. Книжный шкаф заменяла ниша с белыми деревянными полками. Кровать была застлана белым покрывалом, в ногах ее лежал черный с красным плед. Маленькое ручное зеркальце висело над умывальником, и днем на камине стояла лампа с белым абажуром – единственное украшение комнаты. Книги на белых деревянных полках были расставлены по росту. На одном конце самой нижней полки стояло полное собрание сочинений Вордсворта, а на противоположном конце верхней – экземпляр «Мэйнутского катехизиса» в коленкоровом переплете от записной книжки. На пюпитре всегда лежали письменные принадлежности. В ящике хранились рукописный перевод пьесы Гауптмана «Михаэль Крамер» с ремарками, сделанными красными чернилами, и небольшая стопка листков, сколотых бронзовой скрепкой. На этих листках время от времени появлялась какая-нибудь фраза; в минуту иронического настроения на первый листок была наклеена реклама пилюль от печени. Из-под крышки пюпитра, если ее приподнять, исходил еле слышный запах – не то новых карандашей из кедрового дерева, не то клея или перезрелого яблока, которое положили там и забыли.

Мистер Даффи питал отвращение к любому проявлению физического или духовного беспорядка. Средневековый ученый сказал бы, что он родился под знаком Сатурна. Лицо мистера Даффи, на котором отпечатались прожитые годы, напоминало своим коричневым цветом дублинские улицы. Длинная, довольно крупная голова поросла сухими черными волосами, рыжеватые усы едва скрывали неприятное выражение рта. Выступающие скулы также придавали его лицу жесткое выражение; но жесткости не было в глазах, которые глядели на мир из-под рыжеватых бровей с таким выражением, точно их обладатель всегда рад встретить в других людях что-нибудь искупающее их недостатки, но часто разочаровывается. Он смотрел на себя со стороны, следя за собственными поступками косым, недоверчивым взглядом. У него была странная склонность, доставлявшая ему особое удовольствие, время от времени сочинять мысленно короткие фразы о самом себе, с подлежащим в третьем лице и сказуемым в прошедшем времени. Он никогда не подавал милостыни и ходил твердым шагом, опираясь на крепкую ореховую трость.

Он уже много лет служил кассиром в частном банке на Бэггот-стрит. Каждое утро он приезжал из Чепелизода на трамвае. В полдень шел к Дэну Бэрку завтракать – брал бутылку пива и тарелочку аррорутового печенья. В четыре часа он уходил со службы. Он обедал в столовой на Джордж-стрит, где можно было не опасаться встреч с дублинской «золотой молодежью» и где кормили вполне прилично. Вечера он проводил или за пианино своей квартирной хозяйки, или бродя по окрестностям города. Любовь к Моцарту приводила его иногда в оперу или на концерт – это было единственным развлечением в его жизни.

Знакомые, друзья, философские системы, вера – все это было чуждо ему. Он жил своей внутренней жизнью, ни с кем не общаясь, навещая родственников на Рождество и провожая их на кладбище, когда они умирали. Он отбывал эти две повинности в угоду старым традициям, но не уступал больше ни на йоту тем условностям, которые управляют общественной жизнью. Он допускал мысль, что при известных обстоятельствах мог бы даже ограбить банк, но так как эти обстоятельства не складывались, жизнь его текла размеренно – повесть без событий.

Однажды вечером в Ротонде он оказался рядом с двумя дамами. Тишина и пустота в зале уныло предвещали провал. Дама подле него в кресле раза два оглянулась на пустой зал и заметила:

– Какая жалость, что сегодня мало публики! Так неприятно петь перед пустым залом.

