Текст книги "«Морская волшебница», или Бороздящий Океаны"

Глава XII

Идем, Нериса, у меня есть план. Не знаешь ты…

Шекспир. Венецианский купец

Несмотря на оживление, что царило здесь ночью, после восхода солнца ничто не напоминало ни о торге, ни о незваных гостях.

Рано поутру Олофф ван Стаатс вышел на лужайку, чтобы подышать свежим воздухом. Он, как и другие обитатели виллы, не имел ни малейшего понятия о событиях, которые произошли накануне. Ставни «Обители фей» были еще закрыты, и только верный Франсуа хлопотал по хозяйству у флигеля, стремясь, чтобы пробуждение его молодой хозяйки было для нее как можно приятнее.

Патрон Киндерхука был настолько лишен романтики, насколько это возможно в двадцатипятилетнем возрасте и допустимо для человека, который, как полагали, был влюблен и к тому же не вполне чужд человеческих страстей. Будучи обыкновенным смертным, а также потому что привлекательность красавицы Барбери была бесспорна, Олофф ван Стаатс не избежал судьбы, на которую молодых людей обрекает воображение, взволнованное видом красоты. Выйдя из дома, он направился к флигелю и после заранее обдуманных, но нерешительных маневров в конце концов приблизился к камердинеру, так что обращение между ними стало не только естественным, но и неизбежным.

– Какое прекрасное утро сегодня, Франсуа! – сказал он, с важностью приподняв шляпу в ответ на почтительный поклон слуги. – Здесь вообще приятно жить в жаркое время года. Надо почаще навещать эти места.

– Когда эта ферма перейдет в руки господина патрона, он может приезжать сюда, когда ему будет угодно, – ответил Франсуа, старавшийся, с одной стороны, избежать в своем ответе всего того, что могло бы связать так или иначе его госпожу, а с другой, желая сказать любезность гостю. – Господин патрон уже является собственником прибрежной области. Быть может, в одно прекрасное утро он сделается и собственником приморской полосы.

– Я намерен последовать примеру олдермена, Франсуа, и построить виллу на берегу моря. Впрочем, об этом будет еще время подумать. Ваша госпожа еще не проснулась, Франсуа?

– О нет, мосье! Мамзель Алида еще спать. Это хороший признак, мосье патрон, когда у молодой барышня хороший сон. Должен заметить, что весь фамийль де Барбери имел хороший сон. Это замечательный семья в отношении сон!

– И все-таки именно в ранние часы утра следует дышать свежим и бодрящим, словно бальзам, воздухом с океана! Может быть, барышня не знает, который теперь час? Не следует ли постучать ей в дверь или в окно, Франсуа? Признаюсь, я был бы счастлив увидеть в окне ее улыбающееся личико.

Никогда прежде дерзания патрона Киндерхука не простирались так далеко; по блуждающему и тревожному взгляду, которым он обвел все вокруг после столь недвусмысленного проявления слабости, можно было предположить, что он уже сожалеет о своей опрометчивости. Франсуа, не желавший отказывать в просьбе человеку, владевшему сотней тысяч акров земли, не говоря уж об огромном капитале, всерьез задумался, не следует ли выполнить ее, но тут же спохватился, вспомнив, что молодая хозяйка достаточно своенравна и сама решает, чего ей хочется.

– Мне очень хотелось бы сделать вам приятное, – ответил он, – но сон такая хорошая вещь для молодых людей, что было бы жаль прерывать его. В семье де Барбери никогда не стучат, и я не уверен, что мамзель Барбери любить слушать стук, но, если мосье патрон желает… А вот и сам мосье Беверут! Он идет без стук в окно. Я рад оставить вас с мосье олдермен!

И услужливый, но осторожный камердинер откланялся, не беря на себя разрешение дилеммы, которую он, удаляясь, назвал про себя «tant soit peu ennuyant»[41]41
  Несколько щекотливой (фр.).


[Закрыть].

Олдермен был, как обычно, бодр и крепок и занят мыслями о собственной персоне. Прежде чем заговорить, он трижды шумно втянул в себя воздух, словно желая обратить внимание гостя на то, какие здоровые у него легкие и как чист воздух в его загородном имении.

