Текст книги "Post-scriptum (1982-2013)"

* * *

В той же тетради, возможно написано позднее

Нью-Йорк

Пятница

Найдешь ли ты в сумке этот клочок бумаги? Прочитаешь ли, прежде чем решить, что это какая-то старая ненужная записка? В каком-то смысле ты прав: это старая записка, такая была не одна, так что, в сущности, она не важна. Я люблю тебя, Жак, мне больно видеть, когда ты уезжаешь, это ужас для меня, всю ночь я смотрю на тебя так, будто больше не увижу, я почти боюсь к тебе прикасаться – боюсь, что больше уже не придется, я хочу, чтобы ты прикасался ко мне, и в то же время избегаю этого, чтобы тебе не пришлось меня сравнивать – нет, не с другими, просто ты уже на другом берегу, и я не имею к нему отношения. Они враги – те, кто забирает тебя у меня, и я не хочу, чтобы они смеялись надо мной. Я еду далеко, чтобы быть еще дальше, ты удаляешься, а раз так, то моя защита в том, чтобы уехать туда, где нет воспоминаний, нет прошлого. Это удивительно, но я окажусь лицом к лицу со своим прошлым: Канада, потом Джон в Нью-Йорке, тогда я хотела взять тебя с собой, но везу Лу, потому что она – это ты. И потому, что она напоминает мне тебя, я забавляюсь, я хочу, чтобы она почувствовала, что ее любят и немного балуют; я уделяла столько внимания Кейт и Шарлотте, и я чувствую себя так отвратительно, что использую ее для своей защиты, она даже не знает, до какой степени она защищает меня. Мой дорогой Жак, думай обо мне что хочешь, но я люблю тебя, вспоминай обо мне время от времени; похоже, сценарий у тебя хороший, да я ничего другого и не предполагала, ты не даешь его мне, и, наверное, ты прав: я боюсь его читать, боюсь завидовать этому сюжету и видеть в нем нас; я видела тебя минуту назад, ты вошел и вышел, я вижу кого-то на твоем пути; как путешественник, собравшийся в дорогу, ты не можешь поступать иначе, ты уезжаешь, и, адресуя тебе эти строки, я хочу, чтобы ты больше меня любил, но, быть может, из-за этого письма ты станешь любить меня меньше; я оставлю записку: «Я думаю о тебе, удачи, я люблю тебя».

Ты не звонишь, от тебя никаких известий, ничего срочного, и я не сплю, потом в конце концов засыпаю, потом просыпаюсь в поту, потом уже не просыпаюсь. Я привыкаю к твоему ежедневному отсутствию, это уже перестало причинять мне боль, прежде я не хотела писать тебе, потому что боль еще оставалась, но теперь все, кончено, сколько недель ни единого слова? Две, три? Больше я их не считаю, потому что это уже не важно, я привыкаю ко всему, привыкаю к пустоте, к тому, чтобы быть ничем. Я не хотела писать тебе письмо, пропитанное горечью, – поэтому оно едкое; я не хотела тебе надоедать – и вот уже твой голос и твои слова меня не касаются; я не хотела тебя ранить – и вот я сама разбита; твое равнодушие отрезало меня от тебя, я уже не знаю, где я, но я не живу тобой, еще сегодня утром я дышала вами, но вечером я все убила вокруг себя; уверенность в том, что никакая весточка меня не ждет, победила желание позвонить тебе, с тобой нет никакой связи уже несколько недель, никакой нужды во мне у тебя нет, ни одной телеграммы, ни одного цветка, ни одной открытки, ничего. Все меньше и меньше знаков, мы для тебя умерли. Я тебя понимаю: нет больше смысла, есть потребность в ком-то другом, дыхание, дававшее иллюзию существования, уже безжизненно, я больше не являюсь твоей жизнью, но не решаюсь стать твоей смертью. Это не происходит быстро, я знаю, от фильма к фильму мы отдалялись друг от друга: нет больше воспоминаний, нет общего дела, нет ничего неотложного, – и вот в мыслях я уже уехала, чтобы не испытывать боль, разочарование. Такая привычная «повседневная» жизнь – это, в конце концов, когда я здесь, а ты там, и так будет всегда. Я ничего о тебе не знаю, я никогда не была такой безразличной, ты не можешь упрекнуть меня в том, что я истеричка; это мое пятое неотправленное письмо, но все же я хочу, чтобы ты его получил, у меня никогда не было так мало тебя. Жизнь не стоит ностальгии. Я знала жизнь, в которой страх по поводу того, где и с кем ты спишь, что-то значил, но больше этого страха нет, и я грущу из-за отсутствия звонков, впадаю в панику, в тоску; я сказала себе, что я ничто, «передышка» – это не я, это не со мной, жизнь тоже, я слишком долго жила без тебя, даже мысль о том, что ты спишь с какой-нибудь девушкой, кажется мне резонной, логичной, потому что я не могу больше выносить одиночества – так для чего же отправлять это письмо? На него не будет ответа, оно не вырвет из твоей груди крик, не заставит тебя подать слабый знак – от холода не исходит ничего, кроме холода, а мы живем лишь знаками, чем же еще? Я ни на что не надеюсь, а ты – ты должен сказать: «Она все надеется», ты словно без вести пропавший на войне, но свою войну ты создал сам, ты хотел ее, и ты не умер, а я уже не знаю, на что надеяться.

