Текст книги "Палач, или Аббатство виноградарей"

ГЛАВА XVIII

Иди, мудрец! Обдумай все сомненья

Свои против благого Провиденья;

В чем ты несовершенство углядел:

Избыток – тут, там – недостаток дел;

Скажи, мир сокрушая самовластно.

Неправеден Господь, коль тварь несчастна.

Поуп

Нет нужды снова перечислять всех участников брачного шествия, которым предназначались самые разнообразные роли. Они явились здесь в том же порядке, что и утром, при открытии праздничных торжеств. Юридическое осуществление брачной церемонии в присутствии бейлифа должно было свершиться как подготовка к более торжественному церковному обряду; множество любопытных уже прорвали цепь стражей порядка и столпились у возвышения: события реальной жизни вызывают обычно более сильный интерес, чем вымышленные картины. В течение дня в толпе задавались тысячи вопросов о невесте: никто не ожидал, что девушка, согласившаяся участвовать в столь многолюдном зрелище, окажется на редкость красивой и скромной. Никто о ней ничего не знал, а те, кто знал, предпочитали молчать; и, поскольку таинственность обычно подогревает любопытство, натиск толпы красноречиво свидетельствовал о том, как властно ожидание, вкупе со слухами, одерживает верх над праздными умами.

Но какие бы ни высказывались предположения о бедняжке Кристине, вплоть до самых злобных, большинство все же принуждено было сойтись на том, что она застенчива и наделена редкостной, изысканной красотой. Иной раз, правда, подчеркивалось, что красота невесты кажется искусственной, поскольку чересчур изысканна – и даже чрезмерна. Однако по большей части замечания отличались той счастливой пестротой и натянутостью, которые обнаруживаются во вкусах людей, ищущих себе развлечений; впрочем, навряд ли сыщутся похвалы без хотя бы малейших едких пятнышек злословия. Сочувствие толпы постепенно склонилось к безвестной девушке; пока она скромной поступью приближалась к возвышению, слышался одобрительный шепот: люди теснились с обеих сторон, желая получше ее рассмотреть.

Бейлиф в обычное время непременно осердился бы на сие пренебрежение правилами, предписанными правительством большинству, ибо был совершенно искренен в своих мнениях, пусть даже в основном нелепых, и подобно множеству честных людей, которые готовы при помощи хирургических щипцов бороться с последствиями, к каковым их приводят принципы, не терпел нарушения порядка. Но сейчас он был скорее польщен, нежели раздражен, наблюдая за толпой. Случай был все же не вполне официальный, и бейлиф, находясь под сильным влиянием горячительных напитков с соседних виноградников, был склонен вновь позволить распуститься цветам собственного красноречия, растущим на изобильной почве мудрости. Прорыв цепи он встретил с благодушным видом, как бы подбадривая смельчаков, количество которых немедленно возросло, отчего маленькое пространство, где должны были стоять главные участники церемонии, сузилось настолько, что двигаться и свободно стоять там стало почти невозможно. При таких условиях и началась церемония бракосочетания.