– Зефиры и ураганы! Вот подлинно полезное для здоровья местечко, не правда ли, патрон? – вскричал он наконец, когда его эволюции пришли наконец к благополучному концу. – По-моему, здоровая грудь, морской воздух, спокойная совесть и удача в торговле способны сделать легкие такими же деятельными, как крылья у птицы.

– Действительно, воздух на вашей вилле такой живительный, что им следовало бы пользоваться почаще, – ответил патрон, имевший вообще более сдержанный характер, чем олдермен. – Жаль, что те, которые могли бы им дышать, не пользуются случаем.

– Вы намекаете на этих ленивцев, – сказал коммерсант, кивая по направлению к королевскому крейсеру. – Да, слуги королевы не очень-то торопятся. Что касается бригантины, которая перед вами в бухте, то она попала туда положительно волшебством. Держу пари, что мошенник прибыл не с добрыми намерениями. Не разбогатеет таможня от его прихода. Подойди-ка сюда, Бром! – прибавил он, обращаясь к старому негру, работавшему невдалеке. – Ты не видел, случаем, не подходили ли к берегу лодки с этой чертовой бригантины?

Негр покачал головой, словно фарфоровый китайский болванчик, и громко, от души рассмеялся.

– Я думаю, что все свои темные дела с янки она уже проделала и пришла сюда, чтобы перевести дух, – ответил хитрый раб. – Хотел бы я, чтобы к нам заявился какой-нибудь контрабандист, тогда бедный чернокожий честно заработал бы несколько медяков.

– Вот видите, патрон, человеческое естество восстает против торговой монополии. Устами Брома глаголет сама природа человека. Нелегко купцу поддерживать в своих подчиненных чувство уважения к законам, которые постоянно вызывают искушение нарушать их. Что ж, будем надеяться на лучшее и постараемся быть хорошими верноподданными. Откуда бы ни взялась эта бригантина, она красива и недурно оснащена. Как вы считаете, какой сегодня будет ветер? Береговой?

– Похоже на то, что погода меняется. Надеюсь, что все скоро встанут и выйдут на воздух, чтобы успеть вкусить свежесть морского ветра, покуда он не переменился.

– Ну-с, теперь можно приняться за завтрак, – продолжал олдермен, стараясь, по-видимому, отвлечь внимание патрона от моря, за которым тот внимательно следил. – Мои негры не зевали в эту ночь и наловили таких рыбок в реке, что, как говорится, за каждый кусочек скажешь спасибо. А ведь облако-то там, в устьях Раритона, поднимается: будет, значит, западный ветер.

– Кажется, со стороны города идет какая-то лодка, – заметил патрон, неохотно повинуясь жесту олдермена, звавшего к завтраку. – По-моему, она очень торопится.

– Просто на веслах сидят сильные гребцы! Уж не везут ли они распоряжение на крейсер? Нет, скорее похоже, что она направляется к нам. Ночь часто застает джерсийцев на полпути между домом и Нью-Йорком. А теперь, патрон, – к нашим ножам и вилкам! Покажем, на что способны наши желудки.

– Неужели мы будем наслаждаться завтраком в одиночестве? – спросил молодой человек, то и дело бросая тоскующие взгляды на закрытые ставни «Обители фей».

– Твоя мать избаловала тебя, молодой Олофф, – рассмеялся олдермен. – Тебе подавай кофе красивой женской ручкой, будто иначе оно теряет свой аромат! Понимаю, понимаю и не стану думать о тебе хуже. Это естественная в твои годы слабость. Безбрачие и независимость! Лишь после сорока лет мужчина может сказать, что он хозяин самому себе! Пойдите сюда, Франсуа. Пора племяннице стряхнуть сон и показать солнышку свое личико. Мы ждем ее за столом. Я нигде не вижу и эту ленивую девчонку Дайну.

– Конечно, мосье, мамзель Дайна не любить быть деятельной, – ответил камердинер. – Но, мосье олдермен, они обе молоды. Сон хороший целительный для молодежь.

