Текст книги "Дни"

2

Телесные благодеяния: в некоторых христианских вероучениях – семь определенных милосердных поступков, связанных с оказанием физической помощи

6.52

На то, чтобы дойти от своего дома до станции, Фрэнк тратит пять минут. В первые годы работы в «Днях» у него уходило на это четыре минуты. С возрастом он не стал медлительнее. У него до сих пор ноги двадцатилетнего. И все же его походка утратила упругость.

Он останавливается возле станционного газетного автомата, вставляет в щель свой «иридий» и выбирает издание. Газета падает по желобу в лоток, и Фрэнк извлекает ее. Автомат считывает с «иридия» нужную сумму и возвращает карточку. Проделав подобную же операцию, Фрэнк покупает билет туда и обратно и полистироловый стаканчик кофе.

Он проходит через турникет и поднимается по ступенькам на платформу, где уже стоит десяток пассажиров, время от времени бросающих полные ожидания взгляды на уходящие вдаль рельсы. Как и у Фрэнка, у всех в руках свежие газеты и горячие напитки, а на шее – невидимое ярмо. Он давно выучил эти лица, а из подслушанных бессвязных разговоров знает даже имена, соответствующие некоторым из лиц. И он, и они – старые вояки, братья и сестры по оружию, ведущие каждодневные бои в течение стольких лет, что и подсчитывать их не хочется. К своему удивлению, Фрэнк вдруг ощущает грусть при мысли о том, что сегодня он последний раз находится в их компании. Он шагает по платформе, беззвучно прощаясь с каждым в отдельности. Один или два человека отрывают взгляд от газет, когда он проходит мимо, но большинство не обращает на него внимания.

Он занимает место возле деревянного навеса, на котором краска цвета жженной слоновой кости почти совсем не видна за множеством граффити. Прохладный ветер поднимает с асфальтового покрытия платформы песчаные вихри, подхватывает и кружит в воздухе выброшенные конфетные обертки и пакетики от чипсов. Сорняки неровно колышутся между покрытыми ржавчиной железобетонными шпалами. Наконец из громкоговорителей, будто сделанных из мокрого картона, доносится нечленораздельное бормотание, и, ко всеобщему облегчению, рельсы начинают гудеть.

Поезд весело подъезжает, со скрежетом останавливается и распахивает двери настежь. Фрэнк находит свободное место и садится. Двери закрываются, поезд с лязгом и грохотом отъезжает от платформы, неуклюже набирая скорость. Подвижной состав так стар, что его можно считать антиквариатом. Вагоны визжат и раскачиваются, колеса пляшут по рельсам; от обивки сидений пахнет горелыми апельсинами, окна – грязно-желтые.

Фрэнк знает, что у него в запасе – тридцать одна минута (не считая задержек) на то, чтобы прочесть газету и выпить кофе, однако сегодня он не торопится приняться ни за то, ни за другое, вместо этого внимательно оглядывая вагон и запоминая все детали. Обтрепанный уголок плаката, рекламирующего давным-давно закончившуюся распродажу в «Днях». Пустая пивная банка, с грохотом катающаяся взад-вперед по серо-бурому линолеумному полу. Лозунг на стене, написанный синим фломастером: «Гигамаркет – говно» (крик души, с которым Фрэнк чувствует некоторую солидарность). Вот синхронно мотаются головы пассажиров, а им вторят болтающиеся из стороны в сторону ременные петли поручней, свисающие с потолка. За окном проплывает город цвета серы.

Он не будет по этому скучать. Он нисколько не будет по этому скучать.

В сегодняшней газете он находит для себя мало интересного – как и обычно. Он покупает и читает газеты машинально, по привычке. Все, что происходит в этой стране, больше его не заботит. Все новости кажутся старыми. Беспорядки, диспуты, преступность, вилянье политиков, напыщенность духовенства, интриги королевского семейства… Да всё это уже было. В новостях, кроме имен, ничего не меняется.