Кристина, поначалу испытывавшая легкий прилив надежды и счастья, начиная от своего первого появления на площади и вплоть до случая с Пиппо, теперь была настроена настороженно и даже испытывала некий загадочный, тайный ужас, чему способствовали ее неопытность и незнание жизни. Воображение ее увеличивало тревогу, заставляя предчувствовать новые, нарочитые оскорбления. Кристина, вдоволь изведавшая унижения, которые обычно сопровождают людей ее сословия, согласилась не вполне обычным способом переменить свое положение только оттого, что все прочие, как она сумела понять, привели бы к открытию ее происхождения. Вот и сейчас ее преследовал этот страх, преувеличенный и беспричинный, поскольку в последнее время девушка много размышляла над своей судьбой и, к несчастью, была, как все чистые и невинные души, до болезненности чувствительна и легкоранима. Скрыть происхождение Кристины, как уже пояснялось, вознамерился ее будущий муж, которому удалось ввести в заблуждение любопытствующих знакомых и заодно самым легким способом удовлетворить собственную алчность. Но существует некий предел самоуничижению, далее которого не идут даже самые робкие души. Кристина шла по узкой тропке, оставленной для нее толпой, но взгляд ее стал тверже, поступь уверенней, ибо сознание правоты победило обычную для ее пола девичью робость и придало решимости в тот миг, когда многие женщины на ее месте выказали бы слабость. С видом исполненного достоинства спокойствия приблизилась она к возвышению, и тут бейлиф, с нарочитой важностью, поднялся и махнул рукой толпе, желая прекратить ропот и беспорядочное движение; шум и шевеление прекратились: все с нетерпением ожидали скорейшего начала церемонии. Читатель не должен удивляться говорливости честного Петерхена, поскольку день близился к вечеру и частые возлияния меж церемониями только способствовали взлету красноречия бейлифа, а случай предоставлял возможность блеснуть всеми своими способностями перед достойной компанией.

– Сегодня у нас радостный день, друзья, – начал он. – Один из тех, с которым связаны торжественные церемонии, заставляющие каждого из нас вспомнить о нашей зависимости от Провидения, о нашей бренности и греховности, и в особенности о нашем долге перед Советом. Глядя на изобильные плоды земли, мы вспоминаем о природе, которая является даром Господа; а некоторые незначительные, неизбежные неприятности, случившиеся во время представления наилучших картин, и тут мне приходится указать на чрезмерное опьянение Антуана Жиро, которого по недосмотру назначили на роль Силена – образ, достойный вашего внимания, ибо он поучителен для всех пройдох-пьяниц, – напомнят нам о собственном ужасающем несовершенстве; и, чтобы обрисовать целое в его совершенстве и соподчинении частей, необходимо сопоставить бдительность и четкие действия стражей порядка с хорошо управляемым человеческим обществом. Итак, вы видите, что несмотря на то, что внешне празднества имеют характер языческих, они полны христианской морали; Бог свидетель, что мы все уже позабыли о первом и помним лишь о втором, как о самом лучшем из того, чем отличаются некоторые наши граждане и все государство. А теперь, покончив с божествами и преданиями о них, за исключением негодника Силена, чье дурное поведение, обещаю вам, не останется безнаказанным, – я привлеку ваше внимание к делам смертных. Брак честен пред Богом и людьми, и хотя я сам так и не удосужился принять на себя эти святые обязанности, по разным причинам, но в основном оттого, что был обручен с Государством, которому мы обязаны многим – и даже большим, чем вернейшая жена своему мужу, – я все же испытываю высочайшее благоговение перед супружеством. И потому ни одна картина празднества не вызывает у меня столь глубокого удовлетворения, как вид брачащихся, которых мы сейчас призовем завершить достойным образом сегодняшние торжества. Пусть жених и невеста выйдут вперед, чтобы все могли видеть счастливую пару.

По призыву бейлифа Жак Коли вывел Кристину на небольшую площадку, приготовленную для них, где их легко мог увидеть каждый зритель. Оживленное шевеление в толпе, последовавшее вслед за этим, усилило краску на нежных щеках невесты; зрители зашептались, недвусмысленно выражая одобрение. Вид юной, невинной, девической красоты пробудил сочувствие даже в самых закосневших и грубых сердцах, и многим стали понятны все страхи и надежды этой девушки.

– Превосходно! – воскликнул Петерхен, который никогда не был так счастлив, как заботясь о счастье других. – Это обещает счастливую mйnagenote 127Note127
  Семью (фр).