– Барышня уже выросла из пеленок, Франсуа, и в этот час ей пора бы уже вертеться у окна. А что касается этой дерзкой черномазой чертовки, то ей и подавно следовало проснуться и заняться делом! Но я сам подведу ей баланс. Пойдемте, патрон, наши желудки не должны дожидаться ленивой, своенравной девицы. К столу!.. Неужели ветер не повернет на западный?

Говоря это, олдермен почти бежал в столовую, где их уже ожидал завтрак. За хозяином уныло плелся Олофф ван Стаатс.

Бедный патрон все еще надеялся, что окна флигеля откроются и в них покажется улыбающееся личико Алиды. Франсуа со своей стороны приготовился будить Алиду, стараясь при этом действовать, как подобало благовоспитанному слуге, возможно деликатнее. Подождав немного, олдермен и его гость уселись за стол. Миндерт громко возмущался тем, что приходится ждать его нерадивую племянницу, и, между прочим, прочел лекцию о пользе пунктуальности в домашней жизни и в торговых делах.

– Древние разделили время на годы, месяцы, недели, дни, часы, минуты и секунды, – рассуждал упрямый философ, – подобно тому как они разделили числа на единицы, десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч. И все это было сделано неспроста. Если с самого начала ценить время и хорошо использовать каждое мгновение, господин ван Стаатс, то минуты принесут нам десятки, часы – сотни, недели и месяцы – тысячи, а при благоприятном стечении обстоятельств и десятки тысяч! Упустить один час – все равно что проглядеть важную цифру в общем итоге, и тогда из-за недостатка пунктуальности или из-за неаккуратности весь труд пойдет насмарку. Ваш покойный батюшка умел ценить каждую минуту. Можно было не сомневаться, что он войдет в церковь по удару курантов и оплатит вексель, как только убедится в его правильности. С каким удовольствием я держал его векселя! Они были страшной редкостью; звонкой монеты и золотых слитков у него было куда больше. Говорят, что, помимо поместья, патрон, у вас множество золотых монет.

– Потомок не имеет причин упрекать своих предков в отсутствии дальновидности.

– Благоразумный ответ. Ни слова больше необходимого, ни слова меньше – принцип, на котором все честные люди строят свои расчеты. При правильном ведении дел такое состояние, как ваше, может потягаться с самыми крупными торговыми домами Англии и Голландии! Проценты и деловитость! Мы, жители колоний, должны вовремя создавать себе состояния, так же как наши собратья в огороженных плотинами Нидерландах или правители в дымной Англии… Эразм, взгляни-ка, не поднялось ли облако над Раритоном?

Негр доложил хозяину, что облако стоит на месте, и тут же ненароком добавил, что лодка, шедшая курсом к берегу, подошла к причалу и люди из нее уже поднимаются по склону к «Сладкой прохладе».

– Ну что ж! Пускай идут сюда во славу гостеприимства, – улыбнулся олдермен. – Держу пари, что это честные фермеры, утомленные ночным трудом. Иди, скажи повару, чтобы он им выставил что есть лучшего и пригласи их войти. Да послушай: если есть между ними кто либо почище, зови его сюда, за наш стол. Здесь не такая страна, – прибавил олдермен, обращаясь к патрону, – чтобы обращать внимание на качество сукна, надетого на госте. Чего еще ищет этот болван?

Эразм протер глаза, оскалил ослепительно-белые зубы и наконец сообщил своему хозяину, что пришел негр Эвклид, родной брат Эразма по матери. При этом сообщении олдермен перестал жевать, однако не успел он выразить свое удивление, как обе двери в столовую одновременно отворились и в одной из них показался Франсуа, а в другой – лоснящаяся физиономия городского раба олдермена. Миндерт посмотрел сперва на одного, потом на другого, не в силах произнести ни слова, ибо видел по расстроенным лицам слуг, что ничего хорошего его не ожидает. Читатель вскоре поймет, что у сообразительного бюргера были веские причины для беспокойства. Худое лицо камердинера вытянулось более обычного, челюсть отвисла. Голубые навыкате глаза были широко раскрыты, и в них смешивались растерянность и душевная боль. Выражение лица у него было страдальческое. Руки были воздеты кверху, ладонями наружу; плечи бедняги, высоко вздернутые, нарушали ту небольшую симметрию, которой природа оделила его фигуру.

