Текст книги "Палач, или Аббатство виноградарей"

ГЛАВА XXIII

Ослушник да не смеет укорять

Благую мудрость: все сотворено

Не на тщету, а для высоких целей.

Томсон

Покуда у человека есть силы для борьбы, надежда его не покидает. Всякий наделен своей, особого рода храбростью: от умения хладнокровно мыслить (которое действенно вдвойне, если дополнено физическим совершенством) до бесшабашной дерзости отчаянных голов; от решимости, растущей и крепнущей вместе со степенью опасности, до удела робких душ – безрассудной смелости отчаяния. Но ни одно перо не способно описать тот ужас, который охватывает нас, когда мы по случайности, нежданно-негаданно, лишаемся тех средств, на которые привыкли полагаться в трудную минуту. Оставьте моряка без карты и компаса, и – пусть даже их потеря не усугубит опасности, которая ему в данный миг угрожает, – мужество покинет его; отнимите у солдата оружие – и он ударится в бегство; лишите охотника знакомых ему примет местности – и из грозного, неустрашимого врага лесных обитателей он превратится в пугливого беглеца, в панике ищущего пути отступления. Говоря короче, если внезапное и грубое вмешательство нарушает ход нашего мышления, разрывая привычную причинно-следственную цепь, то мы обнаруживаем, что разум – примета, ставящая человека над животными в качестве их царя и повелителя – в этой обстановке менее действен, чем инстинкт.

Пьер Дюмон яснее всех прочих сознавал ужас своего теперешнего положения, что естественным образом следовало из его большего, чем у других, опыта. Еще хватало света, чтобы прокладывать путь по скалам и камням, но опыт подсказывал Пьеру, что лучше остановиться, чем двигаться вперед: только одна дорога вела к Прибежищу, в то время как все остальные увлекут путников в сторону от приюта, с которым связана их единственная надежда. С другой стороны, стоит им еще немного побыть на морозе, под пронизывающими порывами ветра, и в самых хрупких из тех, кто доверен его попечению, иссякнут токи жизни.

– Что же нам делать? – Задавая этот вопрос, Мельхиор де Вилладинг обнял и укутал своей теплой накидкой Адельгейду в надежде сообщить слабеющей дочери вместе с отцовской любовью ту малую толику тепла, что еще хранило его старческое тело. – Положение наше отчаянное. Тебе ничего не приходит на ум?

– Добрые монахи могли бы помочь… – неуверенно отозвался Пьер. – Боюсь, правда, что они пока еще не отправляют на тропу собак.

– Так вот до чего дошло? Жить нам или умереть – зависит от неверного разума животных?

– Майн герр, когда бы так, я вознес бы хвалу Приснодеве, и ее святому Сыну! Боюсь, буря налетела так внезапно, что и на такую помощь нам нечего рассчитывать.

Мельхиор застонал. Он еще теснее прижал к себе дочь, в то время как силач Сигизмунд, как наседка, укрывающая под крылом цыплят, склонился над своей озябшей сестрой.

– Промедление – гибель, – произнес синьор Гримальди. – Я слышал о том, что застигнутые ненастьем погонщики иногда убивают своих мулов, чтобы укрыться и обогреться в их утробе.

– То, что вы говорите, ужасно! – прервал его Сигизмунд. – Неужели нельзя вернуться назад? Если все время спускаться, то рано или поздно мы придем в деревню.

– Придем, но слишком поздно, – возразил Пьер. – Нам остается только одно: всем надобно сбиться в кучу и отвечать на мои крики, а я еще раз попытаюсь отыскать тропу.

Надежда прибавляет сил, и его предложение было встречено с радостью. Пьер уже готов был покинуть своих спутников, но вдруг ощутил, как крепкие пальцы Сигизмунда стиснули его руку.

– Я пойду с тобой! – твердо заявил солдат.

– Напрасно ты обижаешь меня, юноша. – В голосе Пьера прозвучал суровый упрек. – Будь я столь низок, чтобы оставить тех, кто мне доверился, я спокойно добрался бы до подножия: руки-ноги меня бы не подвели. Хотя альпийский проводник мерзнет, как и любой другой смертный, но последнее биение своего сердца отдаст тем, кому взялся служить.

– Прости меня, храбрый старик, умоляю, прости! И все-таки я хочу тебя сопровождать. Если искать вдвоем, скорее добьешься успеха, чем в одиночку.