[Закрыть]. Преданный, бережливый, трудолюбивый, деятельный муж в союзе с красивой, старательной женой обретет счастье у очага. Сейчас союз этот будет заключен, торжественно и достойно. Пусть подойдет нотариус – не тот, кто столь удачно сыграл эту роль днем, но уважаемый и честный чиновник, который действительно облечен властью осуществить сей почетный акт, а мы прослушаем чтение контракта. Советую всем соблюдать приличное молчание, друзья мои, ибо сейчас состоится законная, действительная церемония – серьезнейшее деяние, к которому нельзя относиться легкомысленно, ибо в нескольких словах, произнесенных теперь наспех, можно будет раскаиваться потом всю жизнь.

Зрители, идя навстречу пожеланиям бейлифа, притихли и повели себя с наибольшим благоприличием. Настоящий, облеченный властью нотариус зачитал вслух брачный контракт, документ, в котором упоминалось общественное положение и излагались права брачащихся сторон; под ним только следовало поставить подписи, чтобы он стал действительным. В сем брачном контракте в обязательном порядке перечислялись подлинные имена брачащихся, их возраст, даты рождения, происхождение и все самые незначительные подробности, необходимые для подтверждения их личности и определения будущих прав; его необходимо было четко прочесть, чтобы сделать свидетельствующим средством, к которому можно было бы в дальнейшем прибегать всякий раз, когда возникнет надобность. С наибольшим вниманием толпа слушала именно эти маленькие подробности, и Адельгейда с трепетом внимала чтению, поскольку стесненное дыхание Сигизмунда достигало ее уха, опасающегося с минуты на минуту услышать нечто такое, что может вызвать потрясение. Но нотариус, очевидно, не зря получил свое вознаграждение. Все, что касалось Кристины, было так искусно преподнесено, что, при всем соответствии закону, эти статьи скрывали более фактов, чем выставляли на всеобщее обозрение. Нотариус уже почти справился со своей задачей, и Сигизмунду стало дышать легче; Адельгейда услышала, как глубоко он вздохнул по завершении чтения, как человек, которого только что миновала серьезная опасность. И Кристина, казалось, испытывала немалое облегчение, хотя ее неопытность не позволяла ей вполне осознать все то, чего ожидал более искушенный Сигизмунд.

– Все в порядке, и теперь ничто не препятствует достоуважаемым брачащимся и их друзьям подписать документ, – заключил бейлиф. – Счастливая menage как хорошо управляемое государство, в ней предвкушение небесных радостей и покоя; тогда как недовольная супружеская пара и немирное общество подобны адским мукам. Пусть свидетели жениха и невесты выйдут вперед и будут готовы поставить свои подписи после подписей брачащихся.

Несколько родственников и знакомых Жака Коли выступили вперед из толпы и встали рядом с женихом, который тут же подписал брачный контракт, как человек, спешащий обрести свое счастье. Толпа затихла: все ждали, кто выйдет и подтвердит подпись трепещущей девушки, что явилось бы самым торжественным и важным событием в ее жизни. Несколько минут протекло в молчании, но свидетели невесты так и не появились. Дыхание Сигизмунда вновь сделалось затрудненным: казалось, с ним вот-вот сделается удушье; движимый порывом благородства, он поднялся с места.

– Ради Господа! Ради тебя и меня – не торопись! – в ужасе прошептала Адельгейда, заметившая, как надулись жилы у него на лбу.

– Я не могу покинуть бедную Кристину, презираемую толпой, в такой важный миг! Чтобы не умереть от стыда, я должен выйти и свидетельствовать за нее!

Рука юной госпожи де Вилладинг властно и успокаивающе коснулась руки Сигизмунда, и юноша заметил, что трудный миг одиночества для его сестры миновал. Толпа расступилась, и благопристойная супружеская пара, одетая скромно, но прилично, нерешительно направилась к невесте. Глаза Кристины наполнились слезами, но ужас перед унижением сменился нежданной радостью. Отец и мать приближались к ней, чтобы оказать поддержку в испытании. Почтенные родители неторопливо заняли место рядом с дочерью и только тогда впервые осмелились оглядеть толпу.

