Текст книги "Серебряные ночи"

Князь Голицын в молчании разглядывал пакет. Относительно основного содержания дружеского, хотя и официального монаршего послания у него не было никаких заблуждений. Софью Алексеевну требовали в Петербург. Она должна стать женой образцового представителя породы, боевого генерала с внушительным послужным списком подвигов на поле брани, который, безусловно, будет способствовать тому, что она займет подобающее ей место в дворцовой иерархии, причем на высших ее ступенях. Голицын не удержался от циничной мысли о том, какие услуги оказал императрице сей генерал, чтобы получить в награду такое наследство. Отличился он скорее всего не на царском ложе, поскольку вкусы и аппетиты ее императорского величества требовали постоянно обновляющейся свежести и неукротимой энергии юности.

Во всех этих размышлениях было не много толку. Императорская власть над своими подданными была настолько безграничной, насколько вообще может быть безграничной власть хозяина над своими рабами – личной движимой собственностью, которая служит залогом его процветания. Рабовладелец в отличие от царицы не обладает законной властью распоряжаться жизнью этой собственности, но имеет право сочетать их браком по своей прихоти, отправлять их в сражения; императрица Всея Руси может потребовать от любого из своих подданных – свободного человека или раба – всего, что пожелает ее милость, и повиновение их должно быть беспрекословным.

Князь посмотрел на графа Данилевского, В глазах старика проступил негодующий блеск.

– Полагаю, вам следует вскрыть это послание вместе с княжной после ужина, граф… Прогулка в саду даст вам отличную возможность исполнить свою миссию посланника.

Адам не моргнув глазом встретил это предложение. Старик играет с ним. Голицын прекрасно понимал, что будет гораздо лучше, если он сам расскажет обо всем своей внучке, потребует или заставит в крайнем случае, чтобы она повиновалась. Непросто исполнять такое поручение даже при доброй воле спутницы, а уж при непокорном и своевольном характере княжны Софьи Алексеевны это путешествие может превратиться в сущий ад.

– Мне нужна ваша помощь, князь, – ровным голосом произнес он, словно старик Голицын сам об этом не мог догадаться. – Не слишком ли затруднит вас объяснить положение княжне лично? Я был бы счастлив всячески способствовать этому, я готов ответить на любые вопросы Софьи Алексеевны, которые она пожелает задать. Но я более чем уверен, что начать разговор следует самому близкому человеку и кому она полностью доверяет. – Взгляд его невольно упал на пистолет, лежащий на столике, и боль от удара хлыстом снова дала о себе знать.

– Пожалуй, – сверкнул глазами князь Голицын. – Вряд ли вы обойдетесь без моей помощи.

Глава 2

Покинув библиотеку, Софи с трудом подавила сильное желание немедленно броситься в конюшню, вскочить в седло и ринуться в степь, чтобы обрести там желанное спокойствие духа, которое ей всегда дарило пребывание в этих диких, безлюдных просторах. С детских лет подобные побеги благотворно действовали на душу, укрощали ее буйный нрав, проясняли мысли. А сейчас она нуждалась в этом как никогда. Однако Софи чувствовала, что на сей раз дед разгневается на нее за исчезновение. Ей не так часто приходилось испытывать на себе его гнев, но каждый раз это было очень больно, и она не имела никакого желания причинять ему беспокойство.

Но что понадобилось здесь графу и его солдатам? Что имел в виду дед, когда сказал, что они приехали не к нему? Эти вопросы, на которые она не знала ответа, не выходили у нее из головы, в то время как сама Софи советовалась с Анной о том, где разместить тринадцать человек и как их накормить. Граф, разумеется, как гость будет ужинать с хозяевами. Можно ли покормить его солдат на кухне? Пожалуй, нет, решила она. Лучше им накрыть стол в отдельном помещении.