Но Америка – в Америке всегда что-нибудь происходит. Если ураган – то такой, что оставляет тысячи людей без крова, если серийный убийца – то такой, что оставляет десятки трупов. Судебный процесс, эффектно оправдывающий истца – гражданского чиновника, который эффектно отказался от взятки. Колоссальные зарплаты, колоссальные трагедии. Все – на широкую ногу. Два гигамаркета – это же надо! Не то чтобы гигамаркет – непременно признак величия, но, так как Северная Америка – единственный континент, где их сразу два, можно только подивиться такому чуду. Они вдобавок еще и открыты круглосуточно.

Фрэнк надеется посетить оба магазина – «Блумбергз» в Нью-Йорке и «Блумбергз» в Лос-Анджелесе, – хотя бы только из профессионального любопытства. Он собирается проехаться от восточного побережья до западного, путешествуя поездами, машинами и автобусами, украдкой наблюдая за страной и ее народом. Затеряться в такой огромной стране не составит труда, да это не будет и чем-то необычным. Америка кишит потерянными душами, которые скитаются по ее пустоте, которые любят ее пустоту. Быть может, там-то, среди этого тайного племени безликих и безродных он обретет и дом, и друзей.

Как и для многих других, для него эта страна уже отслужила свое. Иссохла. Вылущилась. Как и многих других, его здесь не ждет ничего, кроме долгих лет работы, краткой жизни на пенсии и незаметной смерти. Эта страна оскудела духом. Эта страна утратила почти все, что имела раньше, и принялась яростно, хищно защищать то немногое, что у нее еще осталось. Эта страна, страшась будущего, упорно смотрит назад, в прошлое. Эта страна – уже не родина для своих жителей, а музей своей более славной поры.

Голос, в котором слышны усталость и скука, хотя это всего лишь запись, дважды объявляет название станции. Поезд замедляет ход и делает остановку, вагоны стукаются друг о друга, как караван мультяшных слоников, тыкающихся друг дружке в спину. В вагон входит тощая девица в рваных джинсах и объемистом анораке. Она идет по проходу и плюхается на сиденье рядом с какой-то солидной дамой. Хмыкнув и нарочито-шумно взмахнув бульварным журналом, дама дает понять девице, что вокруг полно других свободных мест, но девица, видимо, не робкого десятка. Она не двигается с места, вид у нее насупленный и лукавый.

Фрэнк, ощущая знакомое покалывание в затылке, наблюдает за ней.

И точно – едва поезд тронулся, как рука девицы скользнула через подлокотник сиденья к застежке на сумочке солидной дамы. С лица девушки не сходит маска равнодушия, вялый взгляд блуждает вдалеке. Она знает в своем деле толк, Фрэнк вынужден отдать ей должное. Хорошо выучилась профессии, – наверно, нелегко ей это далось, прошла через побои в ту пору, когда ее пальцы были не такими ловкими, а ноги – не такими проворными. Но он-то понимает, чем она занята. Продашь карточку «Дней» на черном рынке – и тебе на пару недель обеспечена сытная еда. (Продашь ее переодетому полицейскому – и тебе на пару лет обеспечена тюремная баланда.)

Выглядывая тайком из-за края газеты, он следит за тем, как происходит кража. Рука, воровато расстегивающая сумочку и шарящая внутри, как будто не принадлежит девице. Кажется, будто она орудует сама по себе, как самостоятельное верткое, паукообразное существо. Солидная дама и не замечает, что содержимое ее сумочки вслепую обыскивают опытные пальцы. Не отрываясь от журнальной статьи, она сосредоточенно грызет заусенец.

Фрэнк ждет, когда вынырнет рука девицы. Наконец-то! Быстро мелькнув над подлокотником, серебристо-серый кусочек пластика почти в то же мгновенье исчезает.

Фрэнк поднимается, кладет на свое сиденье газету, шагает через проход, хватается рукой за висячий ремень поручня и, склонившись над девицей, буравит ее взглядом своих серых глаз.

– Верните ее на место, – говорит он.