– Как, должно быть, больно для родителей расставаться с такой красивой и примерной дочерью, – заметил туповатый

Петерхен, который обычно истолковывал любые чувства только в их общем и примитивном смысле. – Природа велит им одно, а условия брачного контракта и ход наших церемоний – противоположное. Я сам часто испытываю слабости, которым подвержены наиболее уязвимые сердца. Но мои дети – это все граждане, и я мог бы многое сказать о чувствах, клянусь Кальвином, не будь я бернским бейлифом! Ты приходишься отцом этой прекрасной, скромной девице, а ты – матерью?

– Да, мы ее родители, – мягко сказал Бальтазар.

– Ты не живешь в Веве или его окрестностях, судя по говору?

– Я житель великого кантона, майн герр, – ответил Бальтазар по-немецки, на котором говорили почти во всех подчиненных кантону землях. – В Во мы чужаки.

– Но ты недурно делаешь, что отдаешь свою дочку за жителя Веве, и особенно в день празднества прославленного и щедрого Аббатства. Я думаю, дочка твоя не обеднеет оттого, что согласилась на предложение глав церемоний!

– В дом мужа она принесет хорошее приданое, – сказал отец, порозовев от тайной гордости, ибо те, кто имеет в жизни мало поводов для радости, дорожит ими вдвойне.

– Очень хорошо! Воистину достойная пара! И, не сомневаюсь, встреченный спутник окажется достоин вашего отпрыска. Мосье нотариус, назовите имена этих почтенных людей, чтобы все могли прилично приветствовать их.

– Немного погодя, – торопливо сказал служитель пера, который втайне был оповещен о происхождении Кристины и которому хорошо заплатили за то, чтобы он вел дело с осторожностью. – Иначе мы нарушим порядок церемонии.

– Как найдете нужным; я не желаю, чтобы что-нибудь делалось вопреки закону либо предписанному распорядку. Но – Бога ради! – продолжим подписание документа, ибо есть признаки, что жаркое вот-вот подгорит. Ты умеешь писать, добрый человек?

– Посредственно, майн герр; но расписаться в документе при необходимости я сумею.

– Мосье нотариус, передайте перо невесте; и не будем долее откладывать счастливое событие.

Тут же бейлиф, наклонив голову, шепотом отдал распоряжения помощнику насчет жаркого в кухне и праздничного стола. Кристина, бледная, дрожащей рукой взяла перо и уже поднесла его к бумаге, как вдруг громкий крик в толпе привлек всеобщее внимание.

– Кто осмелился столь дерзко и неподобающе вмешаться в сей торжественный акт, да еще и в присутствии властей? – сурово вопросил бейлиф.

Пиппо, вместе с другими заключенными, в окружении стражей, был притиснут толпой почти к самому возвышению, пошатываясь, вышел вперед и, с подчеркнутой почтительностью сняв шапчонку, скромно предстал перед Петерхеном.

– Это я, о блистательный и превосходный правитель! – заговорил лукавый неаполитанец, который все еще находился под воздействием выпитого вина, придавшего ему смелости, но не лишившего наблюдательности. – Меня зовут Пиппо, я артист со скромными притязаниями и все же, надеюсь, человек честный, уважаю закон и почитаю правила.

– Что ж, пусть этот добрый человек выскажется. Имея подобные убеждения, он имеет право на внимание. Мы живем во времена проклятых нововведений, когда пытаются попрать алтарь, Государство, общественное доверие, и потому чувства благонадежных подобны росе, увлажняющей траву.