Он принял эти слова за приглашение к разговору. Его удивило, что она держится так свободно. Беседуя с ней, он старался запечатлеть в памяти ее черты. Узнав, что девушка, сидящая рядом с ней, – ее дочь, он подумал, что эта дама, должно быть, на год или на два моложе его. Ее лицо, когда-то, вероятно, красивое, до сих пор сохранило живость. Это было продолговатое лицо с резко выраженными чертами. Темно-синие глаза смотрели пристально. Ее взгляд поначалу казался вызывающим, но вдруг зрачок расширялся и в нем проглядывала легкоранимая душа. Но вот зрачок становился маленьким, и показавшаяся было душа пряталась в скорлупу благоразумия, и каракулевая жакетка, облегавшая довольно пышную грудь, еще более подчеркивала этот вызов.

Через несколько недель он снова встретил ее в концерте на Эрлсфорт-Террес; когда дочь засмотрелась на кого-то, он улучил минуту, чтобы познакомиться ближе. Раза два она вскользь упомянула о своем муже, но в ее тоне не слышалось предостережения. Ее звали миссис Синико. Прапрадед ее мужа происходил из Ливорно. Ее муж был капитаном торгового судна, курсировавшего между Дублином и Голландией; у них был только один ребенок.

Когда он в третий раз встретил ее случайно, у него достало смелости назначить свидание. Она пришла. Это была первая встреча, за которой последовало много других, они встречались всегда по вечерам и выбирали для совместных прогулок самые тихие улицы. Но эта таинственность была противна мистеру Даффи, и когда он понял, что они могут видеться только потихоньку, попросил пригласить себя в дом. Капитан Синико поощрял его визиты, думая, что он собирается сделать предложение дочери. Он совершенно исключил жену из разряда интересных женщин и считал невозможным, что кто-нибудь может ею заинтересоваться. Муж часто бывал в отъезде, а дочь уходила на уроки музыки, мистеру Даффи представлялось много случаев бывать в обществе миссис Синико. Ни у него, ни у нее до сих пор не было приключений, и оба они не видели в этом ничего дурного. Постепенно он стал делиться с нею своими мыслями. Он давал ей книги, излагал свои идеи, впустил ее в свой мир. Она была безгранично рада.

Иногда, в ответ на его отвлеченные рассуждения, она рассказывала какой-нибудь случай из своей жизни. С почти материнской заботливостью она побуждала его раскрыть душу: она стала его исповедником. Он рассказал ей, что некоторое время ходил на собрания ирландской социалистической партии, где чувствовал себя чужим среди степенных рабочих, в каморке, освещенной тусклой керосиновой лампой. Когда партия раскололась на три фракции, каждая со своим лидером и в своей каморке, он перестал бывать на собраниях. Дискуссии рабочих были, на его взгляд, слишком примитивными, а их интерес к вопросу о заработной плате казался ему чрезмерным. Он чувствовал, что это грубые материалисты, они не умели четко излагать свои мысли: эта способность была результатом досуга, им недоступного. Социальная революция, говорил он, едва ли произойдет в Дублине и через двести – триста лет.

Она спросила, почему он не записывает свои мысли. Зачем? – ответил он с деланым пренебрежением. Чтобы соперничать с пустословами, неспособными мыслить последовательно в течение шестидесяти секунд? Чтобы подвергаться нападкам тупых мещан, которые вверяют свою мораль полицейскому, а искусство – антрепренеру?

Он часто бывал в ее маленьком коттедже под Дублином; часто они проводили вечера вдвоем. По мере того как между ними росла духовная близость, они переходили к разговорам на более интимные темы. Ее общество было как парниковая земля для тропического растения. Много раз она сидела с ним до темноты, подолгу не зажигая лампы. Темная, тихая комната, уединение, музыка, все еще звучавшая в ушах, сближали их. Это сближение воодушевляло его, сглаживало острые углы характера, обогащало эмоциями его внутреннюю жизнь. Иногда он ловил себя на том, что слушает звуки собственного голоса. Он думал, что в ее глазах возвысился чуть ли не до ангельского чина, и, по мере того как он все больше и больше привлекал к себе свою пылкую по натуре подругу, странный, безличный голос, в котором он узнавал свой собственный, все настойчивее твердил о неисцелимом одиночестве души. Мы не можем отдавать себя, говорил этот голос, мы принадлежим только себе. Беседы эти кончились тем, что однажды вечером, когда миссис Синико, судя по всему, была в необычайном возбуждении, она страстно схватила его руку и прижала к своей щеке.