Девица безучастно смотрит на него, и в этом безучастии чувствуется вызов.

– Даю вам единственный шанс вернуть ее. В противном случае я дерну за шнур связи и вызову транспортную полицию, – и тогда вы уже полицейским будете объяснять, что делает в вашем кармане карточка «Дней» той женщины.

Тут солидная дама, нахмурившись, спрашивает:

– Вы что – о моей карточке говорите?

– Ну, так что? – обращается Фрэнк к девице, не спуская с нее глаз.

Та продолжает глазеть на него, потом медленно опускает голову и вздыхает. Запускает руку в карман и достает карточку.

– Подумаешь – какой-то паршивый «алюминий»!

Ограбленная женщина так и застывает с открытым ртом; правда, неясно, что тому причиной – то ли изумление при виде собственной карточки в руке девицы, то ли возмущение тем, что разглашен ее статус владелицы самого ничтожного счета в «Днях». Она выхватывает свою карточку и поспешно засовывает ее обратно в сумочку.

Поезд замедляет ход. Голос дважды объявляет название станции.

– Выходите здесь, – приказывает Фрэнк, отступая назад.

Девица вскакивает и, мотнув головой, устремляется к ближайшему выходу.

– Вы что же, позволите ей так вот уйти? – спрашивает женщина Фрэнка. – Негодяйка украла у меня карточку. Ее надо арестовать. Задержите ее! – Она обращается уже ко всему вагону. – Задержите ее, кто-нибудь!

Никто не двигается с места.

– Вам же вернули карточку, – говорит Фрэнк. – Если вам так хочется ее арестовать, вы ее и задерживайте.

Двери открываются, и девица, наглая до предела, на прощанье игриво машет Фрэнку и своей несостоявшейся жертве.

– Это же надо! – возмущается женщина.

Фрэнк возвращается на свое место. Двери закрываются, поезд снова набирает скорость. Вдруг вагон дергается, Фрэнк теряет равновесие и неловко опускается на сиденье, придавив газету. Он вытаскивает из-под себя газету и расправляет страницы. Прежде чем снова погрузиться в чтение, он бросает взгляд на солидную даму.

Та все еще смотрит на него и покачивает головой. И только убедившись, что он получил должную дозу ее презрения, она снова принимается за журнал и заусенец.

Нет, тут ему решительно нечего делать.

3

Гордыня: один из семи смертных грехов

7.24

Линда Триветт проснулась еще в начале шестого и с тех пор все лежала в постели, наблюдая, как за шторами на окне спальни постепенно начинает брезжить свет. Теперь уже поздно притворяться, что удастся снова уснуть. Для этого она слишком перевозбуждена. Собственно, она еще накануне боялась, что вовсе не заснет, и потому приняла две таблетки снотворного, даже не надеясь, что они подействуют, – но они подействовали. Гордону, ясное дело, фармацевтическая помощь не понадобилась. Как будто это был самый обычный вечер, он закрыл книгу, которую Линда взяла для него в библиотеке (руководство по выработке твердого характера), одолев, как всегда, меньше одной страницы, затем положил книгу на тумбочку, на книгу – очки, выключил «свет, повернулся на бок и почти сразу захрапел.

Он и сейчас похрапывает, ритмично издавая поочередные хлюпы-фырки, которые Линда почти – но не вполне – приучилась не замечать. Вот он лежит – подушка под головой сбита в ком, прядь тонких, соломенного цвета волос наползла на бровь, из безвольного рта на подушку сочится струйка слюны. Сон стер годы с его лица – он похож на ребенка.

В порыве нежности (но не любви – Линда слишком хорошо знает Гордона, чтобы чувствовать к нему любовь) она протягивает руку к его лицу и тихонько откидывает непослушную прядь.

Потом осторожно – дабы не разбудить мужа – вылезает из постели, хотя, чтобы вырвать Гордона из фазы «быстрого» сна, понадобилось бы непрямое попадание бомбы одновременно с ударом гаубицы. Надев поверх ночной рубашки бархатный халат, Линда спускается вниз, на кухню, и заваривает себе чай.