Читателю не следует из речи бейлифа делать вывод, что кантон Во стоял тогда на пороге великих общественных потрясений, но так как правительство само по себе было узурпатором и основывалось на ложных принципах исключительности, было не принято, как и в наши времена, выступать против моральных теорий насильственного права, поскольку та же жажда власти, то же стремление к наживе, незаконно удовлетворяемые, и те же беззастенчивые суждения, нарочито темные, преобладали в христианском мире в прошлом столетии так же, как и в нынешнем. Хитрый Пиппо заметил, что наживка проглочена, и с еще более важной и почтительной миной продолжал:

– Хоть я здесь и чужак, блистательный правитель, но я с величайшим восторгом принял участие в этих радостных и чудесных церемониях. Слава о них полетит далеко, и люди вновь будут говорить о Веве и его празднествах. Но огромный скандал навис над вашими почтенными головами, и я в силах предотвратить его. Святой Дженнаро не допустит, чтобы я, чужеземец, наслаждался весельем в вашем городе и не выступил бы в защиту честности! Вне сомнений, о величайший правитель, что ваша светлость уверены, будто сей досточтимый житель Веве берет в жены порядочную девушку, чье имя будет с честью упоминаться участниками празднества и жителями города и во всех благородных кругах Европы?

– Ну и что с того, приятель? Девушка красива и скромна на вид, а если тебе что известно, шепни на ушко мужу или ее подругам, но не мешай бракосочетанию своей грубой глоткой, тогда как мы уже приготовились спеть эпиталаму в честь счастливой пары. Подобная фамильярность – сущее проклятие, и я уже думаю, не отправить ли этого плута, несмотря на заявленную им приверженность к порядку, в тюрьму Веве месяца на полтора!

Пиппо пошатнулся, ибо хотя вино и придавало ему смелости, но не позволяло вполне владеть всеми своими способностями, и его обычная находчивость несколько изменила ему. И все же, привыкший завоевывать расположение публики и не теряться при проявлении недоверия и неприязни, Пиппо решил во что бы то ни стало избежать нежелательных последствий своей неосторожности.

– Тысяча извинений, о великий бейлиф! – ответил он. – Не что другое, как неиссякаемая жажда быть справедливым по отношению к вашей высочайшей чести и доброму имени празднеств Аббатства, завела меня столь далеко, но…

– Говори прямо, мошенник, и не увиливай!

— Да. я всего лишь хотел сказать, что отец этой прекрасной невесты, которая собирается оказать честь Веве, заключая брак на глазах у всего города, является официальным палачом Берна, то есть негодяем, который недавно чуть не загубил гораздо больше христианских душ, нежели ему было предписано законом, и который, будучи проклят небесами, уготовит вашему городу участь Гоморры!note 128Note128
  … участь Гоморры – В Ветхом Завете рассказывается об уничтожении Богом города Гоморра, жители которого погрязли в грехах и разврате (Быт. , 19:24-25).


[Закрыть]

Пиппо заковылял обратно к пленникам с видом человека, исполнившего величайший долг, и скрылся за их спинами. Вмешательство его было столь кратко и неожиданно и столь страстно желание указать на определенные обстоятельства, что, хотя некоторые из присутствующих успели понять его намерения, было слишком поздно, чтобы предотвратить огласку. Ропот пробежал по толпе, которая задвигалась как водная гладь при порыве ветра, и затем вдруг все застыло и притихло. Из всех присутствующих один только бейлиф не выказал ни удивления, ни замешательства, потому что для него вышеназванный служитель закона был лицом если не почетным, то, по крайней мере, достойным одобрения, но ни в коей мере не презрения.

– Ну и что же такого? – заметил он с недоумением, так как ожидал, по-видимому, гораздо более серьезных обвинений. – Что тут плохого, если это так? Тише, друзья. Ты в самом деле упомянутый Бальтазар из семейства, которому кантоном доверено осуществлять столь почетную должность?

Бальтазар увидел, что тайна его открыта; гораздо уместней было признать правду, нежели отрицать ее либо пытаться избежать ответа. По натуре своей он был человеком сильным и стремящимся к истине и потому постоянно осознавал несправедливость бесчувственных законов общества, жертвой которых он являлся. Подняв голову, Бальтазар с достоинством огляделся, ибо, к несчастью, также был приучен жизнью к вниманию людских толп, и ответил на вопрос бейлифа с обычной учтивостью, но твердо:

– Господин бейлиф, именно мне по наследству досталась должность последнего вершителя закона.