Софи принимала участие в ведении домашнего хозяйства с шестнадцати лет; вот и сейчас руководство домашними делами немного успокоило ее, но ненадолго, как поняла она, возвращаясь спустя час в библиотеку, чтобы пригласить гостей к ужину. Ей даже не пришло в голову переодеться или хотя бы умыться. Краска смущения залила ее щеки, когда она увидела графа уже не в военном мундире, а в элегантном сюртуке и серых панталонах. Широкие кружева украшали грудь и манжеты рубашки. Даже дедушка надел сюртук и повязал галстук в знак особого уважения к гостю, хотя гость был незваным и появился, как предчувствовала Софи, не к добру.

– Вы должны извинить некоторую непосредственность моей внучки, граф, – спокойно проговорил князь. – В этом доме не принято придерживаться особых церемоний. – Взглянув на нее, он слегка приподнял бровь. – Полагаю, ужин может подождать несколько минут, Софи.

Не проронив ни слова, она вышла из комнаты, испытывая крайнюю неловкость от того, что оказалась в столь унизительно невыгодном положении перед графом. Она чувствовала себя ребенком, которому сделали замечание; казалось, что все завоеванное до этой минуты преимущество растаяло как дым. Зачем ей необходимо было самоутверждаться перед этим высоким, худощавым аристократом с высоким лбом и глубоко посаженными серыми глазами, Софи и сама не знала, но чувствовала такую потребность.

Из своего скудного гардероба она извлекла голубую шерстяную юбку, белую льняную блузку и серый бархатный жакет без рукавов. Наряд оказался если и не очень элегантным, зато хотя бы чистым. Она умылась, причесалась и завязала волосы лентой. Бросив беглый взгляд на себя в зеркало, Софи увидела деревенскую девушку в деревенском наряде. И передернула плечами, словно защищаясь. Что ж, она такая как есть, другой не станет и быть не собирается.

Адам, решивший, что ему следует как-то налаживать отношения между ними, встретил ее появление глубоким поклоном и поднес к губам узкую загорелую руку. Софи была немного выше среднего роста; простой наряд лишь подчеркивал ее гибкую, стройную фигурку, Тем не менее он уже знал, какая сила за этим скрывается. Гибкость эта, как не без удовольствия мог отметить Адам, – результат подвижного образа жизни в самом лучшем смысле.

Адам Данилевский никогда еще не встречал женщину, подобную Софье Алексеевне, и был уверен, что этого не доводилось и Павлу Дмитриеву. Он улыбнулся, глядя ей в глаза.

Улыбка неожиданно преобразила его жесткое лицо. В серых глазах заплясали веселые искорки. Лучики морщинок собрались в уголках глаз и по краям самых прекрасных, как не без потрясения вынуждена была признать Софи, губ. Она неожиданно для себя улыбнулась в ответ. Адам снова увидел перед собой то самое дружелюбное, пылкое создание, с которым ему довелось встретиться в вечереющей степи. Он почувствовал огромное желание заново познакомиться с молодой женщиной и призвал на помощь все свое широко известное обаяние. Он не стал рассыпаться в льстивых похвалах относительно ее наряда и прически – это было бы лицемерием. Он имел все основания подозревать, что княжна Софья не пожелает иметь дела с лицемером. Рискуя разбередить старые раны, он заговорил о том, что его действительно восхищало.

– Должен поздравить вас с удачной охотой, княжна, – произнес он, пока они пересекали квадратной формы залу, направляясь к столу. – Я видел волка. Это был мастерский выстрел.

Она просияла с тем простодушным удовольствием, которое выказали бы девицы, впервые появившиеся в петербургском высшем свете, услышав комплимент своему наряду или умению танцевать. Нет, она не красавица, снова подумал Адам, но невероятно привлекательна. И какие удивительные ресницы – изогнутые, как сабли, и густые, словно кисть художника.

– Это было нетрудно, граф, поскольку я заранее приготовилась, – проговорила она с улыбкой благодарности за то, что он помог ей устроиться на стуле с высокой резной спинкой, – В течение нескольких дней он выходил на охоту одной и той же тропой. Я выследила его, и это сослужило мне хорошую службу.