* * *

В тот год я снималась в фильме «Женщина моей жизни» Варнье, роль необыкновенная, мне предстояло сыграть жену алкоголика – его играл Кристоф Малавуа, – который пытается излечиться с помощью Жана Луи Трентиньяна. Меня заинтересовала эта женщина; она чувствует себя загнанной, но в то же время боится потерять мужа, если он излечится, и в определенный момент дает ему стакан виски. Я спросила у одного психиатра, которого встретила в саду Трокадеро, возможно ли, чтобы член семьи совершил подобный поступок, и он в ответ воскликнул: «Все беды от самых близких!» Мишель Пикколи посоветовал мне внимательно прочитать сценарий, поскольку высоко ценил своего друга Режиса Варнье как режиссера-постановщика.

Я снималась и у Годара, в фильме «Береги правую»; Жан Люк Годар, предлагая мне роль, прибегнул к смешной уловке – позвонил мне и оставил на автоответчике сообщение, произнесенное с его характерным швейцарским акцентом: «Я снимаю фильм про стрекозу и муравья, не хотели бы вы быть стрекозой?» Муравья играл Вильре, я решила, что это чей-то розыгрыш, но Жак Дуайон сказал, что это действительно его голос… Репетиция сцены в машине с откидным верхом проходила не вполне обычно. Годар, у которого был сильный насморк, обмотал шею толстым шарфом; он энергично протер губкой ветровое стекло, а затем провел этой же губкой мне по лицу. Потом мы сняли дубль с Вильре, который проделал все это гораздо более мягко, и Годар воскликнул: «Что за дерьмо!» – я не расплакалась, но, поскольку у меня был крупный план, приняла это на свой счет. Каролина Шампетье, главный оператор, позже немного утешила меня в порту Трувиля, вернее, это я ее утешила, потому что она была вся в слезах и все повторяла: «Это не относится ни к кому лично, это он так думает о самом себе».

1987

Зима

В Межев приехали в пятницу вечером, я в прекрасном настроении, счастливая, поселились в прелестном маленьком шале с балконом, все из светлого дерева, сделано по заказу баронессы Ротшильд.

Утро субботы. Искали горнолыжную школу для Лу, и вот она уже покатила, очень довольная. Мы с Жаком пошли взять в аренду лыжи на неделю и купить ему очки, атмосфера очень радостная. Катались – я страшно плохо, он – скорее хорошо, я позвонила маме и предложила встретиться возле подъемников и пойти в ресторан. Однако мы забирались все выше и выше, заблудились и смогли вернуться домой только к 15 часам.

Видели, как Лу съезжает по трассе, стоя между ног инструктора. Лу упросила оставить ее до 18 часов, поэтому я вернулась в шале в коляске. Опять позвонила маме, она пришла выпить со мной чаю. Рассказала, что весь день, не жалуясь, читала папе Нельсона. Она пришла к подъемникам и прождала час, но из-за шума у нее закружилась голова, и она вернулась домой. Поговорили о Линде и Эндрю и о том, как нам повезло. Об Эндрю и его мальчиках, до чего же он гениальный отец. Мама – прелесть, она заявила, что теперь живет исключительно for treats[107]107
  Ради удовольствия (англ.).