Мистер Даффи был крайне изумлен. Такое толкование его слов разрушило все его иллюзии. Он не ходил к ней неделю, потом написал ей, прося разрешения встретиться. Так как он не желал, чтобы их последнее свидание тревожила мысль о разрушенной исповедальне, они встретились в маленькой кондитерской у ворот Феникс-парка. Стояла холодная осенняя погода, но, несмотря на холод, они три часа бродили по дорожкам. Они решили не встречаться больше: всякий союз, сказал он, сулит горе. Выйдя из парка, они молча пошли к трамваю; но тут она начала сильно дрожать, и он, боясь новой вспышки с ее стороны, поспешил откланяться и оставил ее. Через несколько дней он получил пакет со своими книгами и нотами.

Прошло четыре года. Мистер Даффи вернулся к размеренному образу жизни. Его комната по-прежнему свидетельствовала о любви к порядку. Новые ноты появились на пюпитре в комнате первого этажа, а на книжную полку встали два тома Ницше: «Так говорил Заратустра» и «Радостная наука». Теперь он редко писал что-нибудь на листках, лежащих в ящике. Одна фраза, написанная через два месяца после прощального свидания с миссис Синико, гласила: «Любовь между мужчиной и мужчиной невозможна потому, что физическое влечение недопустимо; дружба между мужчиной и женщиной невозможна потому, что физическое влечение неизбежно». Он перестал ходить на концерты, боясь встретиться с ней. Его отец умер; младший компаньон банка вышел из дела. Но по-прежнему каждое утро мистер Даффи приезжал в город на трамвае и каждый вечер возвращался из города пешком, скромно пообедав на Джордж-стрит и прочитав на десерт вечернюю газету.

Однажды вечером, когда он только что поднес ко рту кусок солонины с капустой, рука его замерла. Его взгляд вдруг упал на одну из заметок в вечерней газете, которую он читал, прислоня к графину. Он положил кусок на тарелку и внимательно прочел заметку. Потом выпил стакан воды, отодвинул тарелку в сторону, развернул газету на столе между расставленными локтями и несколько раз перечитал заметку с начала до конца. Капуста на тарелке подернулась белой пленкой застывшего жира. Официантка подошла к нему спросить, вкусный ли обед. Он сказал, что обед очень вкусный, и с трудом проглотил два-три куска. Потом заплатил по счету и вышел.

Он быстро шагал в ноябрьских сумерках, крепкая ореховая трость мерно постукивала по тротуару, желтоватый уголок «Мейл» выглядывал из кармана узкого двубортного пальто. На безлюдной дороге между воротами Феникс-парка и Чепелизодом он замедлил шаг. Его трость ударяла о тротуар уже не так звучно, и его неровное, похожее на вздох, дыхание стыло в морозном воздухе. Добравшись до дома, он сразу прошел в спальню и, вынув из кармана газету, еще раз перечел заметку в слабеющем свете у окна. Он читал ее не вслух, но шевелил при этом губами, как священник, читающий особые молитвы.

Вот что было в заметке:

«СМЕРТЬ ЖЕНЩИНЫ НА СИДНИ-ПАРЕЙД НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ

Сегодня в дублинской городской больнице заместителем коронера (из-за отсутствия мистера Леверетта) было произведено следствие по поводу миссис Эмили Синико, сорока трех лет, погибшей вчера вечером на станции Сидни-Парейд. Из показаний выяснилось, что покойная, пытаясь перейти через рельсы, была сбита с ног паровозом десятичасового пассажирского поезда, шедшего из Кингзтауна, и получила тяжкие повреждения головы и правого бока, приведшие к смерти.