– Разумеется, – пробормотал он. – К сожалению, я не имел ни малейшего представления о ваших способностях, отсюда и мое рыцарское желание заменить даму в том деле, которое я так ошибочно посчитал более подходящим мне, нежели вам.

Софи окинула его подозрительным взглядом, но лицо, склонившееся над ней, излучало предельную искренность, а широкая улыбка словно приглашала перевести то нелепое недоразумение в шутку.

– Не выношу, когда меня пытаются обуздать, – отчеканила она, – Конечно, у меня довольно вспыльчивый характер, граф, и боюсь, иногда я поступаю опрометчиво.

– Предлагаю забыть об этом.

– С удовольствием, – согласилась Софья Алексеевна. – Не желаете ли отведать фаршированной щуки, граф? Ее поймали в нашей речке.

За приятной беседой и обменом любезностями ужин шел своим чередом, хотя старый князь Голицын ел без особого аппетита, больше слушая и наблюдая с иронически-насмешливым удивлением за тем, как граф Данилевский пытался завоевать доверие княжны. Князь не сомневался, что Софи, откликающаяся чуть более охотно, чем этого требовала обычная вежливость, на остроумные реплики гостя, тем не менее томится от неизвестности и ждет объяснений. Однако старый князь полагал уместным продержать ее в неведении еще некоторое время. Ему было интересно, как она встретит известие, в корне меняющее ее привычную жизнь, сумеет ли сохранить самообладание, которое она не раз выказывала, например, на охоте. Теперь от нее требовались совсем иные силы – духовные. Если она справится, старик будет меньше бояться того, что ее засосет политическая трясина, которая погубила ее родителей.

Алексей был наивным человеком, с грустью подумал князь о своем сыне. Он был доверчив, восторженно верил всему на слово, не подозревал, что место и время, в которое он жил, грозят серьезными опасностями человеку, считающему своим долгом исполнять все обязательства перед людьми или собственными идеалами. А иначе почему тридцатилетний взрослый мужчина оказался в столь двусмысленном с политической точки зрения положении, был вынужден бежать без оглядки и в конце концов покончить с собой, потому что его жена умерла при родах? Не первый раз старый князь задавал себе этот вопрос и все так же не мог найти иного ответа.

Наученный горьким опытом, князь Голицын воспитал внучку совсем в ином духе. Он приучил ее полагаться исключительно на собственные силы, верить только тому, что видишь собственными глазами. Теперь он наблюдал за ее поведением. Он чувствовал, как она сохраняет самообладание в беседе, как взвешивает каждое слово, тщательно обдумывая каждый ответ. Она вела себя так, словно сидела в седле плохо объезженного жеребца, который в любой момент мог взбрыкнуть. С каким-то веселым злорадством князь Голицын чувствовал нешуточное замешательство гостя, которому противостояла эта внешне провинциальная барышня, свободно владеющая французским, как будто выросла в салонах Москвы или Петербурга, но обладающая совершенно иным складом характера.

Интересно, каково будет выражение лица неведомого генерала князя Павла Дмитриева, когда он увидит свою невесту, увидит свою награду, которую сам выбрал? Удивление старого князя быстро уступило место иным чувствам. Одно дело – наблюдать за тем, как ведет себя внучка с человеком, который, если не считать этого мимолетного поручения, по сути, не имеет никакого значения в ее жизни, и совсем другое – предполагать, как она поведет себя с тем, другим, которого он не знал, но который должен стать ее мужем, с которым ей жить годы. Может, стоит все-таки поехать с ней в Петербург?.. Но нет, он слишком стар, слишком малоподвижен, слишком устал. И сорок лет как не показывался при дворе. Какая от него помощь молодой девушке, которая начинает новую жизнь?

– Ты хорошо себя чувствуешь, grand-pere? Кажется, тебя что-то беспокоит? – произнесла Софи через стол. Белоснежная скатерть сверкала, столовое серебро отсвечивало в мягком желтоватом свете масляных светильников. Внезапно помрачневшее лицо деда не осталось незамеченным внучкой; от нехорошего предчувствия мурашки пробежали по телу, и она не раздумывая решила узнать, в чем дело.