Негр стоял в дверях с виноватым видом, одновременно упрямым и хитрым. Он искоса смотрел на хозяина, юля глазами так же, как вскоре заюлил языком, страшась открыть хозяину правду. В руках Эвклид теребил шерстяную шапчонку и, уперев пятки в пол, нервно вертел носком из стороны в сторону.

– Ну же! – воскликнул Миндерт, переводя взгляд с одного на другого. – Какие-нибудь новости из Канады? Скончалась королева? Или она возвратила колонию Объединенным провинциям?

– Мамзель Алида… – произнес или, скорее, простонал, Франсуа.

– Бедная, глупая тварь… – пробормотал Эвклид.

Ножи и вилки выпали из рук Миндерта и его гостя, словно их сразу хватил паралич. Ван Стаатс невольно поднялся с места, в то время как олдермен еще плотнее уселся в кресло, готовясь выдержать суровый удар.

– Что сказал ты о моей племяннице?.. Что сказал ты о моих лошадях?.. Ты звал Дайну?

– Так точно, сударь!

– У тебя не украдены ключи от конюшни?

– Мой всегда держит их при себе.

– Ты велел ей разбудить барышню?

– Она ничего не отвечает.

– Ты давал им корм и питье, как тебе было приказано?

– Он не хотел кушать совсем, масса.

– Входили вы в комнату племянницы, чтобы разбудить ее?

– Так точно, сударь!

– Что же, черт возьми, сделалось с бедным животным?

– Он потерял аппетит, и мой думает, что уже давно.

– Господин Франсуа, я желаю знать, что велела передать племянница?

– Барышня не издала ни одного звука.

– Водопой и молния! Следовало бы дать ей пить и вообще лечить!

– Теперь уже поздно, масса!

– Экая упрямая девушка! Настоящая гугенотка!

Тут олдермен накинулся на негра:

– Ты должен был бы, черная твоя образина, послать за коновалом! Надо было лечить лошадь!

– Я позвал живодера, хозяин, чтобы хоть шкуру снять. Бедняга-то кончилась в одночасье.

Наступило молчание. Разговор шел так быстро, вопросы и ответы следовали друг за другом с такой скоростью, что в голове у бюргера царила полная неразбериха и некоторое время он не мог сообразить, кто же отдал свой последний долг природе – красавица Барбери или один из его фламандских меринов. Патрон, до сих пор не произнесший ни слова от изумления и не понимавший, что же, в сущности, произошло, воспользовался передышкой и вступил в разговор.

– Господин олдермен, – произнес он дрожащим голосом, выдававшим его волнение, – случилось какое-то несчастье; это очевидно. Не лучше ли нам с негром удалиться, чтобы вы могли спокойно расспросить Франсуа о том, что произошло с мадемуазель де Барбери?

Эти слова вернули олдермена к жизни. Он с благодарностью поклонился гостю, и господин ван Стаатс тотчас покинул столовую. Эвклид двинулся было за ним, но хозяин кивком приказал ему остаться.

– Я расспрошу тебя потом, – вымолвил он, вновь обретя обычную уверенность и властность. – Стань тут, любезный, и приготовься держать ответ. А теперь, мосье Франсуа, я желаю знать, почему моя племянница отказывается разделить завтрак со мной и моим гостем.

– О, сударь! Невозможно мне ответить на ваш вопрос: чувства молодой девушки так трудно угадать.

– Ну, так идите, объявите ей, что я решил лишить ее моего наследства.

– Пощадите, сударь, вспомните о молодости моей барышни.

– Старая она или молодая, но мое решение неизменно. Иди. А ты, ты, адское отродье, ездил верхом на бедном животном и, должно быть, загнал его до смерти?

– Умоляю вас, сударь, подумайте о вашем решении. Барышня, может быть, еще возвратится, и я вам отвечаю за то, что она уже больше никуда не скроется.