[Закрыть] и его доставляем ей мы. Ужинали в столовой, неплохо, однако папа сидел с немного отсутствующим видом: участие в чем бы то ни было требует от него усилий.

* * *

На следующее утро

Я отправилась на встречу со своим личным инструктором, он специально приехал из Страсбурга, чтобы давать мне уроки. У Жака ломало все тело, и он хотел поработать, поэтому Лу в горнолыжную школу повезла я. Вернулась как раз вовремя, чтобы со всеми вместе пообедать. Когда проходила мимо стойки администратора, любезный консьерж подал мне записку от Жака. «У твоей матери был приступ». У моей матери? Тут, должно быть, ошибка, речь наверняка об отце. Я перечитала записку: нет, все верно, у матери.

Ей было совсем плохо. Голова кружилась, состояние ужасное, ее увезли на «скорой помощи», с ней поехали Папи и Жак. Я приехала в больницу: мама белая как простыня, ее все время рвет. Давление 200, сильное головокружение – судя по всему, она все утро не могла подняться. Папа позвонил доктору – тот не приехал. Тогда Жак, молодец, нашел другого и держал маму за руку, пока ее везли в машине скорой помощи. По его словам, она думала, что умирает, и для нее это был кошмар. Я провела возле нее весь день, препоручив папу Жаку. Бедную маму все еще рвало, пришел невролог для дополнительного обследования. Нет, проблема не во внутричерепном давлении, а в поражении внутреннего уха, возможно, лопнул кровеносный сосуд. Я дождалась прихода ночной смены и уехала.

Как это странно – видеть мать на больничной койке. Я теперь понимаю, что всегда беспокоилась исключительно о здоровье папы. Чтобы мама заболела – в это невозможно поверить.

Ужинали с папой. Мужчина за соседним столом так громко ругал своего трехлетнего сына, что мы были его невольными слушателями. «Я хочу к маме», – говорил ребенок. «Мама тебя отлупила бы», – отвечал отец. Я подумала, что родители разошлись. Потом отец захватил вилкой шпинат и насильно сунул его в рот мальчику. Зря он это сделал. Несмотря на угрозы и предупреждение «Считаю до десяти», мальчика вывернуло наизнанку. Лу вытаращила глаза и стала потихоньку придвигаться к их столу. Наконец, кое-как справившись со сладким блинчиком, они ушли, отец держал сына за руку, сын улыбался.

На следующий день я выехала вместе с Жаком и инструктором. Отвела Лу в школу и поехала к маме в больницу в надежде, что ее выпишут. Она уже проснулась, я могла бы поклясться, что на вид ей было лет шестьдесят, не больше, но я прекрасно понимала, что на самом деле ей 71 год и здоровье у нее уже не то. Пообещав сделать все, чтобы она поскорее вышла из больницы, я вернулась к ужину с папой, он был в подавленном состоянии и сказал, что не хочет быть нам в тягость. Суп, баранье жиго, а потом «Ад в поднебесье»[108]108
  «Ад в поднебесье» – американский фильм-катастрофа 1974 г. – Прим. ред.


[Закрыть]. Папа обрадовался, что скоро мама снова будет с нами, слабая, но счастливая.

* * *

Можно подумать, что этим все и кончилось, но нет: спустя день, утром, когда я постучала в номер родителей, мне открыла мама, она едва держалась на ногах, и я увидела папу лежащим на кровати в луже крови. Он встал посреди ночи, обо что-то ударился и упал, сломав шейку бедра, руку и ключицу; это выяснилось, когда я вызвала ту же самую скорую помощь, что и накануне. Я провела ночь с обоими родителями в больнице города Саланш, накачивая себя вином под названием «Веселый кучер»! Родители жили два месяца у меня дома на улице Ла-Тур, который я превратила в больницу: медицинская кровать в гостиной, визиты медсестер… Мама, повредившая себе внутреннее ухо, вела себя стоически и поправилась благодаря сеансам реабилитации, которые проводил три раза в неделю в замечательном монастыре профессор Тупэ.

