Текст книги "Моникины"

ГЛАВА XV. Прибытие. Формы приема. Новые крестины. Официальный документ и берег

Всегда приятно благополучно прибыть на место по окончании долгого, утомительного и опасного путешествия. Но это удовольствие еще увеличивается, если прибыли вы в новый край с паровым климатом, населенный существами иного вида. К моему же удовлетворению присовокуплялась мысль о том, что я оказал немалую услугу четырем очень интересным и хорошо воспитанным иностранцам, которых превратности судьбы отдали во власть людей и которые были обязаны мне благом гораздо более драгоценным, чем сама жизнь, – восстановлением в естественных и приобретенных правах, обретением своего законного положения и священной свободы! Поэтому читатель может судить, с какой внутренней гордостью я выслушивал изъявления признательности моникинов, их торжественные заверения, что все, чем они сообща и порознь владеют, находится в полном моем распоряжении, а сами они – мои покорные слуги. Разумеется, я, всячески преуменьшая вышеупомянутые услуги, поспешил в свою очередь заверить их, что смотрю на всю экспедицию скорее как на увеселительную поездку, а не как на обременительный труд. При этом я напомнил им, что не только получил представление о новой для меня философии, но, благодаря десятичной системе, уже недурно преуспел в изучении их древнего и богатого языка. Едва мы успели обменяться этими любезностями, как к нашему борту подошла шлюпка начальника порта.

Прибытие человеческого корабля было событием, которое не могло не взволновать моникинскую державу. А так как за нашим приближением наблюдали уже несколько часов, то были сделаны все приготовления для достойного приема. Секция Академии, которой вверена опека над «наукой толкований», была спешно созвана по приказу короля, который, кстати, никогда не говорит иначе, как устами своего старшего двоюродного брата; последний, согласно конституции страны, отвечает за все официальные действия короля (в частной жизни король пользуется почти всеми правами своих подданных), а потому во всех официальных случаях выполняет обязанности глаз, ушей, носа, совести и хвоста монарха.

Ученые развили кипучую деятельность, а так как они работали методически, по твердо установленным принципам, их доклад был быстро готов. Как мы впоследствии узнали, он содержал семь листов вступления, одиннадцать – рассмотрения, шестнадцать – сопоставления и две строчки выводов. Этот подвиг моникинского ума был осуществлен благодаря разделению труда между всеми членами секции, коих было сорок. Сущность составленного ими документа сводилась к следующему: показавшийся корабль – чужеземный; он прибыл в чужую страну, по чужому делу и управляется чужеземцами; цели его скорее мирные, нежели враждебные, поскольку в подзорные трубы на нем не удалось обнаружить ничего подозрительного, за исключением каких-то диких зверей, впрочем, мирно занятых маневрами с парусами. Все это было высокопарно изложено на чистейшем моникинском языке. В результате этого доклада все военные приготовления были прекращены.

Едва начальник порта возвратился на берег с известием о том, что чужеземный корабль привез милорда Балаболо, миледи Балаболу и доктора Резоно, публика на набережной и на улицах пришла в неистовый восторг. Вскоре король – то есть его старший двоюродный брат – приказал приветствовать своих именитых подданных как положено. Депутация молодых лордов, надежды Высокопрыгии, явилась встретить своего собрата, а цветник прекрасных девиц благородного рождения окружил улыбающуюся грациозную Балаболу, осыпал ее ласками и всяческими изъявлениями радости. Им обоим было подано по лодке, и они покинули нас в сопровождении приличествующего эскорта, даже не простившись. Мы извинили благородной паре эту забывчивость, так как они были вне себя от радости. Затем показалась длинная процессия моникинов с большими номерами и только кабинетно-коричневого цвета. Эти важные ученые явились, как депутация от Академии, пославшей целых сорок своих членов приветствовать доктора Резоно. Встреча между этими друзьями моникинских принципов и науки прошла по всем требованиям высшего разума. Каждая секция (а их в Академии Высокопрыгии – сорок) прочла адрес, а доктор достойно отвечал на все, каждый раз выражая те же чувства, но разнообразя тему путем перестановок, подобно тому, как словари составляются остроумным комбинированием двадцати шести букв алфавита.