Она с трудом верит, что сегодняшний день наконец наступил. Она ждала этого утра с того самого дня, неделю с лишним назад, когда они с Гордоном получили по почте уведомление о том, что их прошение об открытии счета в «Днях» принято и что «серебряная» карточка будет им доставлена позже в тот же день. Линда отменила назначенные визиты клиенток и осталась дома, чтобы лично встретить курьера, когда тот появится. Вот это было зрелище (оно непременно заставит соседей трепать языками): к их дому подкатил курьер из «Дней», поставил мотоцикл на подпорку, расстегнул кобуру на поясе и, опасливо оглядевшись по сторонам, зашагал по садовой дорожке, постучал в дверь и вручил хозяйке громоздкий, тщательно запакованный сверток, который он нес в перекинутом через плечо мешке. Линда видела, как в окнах по всей улице дергались тюлевые занавески, пока она расписывалась в получении посылки и пока курьер шагал обратно к мотоциклу, закрепляя под подбородком ремешок от своего наполовину черного, наполовину белого шлема.

Как ей удалось сдержаться и не распечатать сверток до тех пор, когда вернется с работы Гордон, – Линда уже не помнит. Ее самообладание ошеломило ее саму, а заодно Марджи, Пэт и Беллу, которые забегали к ней в тот день под разными предлогами, надеясь мельком взглянуть на самое взаправдашнее «серебро» от «Дней». Марджи с мужем когда-то подавали на «алюминий», но все еще пребывали в неведении, приняты ли они, – так что именно Марджи смотрела на сверток с самой жгучей завистью.

– «Серебро», – вздохнула она. – Нам с Тимовой зарплатой «серебро» никак не осилить.

Линда подумала, что с той суммой, которую платят Тиму на упаковочной фабрике, они едва осилят и «алюминий». С ее стороны такая мысль была, пожалуй, некоторым зазнайством, – но когда же еще ей было зазнаваться, как не в такой день?

Линда ответила:

– Ну, Гордон недавно в банке получил небольшую прибавку, да и я кое-что зарабатываю парикмахерством… – Она пожала плечами, как будто все это объясняло получение «серебра» от «Дней».

Это была неправда. Поводя плечами, она отрицала пять лет борьбы, каторжного труда, самопожертвования, самоотречения и самодисциплины, когда они с Гордоном подсчитывали каждый пенни, урезали себя во всем и работали по выходным. Пять лет приходилось чинить одежду вместо того, чтобы выбрасывать, когда та отслужила свой срок, проводить вечера дома вместо того, чтобы куда-то выходить, зимовать с термостатом, переключенным на минимальную температуру, встречать Рождество без елки и без гирлянд, обмениваясь лишь скромнейшими подарками. Пять лет они откладывали решение завести детей (ведь дети – большая финансовая ответственность). Пять тяжелейших лет прошло, пока они с Гордоном не наскребли минимальный капитал, который требовался для того, чтобы стать держателями «серебра». (Разумеется, они могли бы подать на «алюминиевый» счет, как только появилась эта новая ступень, но Линда решила, что они будут копить дальше, раз уж положили глаз на «серебро», – да к тому же, чего греха таить, «алюминий» – это все-таки что-то чересчур доступное и расхожее.)

Стоило ли терпеть такие лишения? Конечно стоило! Все искупил тот миг, когда они с Гордоном уселись рядышком, содрали со свертка коричневую оберточную бумагу и извлекли каталог «Дней» с тонким конвертом.

Каталог был увесистый – толщиной с три телефонных справочника, и обрез страниц (тонких, как луковая шелуха) был выкрашен в шесть цветов радуги, обозначающих шесть ныне действующих этажей магазина – от Красного до Синего.

Гордон сразу принялся листать каталог. Линда же тем временем аккуратно вскрыла конверт кухонным ножом, запустила в него руку и вытащила «серебро» от «Дней».