Князь Голицын вздохнул и встал, отодвинув стул.

– Пожалуй, нам следует вернуться в библиотеку. Пора, думаю, все выяснить. – При этом глаза его смотрели на графа. Софи невольно повернула голову в ту же сторону.

– Да, нет особого смысла оттягивать, – согласился граф, твердо выдержав взгляд князя. Потом он повернулся к Софье. Ей показалось, что в этих серых спокойных глазах что-то промелькнуло. Сострадание?.. Жалость?..

– Я не понимаю, – вздрогнула девушка. Она не узнала собственный голос, слабый и почти умоляющий.

– Пойдемте в библиотеку, – повторил князь и своей обычной старческой походкой двинулся прочь от стола.

Весенние ночи в степях довольно прохладны; в библиотеке гудел камин, горели все лампы, шторы плотно задернуты. Софи огляделась: ее окружал привычный теплый уют. Тем не менее от странного предчувствия похолодело внутри.

– Полагаю, прежде всего тебе следует прочитать это письмо. – проговорил князь, протягивая ей документ с императорской печатью.

Софи повертела его в руках, разглядела печать, не сразу поняв, что все это значит. В замешательстве она взглянула на деда. С легким нетерпением он посоветовал ей вскрыть конверт и прочесть письмо. Она послушалась, но потребовалось время, чтобы до нее стал доходить смысл написанных слов; она еще больше смутилась. В тишине комнаты тиканье напольных часов казалось Софье ударами церковного колокола. Треск пламени, искры, взметнувшиеся от скатившегося полена, были равны для нее в этот миг лесному пожару. Буквы плясали на бумаге, словно старались ускользнуть от ее глаз так же, как настойчиво ускользал от ее понимания смысл слов, которые из них складывались. Руки предательски задрожали; она начала ходить по комнате, читая и перечитывая письмо. Движение всегда успокаивало ее. К тому моменту, когда содержание послания стало окончательно ясно, она полностью овладела собой.

– Я никуда не еду, – произнесла она ровным голосом и протянула бумагу деду. – Это полная бессмыслица. Я не вещь, которую можно взять и перетащить куда угодно. Никогда не встречала большей нелепости. – Она посмотрела на старого князя, ища подтверждения своим словам. Но выражение, которое она увидела на его лице, поколебало ее спокойную уверенность. – Ты же… ты же понимаешь, grand-perе? Ты понимаешь, почему я не могу поехать?

– Я понимаю одно: ты должна ехать, – ответил дед. – Возможно, граф Данилевский сумеет лучше все тебе объяснить.

– Он? – Софи резко обернулась и с презрением посмотрела на офицера. – Почему он должен мне что-то объяснять? Да кто он такой? Какой-то мальчишка на побегушках. Боюсь, данное поручение ему выполнить не удастся.

– Мое поручение, княжна, заключается в том, чтобы доставить вас в целости и сохранности в Санкт-Петербург, к государыне. – Ее негодование, казалось, совсем не коснулось Данилевского. Слишком он был уверен в своей правоте и слабости ее отговорок. – Я бы, разумеется, предпочел выполнить его при вашем на то согласии.

Софи побледнела, безошибочно почувствовав за этим ровным, беспристрастным голосом скрытую угрозу, и вновь устремила свой взор на князя.

– Я остаюсь здесь, с тобой. Скажи ему, grand-pere!

Старик покачал головой.

– Ты подданная ее императорского величества государыни Екатерины Великой, – сухо произнес он, понимая, что малейшая тень жалости и страха, проскользнувшая в его голосе, только сослужит внучке дурную службу. – Этот документ – высочайшее повеление. Ты должна ему подчиниться.

Она посмотрела на него как на Иуду.

– Нет!.. Нет! Ты не можешь так думать!