Доктор Резоно удалился со своими коллегами, к моему изумлению, обратив на капитана Пока и на меня не больше внимания, чем при таких же обстоятельствах в какой-нибудь высокоцивилизованной христианской стране собрание ученых обратило бы на случайное присутствие двух обезьян. Я усмотрел в этом дурное предзнаменование и почувствовал себя так, как подобало сэру Джону Голденкалфу, баронету из Хаусхолдер-Холла, подданному королевства Великобритании, но тут мои чувства были заглушены в зародыше прибытием двух чиновников – от ведомств Регистрации и Циркуляции. На обязанности последнего лежало выдать нам паспорта для доступа в страну и передвижения по ней, после того, как первый надлежащим образом зарегистрирует наши номера и цвета таким образом, чтобы с нас можно было взыскивать налоги.

Чиновник-регистратор, имевший большой опыт, действовал очень решительно. Он сразу же определил, что я составляю особый класс, в котором, разумеется, являюсь номером первым. Капитан и два его помощника образовали другой – под номерами 1, 2 и 3. Бобу также был присвоен особый класс и честь носить № 1. Наконец, вся команда также была объединена в одном классе, а номера им назначались по росту, так как за матросами регистратор признал только физические достоинства. Далее пришел черед важному вопросу о цвете, от которого зависело положение самого класса или касты, тогда как номера только указывали на положение внутри него. После долгого обсуждения и множества вопросов я был зарегистрирован как «№ 1, телесного цвета». Ной – как «№ 1, цвета морской воды», и соответственно его помощники—№ 2 и 3; Боб – как «№ 1, мутного цвета», а матросы – как «№1, 2, 3 и т. д., смоляного цвета».

Затем чиновник подозвал своего помощника, который подошел к нему с чем-то вроде раскаленной докрасна вязальной спицы, чтобы поставить на каждом из нас по очереди официальное клеймо. К счастью для всех нас, Ной был первым, кому было предложено раздеться и приготовиться к операции. В результате раздались выразительные проклятия и протестующие возгласы, которыми старый охотник неизменно разражался при всяких новых требованиях к его особе. Речь капитана по данному поводу можно разбить на разделы, искусно украшенные обычными сильными образными выражениями. Он не скотина, чтобы клеймить его как лошадь, и не негр, чтобы обращаться с ним как с рабом. Он не видит смысла в нанесении знаков на людей, которые и так достаточно отличаются от обезьян. У сэра Джона перед именем есть титул, и если ему нравится, он может для равновесия водрузить свое имя назади, но сам он обойдется без таких балансиров, так как его вполне устраивает называться просто Ноем Поком. Он республиканец, а республиканцу не подобает носить на себе гравированные изображения. Это, пожалуй, значит пойти против святого писания или, что еще хуже, повернуться к нему задом. Название «Моржа» написано на корме четкими буквами, и этого довольно для них обоих. Он не позволит («лопни мои глаза!»), чтобы его клеймили как вора, пусть здешний лорд хранитель печати убирается куда подальше! И вообще он не видит смысла в этой процедуре, разве что ходить на людях кормой вперед, а это уж грубость, против которой восстает человеческая природа. Он знает в Станингтоне человека, у которого пять имен, и ему интересно знать, как бы ему пришлось, если бы там ввели подобный обычай в моду. Он не возражает против небольшой разрисовки, но, пока он у себя на квартердеке, никакая раскаленная спица не коснется его тела. Хранитель печати выслушал этот протест любезно и с удивительным терпением. Такая сдержанность, вероятно, объяснялась тем, что он не понял ни слова. Но существует всеобщий язык, и когда человек разъярен, понять его так же нетрудно, как и любое другое раздраженное животное. А потому чиновник департамента регистрации вежливо осведомился у меня, не представляются ли его официальные обязанности чем-либо неприятными «Номеру первому, цвета морской воды». Когда я признался, что капитан не желает, чтобы его клеймили, чиновник только пожал плечами и заметил, что обязанности перед обществом редко бывают приятными, но долг есть долг – клеймение обязательно, и никто из нас не может ступить ногой на землю Высокопрыгии, пока все не будут отмечены, как того требует закон. Непреклонная решимость, с какой он настаивал на выполнении своего долга, очень меня обескуражила, ибо, сказать по правде, моя кожа испытывала такое же отвращение к этой операции, как и кожа капитана Пока. Меня не столько угнетал сам принцип, сколько новизна его применения: я немало путешествовал и не мог не знать, что иноземца, попавшего в любую цивилизованную страну, редко не обдерут в большей или меньшей степени, и только самые первобытные дикари на него не покусятся. Но тут я вдруг вспомнил, что моникины оставили на борту все, что осталось от их личных припасов, включавших большое количество отборных орехов. Послав за мешком самых лучших, я велел уложить его в лодку регистратора, одновременно объяснив ему, что считаю эти орехи совершенно недостойными его, но надеюсь, что он все же позволит мне преподнести их его супруге. Этот знак внимания был должным образом понят и оценен, и через несколько минут в моих руках оказался следующий документ.