Как ни велика была обида, но решимость юноши произвела на Пьера сильное впечатление, и, от души простив Сигизмунда, он протянул ему руку. Сомнения в его честности не могли не взволновать Пьера даже в обстановке этого разгула стихий, но теперь все было забыто. Вечно живой вулкан человеческих страстей, на короткое время пробудившись, снова задремал, и Пьер с Сигизмундом покинули своих товарищей, чтобы в последний раз поискать дорогу.

К тому времени снег уже лежал толстым слоем и дорогу, которая представляла собой едва заметную вьючную тропу, было бы трудно различить в засыпанном камнями ущелье даже при дневном свете. Однако Пьер знал, что их затея не совсем бессмысленна, поскольку оставалась надежда обнаружить следы многочисленных мулов, которые спускались и поднимались здесь ежедневно. Поминутно проводник окликал погонщиков и они ему отвечали: слыша крики, они были уверены, что не потеряют друг друга. Но, пока глухо завывал ветер и неистовствовала буря, расходиться на значительное расстояние было и небезопасно и нежелательно. Пьер с Сигизмундом преодолели несколько каменистых холмиков и обнаружили бурлящий ручеек, но ни малейших следов дороги им не попалось. По мере того, как Пьер замерзал, холод проникал и в его сердце; к грузу ответственности примешивались мысли о родных, оставленных в хижине у подножия, и крепкий старик, дав волю горести, принялся ломать руки, всхлипывать и громко взывать к Творцу. Наблюдая эти страшные свидетельства отчаянности их положения, Сигизмунд едва не лишился рассудка. Могучие физические силы ему не изменили, и он, с энергией безумца, ринулся в снежный водоворот, словно бы намеревался бросить все на волю Провидения и скрыться с глаз своего спутника. Это заставило проводника очнуться. Громко окликнув безрассудного юношу и не получив ответа, Пьер поспешил к своим недвижным и продрогшим спутникам, чтобы продолжать призывы хором. Крики следовали один за другим, но вместо отклика слышался лишь рев ветра.

– Сигизмунд! Сигизмунд! – наперебой звучали встревоженные голоса.

– Он пропадет, этот благородный юноша! – в отчаянии восклицал синьор Гримальди, который успел всем сердцем оценить как оказанные ему Сигизмундом услуги, так и достоинства его характера. – Он умрет жалкой смертью, лишенный утешения встретить свою судьбу в обществе товарищей по несчастью!

И тут, словно бы слившийся с вихрем, до них донесся крик Сигизмунда.

– Благой Повелитель, велика милость твоя! – возликовал Мельхиор де Вилладинг. – Сигизмунд нашел дорогу!

– И да славится Матерь Божья Мария! – пробормотал итальянец.

В тот же миг раздался лай, из снежной пелены выпрыгнула собака и, повизгивая, принялась обнюхивать замерзших путешественников. Не успели они выразить свое удивление и восторг, как к ним присоединился Сигизмунд в обществе какого-то незнакомца.

– Честь и хвала добрым августинцам! – радостно воскликнул проводник. – Вот уже в третий раз они меня выручают!

– Оно бы хорошо, честный Пьер, – отвечал незнакомец. – В такую бурю Мазо с Неттуно – плохая замена слугам Святого Бернарда и их собакам. Я такой же заблудший путник, как и вы, и не могу дать вам ничего иного, кроме общества товарища по несчастью. Уже во второй раз святые сводят меня с вами, когда наши жизни висят на волоске!

Последнее замечание Мазо сделал, когда, приблизившись к группе, различил при неверном свете, из кого она состоит.

– Если сейчас ты окажешься нам так же полезен, как тогда, – произнес генуэзец, – то эта встреча на руку нам всем, включая и тебя. Вспомни быстро все, что знаешь и умеешь, а я уделю тебе равную долю всего, что даровало мне благое Провидение.

К словам синьора Гримальди Маледетто обычно прислушивался с особой заинтересованностью, на которую, как уже говорилось, не однажды обращал внимание и сам Гримальди, естественным образом приписывая ее тому обстоятельству, что Маледетто, называвший себя уроженцем Генуи, слышал о нем прежде. Даже сейчас, в пору опасности, Маледетто не изменил себе, и дворянин, сочтя это благоприятным знаком, решился вновь предложить ему отвергнутое ранее денежное вознаграждение, поскольку резонно предполагал, что надежда на весомую награду неминуемо удвоит его старательность.