Машинист Джеймс Леннен показал, что служит в железнодорожной компании с пятнадцати лет. По свистку кондуктора он отправил поезд и через секунду или две остановил его, услышав громкие крики. Поезд шел медленно.

Носильщик П. Дэнн показал, что, когда поезд трогался со станции, он заметил женщину, пытавшуюся перейти пути. Он бросился к ней и окликнул, но не успел добежать, как ее ударило буфером паровоза, и она упала.

Присяжный. – Вы видели, как эта дама упала?

Свидетель. – Да.

Сержант полиции Кроули заявил, что, прибыв на место происшествия, он нашел покойную на перроне, без признаков жизни. Он распорядился, чтобы тело до прибытия санитарной кареты перенесли в зал ожидания. Констебль, бляха номер пятьдесят семь, подтвердил сказанное.

Доктор Холпин, хирург дублинской городской больницы, показал, что у покойной был обнаружен перелом двух нижних ребер и серьезные ушибы правого плеча. Правая сторона головы повреждена при падении. Однако эти повреждения не могли вызвать смерть у человека в нормальном состоянии. Смерть, по его мнению, произошла вследствие шока и резкого упадка сердечной деятельности.

Мистер X. Б. Пэттерсон Финлей от имени железнодорожной компании выразил глубокое сожаление по поводу несчастного случая. Компания всегда принимала меры к тому, чтобы публика переходила пути только по мосту, вывешивая с этой целью на каждой станции указатели, а также ставя у каждого переезда автоматические шлагбаумы. Покойная имела привычку поздно вечером переходить пути, и, принимая во внимание некоторые обстоятельства дела, он не считает железнодорожных служащих виновными.

Супруг покойной, капитан Синико, проживающий в Леовилле, Сидни-Парейд, также дал показания. Он подтвердил, что покойная действительно его жена. Во время происшествия его не было в Дублине, так как он только сегодня утром вернулся из Роттердама. Они были женаты двадцать два года и жили счастливо до тех пор, пока, года два тому назад, его жена не пристрастилась к спиртному.

Мисс Мэри Синико сообщила, что в последнее время ее мать обычно выходила по вечерам из дому купить вино. Свидетельница нередко пыталась воздействовать на мать и уговаривала ее вступить в общество трезвости. Она вернулась домой только через час после происшествия.

Основываясь на показаниях врача, присяжные вынесли приговор, согласно которому с Леннена снимается всякая ответственность.

Заместитель коронера заявил, что в его практике это один из самых трагических несчастных случаев, и выразил свое глубочайшее соболезнование капитану Синико и его дочери. Он рекомендовал компании принять самые решительные меры во избежание подобных происшествий в будущем. В данном случае виновных не было».

Мистер Даффи поднял глаза от газеты и посмотрел в окно на безрадостный вечерний пейзаж. Река спокойно текла мимо заброшенного винного завода, и время от времени в каком-нибудь из домов на Дьюкенской дороге загорался свет. Какой конец! Весь рассказ о ее смерти возмущал его, возмущала мысль, что когда-то он говорил с ней о том, что было для него самым святым. Его тошнило от избитых фраз, пустых слов сочувствия, осторожных слов репортера, которого уговорили скрыть подробности заурядной и вульгарной смерти. Мало того что она унизила себя – она унизила его. Он представил себе весь позорный путь ее порока, отвратительного и отталкивающего. И это подруга его души! Ему вспоминались несчастные, которые, пошатываясь, бредут с пустыми бутылками и кувшинами к бару. Боже правый, какой конец! Очевидно, она была не приспособлена к жизни, бесхарактерна и безвольна, легко становилась жертвой привычки – одна из тех жертв, на чьих костях строится цивилизация. Но как могла она пасть так низко? Как мог он так обмануться в ней? Он вспомнил ее порыв в тот памятный вечер и на этот раз осудил его гораздо резче. Теперь он был совершенно убежден, что он поступил правильно.