– Честь имею! Я уважаю эту должность, она совсем неплоха! Если негодяи совершат мошенничество или бунтовщики затеют сговор, найдется рука, которая положит конец их злобным делам, и потому ты ничуть не хуже прочих! Эй, стража! Придется подержать вон того мошенника-итальянца недельку взаперти на хлебе и воде, чтобы впредь ему неповадно было отнимать время у публики и разжигать страсти! Эта почтенная госпожа – твоя жена, честнейший Бальтазар; а та прекрасная девушка – твоя дочь? Имеешь ли ты еще столь славных детей?

– Да, Господь благословил меня потомством.

– Воистину благословил! Уж мне ли это не понимать – одинокому, бездетному холостяку! Подпиши же контракт, честный Бальтазар, а за тобою – жена и дочь, чтобы мы поскорей покончили с этим.

Семейство Бальтазара уже собралось исполнить повеление бейлифа, как вдруг Жак Коли, сорвав с себя эмблемы жениховства, изодрал контракт в клочья и во всеуслышание заявил, что передумал и не желает брать в жены дочь палача. Обычно публика всегда одобрительно относится к громкому изъявлению господствующих предрассудков; и вскоре наступившая – от изумления – тишина была прервана выкриками, поощряющими решительность жениха, и грубым, издевательским смехом. Толпа навалилась на стражей закона недвижной плотной массой, образовав непроницаемую стену из человеческих тел, сквозь которую было совершенно невозможно пробиться, и все вновь застыли в молчании, как будто, затаив дыхание, ждали завершения только что разыгранной сцены.

Поступок жениха был столь внезапен, что те, на кого он произвел наиболее сильное впечатление, даже не могли вполне осознать всей глубины унижения, которому их подвергли. Невинная, неопытная Кристина стояла недвижно, напоминая статую окоченевшей весталки, с пером, готовым написать не запятнанное еще имя, и глядела беспокойным, недоуменным взором на возбужденную толпу, как встревоженная птичка, застывшая в густой листве кустарника, прежде чем взмахнуть крыльями – и улететь. Но от истины некуда было скрыться. Вскоре она осознала всю ее унизительность – и предстала пред очами любопытствующей публики мучительно-утонченным воплощением женского израненного чувства и девичьего стыда. Родители ее также были поначалу ошеломлены неожиданностью удара и долго еще не могли прийти в себя, чтобы должным образом встретить столь огромное и внезапное потрясение.

– Так не принято! – сухо заметил бейлиф, который первым сумел нарушить столь долгое и мучительное молчание.

– Это чудовищно! – сочувственно вмешался синьор Гримальди. – Если только жених не был обманут, поступок его непростителен.

– Ваша опытность, синьор, сразу подсказывает, как развязать даже самые запутанные узлы, и я без промедления сделаю это.

Сигизмунд, услышав обещание бейлифа, привстал на месте; рука его стиснула рукоять сабли.

– Ради своей несчастной сестры – потерпи! – прошептала испуганная Адельгейда. – Все еще обойдется, погоди! Не может быть, чтобы столь прекрасная, невинная девушка осталась неотмщенной!

Юноша улыбнулся тревожно – во всяком случае, так показалось его спутнице, – но овладел собой. Тем временем Петерхен, послав потихоньку еще одного слугу на кухню, всецело предался разрешению нежданно возникшего трудного вопроса.

– Немало времени миновало с тех пор, как Совет облек меня моими почетными обязанностями, – сказал он, – но никогда мне еще не приходилось улаживать семейные неурядицы прежде, чем брак был заключен. Случилось величайшее нарушение церемоний Аббатства, оскорблены нотариус и публика, и причины этого должны быть вскрыты. Ты в самом деле настаиваешь на столь необычном завершении брачной церемонии, господин жених?

Жак Коли уже успел несколько поостыть после нежданной вспышки, заставившей его уничтожить брачный контракт; однако решимость его не ослабла, и он смело настаивал на отказе.