– Светлейший синьор, – отвечал Мазо, – когда бы речь шла о том, чтобы в шторм и ураган, в штиль и среди бурунов стоять у руля или управляться с любыми снастями, – тут мой опыт и умение могли бы пригодиться, но нынче, пусть я не столь хрупок, как эта беззащитная перед морозом лилия, я так же ни на что не способен. От меня не больше толку, чем от вас, синьоры. К горам я, наверно, привычнее, но надеюсь только на милость святых, а иначе придется мне кончить свои дни здесь, среди снегов, а не в волнах прилива, как я всегда надеялся.

– Но как же собака, твой замечательный пес?

– Ах, Eccellenza, какой прок здесь от Неттуно! Бог дал ему одеяние теплее и толще, чем нам, христианам, но даже это преимущество вскоре сделается для моего бедного друга проклятием. Длинная шерсть, которою он зарос, быстро покроется сосульками и будет мешать ему пробираться через сугробы – а они растут и растут. У собак Святого Бернарда глаже шерсть, длиннее ноги и тоньше чутье, а кроме того, они приучены к этой тропе.

Громкий крик Сигизмунда заставил Мазо смолкнуть. Обнаружив, что случайная встреча с моряком, по всей видимости, в ближайшее время не улучшит их положения, юноша, совместно с Пьером и одним из его помощников, возобновил поиски. За призывом Сигизмунда эхом прозвучали голоса проводника и погонщика, а затем остальные путники увидели, как все трое, преодолевая натиск метели, бегут им навстречу, предшествуемые крупным мастиффом. Неттуно, который прежде припадал к земле, поджимая свой пушистый хвост, явно приободрился и залаял, а потом с нескрываемой радостью и дружелюбием кинулся навстречу своему старому недругу Уберто.

Пес Святого Бернарда был один. Но вид и действия животного говорили о том, что его сознание в настоящий момент находится на высшем уровне, доступном бессловесной твари. Он обегал путников, терся об их ноги своими крепкими гладкими боками, вилял хвостом – в общем, делал все, что свойственно собакам, когда они крайне возбуждены. К счастью, нашелся человек, хорошо знакомый с повадками мастиффа и способный истолковать его намерения, если это слово в данном случае уместно. Это был проводник, который, понимая, что ради спасения жизни самых слабых нельзя терять ни минуты, призвал путешественников быстро приготовиться, дабы не упустить открывшуюся им счастливую возможность. Женщины, как и раньше, оперлись на руку своих спутников, мулов привязали друг к другу, Пьер встал во главе процессии и весело окликнул пса, чтобы он показывал дорогу.

– А благоразумно ли это – слепо доверяться животному? – с некоторым сомнением спросил синьор Гримальди, поскольку даже ему, непривычному к горам человеку, было ясно, что в предстоящем путешествии все они могут погибнуть: тьма сгущалась и мороз усиливался.

– Не сомневайтесь в старине Уберто, синьор, – отвечал Пьер на ходу, потому что ни о какой отсрочке не приходилось и думать, – это пес надежный и хорошо выученный. Служители монастыря приучают собак держаться тропы и не терять ее даже в глубоких сугробах. Для того, как мне часто думается, Бог и дал этим тварям крепкое сердце, длинные ноги и короткую шерсть, и как много пользы приносят эти дары! Мне знакомы все их собачьи повадки: ведь как мы, проводники, изучаем свое ремесло? На службе в монастыре. Отец и мать Уберто были моими любимцами, и их сын вряд ли подведет старого друга семьи.

Остальные путешественники последовали за своим водителем более уверенно, хотя едва ли о чем-то догадывались. Уберто выполнял свой долг с видом вдумчивым и решительным, что подобало его летам и как нельзя более соответствовало сложившимся обстоятельствам. Молодая собака на его месте, наверное, ускакала бы вперед и скрылась из глаз, а этот благородный и, можно сказать, разумный пес продвигался неспешно, приноравливаясь к шагам тех, кто поддерживал своих спутниц; временами он останавливался и оглядывался, будто желая убедиться, что никто не отстал.