– Тем не менее, – возразил он. – Вызов из столицы должен был прийти рано или поздно.

– Но ведь ты же сам всегда говорил, что двор – это место сплошных интриг и предательств, что он погубил моих родителей, что…

– Да, я именно так говорил, – прервал ее дед. – И был прав. И если ты будешь помнить мои слова, ты сумеешь лучше справиться с этим миром, чем твой отец. Нет, дай мне закончить! – властно поднял он руку, заметив, что внучка открыла рот, собираясь возразить. – Никто не желает тебе плохого. Брак, который тебе предстоит, будет выгоден и для тебя лично, и для рода Голицыных. Тем самым возродится семья – а я уже слишком стар. Ты должна родить детей, Софи. В противном случае род на тебе закончится. И ты должна родить их от человека, равного тебе по положению. Настало время тебе выходить в большой свет. Ее величество ясно дала понять, что берёт себя персональную ответственность за тебя до тех пор, пока ты не станешь жить в доме своего мужа. Ты удостоилась большой чести!

– Мне не нужна такая честь! – воскликнула Софья. – Это настоящая тирания, если хочешь знать. Ты предаешь меня и все, во что веришь. – Резко повернувшись к Адаму, она бросила уже на ходу: – Я не поеду с вами, граф.

Софи громко хлопнула за собой дверью. В камине полыхнуло пламя, лампы замигали.

– Ничего иного я и не ожидал, – вздохнул князь Голицын и пошел поправлять фитили светильников, – Теперь дело за вами, граф,

Адам стоял в полном оцепенении.

– Вы же не станете предлагать мне увезти ее с собой под стражей? Не сомневаюсь, что вам удастся ее все-таки убедить. Или по крайней мере постарайтесь использовать все свои права.

– Мои права, граф? – Голицын горько улыбнулся. – Как мне кажется, ныне Софью Алексеевну не может убедить даже сама императрица, представителем которой в данный момент .являетесь вы.

– Побойтесь Бога, князь! Ведь это ваша внучка. Если вы имеете на нее хотя бы малейшее влияние, вам следует постараться объяснить ей все как есть.

– Не стоит говорить о моем влиянии, – спокойно произнес князь. – Я сделал все, что в моих силах, и ни в коем случае не намерен препятствовать вам. Не надо забывать – я как никто знаю свою внучку. От повторения ничего не изменится. Она должна сама все обдумать. В конце концов она согласится. Она очень разумная девушка. Но я не представляю, сколько времени на это потребуется. Если вы можете остаться здесь на несколько недель, могу заверить вас, что совместными усилиями нам удастся убедить ее, что все это только для ее блага. Но если вы спешите… – Он пожат плечами и направился к двери. – Я пожилой человек, граф, и привык рано ложиться в постель. Увидимся утром.

Адам недоверчиво уставился в закрывшуюся за спиной князя дверь. Упрямый, злобный, опасный старый черт! Не исключено, что он так и будет сидеть в своем логове до скончания века, дожидаясь, когда эта вспыльчивая и своенравная девица поддастся его увещеваниям и сменит гнев на милость. Но он очень хорошо понимал ее чувства. Двенадцать лет назад, когда ему пришлось под конвоем покидать родной дом, с ним происходило то же самое; все, что он слышал о месте своего назначения, вызывало только чувство тревоги. А Софья Алексеевна должна была стать женой генерала князя Павла Дмитриева.

Перед его мысленным взором возник образ командира. Все, кто бывал под его началом, знали князя Дмитриева как человека жесточайшей дисциплины, не любили и боялись его. Он требовал беспрекословного подчинения своей воле и не был способен слушать никого, кроме себя. Но он умел выигрывать сражения, и, до тех пор пока выигрывал их, никто не смел спросить с него ни за напрасные потери, ни за те способы, с помощью которых он посылал свои запуганные войска на верную гибель. Однако, напомнил себе Данилевский, Софье Алексеевне все-таки предстоит стать его женой, а не солдатом. Он подавил тягостную мысль о том, что генерал, судя по всему, переживал потерю своих жен, причем богатых жен, с такой же легкостью, как и гибель своих солдат ради славы.