* * *

«Батаклан»

В моей жизни был период «до Шеро» и «после Шеро», так как после «Мнимой служанки» я благодаря ему согласилась петь вживую в «Батаклане», чего никогда не осмелилась бы сделать, не будь у меня этого опыта. Мне хотелось кататься по полу и биться о стены – так я делала, когда работала с Шеро, да, именно так. Мои агент и продюсер сказали: «Публика придет посмотреть на тебя, ты будешь не на сцене театра, а лицом к лицу со зрителями, которым должна улыбаться…» Какой ужас! Я никогда не пела перед людьми вживую, поэтому на предложение Лаббея[109]109
  Бертран де Лабей, в ту пору мой агент.


[Закрыть] ответила: «Ну, может, когда-нибудь…», а он мне: «Не когда-нибудь, а сейчас, когда у тебя есть шлягер!» Шлягером была, несомненно, песня «Что», и я уже записала Baby Alone in Babylone («Одинокое дитя в Вавилоне») – самый лучший мой альбом, так что материал для шоу у меня имелся. Дата приближалась, реклама со словами «Отважится ли она?» висела по всему Парижу, что еще добавляло мне страху! Жак Руверолли, который делал свет, спросил, знаю ли я «Avec le temps» («Со временем») Ферре, раз уж я решила исполнить одну песню, сочиненную не Сержем. Я не хотела, чтобы на меня смотрели как на девочку, взяла ножницы и отрезала себе волосы; я сказала о своем желании Сержу, и он заявился ко мне с маникюрными ножницами; бедная Аньес Варда, у которой я снималась в фильме «Джейн Б.», обнаружила, что ее актриса перестала походить на самое себя, – отсюда всевозможные ухищрения вроде париков и прочего. Мне хотелось, чтобы зрители слушали слова и музыку Сержа, ни на что не отвлекаясь, и тогда я надела широкие брюки, тонкий красный поясок, который сильно затянула, мужскую рубашку от Аньес Б., майку Hilditch & Key и обулась в кроссовки; Серж, ужаснувшись, сказал: «Но ты все-таки сделаешь хоть что-то? Хоть губы накрасишь? Хотя бы блеском для губ?» Я ответила: «Нет, нет! Будет так, пусть слушают только твои песни!» Режиссером концерта был Филипп Леришом; у него возникла гениальная идея: вначале я сижу в зале как зритель, потом поднимаюсь на сцену; он продумал все мои позы на сцене, и в какой-то момент меня охватил ужас, что мне придется повернуться спиной к музыкантам и лицом к зрительному залу…

Я утаила от Сержа список песен, не хотела, чтобы он вмешивался, но более всего я беспокоилась по поводу песни «Со временем». И была права. Серж был категорически против того, чтобы я ее пела, он считал, что арго – это вообще не мое, что я не спою ее хорошо и что мне годятся только его песни, его арго… Годы спустя, готовясь к концертам в «Казино де Пари», я спросила у Сержа, что я могла бы спеть из других авторов. Он поискал, наигрывая себе на фортепиано, ничего не нашел и раздраженно сказал: «Play it again, Sam» («Сыграй мне это еще раз, Сэм»), а потом «As Time Goes By» («Во все времена»)! На это я ему сказала: «Выходит, я могу петь только американцев или покойников?» – и он ответил: «Да, именно так!» На обратном пути с улицы Вернёй на улицу Ла-Тур он, сидя рядом с Шарлоттой в моем маленьком «рено», во все горло распевал: «Со временем, со временем все проходит, проходит…», а я ему крикнула: «Замолкни! Если мне нельзя ее петь, то и ты не пой!» – на что он ответил: «А вообще-то это неплохо…»

«Батаклан» каждый вечер был полон, пришли все: мои родители, вся моя семья; Габриэль сфотографировала конверт для диска, он был просто чудо. Серж присутствовал почти каждый вечер, он аплодировал и набрасывался с руганью на зрителей, если они не поднимали свои зажигалки; я была очень счастлива. В один из вечеров вырубилось все электричество, тогда Серж влез на сцену, чтобы петь вместе со мной! Свет быстро зажегся, и спеть ему не удалось… Он когда-то снимал меня на кинопленку на фестивале Le Printemps de Bourges («Весна в Бурже») и спросил: «Когда мне лучше подняться на сцену, чтобы тебя снять? Потому что, имей в виду, все замрет!» – и он был прав: стоило ему выйти на сцену, как все стали смотреть на него, и у меня возникло впечатление, будто я вовсе не существую!