Собак Святого Бернарда отбирают – а точнее сказать, отбирали, поскольку, как известно, ныне эта старинная порода исчезла – за крупные размеры, длинные ноги и короткую шерсть, о чем и говорил Пьер. Физическая крепость им требовалась, чтобы во многих случаях оказывать помощь путникам, а также чтобы легко карабкаться по горам, два же последних из названных выше качеств – чтобы не бояться пурги и сугробов. При подготовке их приучали к человеку, делая преданными его друзьями: заставляли запоминать тропы и никогда от них не удаляться (за исключением особых – требующих наивысшего напряжения сил и способностей – случаев), а также учили отыскивать и извлекать наружу тех, кого погребла под собой лавина. Все эти обязанности Уберто исполнял так давно, что был повсеместно признан самой умной и надежной из собак-спасателей. Пьер, хорошо знавший пса, шел за ним с тем большей уверенностью, всецело полагаясь на его природные качества. Поэтому, когда мастифф круто свернул с курса, взятого вначале, проводник последовал его примеру, для верности отмел в сторону немного снега и затем радостно объявил, что потерянная тропа нашлась. Эта новость была встречена как отсрочка смертного приговора, хотя люди опытные хорошо знали, что впереди еще час с лишним изнурительного пути и что чем дальше, тем труднее будет его преодолевать. Когда при радостном известии у путешественников-мужчин вырвался крик ликования, их хрупкие спутницы, готовые вот-вот поддаться ужасной, предвещающей смерть сонливости, встрепенулись, и кровь в их жилах побежала быстрее.

Группа передвигалась теперь проворнее, чем прежде, хотя это было нелегко из-за неистовства бури и укусов мороза, противостоять которым едва могли даже сильнейшие. При мысли о том, что во власть буре, заставлявшей дрожать даже самых крепких телом и душой мужчин, отданы Адельгейда и его сестра, Сигизмунд испускал еле слышные стоны. Обняв сестру, молодой солдат скорее нес ее, чем вел: ему, достаточно хорошо знакомому с местностью, было известно, что от Седловины их отделяет еще очень большое расстояние, преодолеть которое без посторонней помощи Кристина неспособна.

Время от времени Пьер обращал речь к собакам. Неттуно, боясь потерять Уберто, держался с ним рядом; тропа была теперь едва различима, и требовалось внимание, чтобы ее не потерять: тьма сгустилась, и в двух шагах было уже ничего не видно. Каждый раз, когда кто-нибудь называл имя Уберто, пес останавливался и вилял хвостом или каким-либо иным знаком демонстрировал людям свое понимание и верность. После одной из таких кратких остановок старый Уберто и его компаньон вдруг отказались продолжать путь. Проводник, оба старых дворянина и наконец все прочие собрались вокруг собак, но ни криками, ни уговорами не могли заставить их тронуться с места.

– Значит, мы опять сбились с пути? – произнес барон де Вилладинг, теснее прижимая Адельгейду к своему колотящемуся сердцу. Он был близок к тому, чтобы, отчаявшись, примириться с общей печальной участью. – Неужели Господь все же оставил нас? Дочь моя… любимое мое дитя!

Словно в ответ на этот трогательный призыв, Уберто взвыл и отчаянным прыжком скрылся из глаз. Неттуно с бешеным хриплым лаем помчался вдогонку. Пьер без колебания пустился следом, а за ним по пятам устремились Сигизмунд, который решил, что проводник хочет догнать сбежавших собак, и Мазо – тот догадывался, что происходит.

– Коли Неттуно так разлаялся, значит, он учуял что-то еще, кроме града, снега и ветра, – проговорил сметливый итальянец. – Здесь поблизости либо еще одна группа путешественников – не мы одни, как я знаю, блуждаем нынче в горах…

– Господи спаси! Вы уверены? – воскликнул синьор Гримальди, заметив, что Мазо запнулся.

– Уверен, здесь были и другие, синьор, – медленно, словно взвешивая каждое слово, отвечал моряк. – Ага, вот возвращается наш четвероногий друг, и Пьер, и капитан, и несут нам вести – злые или добрые.

Не успел Мазо договорить, как те, кого он упомянул, присоединились к своим товарищам. Они поспешно заверили продрогших спутников, что долгожданное Прибежище уже близко и лишь темнота и метель мешают его разглядеть.