На невысоком столике осталась початая бутылка водки. Граф налил себе, поскольку понимал, что заснуть нынче будет нелегко. Он был солдатом, обязанным выполнить приказ. И обсуждать приказы солдат не имеет права. Эта княжна Голицына должна быть доставлена под его началом в Санкт-Петербург. Если отбросить в сторону все иные соображения, полной бессмыслицей должно выглядеть предположение, что она должна провести всю свою жизнь на краю света, вдали от обеих столиц. Как только она займет достойное и принадлежащее ей по праву место в придворном кругу, она быстро забудет и думать о диких степях. Она поймет, что, помимо скачек на полуобъезженных казацких жеребцах и охоты на бешеных волков, в мире есть множество иных удовольствий.

Он отодвинул в сторону штору, закрывающую застекленную балконную дверь, и выглянул в сад. Неужели действительно возможно, что танцы, сплетни, обсуждение туалетов, вынужденные посещения светских салонов – все эти светские удовольствия способны затмить простые радости…

Внезапно он оборвал свои размышления. По темному саду, стараясь держаться в тени, быстро пробиралась человеческая фигурка; он безошибочно мог разглядеть только длинные распущенные волосы. Куда она собралась? На конюшню, разумеется. Сейчас она вскочит в седло, и ищи ветра в поле.

Он принялся дергать задвижки балконной двери, чертыхаясь, когда пальцы в спешке срывались с тугих запоров, к которым, судя по всему, с зимы еще никто не прикасался. Плюнув, он торопливо покинул библиотеку, быстрым шагом пересек расположенную за ней залу и оказался перед парадной дверью, тоже запертой на все засовы и задвижки. Каким образом Софье удалось выскользнуть из этой крепости? Почему нет ни одного слуги? Ведь наверняка же не всем из них позволено отдыхать, кто-то должен бодрствовать, чтобы быть готовым услужить хозяевам, если тем потребуется что-нибудь среди ночи.

Но никто так и не пришел ему на помощь. Тем не менее Адам кое-как справился с запорами и распахнул дверь. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралась тихая ночная степь. Было прохладно. Он остановился прислушиваясь. Вдалеке завыл волк. Высокие ковыли шуршали под набегающими порывами ветра. Доносилось какое-то тревожное ритмичное посвистывание. От серебристого света, льющегося с невероятно ясного звездного ночного неба, на дворе было светло как днем. У Адама перехватило дыхание от такой красоты. Он даже на мгновение забыл о том, зачем здесь оказался. Но через пару секунд пришел в себя и поспешил к конюшне. Цокот копыт по камням не оставил сомнений в том, что предмет его забот благополучно отбыл в ночную степь.

– Прошу прощения, барин. Чем могу служить?

Адам обнаружил перед собой гигантского роста человека в отороченной мехом накидке и мешковатых холщовых штанах. У него были длинные волосы и окладистая, как у мужика, борода, хотя держал он себя с уверенностью хозяина.

– Оседлай мне коня, – распорядился Адам. – Такого, который мог бы догнать того казацкого жеребца.

– Другого такого у нас больше нет, барин, – неторопливо заметил богатырь. – Хан – единственный в своем роде.

Адам пристально посмотрел на собеседника. Жесткий умный взгляд черных глаз на крупном, с правильными чертами лице в сочетании с седой гривой и такой же бородой не скрывал недюжинной силы их обладателя. Одежда крестьянская, а речь тем не менее грамотная, уверенная. Адам 29понял, с кем имеет дело. Это был тот редкий случай, когда слуга становится другом своему барину, доверенным лицом, пользуясь его безграничным уважением. И отвечает на это такой исключительной преданностью, которую не вышибить никаким кнутом, никакой плеткой.