У меня всегда был жуткий страх перед публикой, мне казалось, что я трушу больше, чем другие актеры, но, может, я заблуждалась… Я никогда не испытывала удовольствия на сцене, потому что стоило мне подумать, что я отлично взяла ноту, как немедленно следовало наказание: слова Сержа до того трудно исполнять, что, если дашь осечку хоть на одном слове, дальше все катится вниз… Даже выходя на поклон, я никогда не осмеливалась засмеяться от облегчения, считая, что в итоге все прошло хорошо, ведь на следующий день надо было все начинать сначала, а я боялась зрителей, боялась холодного приема. Мне казалось, что страх – это что-то вроде необходимого наказания, что если уходит страх, то, возможно, ты ничего не стоишь – в эмоциональном отношении, во всяком случае. В театре по-другому: там ты можешь использовать страх, чтобы играть. Годами позже в пьесе Горовица «Quelque part dans cette vie» («Где-то в этой жизни») я даже специально заводила себя с помощью двух таблеток гуронсана, чтобы появиться перед Пьером Дюксом в состоянии лихорадочного возбуждения; в потрясающей пьесе «Aide-mémoire» («Шпаргалка») я стучу в дверь с совершенно равнодушным видом, и мне открывает Ардити. В этих пьесах у меня были неотразимые партнеры, это очень помогает, ты смотришь на них, а не на публику. Итак, мне говорили: «Если бы ты могла улыбаться, это очень понравилось бы зрителям»; людям очень нравится, когда у тебя на лице написано, что ты счастлива быть с ними; вот и Леришом мне говорил: «Улыбайся! Улыбайся!» – но мои губы точно приклеились к зубам, рот пересох от охватившей меня паники, приходилось разжимать их рукой, отвернувшись от публики. Улыбка во многом помогает, я прекрасно отдаю себе в этом отчет, это как в жизни: «Улыбайся – и мир будет улыбаться вместе с тобой», – говорила мама! В кино, если ты много снимаешься, ты боишься гораздо меньше, возникает приятное чувство – как будто за тобой наблюдают в замочную скважину.

Жак за десять минут делал много дублей – он мог, переходя от одного плана к другому, снять на одну бобину три сцены, это было непросто, снимать надо было в широком формате; Жак забивался в угол, смотрел, а потом ставил камеры, это был фантастический опыт. Если имеешь дело с классической постановкой, ты делаешь широкий план, кадр – закадровое пространство, все по давно отработанной схеме, но Жак стремился к новизне, ему хотелось уловить что-то неожиданное, подлинное, переменчивое существование других людей, а это не так просто. И что делать оператору, если ты отлично играешь сцену, на глазах у тебя слезы, но твои контуры размыты, поскольку ты вышла за установленные рамки, и твои слезы напрасны, они не могут быть использованы!

В фильме «Boxes» («Коробки»), который я сняла в 2006 году, есть сцена в гостиной с Лу, играющей Шарлотту; мы репетировали, придумывая, как поставить нехитрые передвижные камеры, потом снимали, и когда ты видишь ее первую слезу – это такой подарок, ты не можешь его упустить, у тебя должно быть достаточно пленки, а парень, который строит кадр, должен все выстроить правильно, ты не хочешь лишиться подарка – эмоции. Я прошла хорошую школу. Жак мне рассказывал, что на съемках фильма «Странная девчонка» 14-летняя актриса начала свой монолог на краю постели, ее глаза наполнились слезами, и тут он услышал характерный звук: кончилась пленка! Он взял ее за руку в надежде удержать эмоцию, но надо было не просто поставить новую бобину, а перезарядить все бобины… Позже он сделал дубль с ней в слезах, но это было уже не то. Я тогда подумала: если я когда-нибудь буду снимать, уж я не совершу таких ошибок. В случае с «Kung-fu Master» («Мастер кунг-фу»), фильмом Аньес Варда, я до хрипоты спорила с ней, утверждая, что фильм слишком отличается от той истории, которую я написала, на что Аньес мне бросила: «Если хочешь, чтобы фильм был твой, снимай его сама!» И тогда я написала «Oh pardon…» и сама его поставила; мне очень помогло то, что я была первой помощницей и ассистенткой режиссера у Жака на картине «Пятнадцатилетняя».