– Я не желаю брать в жены дочь человека, которого все презирают и сторонятся, – заявил он.

– Выбирая жену, учитывают положение родителей, от которого зависит величина приданого, – сказал бейлиф. – Неужели ты пришел сюда, не разузнав предварительно о происхождении своей невесты?

– Мне поклялись, что оно сохранится в тайне. Девушке дали неплохое приданое, и мне торжественно пообещали, что никто не узнает, чья она дочь. Семью Коли уважают в Во, и я не хочу, чтобы говорили, будто проклятая кровь палачей смешалась с нашей чистой породой.

– Но ведь ты был не против брака, если бы тайна не открылась? Ты возражаешь не против брака, но против огласки?

– Если бы не письменные и устные свидетельства, мосье бейлиф, мы все были бы равны по рождению. Взять хоть сиятельного барона де Вилладинга, который сидит от вас по правую руку – чем он лучше других? Спросите – и он скажет, что происходит из знатного, прославленного рода; но если бы его в детстве взяли из замка и скрыли под чужим именем, а настоящее утаили от людей – кто бы стал уважать его за заслуги его предков? И как сир де Вилладинг в этом случае утратил бы уважение общества, так и Кристина, после разглашения тайны, также утратила его. Но если бы похищенный благородный ребенок узнал свое настоящее имя – то с ним вернул бы и надлежащие почести: точно так же и Кристина получает заслуженное отношение после того, как всем становится известно, что она дочь палача. Я готов был жениться на девушке, когда она была в безвестности, – но теперь, после огласки, вы уж простите меня, мосье бейлиф, – я не желаю жениться на ней.

Толпа встретила это благовидное, оказавшееся под рукой оправдание одобрительным ропотом, ибо, когда людьми овладевают недобрые чувства, они легко удовлетворяются сомнительной моралью и слабыми доводами.

– Этот честный юноша по-своему прав, – заметил сбитый с толку бейлиф, покачивая головой. – Мне бы хотелось, чтобы он не столь ловко возражал либо чтобы тайна оставалась нераскрытой! Ведь ясно, как солнце на небе, дружище Мельхиор, что, если бы тебя не знали как отпрыска твоего отца, ты бы не унаследовал ни замка, ни своих земель, ни даже – клянусь святым Лукой! – права на бюргерство.

– У нас в Генуе принято выслушивать обе стороны, – сурово заметил синьор Гримальди. – Только так можно убедиться, что о деле получено верное представление. Если бы кто-то другой вдруг присвоил себе титул барона де Вилладинга, ты бы навряд ли согласился с ним в том, не опросив нашего друга о его правах.

– Замечательно! Справедливо, что доводов жениха недостаточно. Послушайте-ка, ты, Бальтазар, и ты, добрая женщина, приходящаяся ему супругой, а также и прекрасная Кристина, – что вы все можете возразить на справедливые жалобы Жака Коли?

Бальтазар, который привык в силу своей должности и физического отправления налагаемых ею обязанностей к ненависти толпы, вскоре опять приобрел спокойный, невозмутимый вид, хоть и продолжал испытывать боль за свое нежно любимое и несправедливо обиженное дитя. Но Маргерит, его прекрасная и верная спутница в течение долгих лет, не могла столь быстро оправиться от удара. Жена Бальтазара уже миновала период расцвета, но все еще сохранила следы былой красоты и не утратила человеческого обаяния, что в целом когда-то делало ее в молодости необыкновенно привлекательной. Когда о ее дочери упомянули с пренебрежением, лицо Маргерит покрылось смертельной бледностью. В течение нескольких минут она сохраняла настолько отрешенный вид, что трудно было догадаться, какая буря кипит у нее в груди и насколько сильно ранено ее материнское чувство. Но потом кровь стала медленно приливать к ее вискам, и к тому времени, как бейлиф задал свой вопрос, она стояла с пылающим лицом, не в силах вымолвить ни слова от возмущения.