«Серебро» от «Дней» – а на нем рельефными заглавными буквами проставлены их имена!

Как она ликовала, вертя карточку в руках, поворачивая ее и так и этак, любуясь игрой света на гладкой поверхности и на выпуклостях букв, из которых складывались слова: ГОРДОН И ЛИНДА ТРИВЕТТ, – да за это можно было еще не такие лишения претерпеть!

Линда предложила отправиться в гигамаркет на следующий же день, но Гордон заметил, что пока они не подпишут и не вернут приложенный к карточке текст заявления об отказе от претензий, пока они не получат от магазина уведомления о его получении, – до тех пор им еще не позволено переступать порог «Дней».

Он прочел текст заявления вслух, мямля и пропуская абзацы, плотно напичканные юридическим жаргоном (их он обещал просмотреть внимательнее позже). Общий же смысл заявления, кажется, сводился к тому, что «Дни» не несут никакой ответственности за то, что может произойти с Триветтами, когда они будут находиться в помещении магазина; кроме того, если Триветты нарушат хотя бы одно из правил, перечисленных «здесь и далее», они не будут иметь права требовать от гигамаркета возмещения или компенсации ущерба.

Линда выслушала все это терпеливо, но не очень внимательно и, едва Гордон закончил чтение, дрожащей от волнения рукой расписалась рядом с его подписью над пунктирной линией в самом низу заявления.

На следующее утро она отослала по почте конверт с заявлением, а также два фото (свое и Гордона) такого же размера, как для паспорта, – этого требовала служба безопасности. Извещение о том, что заявление принято, пришло два дня спустя.

Это было утро прошлой субботы, и, как только им принесли уведомление, Линда предложила Гордону немедленно отправиться в магазин. Если они поедут прямо сейчас, то успеют как раз к открытию. Гордон ответил, что он не готов. Пожаловался на головную боль. У него, сказал он, была тяжелая неделя. Кроме того, он слышал всякие рассказы о том, что творится в «Днях» по субботам. Всякие истории о битком набитых торговых залах, о толкотне и толпах, о драках, безобразиях и даже смертях.

Линда отвечала, что слышала подобные рассказы о том, что творится в «Днях» каждый день, а не только по субботам, и отметает их как сплетни или, во всяком случае, преувеличения, распространяемые людьми, которые сами не имеют счета в «Днях» и потому готовы с наскока осуждать то, чего лишены. Но ей пришлось признать, что у Гордона и впрямь несколько усталый; даже измученный вид, и потому она не стала настаивать на своем и предложила отправиться в «Дни» в понедельник. Гордон на это возразил, что не может себе позволить взять отгул – ведь если они собираются поддерживать уровень доходов, необходимый для обладания карточкой, – а значит, если они поедут в магазин, то только в субботний день – или не поедут вовсе. Линда отвечала, что субботы у нее как раз самые занятые – и, следовательно, самые прибыльные – рабочие дни и что если он берет больничный, то ему этот день оплачивается, а ей за пропущенный день никто не платит. Да к тому же, разве он сам только что не возражал против поездки в магазин в субботу на том основании, что по субботам там чересчур опасно? Нельзя же так! Либо они рискуют попасть в субботнюю толкучку, либо едут туда в будний день.

Потом ей пришло в голову (хотя она об этом не обмолвилась), что Гордон явно выдумывает всякие предлоги, лишь бы не ехать в магазин. Неужели он ко всему охладел? После стольких лет, после стольких усилий?

Тогда она предложила вторник. Она подумала, что, пожалуй, сумеет дождаться вторника.

Гордон, как и следовало ожидать, снова возразил, что ни при каких обстоятельствах не может пропускать рабочий день, на что Линда (ее терпение уже готово было лопнуть) заявила, что в таком случае отправится в магазин одна. Как бы она ни хотела поехать в первый раз в «Дни» вместе с Гордоном – но следующей субботы она дожидаться просто не в силах.