– Если ты хочешь добра княжне, – спокойно проговорил Адам, – ты немедленно найдешь такого скакуна, который по крайней мере даст мне возможность догнать ее, Я не сделаю ей ничего плохого. Но ее жизнь меняется, и ей этого не избежать.

Слова растворились в ночной тишине. Борис Михайлов некоторое время рассматривал обшлага своей накидки, потом поднял голову. Он взглянул прямо в глубоко посаженные, спокойные серые глаза графа и, видимо, понял, что тот настроен решительно. Он вспомнил о новорожденной, которую привез когда-то в Берхольское. Он служил княжне так же преданно, как и ее отцу. Он хорошо знал тот мир, откуда прибыл этот сероглазый офицер, и так же хорошо, как и все домашние, представлял, е чем он приехал. Борис Михайлов понимал, что княжне не избежать уготованной ей судьбы. Но он понимал также, что Софье Алексеевне необходимо самой смириться с этой мыслью, иначе ее ждут одни страдания.

– Я оседлаю для вас Пеструшку. – Крестьянин отвернулся к конюшне. – И если вы хотите совет знающего человека, дайте княжне время. Пусть она покатается сколько захочет, потом можете попробовать с ней поговорить. Ветер и степь успокоят барышню.

Через некоторое время он, похмыкивая, вывел из стойла грациозную некрупную лошадь, в которой Адам незамедлительно признал одну из тех резвых, выносливых горных лошадок, которых разводят в Краковской губернии Польши.

– Она унаследовала больше от деда, чем от отца.

Адам не очень ясно понял, к кому именно следует отнести эти слова, но не стал разбираться, коротко поблагодарил мужика и вскочил в седло, размышляя, в какую сторону этих бескрайних степей ему направляться.

– Держитесь Полярной звезды, – буркнул богатырь, шагая к конюшне. – Княжна по ночам всегда ездит на север, в сторону Новгородского тракта.

Всегда! Матерь Божья, и сколько же раз она уносилась по ночам в степь? Адам не был одет для верховой езды, но лишь в тот момент, когда ощутил себя наедине с величественной тишиной просторов, в которых не на чем было остановиться глазу, вспомнил, что безоружен. Отправиться ночью в Дикие Земли хотя бы без такой мелочи, как кинжал, означало почти самоубийственный риск, но, уже тронув лошадь, он решил не возвращаться.

Он скакал почти час, держа курс на Полярную звезду, и вес время слышал, как ветер гуляет в высокой траве, слышан шорохи на своем пути, не понимая, зверь или человек спешит убраться с дороги, но до сих пор не видел даже тени могучего жеребца, несущего на своей спине всадницу с распущенными волосами. Наконец в неверном лунном свете вдали показалось небольшое возвышение, нарушающее удручающую плоскость равнины. На фоне неба стоял казацкий жеребец, подняв голову и принюхиваясь к ветру. Софья Алексеевна сидела неподвижно и смотрела в сторону польской границы.

Неутомимая лошадка Адама быстро сокращала расстояние, разделяющее их. Но как только он приблизился, всадница с решительным выражением лица вскинула пистолет и направила его в грудь непрошеному визитеру.

– Ни шагу больше.

Адам натянул поводья.

– Не могу представить себе, что князь, научив вас стрелять, не сообщил вам, что нельзя наводить пистолет на безоружного человека.

Чуть поколебавшись, он послал свою лошадь вперед. Их взгляды скрестились в безмолвной схватке.

Софья медленно опустила пистолет и отвернулась. Теперь она снова пристально смотрела на запад.

– Очень глупо отправляться в степь без оружия, – проговорила она почти равнодушно. ~ Что вы здесь делаете?

– Я мог бы спросить то же самое у вас, – ответил Данилевский. – Хочу быть уверенным, что у вас есть намерение сегодня ночью вернуться в известное место.

– Это вас не касается! – бросила она, независимо вздернув подбородок. В звездном свете ярко сверкнули темные глаза. Адам понял, что она готова вновь дать волю своему буйному нраву. Однако он не мог себе позволить испугаться.