– Ответь ему, Бальтазар, – сказала она глухо, – ты привык к этим толпам и их презрению. Ты мужчина и способен защитить нас.

– Герр бейлиф, – промолвил Бальтазар, с обычной для его речи мягкостью, – Жак Коли во многом прав, но все присутствующие видели, что замешательство произошло не по нашей вине, но по вине вон того проходимца. Негодяй хотел погубить меня еще на озере, во время бури; но, не сумев осиротить тогда мое дитя, он нанес мне теперь еще более жестокий удар. Вам известно, герр Хофмейстер, что должность свою я должен был унаследовать; и я никогда не стал бы ее добиваться, но общество настаивает на исполнении предписанных законов. Девочке этой никогда не приходилось отсекать головы; но я, с младенческих лет изведав презрение, которое преследует все наше семейство, позаботился о том, чтобы хоть отчасти освободить ее от родового проклятия.

– Не знаю, законно ли это? – быстро проговорил бейлиф. – Что вы на это скажете, герр фон Вилладинг? Может ли кто-нибудь в Берне избегать наследственных обязанностей, пользуясь при этом наследственными привилегиями?

– Это трудный вопрос: нововведение следует за нововведением, и наши почтенные законы и священные обычаи должны сохраняться, если мы не желаем вкусить проклятого плода перемен.

– Бальтазар всего только сказал, что женщина не может отправлять обязанности палача.

– Верно, но женщина может рожать тех, кто сумеет нести эту службу. Это замысловатый вопрос для юристов, и его следует хорошенько изучить; из всех ужасов да избавит меня небо от желания перемен. Если перемены будут совершаться постоянно, что уцелеет? Перемены непростительны в политике, синьор Гримальди; то, что часто меняется, утрачивает свою ценность – даже деньги.

– Мать хочет что-то добавить, – сказал генуэзец, от чьего наблюдательного взора не ускользнула перемена на лицах осуждаемого семейства, тогда как бейлиф, воспринимая все поверхностно, не заметил вздоха почтенной Маргерит, словно бы собиравшейся что-то сказать.

– Ты хочешь высказаться, почтенная? – спросил Петерхен, который был готов выслушать обе стороны в споре, если только при этом не затрагивались интересы великого кантона. – Говоря правду, доводы Жака Коли разумны и убедительны, и тебе трудно будет их опровергнуть.

Маргерит вновь побледнела и с такой нежностью взглянула на Кристину, словно хотела единственным взглядом выразить всю свою материнскую любовь.

– Хочу ли я высказаться! – медленно повторила женщина, уверенно оглядывая жестокую, любопытную толпу, которая, надеясь услышать нечто новое, продолжала напирать на стражников. – Желает ли мать высказаться в защиту своего несправедливо обиженного ребенка! А не спросишь ли ты меня еще, герр Хофмейстер, являюсь ли я человеком? Мы происходим из презренного рода – я и Бальтазар, но подобно тебе, гордый бейлиф, и подобно знати, что сидит рядом с тобой, – мы все происходим от Господа! Человеческие суд и власть сокрушили нас с самого начала и заставили терпеть от мира унижение и несправедливость!

– Не говори так, почтеннейшая; от тебя ничего не требуется, кроме соблюдения законов. Сейчас ты поступаешь против собственных интересов; и я из одной только жалости перебью тебя. Да и мне не пристало сидеть тут и слушать, как кто-то злобно чернит законы.

– Я не сведуща в тонкостях законов, но знаю, что они не-справедливы в отношении меня и моей семьи! Все люди приходят в этот мир с какими-то надеждами, и только мы с первых дней ввергнуты в ничтожество. Разве может быть справедливым то, что сокрушает человеческие надежды? Даже грешники могут не отчаиваться благодаря искупительной жертве сына Божия! Но мы рождаемся на свет под сенью твоих законов, которые не приносят нам ничего, кроме позора и презрения!