* * *

Аньес Варда

Первое в своей жизни фанатское письмо я написала Аньес Варда, когда посмотрела ее фильм «Sans toit ni loi» («Без крыши, вне закона»), а второе – Сандрин Боннер. Аньес позвонила мне, чтобы сказать, что она не смогла разобрать мой почерк, и спросила, не хочу ли я встретиться с ней и рассказать, о чем письмо. Вот так мы и встретились, Аньес и я, в парке Со; она рассказала, что хочет снимать фильм о временах года, что-нибудь такое, что не будет походить на классическую полнометражку; мне это пришлось по душе: я была на пороге сорокалетия, и мне подумалось, что я могла бы сняться в нем, просто в виде сидящей на скамейке женщины на фоне опавших листьев. У меня не было времени сниматься в классическом фильме, потому что начинался «Батаклан», все время я проводила в студии с Сержем. Она сказала, что это ей подходит, она хочет проследить за мной в жизни, – так она установила камеру на улице Ла-Тур и в итоге не убирала ее весь год. Для меня это было очень лестно – все-таки я составляла сюжет ее фильма, – для остальных, кто вечно спотыкался о треножники, наверное, слишком неудобно. Я поняла, что ради красоты фильма документалист должен летать, преодолевать препятствия; ее беспокоило то, что в то время кино снимали на 35-миллиметровую пленку, и, пока она ставила подвижную камеру на Елисейских Полях, чтобы заснять мужчину, несущего на плечах ребенка в красной шапочке с помпоном, они успевали почти скрыться из виду; ты все время бежишь за чем-то, что тебя вдохновляет, но, пока ты устанавливаешь аппаратуру, это исчезает; надо быть наготове каждую минуту, это касалось и чувств – она и была всегда наготове.

Бедный Леришом, увидев полупустой «Батаклан» вечером в день премьеры, страшно разволновался, а потом понял, что Аньес удерживала опоздавших снаружи, не давая им войти в зал, потому что хотела спокойно заснять первую песню; я заставила ее поклясться, что она не станет приближаться ко мне со своей камерой, когда я в первый раз поднимусь на сцену. И что же я вижу к третьей песне?.. Аньес и ее команда уже на сцене, снимают меня; однако я должна признать, что такое поведение позволило сделать планы, которые теперь для меня бесценны, как, например, тот, где Серж ругает меня в студии звукозаписи, или тот, где я, совсем потеряв голову, рассказываю ему сон, виденный накануне ночью, в котором я была Жанной д’Арк… Она была бы не прочь сжечь меня в Санлисе, и мне еще пришлось мириться с тем, что меня подняли на смех из-за моего акцента, когда я сказала: «Я выдворю англичан вон из Франции».

У нее были идеи, касающиеся театра, где я играла бы самых разных персонажей, с интервью, с переодеваниями; я ни от чего не отказывалась, хотя некоторые образы меня не привлекали – например, испанская танцовщица, но мне нравилось быть собой и одновременно ею, по сути это был ее портрет, равно как и мой. Мы были как Лорел и Харди, причудливые пейзажи Дали, картины эпохи Ренессанса, Благовещение, которое я приняла за «Донос»[110]110
  Игра слов: Annonciation – Благовещение, dénonciation – изобличение, донос. «Донос» – французская криминальная драма (1962).


[Закрыть], что ей понравилось: в небольшом саду в Брюгге ангел направил на меня свой укоряющий перст. Это так забавно – быть ее игрушкой, открытой всему, и ей в том числе.