«Высокопрыгия, месяц обещания, день свершения.

Поскольку некоторые лица человеческой породы недавно явились для регистрации в соответствии с законом об обеспечении порядка и кастового подразделения, а также о сборе податей и поскольку эти лица, по своей породе, еще находятся на второй стадии развития и более чувствительны к телесным ощущениям, чем высокоразвитые моникины, постановлено клеймить их краской и только их номерами, так как каждый класс между ними легко различим по внешним неизгладимым признакам.

Подпись:

№ 8020, канцелярского цвета».

Мне было сказано, что нам остается лишь пометить самих себя, по желанию, краской или смолой; для команды рекомендовалось последнее. Если на берегу жандармы (а это легко может случиться) спросят, почему на нас нет надлежащего клейма, ибо закон неумолим в своих требованиях, нам нужно предъявить этот документ. Если же и этого окажется недостаточно, то мы ведь люди бывалые, понимаем суть вещей и нас не приходится учить простому философскому положению, которое гласит, что «одинаковые причины вызывают одинаковые следствия», а я, вероятно, не настолько переоценил его заслуги, чтобы погрузить в его лодку все мои орехи.

Признаюсь, я выслушал эти намеки без особого огорчения, так как они убедили меня, что мое путешествие по Высокопрыгии будет менее затруднительно, чем я опасался, – моникины в своих поступках явно руководствовались принципами, не так уж резко отличающимися от принципов человеческого рода.

Любезный регистратор и хранитель печати отбыли вместе, а мы тотчас начали нумеровать себя, согласно его совету. Поскольку порядок нам был объяснен, остальное труда не составило. Ной, Боб, я и самый высокий матрос – все получили номер один, а прочие взяли себе номера по росту.

Тем временем спустилась ночь. На воде появились сторожевые лодки, и мы отложили высадку до утра.

На рассвете все были на ногах. Было условлено, что мы с капитаном Поком, сопровождаемые Бобом в качестве слуги, отправимся на берег, чтобы совершить путешествие по острову, а «Морж» останется на попечении помощников капитана и команды, с тем чтобы они время от времени поочередно сходили на берег, как принято у моряков в порту. Мы трое долго мылись, брились и приводили себя в должный вид, но в конце концов поднялись на палубу. На мистере Поке был тонкий полотняный костюм, в котором он выглядел совершенно как морской лев, что, по его словам, не только отвечало его вкусам и привычкам, но и обеспечивало прохладу, приятную в здешнем паровом климате. Я вполне соглашался с почтенным моряком, не видя большой разницы в том, будет ли он ходить в этом наряде или совсем голый. Что касается костюма, который я придумал себе, то он был сделан по системе «общественные дела вкладов». Другими словами, раскрашивая его, художник отразил в нем мой интерес к доброй половине животных, обитающих на Лондонской бирже, куда он в свое время был нарочно послан, чтобы ознакомиться с натурой. Боб, по мнению его начальника, больше всего походил на поваренка.