– Боюсь, это касается меня самым непосредственным образом. До тех пор пока мы не окажемся в Санкт-Петербурге, я несу за вас личную ответственность. Я должен быть уверен, что вам ничто не угрожает и что вы не держите в голове диких мыслей о побеге. – Он говорил преувеличенно сухо, понимая всю неизбежность противостояния, и что чем скорее оно прекратится, тем лучше.

Она прерывисто, глубоко вздохнула и, ни слова не говоря, пришпорила своего жеребца. Хан мгновенно откликнулся, готовясь рвануть вперед. Рискуя позорно вывалиться из седла, Адам перегнулся и изловчился одной рукой схватить коня под уздцы, а другой – крепко сжать запястье Софьи. Действия его были точны и решительны; он надеялся только на свое мастерство обращения с лошадьми; конь Софьи, если бы почувствовал малейшее послабление, мог запросто справиться с неожиданной помехой. В следующее мгновение Адам просто валялся бы на земле.

Однако огромное животное лишь нервно вздрагивало; напряженные мускулы его могучей изогнутой шеи перекатывались под лоснящейся шкурой. Спустя некоторое время, почувствовав замешательство своей хозяйки и непреклонную волю другого человека, жеребец успокоился, затих и опустил голову, терпеливо ожидая, что последует дальше.

Решительность Адама действительно привела Софью в некоторое замешательство. Она оказалась захвачена врасплох и упустила тот единственный момент, когда еще можно было воспользоваться беспрекословным послушанием Хана. Пальцы крепко сжимали ее запястье – не больно, но железной хваткой, которая, безусловно, превосходила ее собственные силы.

– Пустите! – яростно прошипела она. – Черт побери, да пустите же!

Напрягая все силы, она попыталась вырваться, однако пальцы сжались еще крепче вокруг тонкого запястья; набухшая ниточка пульса колотилась в его ладонь.

– Спокойно, – тихо, но настойчиво произнес Адам. – Ради Бога, успокойтесь. Уверяю, мне это доставляет не больше удовольствия, чем вам. Нам предстоит провести в тесном общении долгие четыре недели. Я искренне не хочу быть вашим тюремщиком, Софья Алексеевна! – Он ждал, пока она соберется с мыслями, поймет, что у нее нет выбора. Бесполезно о чем-либо говорить, если решение уже принято.

Софью начала бить дрожь. В этот момент она показалась Адаму маленьким степным зверьком, ощутившим неотвратимость капкана. Она повернулась к нему. Черные глаза были непроницаемы.

– Я понимаю, граф, что вы, полковник гвардии ее императорского величества, обязаны подчиняться приказам и исполнять свои обязанности как послушный безмозглый солдат, каким вы, в сущности, и являетесь. – Презрение было написано на ее красивом лице. – Но у меня в отличие от вас еще сохранились мозги, а потому я не собираюсь с такой легкостью отказываться от права самой решать свою судьбу.

Граф чертыхнулся про себя, проклиная князя Голицына с его необычными методами воспитания. Тщательно скрывая свою досаду и гнев по поводу ее упрямой борьбы с неизбежным, Адам внешне спокойно произнес:

– В таком случае нам предстоит провести четыре недели в спартанских условиях, княжна.

– Что ж, так тому и быть. – В голосе девушки сквозило холодное равнодушие.

– Вы уже готовы вернуться домой? – вежливо поинтересовался он, сделав вид, что не слышал ее последних слов, – Или хотите еще побыть здесь?

– Я хочу остаться одна.

– В пределах вашей спальни – безусловно, – с тем же вежливым спокойствием уточнил Адам.

Дрожь снова пробежала по ее телу, но на этот раз Софья быстро сумела взять себя в руки. В эту ночь ей от него не избавиться, разве что за дверью собственной спальни. Придется с этим смириться. Но утром она возобновит наступление на деда. Не может быть, чтобы он всерьез собрался принести ее в жертву на алтарь семейных и государственных обязательств.