Это сработало, как Линда и ожидала. Ни в коем случае Гордон не согласится отпустить ее одну в «Дни» с их общей карточкой! Он вздохнул и предложил компромисс: ближайший четверг.

Хорошо, пусть будет четверг. Линда, великодушная победительница, взяла мужа за руку и, старясь изобразить на лице понимающе-распутную улыбку, повела его вверх по лестнице, в спальню, а там попотчевала Особым Деликатесом, обычно приберегаемым для торжественных случаев вроде дня рождения или сочельника. И хотя действие это, как всегда, оставило дурной вкус во рту (и в фигуральном, и в буквальном смысле), оно того стоило. Когда она возвратилась из ванной, тщательно прополоскав рот, Гордон, лежавший нагишом на постели, выглядел уже менее подавленным – напротив, вполне удовлетворенным.

И вот оно, утро четверга, который, казалось Линде, никогда не наступит. Она сидит на кухне, пьет чай и чувствует себя, как в детстве на Рождество. Примерно через час ей нужно позвонить записанным на сегодня клиенткам (две окраски, один полуперманент) и сообщить им, что у Гордона страшный грипп и ей придется остаться дома, чтобы ухаживать за ним. Потом она позвонит в банк и расскажет менеджеру ту же историю: Гордон сегодня не придет – грипп, наверное, это двадцатичетырехчасовое напряжение сказывается, – но если он денек побудет дома и отдохнет немного, то к завтрашнему дню поправится. Сам Гордон совершенно не умеет врать, он только все испортит, будет бекать и мекать, перемежая слова неубедительным вялым покашливанием. Кроме того, ложь, если она исходит от заботливой жены, наверняка будет звучать куда правдоподобнее.

Линда не помнила, чтобы Гордон хотя бы раз брал больничный – даже тогда, когда ему действительно нездоровилось. Сейчас ведь все так ненадежно, даже если работаешь, как Гордон, консультантом по займам в небольшом местном отделении крупного национального банка (денежные ссуды – одно из немногих перспективных направлений в нашу эпоху с ее высоким уровнем безработицы и низкими доходами). Пропуск одного дня может продемонстрировать вам разницу между рабочим местом и местом в очереди за пособием. Но если бы только это, – Гордон вот уже несколько недель тихонько заискивал перед начальством. Помощник менеджера скоро должен был уйти, чтобы возглавить другое отделение банка, и Линда решила, что вакантная должность непременно должна достаться Гордону. Но тот – вместо того, чтобы поговорить с начальником о своем продвижении (которого он заслуживает, как никто другой), почему-то избрал другую тактику – усердно работать, ждать и надеяться. И сколько бы Линда ни твердила ему, что те, кто ждет и надеется, остаются ни с чем, что, по крайней мере, ему следовало бы делать кое-какие намеки, – а лучше всего, просто подойти и попросить, – он так до сих пор и не набрался мужества, чтобы предпринять что-нибудь действенное и позитивное. Ему гораздо больше хотелось бы, чтобы его усердие заметили и должным образом вознаградили. Бедняжка – такой наивный, такой невинный!

Перед Линдой на кухонном столе лежит каталог «Дней». Она придвигает огромный том поближе, в очередной раз дивясь его толщине. Да как ему и не быть таким толстым – ведь в нем перечислены, а во многих случаях еще и изображены, все до одного товары, выставленные для продажи в «Днях».

Все до одного? Против своей воли Линда не в силах этому поверить. Ведь считается, что «Дни» способны продать тебе все, что захочешь, все, что только ни есть в целом свете. Таков девиз магазина, и его можно найти на обложке каталога, под названием, где знаменитый логотип напечатан мелким шрифтом: «Все, что можно продать, будет куплено; все, что можно купить, будет продано». Из такого принципа исходил много лет назад Септимус День, основатель гигамаркета, – и это обещание «Дни» держат по сей день. (Линда уже ознакомилась с краткой историей магазина на внутренней стороне обложки.) Но как может каталог – пусть даже такой огромный – вместить все, любой товар, имеющийся в наличии? Это же невозможно, правда?