– О чем это ты болтаешь?! – вскричал олдермен, широко разинув рот и не уступая камердинеру в растерянности. – Где моя племянница, сэр? Что означает этот намек?

– La fille de monsieur de Barberie n’y est pas![42]42
  Дочь мосье де Барбери исчезла! (фр.)


[Закрыть] – простонал Франсуа, не в силах произнести больше ни слова.

Верный слуга в отчаянии прижал руки к груди, но тут же, вспомнив, что он находится в присутствии хозяина, овладел собой и, выразив поклоном свое глубокое соболезнование, с достоинством удалился.

Надо отдать справедливость олдермену ван Беверуту: известие о необъяснимом исчезновении его племянницы значительно ослабило горечь от потери дорогого фламандского жеребца. Правда, допрос Эвклида сопровождался неоднократными проклятиями, но хитрый слуга с таким рвением бросился вместе с прислугою на поиски беглянки, что скоро заставил позабыть о своем проступке. Произведенный осмотр павильона не привел ни к чему. Наружные комнаты, прилегающие к помещению Алиды и занимаемые Франсуа и негритянкой Дайной, находились в обычном виде. Одежда была разбросана по всем углам, большая часть вещей исчезла, но тот факт, что не все они были взяты, свидетельствовал о неожиданном и поспешном уходе.

В то же время гостиная, спальня и туалетная комната Алиды были аккуратно прибраны. Мебель стояла на своих местах; окна и двери были закрыты, но не на запорах. Постель, по-видимому, не разбирали. Короче говоря, все было в полном порядке, так что олдермен, уступив единственному порыву, принялся громко звать племянницу, словно ожидая, что шалунья вот-вот появится из какого-нибудь укромного уголка, где спряталась, желая подшутить над дядюшкой. Но его ожидания не оправдались. Голос олдермена гулко разносился по пустым комнатам, и, хотя все напряженно прислушивались, никто не отозвался на его зов.

– Алида! – воскликнул в четвертый и последний раз бюргер. – Отзовись, дитя мое! Я прощаю тебе твою шутку! Забудь все, что я говорил про завещание! Отзовись, детка, и успокой своего старого дядюшку!

Увидев, как поддался чувствам человек, известный своей сухой расчетливостью, владелец сотни тысяч акров земли забыл про свое огорчение и от жалости к бюргеру отвел взгляд в сторону.

– Уйдем отсюда, – сказал он, осторожно беря бюргера под руку. – Подумаем спокойно, как нам поступить дальше.

Олдермен не противился. Однако перед уходом он еще раз обшарил все уголки и ящики. Эти поиски уничтожили всякие сомнения относительно шага, предпринятого молодой наследницей. Оказалось, что платья, книги, принадлежности для рисования и даже некоторые музыкальные инструменты – все исчезло вместе с ней.

Глава XIII

Ах, вот твоя игра! Так ты наш рост сравнила перед ним…

Шекспир. Сон в летнюю ночь

Когда человеческая жизнь начинает идти на убыль, то одновременно слабеют чувства, на которых покоятся семейные и родственные привязанности. Мы узнаем наших родителей в полном расцвете умственных и физических сил и примешиваем к сыновней любви чувство уважения и почтительности. Родители же, опекая беспомощную младость, с интересом следя за тем, как набираются разума дети, гордясь их успехами и возлагая на них все надежды, испытывают чувство, граничащее с самозабвением. Таинственна и непостижима привязанность родителя к своему отпрыску. Желания и увлечения ребенка могут причинить родителю острую боль, которая мучит его так же сильно, как собственные ошибки и заблуждения, но когда – недостойное поведение – результат невнимания со стороны родителя или, того хуже, чьего-либо наущения, тогда к страданиям старших прибавляются и угрызения совести. Примерно те же чувства испытывал олдермен ван Беверут, размышляя на досуге о неразумном поступке Алиды.