– Благая это была мысль воздвигнуть здесь приют. Не иначе как сам святой Августин внушил ее праведным отцам! – радостно воскликнул Пьер, не считавший более нужным скрывать от путешественников, какой опасности они подвергались. – Не поручусь, что даже сам я, в такое ненастье, мог бы добраться до монастырской гостиницы. Вы, наверное, принадлежите к Католической Церкви, синьор, раз вы из Италии?

– Я один из ее недостойных детей, – отозвался генуэзец.

– Не иначе как молитвы святому Августину и обет, который я принес Пресвятой Деве анахоретовnote 156Note156
  Анахорет – отшельник, пустынник; религиозно настроенный человек, ведущий уединенный, аскетический образ жизни.


[Закрыть], снискали нам эту незаслуженную милость! Никогда прежде не приходилось мне слышать, чтобы собаки Святого Бернарда вели путников сюда, в Прибежище! Их дело – отыскивать замерзших и показывать странникам путь в монастырскую гостиницу. Вы ведь видели: Уберто колебался, но обет – или, быть может, молитвы – нам под конец помогли.

Синьора Гримальди заботило только одно: поскорее поместить под кров Адельгейду и – честно говоря – приютиться самому, поэтому он не захотел вдаваться в дискуссию о том, которое из двух – равно праведных – средств в большей мере содействовало их спасению. Вместе с товарищами он молча одолевал дорогу, следуя за своим набожным проводником. Последний же сам еще не видел Прибежища (именно так принято называть приюты, построенные на альпийских перевалах), но по характеру грунта догадывался о его близости. Теперь, точно зная свое местоположение, Пьер без труда восстановил в памяти все окружающее. С такой же легкостью моряк ориентируется даже темной ночью в запутанной паутине снастей или – если прибегнуть к более обычному сравнению – все мы находим дорогу среди мебели у себя в жилище. Разорванная цепь ассоциаций была восстановлена, картина местности вновь четко вырисовалась у него в мозгу, и в этот раз, сойдя с тропы, старик направился к цели не менее уверенно, чем при ярком солнечном свете. После неровного, но короткого подъема и такого же спуска долгожданный приют возник перед ними.

Не стану подробно описывать чувства, овладевшие путниками, когда они увидели место, где их ждала относительная безопасность. Все, даже грубые погонщики мулов, ощутили прежде всего свою смиренную зависимость от воли Провидения, а женщины, силы которых были на исходе, могли только почти беззвучной молитвой выразить пламенную благодарность всемогущему Творцу, чьи посланники столь неожиданно встали между ними и смертью. Прибежище оставалось скрытым от глаз, пока о нем не дал знать Пьер, который коснулся занесенной снегом крыши и громко восславил Господа.

– Входите и восславим Создателя! Еще полчаса пути – и даже самым крепким из нас бы не поздоровилось!

Как все прочие здания в этой местности, Прибежище было возведено целиком из камня, включая сводчатую крышу, по форме похожую на перекрытия подвалов, в каких обычно хранились овощи. Внутри, однако, было совершенно сухо, поскольку чистый воздух и почти полное отсутствие почвы не благоприятствовали скоплению влаги. Тем, кто искал здесь приюта, строение предоставляло в качестве защиты только голые стены и крышу, но именно это и требовалось застигнутым ночью путникам. Помещение, с единственным выходом, не имело внутренних перегородок и чердачного перекрытия, но было достаточно обширным, чтобы вместить и вдвое большую компанию.

Контраст между жгучим морозом и пронизывающим ветром снаружи и уютом, царившим внутри безыскусного строения, был так велик, что всем сразу стало тепло. Не ограничиваясь этим, путешественники, под руководством Пьера, обратились к растираниям и ликеру, который имелся в небольшой фляжке, прикрепленной к ошейнику Уберто. Не прошло и получаса, как Адельгейда и Кристина уже спокойно заснули бок о бок, укутавшись в запасную одежду и подложив под голову седла и попоны. Мулов ввели в помещение, где они тоже обрели награду за нынешние труды и испытания, поскольку группы путешественников, отправляясь на перевал Сен-Бернар, всегда берут с собой запас фуража, отсутствующего в этих бесплодных местах, куда даже топливо приходится везти издалека на спинах вьючных животных. Заполненное живыми телами помещение быстро нагрелось, путешественники уничтожили скудные припасы, предложенные им предусмотрительным проводником, и погрузились в забытье.