Моникины были слишком благовоспитанны, чтобы толпиться вокруг нас, пока мы высаживались на берег, и докучать нам нескромным любопытством. Наоборот, мы без всяких помех добрались до столицы. В мои намерения входит не столько описание материальных предметов, сколько рассмотрение философских и других аспектов духовного мира Высокопрыгии, а потому об их домах, об устройстве хозяйства и различных ремеслах будет идти речь лишь по ходу повествования. Достаточно сказать, что моникины Высокопрыгии, как и люди, во всем исходят из соображений собственных удобств – то есть таких, какими они им представляются, вот только в смысле карманов они несколько сплоховали. В остальном они весьма похвально следуют обычаям отцов, редко вводя какие-либо новшества, кроме тех, которые прельщают своей экзотичностью. Тогда моникины иногда принимают их, вероятно ценя в них то, что они доказали свою пригодность для совсем других условий жизни.

Одним из первых, кого мы встретили, когда вышли на главную площадь Единения (так называется столица Высокопрыгии), был милорд Балаболо.

Он весело прогуливался в компании молодых аристократов, которые, по-видимому, бесконечно наслаждались своей молодостью, здоровьем, знатностью и привилегиями. Мы столкнулись с ним почти лицом к лицу, так что не узнать друг друга было невозможно. По тому, как молодой лорд отвел глаза, я в первый миг подумал, что наш недавний спутник намерен считать наши отношения одним из тех случайных знакомств, в которые все мы вступаем на водах, во время путешествия или в деревне и которые не принято возобновлять в столице, или, как позже заметил капитан Пок, той близостью, которая возникает между англичанином и янки в доме последнего за стаканом такого винца, какому нигде равного не найти, и никогда не выдерживает воздействия английского тумана.

– Эх, сэр Джон, – добавил охотник на котиков, – как-то в Станингтоне я во время последней войны приютил у себя под крылышком одного вашего земляка. Его взяли в плен, ну да ведь как у нас пленным живется – ходи, куда хочешь, делай, что хочешь. А уж ел-то! Патока, в которой ложка стояла торчком, свинина, такая жирная, что ею впору было бы натирать стеньги, и такой американский ром, что королю не зазорно было бы сесть и испить его, да только он потом не встал бы! Ну, и как все кончилось? И вот так верно, как то, что мы сейчас находимся среди обезьян, этот малый расписал меня в книжке! Если бы я записывал в книгу хотя бы половину того, что он сожрал, мне бы любой суд нашего штата присудил возмещение убытков. Он заявил, что патока у меня была жидкая, свинина – тощая, а ром никуда не годился. Вот вам правдивость и признательность! И он представил все это как жизнь американцев.

Тут я напомнил моему товарищу, что англичане не любят принуждения, даже если им хотят оказать любезность, но когда они встречают чужеземца у себя, никто не сравнится с ними в радушии, как я надеюсь доказать ему когда-нибудь в Хаусхолдер-Холле. Что же касается его первого замечания, то ему следует помнить, что англичане считают Америку всего лишь деревней и верх невоспитанности – принуждать их к продолжению знакомства, завязанного там.

Ной, как и большинство людей, был весьма сговорчив во всем, что не затрагивало его предрассудков и мнений, а потому охотно признал общую справедливость моих слов.