– Это была прелестная девушка, патрон, – с горечью говорил олдермен, ходя взад и вперед по комнате своими быстрыми и широкими шагами. Почтенный коммерсант говорил об Алиде в таком тоне, как будто она уже покинула сей бренный мир. – Правда, она была своевольна и упряма, как молодая невыезженная лошадь… Эта молодая девушка была усладою моих дряхлых лет. Как неразумно поступила она, покинув своего опекуна, нежно любившего ее, чтобы искать покровительства у иностранцев! Вот так-то судьба перевертывает вверх дном все наши самые умные и глубокие планы!..

– Алида, Алида! – вдруг болезненно вырвалось из его груди. – Ты ранила сердце, желавшее тебе только добра! Ты оставила мне лишь безутешную старость!

– Что делать? Бесполезно бороться с сердечными наклонностями, – ответил патрон, вздохнув. – Я бы с радостью дал вашей племяннице социальное положение, которое с таким достоинством занимала моя почтенная матушка, но теперь слишком поздно…

– Пустяки! – прервал олдермен, который все еще надеялся видеть исполнение своего заветного желания. – Пока торг не закончен, отчаиваться нельзя.

– К сожалению, предпочтение, выказанное мадемуазель де Барбери, так очевидно, что я не вижу для себя никакой надежды.

– Это просто кокетство с ее стороны, – убеждал олдермен. – Она для того скрылась, чтобы придать больше цены своему будущему согласию.

– Боюсь, что «Кокетка» играла в этом деле более деятельную роль, чем мне было бы желательно! – сухо заметил патрон.

– В настоящее время я еще не знаю, как должен реагировать на шаг, который, по-видимому, роняет репутацию моей воспитанницы. Капитан Ладлоу… Что такое, негодяй? Что ты суешься сюда?

В дверях стоял Эразм, удивленный секретною беседой, которую вел его господин с гостем.

– Он ждет господина.

– Да кто он? Что ты хочешь сказать, осел?

– Мой хочет сказать, масса…

– Капитан «Кокетки» прибыл сюда, чтобы сообщить нам о своем успехе, – заметил надменно ван Стаатс Киндерхук. – Я не буду нарушать своим присутствием беседу олдермена ван Беверута и его племянника.

С этими словами оскорбленный патрон отвесил церемонный поклон растерявшемуся олдермену и поспешил оставить комнату. Негр воспринял его уход как благоприятное предзнаменование для того, кто считался соперником патрона, и поспешил сообщить капитану Ладлоу, что путь свободен.

Последовала тягостная сцена. Олдермен ван Беверут принял позу оскорбленного достоинства и уязвленного самолюбия, в то время как весь вид королевского офицера явно свидетельствовал о том, что он тяготится своим долгом, выполнение которого ему не по душе. Потому беседа началась довольно церемонно и велась в строгих рамках внешних приличий.

– Мой долг вынуждает меня выразить вам удивление по поводу того, что сомнительная бригантина стала на якорь в бухте в непосредственной близости от вашего поместья, что вызывает неприятные подозрения относительно репутации столь известного купца, каким является олдермен ван Беверут, – произнес Ладлоу после первых формальных приветствий.

– Репутация Миндерта ван Беверута слишком прочна, капитан Корнелий Ладлоу, чтобы зависеть от случайного местоположения каких-либо бригантин или бухт. Кстати, я вижу два корабля, стоящих на якоре неподалеку от «Сладкой прохлады», и, если меня призовут дать показания хоть в королевский совет, я засвидетельствую, что корабль под флагом королевы нанес больше ущерба ее подданным, чем незнакомая бригантина. Вам известно о ней что-нибудь дурное?

– Не буду скрывать фактов, ибо считаю, что в подобном положении джентльмен с вашей репутацией вправе требовать объяснений…

– Гм! – прервал его коммерсант, которому очень не понравилась вступительная речь моряка и в голове которого уже созрел план соглашения. – Гм!.. Ваша сдержанность похвальна, капитан. Мы польщены тем, что уроженец нашей провинции столь ревностно охраняет побережье… Присядьте, сэр, прошу вас. Потолкуем спокойно. Семейство Ладлоу принадлежит к старинному и уважаемому роду в колонии. И, хотя предки ваши не были друзьями короля Карла, – что ж, здесь есть много других, разделивших ту же участь. Пожалуй, нет в Европе таких монархов, чьих недовольных подданных не нашлось бы в нашей колонии. И это лишний раз доказывает, что не следует доверять мудрости европейского законодательства. Скажу прямо, сэр, я не в восторге от всех тех торговых ограничений, которые исходят от советников ее величества. Я слишком чистосердечен, чтобы скрывать это. Но при чем тут бригантина в бухте?..