За ту неделю, в течение которой каталог был в распоряжении Линды, она успела просмотреть меньше четвертой части, зато ей удалось отыскать несколько предметов, которые она хотела бы купить. Она с трудом раскрывает тяжеленный том и листает его, добираясь до раздела, отмеченного бумажной закладкой. Галстуки. Глянцевый разворот ослепляет ее десятками мужских галстуков – на фотографиях показаны лишь некоторые из тысяч этих аксессуаров мужского костюма, которые перечисляются на соседних страницах. Линда нацелилась на темно-зеленый шелковый галстук с повторяющимся мотивом из монеток и обвела относящийся к нему серийный номер. Гордону нужно как-то оживить свой облик. В одежде его склонность к простому и обычному, конечно, хороша, однако не помешало бы внести какую-то веселую нотку, которая оживила бы консервативный наряд. Ей бы никогда не удалось убедить его надеть, скажем, яркую рубашку, но почему бы не попробовать уговорить Гордона на галстук с интересным орнаментом – особенно если орнамент этот (как на том галстуке, что она выбрала) тематически связан с его работой? И, как знать, может, именно этот галстук и обратит внимание начальника отделения на те Гордоновы черты характера, о существовании которых сама Линда давно знает – во всяком случае, верит, или (говоря начистоту) надеется на их существование. Она убеждена: когда-то Гордон был обаятельной личностью. Когда они еще только встречались и в первые годы их брака он был смел, решителен, импульсивен, даже дерзок… разве не так? Конечно, так оно и было. Просто с годами эта сторона его характера как-то сникла под возросшим бременем обязанностей и забот, подобно тому, как корпус корабля постепенно обрастает прилепившимися к нему моллюсками. Но теперь, когда у них наконец-то есть карточка от «Дней», все переменится. Отныне все будет совсем по-другому.

Она снова листает каталог, подбираясь к разделу «Часы», и там отыскивает другой предмет, который собирается непременно приобрести сегодня.

В самих этих часах на подставке нет ничего примечательного. Это имитация старинных часов в медном корпусе, со вставками «готической» филиграни, вьющейся кружевом поверх панелей темно-синего стекла; вместо ножек часы покоятся на спинах четырех крылатых херувимов, которые, пухлыми ручками поднося к губам трубы, изо всех сил трубят в них, раздувая щеки. Все это очень мило – однако в разделе часов выставлено множество других, куда более изящных и действительно красивых приборов для измерения времени. Но все дело в том, что образец, приглянувшийся Линде, – точная копия часов, некогда принадлежавших ее родителям и передававшихся по наследству по женской линии: от прабабушки к бабушке, от бабушки к матери Линды. Часы горделиво красовались на каминной полке в гостиной, мать Линды никогда не забывала вовремя завести их, а дважды в год хорошенько полировала, начищая медь до блеска. Это была, пожалуй, самая элегантная вещица в их доме и самая дорогая реликвия… до того дня; когда отец Линды позаботился о том, чтобы Линде они никогда не перешли по наследству.

Как только Линда увидела в каталоге «Дней» фотографию этих часов, она поняла: ей предоставляется второй шанс завладеть вещью, которой ее еще в детстве лишил один-единственный порыв слепой ярости. Казалось, часы сами терпеливо дожидались, когда же она найдет их на страницах каталога, и, лишь взглянув на снимок, она решила, что должна стать их владелицей. У нее просто нет выбора. И хотя Линда отметила закладками еще несколько товаров на сегодня, – ей было ясно: даже если она не купит больше ничего, то уж наверняка не шагнет за порог «Дней» без часов для себя и галстука для Гордона.

Светящиеся цифры табло на плите сообщают Линде, что время – 7.37. Через несколько минут она поднимется в спальню и разбудит Гордона, но пока еще можно понаслаждаться чаем, тишиной и спокойствием, а главное – сладостно-нетерпеливым посасываньем под ложечкой.

Сегодняшний день, убеждена она, будет величайшим в ее жизни.