– Это вы верно сказали, сэр Джон,—объявил он. – В Англии можно вербовать матросов насильно, а насильно в гости навязываться неприлично. Зато уж добровольцы – ребята хоть куда! Да я бы на его книжонку и внимания не обратил, если бы он промолчал про мой ром. Ведь это был такой ром, сэр Джон, что, когда англичане бомбардировали Станингтон восемнадцатифунтовыми ядрами, я предлагал зарядить нашу двенадцатифунтовую пушку галлоном влаги из этого самого бочонка, и уж, конечно, ядро тогда бы пролетело целую милю!

Однако это отступление далеко увело меня от моего рассказа. Милорд Балаболо, когда мы проходили мимо, чуть-чуть отвернул голову. Пока я колебался, прилично ли будет при таких обстоятельствах напомнить ему о нашем знакомстве, вопрос был решен капитаном Поком, как он сам выразился, «под носом судна», так что одинаково трудно было бы обойти его, пройти сквозь него или над ним.

– Доброго утра, милорд, – произнес прямодушный моряк, который обычно переходил к делу без обиняков, словно бил котика. – Хороший, теплый денек! А запах суши после такого долгого плавания приятен для обоняния, хотя ногам и приходится потрудиться.

Спутники молодого пэра с изумлением переглянулись. И, как мне показалось, некоторые из них, несмотря на серьезность и важность, свойственные физиономии моникинов, едва сдержали смех. Но не лорд Балаболо.

Он несколько мгновений разглядывал нас в лорнет, а затем изобразил приятное удивление.

– Как, Голденкалф! – воскликнул он. – Вы в Высокопрыгии! Вот поистине неожиданное удовольствие. Теперь у моих друзей будет возможность воочию убедиться в верности фактов, о которых я им говорил. Перед вами, господа, два представителя так называемых «людей», только что мною упомянутых…

Заметив смешливое настроение своих спутников, он продолжал с чрезвычайно серьезным видом:

– Прошу вас, умерьте свое веселье, господа! Смею вас уверить, что это по-своему очень достойные особы и не заслуживают того, чтобы над ними смеялись. Мне трудно было бы назвать даже в нашем собственном флоте более искусного и смелого морехода, чем этот честный капитан. А что касается другого, в разноцветной шкуре, то он, несомненно, значительная персона в своем тесном кругу. Если не ошибаюсь, он член пар… пар… так ли я говорю, сэр Джон, член пар..?

– Парламента, милорд.

– Да-да, теперь я вспомнил! Он член парламента в своей стране, что среди его народа, по-видимому, означает приблизительно то же, что у нас глашатай законов, издаваемых старшим кузеном его величества. Что-то вроде, э… э… не так ли, сэр Джон?

– Совершенно верно, милорд.

– Все это очень хорошо, Балаболо, – заметил один из молодых моникинов с очень длинным и холеным хвостом, который он держал почти вертикально. – Но что значит даже законодатель, – не говоря уж о таких закононарушителях, как мы, – среди людей? Вы должны помнить, мой дорогой, что одно лишь звание или профессия – еще не признак подлинного величия. Деревенский гений может оказаться самым заурядным моникином в городе.

– Нет, нет! – перебил его лорд Балаболо. – Ты всегда излишне придирчив, Высокохвост! Сэр Джон Голденкалф весьма почтенная особа на острове… э… э… как называется этот ваш остров, Голденкалф?

– Великобритания, милорд.

– А, Великобрюкания, да, да! Он там весьма почтенная особа. Могу с уверенностью сказать, что он весьма почтенная особа в Великобрюкании. Если не ошибаюсь, он даже владеет немалой частью острова. Скажите по правде, сэр Джон, сколько у вас земли?

– У меня там только поместье и городок Хаусхолден, милорд, да еще несколько разбросанных в разных местах усадеб.

– Что же, это очень неплохо. Так, значит, у вас есть и деньги?

– И кто же их хранит? —насмешливо спросил наглец Высокохвост.

– Не кто иной, милорд Высокохвост, как само королевство Великобритания.

– Великолепно, черт возьми! Состояние аристократа на попечении государства Вали-ка…

– Великобрюкании, – перебил его милорд Балаболо, который хотя и поклялся, что он очень сердит на своего приятеля за его упорное недоверие, сам явно лишь с трудом удерживался от того, чтобы не примкнуть к общему веселью. – Нет, нет, это очень почтенная страна, и, право, не помню, чтобы я где-нибудь ел более вкусный крыжовник, чем на этом самом острове.

– Как! Разве у них есть сады, Балаболо?

– Безусловно, то есть, в своем роде. А также дома и экипажи и даже университеты.

– Неужели вы хотите сказать, что у них есть какой-то строй, какая-то система?

– Вот насчет системы – тут у них, по-моему, изрядная путаница. Не возьмусь утверждать, что у них есть система.

– Да нет же, милорд, у нас, конечно, есть система: система вкладов в дела общества.

– Спросите этого зверюгу, – громко прошептал мерзкий фат Высокохвост, – есть ли у него какой-нибудь доход.

– Скажите, сэр Джон, у вас есть доход?

– Да, милорд, сто двенадцать тысяч соверенов в год.

– Чего? Чего? – осведомились два или три голоса с вежливо сдерживаемым любопытством. – Суверенов? Но ведь это же значит – королей?

Дело в том, что жители Высокопрыгии хоть и повинуются только старшему кузену короля, тем не менее все официальные акты совершают именем короля, особу которого чрезвычайно почитают, подобно тому, как мы, люди, восхищаемся добродетелями, отнюдь их от себя не требуя. Поэтому мои слова крайне поразили всех и от меня потребовали объяснения. Я удовлетворил всеобщее любопытство, просто сказав правду:

– Ах, золото, именуемое суверенами! – воскликнули трое-четверо моникинов, разражаясь хохотом. – Так, значит, ваша хваленая Великобрюкания, Балаболо, так мало продвинулась по пути цивилизации, что еще пользуется золотом! Послушайте, синьор… э… э… Полон-шкаф, неужели вы не заменили его «обещаниями»?

– Боюсь, сэр, что я не вполне понимаю ваш вопрос.

– Мы, бедные варвары, как вы видите, сэр, живем в простоте и близости к природе (все это дерзкий негодяй говорил со жгучей иронией). Мы, жалкие существа, или, вернее, наши предки, сделали открытие, что, раз у нас нет карманов, гораздо удобнее будет заменить наличные деньги «обещаниями». Вот я и хотел спросить, есть ли у вас подобная монета?

– Как монета – нет, сэр, но как побочная линия платежных операций – сколько угодно.

– Он толкует о побочных линиях, словно речь идет о родословной! Неужели, мистер Голодхап, в вашей стране до сих пор неизвестны преимущества «обещаний»?

– Поскольку я не вполне понимаю, что это такое, сэр, мне трудно ответить на ваш вопрос.

– Давайте объясним ему! Право, мне очень любопытно услышать его ответ. Балаболо, вы немного знакомы с обычаями этих существ, будьте нашим толмачом.

– Дело обстоит так, сэр Джон: около пятисот лет назад наши предки, достигнув такой степени цивилизации, что им больше не нужны были карманы, почувствовали необходимость чем-то заменить металлические монеты, так как их неудобно носить с собой, они могут быть похищены, а кроме того, и подделаны. Сначала попытались использовать что-нибудь более легкое. Были проведены законы, определившие ценность полотна и хлопчатых тканей в виде сырого материала, затем в обработанном виде, затем с надписями и в уменьшенном объеме и далее через стадии оберточной бумаги, плотной бумаги и промокательной бумаги. Нововведение завоевало всеобщее доверие, после чего система увенчалась наивысшим достижением, и словесные «обещания» заменили все прежние виды денег. Преимущества ясны с первого взгляда: моникин может путешествовать без карманов и без багажа и все же иметь при себе миллионы. Эти деньги нельзя ни украсть, ни подделать, ни сжечь.

– Однако, милорд, разве это не обесценивает недвижимость?

– Как раз наоборот: акр земли, который раньше можно было купить за одно обещание, теперь приносит тысячу.

– Конечно, это – большое усовершенствование, если только частые банкротства не…

– Ничего подобного! После утверждения закона, в силу которого обещания стали официальным средством уплаты, в Высокопрыгии не было ни одного банкротства.

– Досадно, что это не пришло в голову ни одному из наших министров финансов!

– Вот чего стоит ваша Великобрюкания, Балаболо! – воскликнул кто-то, и снова раздался взрыв общего смеха.

Никогда раньше я не испытывал такого чувства оскорбленной национальной гордости.

– Если у них есть университеты, – воскликнул другой хлыщ, – может быть, это существо посещало один из них?

– Совершенно верно, сэр, я окончил университет.

– Не так легко заметить, куда он девал свои знания. Я не так уж близорук, но не вижу у него ни малейшего признака хвоста.

– А! Обитатели Великобрюкании носят мозг в голове! – любезно объяснил лорд Балаболо.

– В голове?!

– В голове!

– Клянусь властью его величества, это великолепно! Вот уж цивилизация так цивилизация.

Я не знал, куда деваться от насмешек. Двое-трое моникинов подошли ближе, как бы влекомые жалостью или любопытством. И наконец, один из них крикнул, что я ношу одежду!

– Одежду! Вот тварь! Балаболо, все ваши друзья-люди ходят одетые?

Молодой пэр вынужден был признать правду, и тут поднялся такой шум, что можно было подумать, будто в стае павлинов обнаружена затесавшаяся между ними ворона в павлиньих перьях. Человеческая природа не могла это вытерпеть. Поклонившись всей компании, я торопливо пожелал лорду Балаболо всего лучшего и направился к гостинице.

– Не забудьте заглянуть ко мне перед отъездом, Голденкалф! – крикнул через плечо мой бывший спутник по плаванию и кивнул мне самым дружеским образом.

– Король! – воскликнул капитан Пок. – Этот мошенник, пока мы добирались сюда, слопал целый ларь орехов, а теперь он приглашает нас «заглянуть к нему перед отъездом»!

Я попытался успокоить охотника на котиков, воззвав к его философскому уму. Это правда, сказал я ему, что люди никогда не забывают о сделанных им одолжениях и всегда стремятся отплатить тем же. Но моникины – существа особо утонченные. Они ценят дух выше тела: чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить малые размеры последнего с длиной и общим развитием вместилища их разума. А такой бывалый человек, как капитан, должен знать, что благовоспитанность – понятие условное, и мы должны уважать местные законы, как бы они ни противоречили нашим собственным понятиям.

– Вероятно, друг Ной, вы заметили кое-какую разницу между обычаями Парижа, например, и Станингтона?

– Конечно, сэр Джон, и разница—всецело в пользу Станингтона.

– Мы все подвержены слабости считать свои обычаи самыми лучшими, и необходимо много путешествовать, чтобы получить право судить о таких тонких вещах.

– А я что, по-вашему, не путешественник? Не я ли ходил шестнадцать раз добывать котиков и дважды – добывать китов, не считая моего крейсирования по суше и последнего плавания в Высокопрыгию?

– Конечно, вы немало странствовали по воде и по суше, мистер Пок, но повсюду оставались так недолго, что замечали только недостатки. Обычаю нужно дать разноситься, как башмаку, а уж потом решать, подходит он вам или нет.

Возможно, Ной нашел бы, что мне возразить, если бы в этот миг мы не увидали миссис Зоркую Рысь, которая шествовала, повиливая нижней частью туловища, чтобы выразить, насколько она довольна благополучным возвращением домой. Признаться, хотя я и стремился как-то оправдать его, все же я был немного contrarie note 13Note13
  Раздосадован (франц.).


[Закрыть], как выражаются французы, равнодушием милорда Балаболо, которое я в душе не замедлил приписать высокомерию, с каким пэр Высокопрыгии, по-видимому, смотрит на простого баронета Великобритании, или Великобрюкании, как он упорно называл наш славный остров. Но миссис Зоркая Рысь была «красно-коричневой», то есть принадлежала к менее высокой касте, и я не сомневался в том, что она готова признать свое знакомство с сэром Джоном Голденкалфом из Хаусхолдер-Холла не менее охотно, чем лорд Балаболо – отречься от него.

– Доброе утро, милейшая миссис Зоркая, – запросто окликнул я ее, виляя телом так, что привел бы в движение мой хвост, имей я счастье им обладать. – Доброе утро! Рад встретить вас на берегу.

За все время нашего знакомства миссис Зоркая Рысь, насколько я помнил, никогда не была ни жеманной, ни высокомерной. Напротив, она держалась с примерной скромностью и чинностью. Но теперь она против всяких ожиданий отпрянула, испустила легкий визг и промчалась мимо нас так, будто мы собирались ее укусить. Я могу сравнить ее поведение только с поведением наших женщин, которые тщеславно воображают, будто все на них смотрят, и начинают ломаться при виде собаки или паука в надежде придать себе интересности. Поговорить с ней нам не удалось: дуэнья устремилась вперед, опустив голову, как будто глубоко стыдясь своей невольной слабости.

– Ну, почтеннейшая, – проворчал Ной, сурово следя за ней, пока она не скрылась в толпе, – если бы я предвидел такое, ты бы у меня глаз не сомкнула во время плавания! Сэр Джон, все они тут таращат на нас глаза, словно мы дикие звери!

– Не могу согласиться с вами, капитан Пок. Мне кажется, глядят они на нас не больше, чем мы глядели бы на двух дворняг где-нибудь в Лондоне.

– Теперь я начинаю понимать тех, кто говорит, что люди теряют облик человеческий. Ужасно видеть, до какого бесчувствия может дойти народ! Боб, убирайся с дороги и не скаль зубы!

И Боб получил такое приветствие, что оно могло бы сокрушить его ахтерштевень, если бы не британский флаг. Но тут я с радостью увидел, что в нашу сторону направляется доктор Резоно, окруженный внимательными слушателями. Все они, судя по их возрасту, серьезности и манере держаться, несомненно, принадлежали , к классу ученых. Когда они подошли ближе, я понял, что доктор рассказывает о чудесах своего последнего путешествия. В двух или трех шагах от нас все они остановились, но доктор продолжал свою речь, coпpoвождая ее выразительной жестикуляцией, показывавшей, что тема весьма интересует его слушателей. Случайно подняв взор, почтенный философ заметил нас и, наскоро извинившись перед своими друзьями, быстро подошел к нам, протягивая обе руки. Какой контраст с поведением лорда Балаболо и дуэньи! Мы ответили на его приветствие с такой же теплотой. Затем доктор отвел меня в сторону, чтобы сказать мне два слова наедине.

– Дорогой сэр Джон, – начал философ, – мы вернулись в удивительно удачное время. Сейчас об этом говорит вся Высокопрыгия, и вы не можете себе представить, какое значение ему придается. Новые источники торговли, научных открытий, явлений морального и физического порядка – все это может способствовать подъему моникинской цивилизации на еще большую высоту. К счастью, как раз на сегодня назначено самое торжественное в году собрание Академии, и я получил официальное предложение кратко сообщить на нем обо всем, чему я был свидетелем в недавнее время. На собрании будет присутствовать старший двоюродный брат короля, и есть даже предположение, и вполне достоверное, что сам король почтит нас своим августейшим вниманием.