– Нет надобности рассказывать вам, столь сведущему в торговых делах, какое судно носит название «Морская волшебница» и что представляет собой ее преступный капитан, известный под кличкой Бороздящий Океаны.

– Надеюсь, капитан Ладлоу не собирается обвинить олдермена ван Беверута в связях с этим человеком?! – воскликнул бюргер в порыве негодования и изумления, как бы против своей воли поднимаясь с места.

– Сэр, я не вправе обвинять кого-либо из подданных королевы. Моя обязанность – охранять интересы короны на море, противостоять явным врагам королевской власти и поддерживать ее прерогативы.

– Очень почтенные обязанности, и я не сомневаюсь, что они имеют в вашем лице надежного исполнителя. Сидите, сэр, сидите! Я предвижу, что наш разговор придет к благополучному завершению, как и следует ожидать, когда беседуют сын королевского советника и друг его отца. Итак, вы имеете основания полагать, что бригантина, столь неожиданно появившаяся в бухте, имеет какое-то отношение к Бороздящему Океаны?

– Я убежден, что это и есть знаменитая «Морская волшебница», а ее капитан – известный авантюрист!..

– Весьма вероятно… Но что же этот мерзавец может делать под носом у пушек королевского крейсера?

– Господин олдермен, вам известно то уважение, которое я питаю к вашей племяннице?

– Да… Я догадывался, – ответил Миндерт ван Беверут, желавший узнать, какие уступки намерена сделать противная сторона, чтобы затем уже разом покончить с этим, как он думал, торгом.

– Мое уважение к ней заставляло меня посетить ее в прошлую ночь…

– Вы поспешили, мой друг!..

– Откуда я и увел…

Здесь Ладлоу остановился, как бы подыскивая подходящее выражение.

– Алиду де Барбери! – подсказал олдермен.

– Алиду де Барбери?! – с недоумением воскликнул Ладлоу.

– Да, сударь, мою племянницу, скажу более: мою наследницу, и не только мою, но и старого Этьена де Барбери. Рейс был коротким, капитан Корнелий Ладлоу, но добыча не мала, если только, конечно, на часть груза не будет заявлена претензия.

– Сэр, ваша шутка весьма занимательна, но мне недосуг наслаждаться ее остроумием. Я не собираюсь отрицать, что посетил «Обитель фей». Надеюсь, красавица Барбери не сочтет себя обиженной моим признанием, учитывая создавшееся положение.

– А если сочтет, то, учитывая создавшееся положение, негодница исключительно обидчива!

– Не берусь судить о том, что не входит в мои обязанности. Ревниво исполняя свой долг перед моей коронованной повелительницей, я позволил незнакомому матросу в странном наряде и с наглыми манерами подняться на борт «Кокетки». Вы сразу его вспомните, если я скажу, что это был ваш попутчик во время переправы.

– Да, да, с нами оказался моряк дальнего плавания, он удивил всех нас и, признаться, причинил много беспокойства мне с племянницей и господину ван Стаатсу, патрону Киндерхука.

Ладлоу многозначительно улыбнулся и продолжал:

– Так вот, сэр, этому человеку удалось вырвать у меня обещание, что я отпущу его с корабля, если ему там не понравится. Мы вместе сошли на берег и вместе явились в ваше поместье…

По виду олдермена ван Беверута можно было заключить, что он и страшится услышать дальнейшее, и в то же время не хочет пропустить ни одного слова… Заметив, что Ладлоу умолк и испытующе разглядывает его, олдермен взял себя в руки и с наигранным любопытством сделал знак офицеру продолжать рассказ.