Пока шли съемки, я посмотрела по телевизору передачу, посвященную сорокалетним писательницам – в частности, Мадлен Шапсаль, которая написала роман о взаимоотношениях матери семейства и подростка. Ровно ту же идею я записала себе в блокнот для сценария фильма. Я рассказала об этом Аньес; не думаю, что это была ее тема, но она считала себя обязанной отзываться и на мои идеи тоже и решила, что, наверное, это важно, учитывая мою озабоченность и ностальгию по детству. Мы начали кастинг; она спросила меня, ломается ли у мальчика голос, а так как у меня никогда не было сына, я не задавалась этим вопросом; однако, наблюдая вереницу молодых парней, стремящихся попасть в мою артистическую уборную в «Батаклане», я поняла, что меня интересуют отнюдь не первые шаги мужчины, а последние шаги подростка, и этим мальчиком – я его увидела – должен был стать сын Аньес, Матьё Деми. Аньес не хотела, чтобы Матьё произносил слова любви, обращаясь к женщине, которую намеревалась играть я, полагая, что мышление детей – вещь загадочная и никогда не знаешь, что именно они думают. В фильме это женщина должна была влюбиться в Матьё, хотя в моем сценарии все было наоборот – мальчик влюбился в женщину. Эта история родилась у меня потому, что как-то раз я устраивала дома, на улице Ла-Тур, костюмированный праздник, в нем участвовали друзья и подружки Шарлотты, Кейт тоже была там. И вот один мальчик заявился ко мне в ванную комнату и спросил, нет ли у меня бумажных носовых платков, чтобы удалить грим. На вид ему было лет тринадцать-четырнадцать, а день спустя я получила цветы, и на следующий день он был у нас дома, – я была уверена, что ради Шарлотты, а на самом деле ради меня. Так и родился сюжет, который заканчивается очень плохо, потому что мальчик несовершеннолетний, а на Рождество нас застает моя дочь, тоже подросток, из-за чего меня выгоняют из дома. Я пишу ему длинное письмо из Шотландии: «У тебя, наверное, уже растет борода, но я не увижу, как ты бреешься, потому что меня здесь нет». Аньес пожелала заполучить для фильма мою дочь Шарлотту, и та, сперва отказавшись, потом все-таки согласилась, Рождество превратилось в Пасху в саду у моих родителей в Лондоне. Варда добавила еще историю, показавшуюся ей уместной, – об одержимости молодого человека компьютерной игрой, которая называлась «Мастер кунг-фу», и, поскольку в эти годы появился СПИД, она сочла необходимым сказать об этом, учитывая, что сюжет о подростках. Мы снимали на маленьком острове в Нормандии. Это было как сон, Лу играла мою дочь, мы с Матьё и Аньес, уплыв на лодке, оказывались в маленьком коттедже, где Варда позволила нам импровизировать и сняла вполне целомудренную сцену, и не только в смысле картинки, но и текста; я говорила Матьё, что, когда у него начнет расти борода, меня здесь не будет. Я с ностальгией вспоминаю о нашей единственной любовной сцене, потому что удалось запечатлеть – в том возрасте, когда все быстро меняется, – красоту этого подростка, которая уже никогда не будет такой, как тогда. Даже Лу в свои 4 года осталась на пленке с водорослями на голове, это ее первый фильм. Две полнометражные картины вышли в одно и то же время; не скажу, что они пошли, все было настолько необычным, что публике, неверное, трудно было их принять, они ожидали чего-то наподобие «Без крыши, вне закона». Я думаю, что «Мастер кунг-фу» выдержал испытание временем, не так давно я снова посмотрела его на фестивале и растрогалась, ведь я тоже подпала под обаяние Аньес В.

* * *

Я договорилась с Шарлоттой, когда она была еще маленькой, что, если когда-нибудь ее украдут, она напишет мне записку, которую закончит такими словами: «Целую тебя, моя дорогая мамочка», – это будет означать, что дело серьезно, поскольку слащавых слов мы никогда друг другу не говорили. Я полагаю, что в 1987 году не было человека, которого любили и ненавидели больше, чем Сержа, которому завидовали больше, чем ему, и который к тому же шокировал публику, когда на телевидении сжег в прямом эфире 500-франковую купюру. Теперь, по прошествии лет, мне это кажется едва ли не очевидным… Однажды утром, часов в десять-одиннадцать, я пошла открывать дверь в пижаме – накануне я пела в «Батаклане», – на пороге стоял некий господин, который спросил меня, в курсе ли я, что в городе была стрельба, и где сейчас Шарлотта. Я пригласила его войти, поскольку на кухне были мои родители, он заговорил о похищении детей, а потом вдруг замолк, больше он ничего сказать не мог, кроме того что мне необходимо встретиться с его начальником в Уголовной полиции. Я спросила, нельзя ли ему позвонить, потому что мне страшно; я попала на инспектора, и тот сказал, что не может говорить по телефону и сам приедет на улицу Ла-Тур. Все были в растерянности – мама с папой на кухне, я и наш гость, – как вдруг я вижу в зеркало, в котором отражалась входная дверь, Шарлотту – веселую, как воробышек на ветке. «Ее не украли! Она пришла!» – воскликнула я. «О да-а-а, – подтвердил мне посетитель шепотом, – попытка провалилась». Приехал инспектор, мы все сидели на кухне, включая Шарлотту, и он рассказал нам про стрельбу на площади Пантеона; злоумышленники хотели переодеться в полицейскую форму, уговорить Шарлотту сесть к ним в машину, а потом потребовать за нее выкуп, как некогда поступили с месье Азаном. Было около полудня, и я спросила, известно ли об этом кому-нибудь еще. У меня сложилось впечатление, что сведения могли просочиться на радио и попасть в сводку новостей, поскольку полицейские – на вполне законном основании – гордились проделанной работой. Я сказала, что перехвачу мэтра Дрейфюса по дороге и мы сразу же помчимся к месье Генсбуру, у которого, если он узнает об этой новости из новостей, может случиться сердечный приступ. Мы нашли Сержа на улице Вернёй, он и правда был в панике, он думал, что речь идет о Кейт. Шарлотту это происшествие, похоже, никоим образом не травмировало.

* * *

25 апреля

На пароме, идущем с Джерси в Гранвиль. Лу рисует напротив меня. Варда залезла в спальный мешок, и шторм ей нипочем, волосы развеваются на ветру… Матьё грустит.

Аньес В. в розовых колготках лежит на столе в спальном мешке цвета электрик.

* * *

2 июня, Безансон, после концерта

Я хотела бы покончить с грустью. Мне невыносима мысль, что я больше не увижу дорогие мне лица. Слава богу, есть Габриэль, когда мы с ней состаримся, будем все это вспоминать, и других свидетельств наших страхов и радостей не будет. Когда Дада[111]111
  Это режиссер моих концертов, он занимался и Сержем. Когда Серж лежал в больнице Божон и ему должны были вырезать больше половины печени, он попросил, чтобы Дада находился за дверью, как он находился с нами, когда мы выступали на сцене; это поддерживало Сержа, создавало впечатление, что все идет как в мюзик-холле.


[Закрыть] приходит за мной и я иду на эшафот, страх грохнуться в обморок так силен, сердце у меня колотится – это самый ужасный момент, который мне доводилось переживать, и он регулярно повторяется. Я клянусь, что «никогда больше». Диарея, рвота, спазмы. Никогда больше. Потом это заканчивается, и у меня сердце разрывается оттого, что эти лица, которых я знаю-то всего пять месяцев, исчезнут. Люди, мои люди. Я говорю не о публике, а о техниках, музыкантах, труппе. Это результат того, что ты «берешь на себя заботу», можешь чем-то делиться, постоянно проявлять к другим внимание. И еще песни. Я способна взволновать людей, потому что у меня в руках великолепные песни, слова, которые трогают, – вот тут, наверное, и наступает очередь публики…

Два часа ночи, я думаю о Кейт. Я никогда не прикасалась к кокаину, у меня нет на это смелости, но я тоже бегу от действительности. Я работаю, работаю, работаю, нагружаю себя, чтобы не думать. Это зависимость, и она у меня с рождения; как однажды сказал мне доктор, это сидит во мне, и я передала это Кейт.

Я не могу петь, если не сделаю укол кортизона, – боюсь, что пропадет голос. Завтра, перед последним выступлением, я буду испытывать такой страх, что попрошу сделать мне укол, только чтобы мне стало легче психологически, без этого у меня ничего не получится. Я вчера опять попробовала, но голос не выдержал, а сегодня и того хуже. Я очень боюсь, что действие укола закончится и я не смогу без слез смотреть на своих музыкантов. Мне надо, спрятавшись за звуковыми колонками, ударить себя, дать себе пощечину, чтобы не заплакать.