– Едва ли я сообщу олдермену ван Беверуту нечто неизвестное, – заключил молодой моряк, – если прибавлю, что этот малый позволил мне посетить флигель, а затем хитростью завлек меня в засаду, причем его сообщники предварительно захватили в плен экипаж моей шлюпки.

– Конфискация и гарантия! – вскричал коммерсант, выражаясь своим фигуральным языком. – В первый раз слышу о таком возмутительном поступке!

Ладлоу, казалось, был доволен искренним негодованием собеседника и продолжал:

– Этого не случилось бы, если бы наша бдительность равнялась их хитрости. Но меня стерегли плохо, и, не имея возможности вернуться на корабль, я…

– Ну же, капитан Ладлоу, не тяните! Вы направились на причал – и что дальше?

– Возможно, сэр, что я больше подчинился чувству, чем долгу, – произнес Ладлоу, покраснев. – Я вернулся к флигелю и…

– …убедили мою племянницу забыть свой долг в отношении дяди и опекуна!

– Это обвинение жестоко и несправедливо как в отношении мадемуазель Алиды, так и меня! Я понимаю различие между весьма естественным желанием обладать безделицами, покупка которых запрещена законом, и злонамеренным подрывом таможенных установлений нашей страны! Я уверен, что немногие девушки ее возраста нашли бы в себе силы отказаться от приобретения вещей, которые были разложены перед глазами прекрасной мадемуазель Барбери, учитывая, что наибольший риск, которому она подвергалась, – это конфискация приобретенных ею товаров, коль скоро они уже были ввезены в колонию.

– Справедливое различие! Оно может облегчить наши переговоры. Я вижу, что господин юридический советник – мой друг и ваш отец – воспитал своего сына в понимании тонкостей законов, что особенно важно в том ответственном положении, которое вы занимаете. Итак, моя племянница имела неосторожность принимать у себя контрабандиста?

– Господин олдермен, между берегом и бригантиной всю ночь сновали лодки. А в весьма неурочный полуночный час из устья реки вышла периагва и направилась в город…

– Сэр, лодки плавают тогда, когда их приводят в движение гребцы. Ничего больше я сказать не могу. Если товары ввезены в провинцию беспошлинно, их надо разыскать и конфисковать, а если на берег высадились контрабандисты, их должно изловить. Не следует ли незамедлительно отправиться в город и доложить губернатору об этой подозрительной бригантине?

– У меня другие намерения. Если товары уже переправлены через залив, мне поздно охотиться за ними; но еще не поздно захватить бригантину. Однако я хотел бы выполнить мою задачу так, чтобы не нанести ущерба достойному уважения имени…

– Мне нравится ваше благоразумие, сэр, хотя ущерб понес бы только экипаж бригантины. Доброе торговое имя – это нежный цветок, с ним следует обращаться бережно. Я вижу возможность достичь соглашения, но давайте, как полагается, выслушаем сперва ваши предложения, ибо сейчас вы представляете королеву. Я надеюсь, что ваши условия будут носить умеренный характер, как и подобает между друзьями. Или, может быть, следовало сказать – между родственниками, капитан Ладлоу?

– Я был бы весьма польщен этим, сэр, – с нескрываемой радостью ответил молодой моряк. – Но сперва разрешите мне на одно мгновение навестить «Обитель фей»?

– В этом мне трудно отказать вам, имеющему теперь право посещать флигель по собственному усмотрению, – ответил олдермен и, не задумываясь, повел гостя по длинному коридору в опустевшие покои своей племянницы, по дороге продолжая глухо намекать на события прошедшей ночи. – Это было бы неблагоразумно с моей стороны, молодой человек… А вот и флигель Алиды. Как было бы хорошо, если б я мог сказать: а вот и сама хозяйка!

– А разве красавица Барбери не занимает больше «Обитель фей»? – спросил Ладлоу с непритворным удивлением.

Олдермен ван Беверут изумленно воззрился на молодого человека, размышляя о том, насколько ему выгодно для предстоящих переговоров с королевским офицером скрывать факт исчезновения Алиды, а затем сухо заметил: