Текст книги "Нортенгерское аббатство (сборник)"

Глава XVIII

Душа Кэтрин переполнялась счастием, и юная дева едва ли сознавала, что миновало дня два или три, а она не виделась с Изабеллой более пары минут кряду. Впервые она ощутила сие и завздыхала по обществу подруги однажды утром, когда расхаживала по бювету подле г-жи Аллен, лишенная возможности говорить либо слушать; не успела Кэтрин и пяти минут протосковать о дружестве, как предмет такового появился и, пригласив ее на тайное совещанье, отвел к скамьям.

– Это мое любимое место, – сказала Изабелла, когда они уселись на скамью меж дверей, откуда открывался сносный вид на всех, кто в оные двери входил, – оно такое уединенное.

Кэтрин, заметив, что взор Изабеллы то и дело обращается к тем либо иным дверям, словно в пылком ожиданьи, и припомнив, сколь часто ложно обвинена была в лукавстве, сочла, что ныне ей представилась блестящая возможность взаправду оное явить, а посему весело сказала:

– Не переживай, Изабелла. Джеймс скоро будет здесь.

– Пф-ф! Драгоценнейшее созданье, – ответствовала та, – ужель ты полагаешь меня простушкою, что желает навсегда прицепить его к своему локтю? Веки вечные быть вместе – сие просто чудовищно; над нами станет хихикать весь город. Так, значит, ты едешь в Нортенгер! Я потрясающе сему рада. Насколько я понимаю, сие одно из блистательнейших старых поместий Англии. Я жду от тебя подробнейших описаний.

– И ты их, разумеется, получишь, насколько я в силах буду таковые дать. Но кого ты выглядываешь? Твои сестры должны прийти?

– Никого я не выглядываю. Надо же куда-то смотреть, а ты знаешь, какие глупости вытворяет мой взгляд, когда мысли мои витают в сотне миль отсюда. Я потрясающе рассеянна; по-моему, я наирассеяннейшее существо на земле. Тилни говорит, с людьми определенного склада всегда так.

– Но, Изабелла, я думала, ты хочешь мне что-то сказать?

– О! Да, точно. Вот подтвержденье моим словам. Бедная моя голова. Я напрочь забыла. Итак, дело вот в чем: я только что получила письмо от Джона; о содержаньи ты наверняка догадываешься.

– Вообще-то нет, не догадываюсь.

– Бесценнейшая любовь моя, не стоит так ужасно притворяться. О чем ему писать, как не о тебе? Ты сама отлично понимаешь, что он влюблен в тебя по уши.

– В меня? Милая Изабелла!

– Ну знаешь, бесценная моя Кэтрин, сие просто-напросто нелепо! Скромность и все такое – это по-своему неплохо, но честное слово, капелька обыкновеннейшей честности порою тоже вполне уместна. Я и не догадывалась, как трудно мне придется! Ты напрашиваешься на комплименты. Его ухаживанья были таковы, что заметил бы даже ребенок. И всего лишь за полчаса до его отбытья из Бата ты его ободрила весьма недвусмысленным образом. Так он мне пишет; а еще – что, можно сказать, сделал тебе предложенье и ты восприняла его авансы наилюбезнейшим манером; и теперь он хочет, чтобы я с тобою побеседовала, и передает тебе всяческие комплименты. Так что напрасно ты прикидываешься, будто ничего не знаешь.

Кэтрин со всем жаром правдивости изумилась подобному заявленью, провозгласила, что ни единое подозренье о влюбленности г-на Торпа никогда ее не посещало, и, следовательно, она никак не намеревалась его поощрять.

– Что до его ухаживаний – честное слово, уверяю тебя, я ни мгновенья их не сознавала; разве что сразу по приезде он пригласил меня танцевать. Касательно же его предложенья или подобия оного – здесь какая-то необъяснимая ошибка. Я, знаешь ли, не смогла бы такое проглядеть! И клянусь чем угодно – я торжественно отрицаю, что мы обменялись хоть словом подобного рода. Последние полчаса пред его отъездом! Все это сплошь совершенное недоразуменье, ибо в то утро я не виделась с ним ни единожды.

– Однако вы абсолютно точно виделись, ибо все утро ты провела в Эдгарз-билдингз – в тот день пришло согласие твоего отца, – и я вполне уверена, что пред твоим уходом вы с Джоном некоторое время провели наедине в салоне.

– Правда? Ну, как скажешь, – видимо, так оно и было… но я сего не помню совершенно. Теперь я вспомнила, что была у вас и видела его со всеми прочими вместе… но чтобы мы хоть пять минут провели наедине… Впрочем, без толку спорить: что бы он ни говорил, я не помню ни слова, и сие наверняка убедит тебя, что я ничего подобного не думала, не ждала и от него не желала. Меня безмерно тревожит, что он питает ко мне привязанность, – но честное слово, я тут ни при чем; я вовсе не имела о сем представления. Прошу тебя, раскрой ему глаза как можно скорее и скажи, что я молю о прощении… то есть… я не знаю, что́ тут надо сказать… но внуши ему то, что я имею в виду, как сие наиболее подобает. Ни единого непочтительного слова я не скажу о твоем брате, Изабелла; но ты прекрасно знаешь – если и могу я думать о некоем мужчине более, нежели обо всех прочих, мужчина сей – не он. – Изабелла не отвечала. – Милая моя подруга, не сердись на меня. Вряд ли твой брат так уж сильно ко мне привязан. И мы с тобой, знаешь ли, все равно будем сестрами.

– Да-да, – краснея, – есть много путей к сестринству. Что-то я отвлеклась. Итак, драгоценнейшая моя Кэтрин, похоже, ты настроена решительно против бедняги Джона, да?

– Я определенно не могу ответить взаимностью на его привязанность и с равной определенностью никогда не желала ее поощрять.

– Раз так, я, конечно, не стану долее тебя дразнить. Джон хотел, чтобы я с тобою побеседовала; я так и поступила. Но должна сознаться, едва прочтя его письмо, я подумала, как сие глупо и неблагоразумно; вряд ли пошло бы на пользу вам обоим, ибо на что вы стали бы жить, если бы, допустим, соединились в браке? Конечно, оба вы располагаете некими средствами, однако нынче содержать семью – не пустяк; и что бы там ни говорили романисты, без денег счастья не будет. Удивительно, что Джон мог такое надумать; очевидно, он не получил моего последнего письма.

– Так ты не винишь меня? Ты убедилась, что я никогда не желала ввести в заблужденье твоего брата, до сего момента и не подозревала, будто ему нравлюсь?

– Ах! В сем, – со смехом отвечала Изабелла, – я не стану делать вид, будто постигаю, каковы могли быть прежде мысли твои и планы. Тебе самой сие известно лучше. Случается крошечный безвредный флирт, не более, и человек нередко бывает понуждаем ободрить другого более, нежели готов признать. Однако уверяю тебя, я последняя в этом мире, кто сурово тебя осудит. Все сие дозволено юности и жизнерадостности. Не всегда сегодня думаешь то же, что и вчера. Преображаются обстоятельства, переменяются мненья.

– Но мое мненье о твоем брате никогда не переменялось; оно всегда было одинаково. Ты живописуешь то, чего не было.

– Драгоценнейшая моя Кэтрин, – отвечала Изабелла, вовсе не слушая. – Ни за что на свете я не стану подталкивать тебя к помолвке, прежде чем ты разберешься в себе. Не будет мне оправданья, пожелай я, чтобы ты принесла в жертву свое счастье, дабы только усладить моего брата, ибо он мой брат; к тому же он, знаешь ли, вполне может быть счастлив и без тебя; люди редко соображают, чего хотят, а особенно юноши – они так потрясающе переменчивы и непостоянны. Я вот что хочу сказать: отчего мне следует ценить счастье брата выше, нежели счастье подруги? Понятье о дружбе мне очень важно, ты сама знаешь. Но превыше всего, драгоценнейшая моя Кэтрин, не торопись. Поверь мне, если чересчур поспешишь, будешь расплачиваться всю жизнь. Тилни говорит, ни в чем так не заблуждаются люди, как в собственных чувствах, и я считаю, что он абсолютно прав. Ах. Вот и он; не беспокойся, наверняка он нас не увидит.

Кэтрин подняла голову и узрела капитана Тилни; Изабелла же, не успев договорить, пришпилила его взглядом и тем самым вскоре добилась вниманья. Капитан Тилни тотчас приблизился и уселся туда, куда его пригласила ее рука. От первой же фразы его Кэтрин содрогнулась. Говорил он тихо, однако она разобрала:

– Как? Вечно под наблюденьем – лично или же чрез посланцев!

– Пф-ф, ерунда! – отвечала Изабелла тем же полушепотом. – Зачем вы внушаете мне такое? Если я в сем уверюсь… дух мой, знаете ли, жаждет свободы.

– Жаль, что несвободно сердце. Сердца мне бы достало.

– Сердце! На что вам сердца? Вы, мужчины, вовсе лишены сердец.

– Пускай мы лишены сердец, однако обладаем глазами; и они терзают нас с лихвою.

– В самом деле? Мне жаль сие слышать; жаль узнать, что они во мне обнаруживают нечто столь неприятное. Я отвернусь. Сие вас утешит, надеюсь, – поворачиваясь к нему спиною. – Надеюсь, теперь глаза ваши не терзаемы.

– Напротив, они терзаемы как никогда; абрис цветущей ланиты виден по-прежнему – одновременно чрезмерно и недостаточно.

Все сие Кэтрин услышала и, лишившись самообладанья, слушать долее не могла. Поражаясь, как выносит сие Изабелла, и ревнуя за брата, Кэтрин поднялась, сказала, что ей следует поискать г-жу Аллен, и предложила прогуляться. К сему, однако, Изабелла склонности не выказала. Она так потрясающе устала, и парадировать по бювету столь отвратительно; она непременно пропустит сестер, если двинется с места; она ждет сестер с минуты на минуту; посему драгоценнейшая Кэтрин должна ее извинить и сесть обратно. Но Кэтрин тоже умела упрямиться; и поскольку г-жа Аллен как раз приблизилась и пожелала возвратиться домой, Кэтрин ушла с нею из бювета, оставив Изабеллу с капитаном Тилни. В великом беспокойстве покидала она этих двоих. Ей мнилось, будто капитан Тилни влюбляется в Изабеллу, а та бессознательно его ободряет; наверняка бессознательно, ибо привязанность Изабеллы к Джеймсу безусловна и общепризнанна, как ее помолвка. Невозможно усомниться в верности Изабеллы или доброте намерений; и все же на протяженьи их беседы Изабелла вела себя странно. Лучше бы она болтала как обычно, размышляла Кэтрин, лучше бы реже поминала о деньгах и не так радовалась появленью капитана Тилни. Как странно, что она не постигает его восхищенья. Кэтрин желала намекнуть о сем подруге, предостеречь, предотвратить всю боль, кою чрезмерное жизнелюбие Изабеллы рискует причинить и капитану, и Джеймсу.

Лестность чувств Джона Торпа не сгладила бездумности его сестры. В искренность его расположенья Кэтрин верила едва ли более, нежели сей искренности желала; ибо она помнила, что он умеет ошибаться, а его заявленья о предложении и ее ободреньи убедили ее, что ошибается он порою вопиюще. Таким образом, ее тщеславье потешилось мало – главным образом потешилось удивленье. Ее живо изумляло, что он полагает стоящим воображать, будто в нее влюблен. Изабелла говорила о его ухаживаньях; Кэтрин же таковых не замечала; однако Изабелла сказала много такого, что, надеялась Кэтрин, сказано было по неосмотрительности и повторено не будет; и на сем юная дева с радостью погрузилась в душевный покой.

Глава XIX

Миновали несколько дней, и Кэтрин, хоть и не дозволяя себе заподозрить подругу, невольно наблюдала за оной со всею пристальностью. Результаты наблюдений не ласкали душу. Изабеллу словно подменили. Когда Кэтрин лицезрела ее в кругу ближайших друзей в Эдгарз-билдингз или на Палтни-стрит, перемена манер была столь мала, что осталась бы незамеченной, не заходи дело дальше. Порою Изабеллу охватывали отчасти томное безразличие или рассеянность, коей она так гордилась и о коей Кэтрин прежде слыхом не слыхивала; впрочем, не будь симптомов серьезнее, сие лишь наделило бы Изабеллу новым изяществом и разожгло к ней интерес. Но когда Кэтрин встречала Изабеллу в обществе – Изабеллу, что принимала авансы капитана Тилни с охотою, равной его охоте таковые делать, и дарила его вниманьем и улыбками едва ли менее, чем Джеймса, – перемена становилась чересчур явной и взгляда избегнуть не могла. Что означает сие шаткое поведенье, чего добивается подруга – сего Кэтрин была не в силах уразуметь. Не может быть, чтобы Изабелла сознавала, какую причиняет боль; но подобное своенравное недомыслие возмущало Кэтрин. Страдал Джеймс. Она видела, что он угрюм и беспокоен; и сколь бы невнимательна к его нынешнему душевному покою ни была женщина, отдавшая ему сердце, для Кэтрин покой сей был важен всегда. Кроме того, она всерьез тревожилась за капитана Тилни. Внешность его не услаждала взора Кэтрин, однако имя служило порукой ее благосклонности, и юная дева с искренним сочувствием воображала его грядущее разочарованье; невзирая на его речи, кои почудились ей в бювете, поведенье его было несовместно с осведомленностью о помолвке Изабеллы, и Кэтрин, поразмыслив, сочла, что он, конечно, о помолвке не осведомлен. Возможно, он ревнует к ее брату, сопернику; в остальном же, вероятно, Кэтрин все неверно поняла и ничего более не происходит. Она желала нежными увещеваньями напомнить Изабелле о ее положеньи, вынудить подругу узреть сию двойную недоброту; однако вечно лишена была возможности либо понятливости, для увещеваний потребных. Если выдавался шанс намекнуть, Изабелла всякий раз не понимала намека. Посреди сих огорчений Кэтрин утешал один лишь отъезд семейства Тилни: путешествие в Глостершир состоится через несколько дней, и отъезд капитана Тилни по меньшей мере восстановит мир во всех душах, за вычетом его собственной. Капитан Тилни, однако, ныне уезжать не собирался; он не отправится в Нортенгерское аббатство; он пребудет в Бате. Узнав сие, Кэтрин мгновенно приняла решение. Юная дева обратилась к Генри Тилни – она сожалела о явном неравнодушии капитана к юной г-же Торп и молила его брата сообщить капитану о помолвке.

– Моему брату о сем известно, – был ответ Генри.

– Да? Отчего же он не уезжает?

Генри Тилни не ответил и заговорил было о другом; но Кэтрин с жаром продолжала:

– Отчего вы не уговорите его уехать? Чем дольше он остается здесь, тем хуже ему придется в итоге. Прошу вас, посоветуйте ему ради него самого и ради всех нас срочно уехать из Бата. Со временем разлука уймет его переживания; но здесь ему не на что надеяться, и пребыванье его оделит его одною лишь мукой.

Генри улыбнулся:

– Я уверен, сего мой брат не захочет.

– Так вы его уговорите?

– Уговоры мне не подвластны; и простите меня, если я даже не попытаюсь его уговаривать. Я сам сообщил ему, что юная госпожа Торп помолвлена. Он понимает, что делает, и сам себе хозяин.

– Нет, он не понимает, что делает! – вскричала Кэтрин. – Он не понимает, какую боль причиняет моему брату. Джеймс ничего такого мне не говорил, но я знаю, что ему очень тягостно.

– И вы уверены, что в сем виновен мой брат?

– Абсолютно уверена.

– Ухаживанья моего брата за юной госпожою Торп ранят господина Морлэнда или же ее приятье таковых?

– Разве это не одно и то же?

– Мне думается, господин Морлэнд узрел бы разницу. Ни единого мужчину не оскорбит чужое восхищенье женщиной, которую он любит; только женщина одна способна обратить сие в муку.

Кэтрин покраснела за подругу и ответила:

– Изабелла не права. Но я уверена, что она никого не хочет мучить, она очень привязана к моему брату. Она влюбилась в него с первого взгляда, а пока мы не знали, одобрит ли их брак мой отец, она волненьями довела себя чуть ли не до лихорадки. Вы же видите, что она привязана к нему.

– Я понимаю: она влюблена в Джеймса и кокетничает с Фредериком.

– Ах нет, не кокетничает! Женщина, влюбленная в одного, не может кокетничать с другим.

– Вполне вероятно, она не будет любить столь успешно или столь успешно кокетничать, сколь сие удалось бы, если б дама не распылялась. Обоим джентльменам придется несколько уступить.

После краткой паузы Кэтрин заговорила вновь:

– Значит, вы считаете, что Изабелла не так уж привязана к Джеймсу?

– Мне не подобает иметь мненье на сей счет.

– Но чего хочет ваш брат? Если он знает о ее помолвке, чего он добивается, зачем так себя ведет?

– Вы допрашиваете весьма пристрастно.

– Разве? Я спрашиваю только о том, что желаю услышать.

– Но только ли о том вы спрашиваете, что я в силах прояснить?

– Мне представляется, да; ибо вам наверняка ведома душа вашего брата.

– Касательно души моего брата, как вы сие называете, я сейчас могу лишь строить догадки.

– И?

– И! Нет уж, раз мы играем в угадайку, будемте гадать поодиночке. Нет ничего жальче, нежели руководствоваться домыслами из вторых рук. Посылки пред вами. Брат мой – жизнелюбивый и, вероятно, порою безрассудный молодой человек; он знаком с вашей подругою около недели, а о помолвке ее знает почти столько же, сколько знает ее саму.

– Ну, – молвила Кэтрин, с минуту поразмыслив, – вы можете вывести из сего намеренья вашего брата; однако я совершенно точно не могу. Но ужели ваш отец не обеспокоен? Разве он не хочет, чтобы капитан Тилни уехал? Капитан наверняка отбудет, если с ним поговорит ваш отец.

– Дорогая моя госпожа Морлэнд, – отвечал Генри, – возможно ли, что вы чуточку заблуждаетесь, столь обаятельно заботясь о душевном покое своего брата? Быть может, вы заходите капельку слишком далеко? Поблагодарит ли он вас – от себя или же от имени юной госпожи Торп – за предположенье, что привязанность ее – или, во всяком случае, пристойное ее поведенье – безусловно возможны лишь в отсутствие капитана Тилни? Ужели он в безопасности, лишь когда вокруг никого нет? Ужели сердце ее верно ему, лишь когда никем более не ублажаемо? Не может быть, чтобы ваш брат так думал, – и уверяю вас, он не пожелал бы, чтобы так думали вы. Я не говорю: «Не тревожьтесь», ибо знаю, что ныне вы тревожитесь; но постарайтесь тревожиться как можно меньше. Вы не сомневаетесь во взаимной привязанности вашего брата и подруги, а посему не сомневайтесь, что меж ними нет места подлинной ревности; не сомневайтесь, что меж ними невозможны длительные разногласья. Их сердца открыты друг другу, как не могут открыться вам; они оба точно знают, что потребно и что возможно снести; не беспокойтесь – один не станет дразнить другого, выходя за рамки того, что мило сердцу.

Видя, что она по-прежнему охвачена сомненьями и мрачна, он прибавил:

– Фредерик не уезжает из Бата с нами, но, вероятно, задержится после нашего отъезда ненадолго – наверное, всего на несколько дней. Его отпуск вскоре завершится, и ему надлежит вернуться в полк. И чем тогда обернется их знакомство? Две недели офицерская столовая будет пить за Изабеллу Торп, а та с вашим братом месяц станет хохотать над страстью бедного Тилни.

Кэтрин более не противоборствовала утешенью. Она отражала его атаки на протяженьи всей речи Генри Тилни, однако теперь утешенье пленило ее. Генри Тилни наверняка знает лучше. Она упрекнула себя за непомерные страхи и вознамерилась более не раздумывать о сем предмете с подобной серьезностью.

Решимость ее укрепило поведенье Изабеллы при расставаньи. Последний вечер Кэтрин в Бате семейство Торп провело на Палтни-стрит, и поведенье влюбленных ничем не встревожило Кэтрин и не породило дурных предчувствий при отъезде. Джеймс был бодр духом, а Изабелла являла крайне обворожительную безмятежность. Сердце ее полонено было главным образом нежностью к подруге, но в подобный момент сие допустимо; один раз Изабелла сухо возразила любимому, один раз отдернула руку; но Кэтрин помнила наставления Генри и все сие списала на благоразумие привязанности. Объятья, слезы и клятвы при расставании прелестных дам вообразить нетрудно.

Глава XX

Г-н и г-жа Аллен сожалели о разлуке с юной подругою – ее благодушие и жизнерадостность обращали ее в ценную спутницу, а забота о ее развлеченьях мало-помалу приумножала их собственные. Впрочем, она была так счастлива поехать с юной г-жою Тилни, что чета Аллен удержалась от возражений; а поскольку они собирались пробыть в Бате еще какую-то неделю, им недолго предстояло скучать. Г-н Аллен проводил Кэтрин на Милсом-стрит, где ей надлежало позавтракать, и узрел, сколь радушно приняли ее новые друзья; однако столь велика была ажитация юной девы, очутившейся в кругу сего семейства, и столь непомерен страх ошибиться хоть в самой малости и лишиться их доброго мненья, что в смятеньи первых пяти минут она почти мечтала вернуться с г-ном Алленом на Палтни-стрит.

Вскоре манерами юной г-жи Тилни и улыбкою Генри переживанья отчасти были сглажены; однако непринужденность не посетила юную деву; и неустанное вниманье генерала тоже не особо подбадривало ее. Вот именно – пускай сие покажется нелепым, однако она подозревала, что ей, быть может, полегчало бы, если б о ней меньше заботились. Его беспокойство о ее удобстве – его беспрерывные уговоры поесть и его непрерывные опасенья, что ни одно блюдо не пришлось ей по вкусу, – хотя она в жизни не видала за завтраком такого разнообразия яств – ни на миг не дозволяли ей позабыть, что она гостья. Она чувствовала, что совершенно не стоит такого почтения, и не знала, как на него отвечать. Нетерпенье генерала, порожденное ожиданьем старшего сына, равно не способствовало невозмутимости Кэтрин, как и неудовольствие, кое генерал выразил, едва капитан Тилни наконец сошел к столу. Немало боли доставили Кэтрин отеческие попреки, кои помстились ей несообразными проступку, и беспокойство ее возросло, когда обнаружилось, что она сама явилась основным поводом нотации и генерал негодует на опозданье капитана главным образом потому, что тот являет неуважение к юной г-же Морлэнд. Сие поставило Кэтрин в очень неприятное положенье, и она отчаянно сочувствовала капитану Тилни, хотя ей не приходилось надеяться на его благоволение.

Он выслушал отца в молчании и к защите не прибегнул; сие подтвердило опасенья Кэтрин, что треволненья души его из-за дум об Изабелле, вероятно, долго не давали ему уснуть и стали истинной причиною запоздалого пробужденья. Кэтрин впервые очутилась непосредственно в обществе капитана и рассчитывала составить мненье о нем, но едва ли слышала его голос, пока в столовой пребывал генерал; и бодрость капитанова духа так пострадала, что и после она разобрала только шепот, обращенный к Элинор:

– Вот уж я обрадуюсь, когда вы все уедете.

Суета отъезда не доставила радости. Когда сундуки сносились по лестнице, пробило десять, а в сей час генерал назначал удалиться с Милсом-стрит. Его пальто не вручили ему лично, но расстелили в кюррикеле, где генералу предстояло ехать вместе с сыном. Срединное сиденье в карете не опустили, хотя в ней предстояло ехать троим, и дочерина служанка так набила экипаж свертками, что юной г-же Морлэнд негде было сесть; сие дурное предчувствие столь потрясло генерала, когда он подсаживал гостью в карету, что юной деве стоило некоторых затруднений спасти собственный новехонький несессер, дабы оное хранилище принадлежностей для письма не вышвырнули на улицу. В конце концов двери за тремя девами закрылись, и все тронулись умеренным шагом, коим роскошная, откормленная четверка джентльмена обычно преодолевает тридцать миль – таково было расстоянье от Бата до Нортенгера, и его надлежало теперь поделить надвое. Душа Кэтрин воспрянула, едва они выехали за ворота; ибо с юной г-жою Тилни скованность не мучила ее, и, завороженная совершенно новой дорогою, аббатством впереди и кюррикелем сзади, она узрела Бат в последний раз без сожалений и всякую дорожную веху лицезрела ранее, чем ожидала. Далее последовала скука двухчасового ожиданья на Петти-Франс, где заняться было нечем – только есть, не будучи голодными, и бродить, вовсе не наблюдая достопримечательностей, – и восхищенье Кэтрин манерою их путешествия, фешенебельной каретою с четверкой – форейторы в щегольских ливреях размеренно поднимаются на стременах, многочисленные верховые застыли в седлах – несколько уступило пред натиском сего неудобства. Будь их собранье совершенно приятным, задержка обернулась бы пустяком; но генерал Тилни, хотя человек весьма очаровательный, неизменно подавлял живость своих детей, и за исключеньем его, едва ли кто-то вымолвил хоть слово; наблюденье сие в сочетаньи с недовольством генерала всем, что способен был предоставить им постоялый двор, и генеральским сердитым понуканьем половых вынуждало Кэтрин с каждым мигом трепетать пред генералом все больше и словно бы растянуло два часа в четыре. В конце концов, однако, был отдан приказ выдвигаться; и Кэтрин немало удивилась, когда генерал предложил ей на остаток путешествия занять его место в кюррикеле: день хорош, и генерал желает, чтобы она как можно лучше разглядела окрестности.

Вспомнив, что думает г-н Аллен касательно открытых экипажей молодых людей, Кэтрин вспыхнула и поначалу решила было отказаться; но затем великое почтенье к суждениям генерала Тилни пересилило: он не мог предложить ей ничего неподобающего; и через несколько минут она очутилась в кюррикеле с Генри и на седьмом небе от счастья. Кратчайшая проба убедила Кэтрин, что кюррикель – наипрелестнейший экипаж в мире; карета, запряженная четверкою, катила, разумеется, весьма величественно, однако она тяжела, поездка в ней хлопотна, и к тому же Кэтрин не так просто было забыть, что карета два часа стояла на Петти-Франс. Кюррикелю хватило бы половины сего времени, а поджарые лошади склонны были двигаться так проворно, что, если б генерал не назначил карету возглавлять процессию, кюррикель с легкостью вырвался бы вперед через полминуты. Однако преимуществами своими кюррикель был обязан не только лошадям; Генри правил столь умело, столь спокойно – не суетясь, не кичась пред спутницей и не ругаясь на животных, – манером столь отличным от единственного джентльмена-возницы, с коим Кэтрин имела власть его сравнить! И к тому же шляпа его сидела так прекрасно, а многочисленные складки пальто дышали столь уместной весомостью. Быть его пассажиркою – безусловно, величайшее счастье на свете, уступающее только счастью с ним танцевать. Вдобавок ко всем прочим восторгам, ныне она слушала хвалы себе самой; по меньшей мере, благодарности от имени сестры за доброту, коя дозволила Кэтрин отправиться к юной г-же Тилни погостить; объявленье сего подлинной дружбою, коя порождает истинную признательность. Обстоятельства сестры неудачны, сказал Генри, – у нее нет дамы-компаньонки, а вследствие нередких отлучек отца – порой и вообще никаких компаньонов.

– Но как такое возможно? – спросила Кэтрин. – А вы разве живете не с нею?

– Нортенгер – лишь наполовину мой дом; я обитаю в собственном доме в Вудстоне, почти в двадцати милях от отцовского, и по необходимости часть времени провожу там.

– Как вам, должно быть, жаль туда уезжать!

– Мне всегда жаль разлучаться с Элинор.

– Да; но помимо вашей привязанности к ней, вы наверняка любите аббатство! Если привыкнуть к такому жилищу, обыкновенный пасторат, вероятно, покажется весьма неприятным.

Он улыбнулся:

– Ваше представленье о сем аббатстве весьма благосклонно.

– Ну еще бы. Это же старый дом, как в книгах?

– А готовы ли вы столкнуться со всеми ужасами, кои зданье, подобное тому, что «в книгах», способно породить? Бестрепетно ли ваше сердце? Готовы ли нервы к раздвижным панелям и гобеленам?

– О да! – по-моему, меня не так уж легко напугать, если в доме будет столько народу, – и кроме того, он не бывал необитаем и заброшен годами – а потом в него, ничего не подозревая, без предупрежденья возвращается семья, как это обычно случается.

– Безусловно нет. Нам не придется ощупью пробираться в залу, тускло озаренную гаснущими углями в камине, – и мы не будем принуждены расстилать постели на полу в комнате без окон, дверей и мебели. Однако вы, очевидно, сознаете, что когда юная дева (любым манером) вводится в подобное жилище, она непременно обитает вдали от домашних. Те уютно почивают в своем крыле; она же по отдельной лестнице и многочисленным сумрачным коридорам чопорно сопровождаема престарелой экономкою Дороти в апартаменты, что не открывались с тех пор, как лет двадцать назад скончался некий кузен или еще какая родня. Переживете ли вы сей церемониал? Не откажет ли вам рассудок, едва вы очутитесь в сих сумрачных покоях – слишком высоких и обширных, освещенных лишь хилыми лучами одинокого светильника; где стены увешаны гобеленами, на коих явлены фигуры в человеческий рост, а кровать, темно-зеленая или же из пурпурного бархата, наводит на мысль о похоронах? Не екнет ли у вас сердце?

– Ах! Но подобного со мною, конечно, не случится.

– Сколь устрашенно будете вы разглядывать обстановку ваших апартаментов! И что различите вы? Не бюро, туалетные столики, гардеробы или же комоды, но у одной стены, допустим, разбитую лютню, у другой – величественный сундук, коего не открыть никакими усильями, а над камином – портрет красавца-воина, чьи черты столь непостижимо поразят вас, что вы не сможете отвести от него взора. Тем временем Дороти, не менее пораженная вашим появленьем, взирает на вас в великой ажитации и роняет пару-тройку невнятных намеков. Более того: дабы вас воодушевить, она дает вам поводы увериться, что сие крыло аббатства, несомненно, населено призраками, и сообщает, что, если вы позовете, никто из домочадцев не услышит. С сим прощальным приветом она делает книксен и удаляется – вы слушаете, как затихают шаги, пока доносятся последние отзвуки эха, – а когда, упав духом, вы пытаетесь запереть дверь, в нарастающей тревоге обнаруживаете, что оная лишена замка.

– Ах! Господин Тилни, какой ужас! Это же прямо как в книге! Но сие не может приключиться со мной. Я уверена, ваша экономка – никакая не Дороти. Ну, а что потом?

– Вероятно, в первую ночь не имеет места поводов для дальнейших страхов. Преодолев непобедимый ужас пред кроватью, вы отправляетесь почивать, и судьба одаряет вас несколькими часами беспокойных грез. Однако на вторую – или в крайнем случае на третью — ночь после вашего прибытия, пожалуй, случится свирепая гроза. Оглушительные раскаты грома, что сотрясают дом до основанья, станут рокотать в горах поблизости – и в миг устрашающего порыва ветра, сопровождающего сей гром, вам, наверное, помстится, будто вы разглядели (ибо светильник не погас), как одна половина стенного панно колышется яростнее другой. Не в силах, разумеется, подавить любопытство в минуту, когда ему столь уместно потакать, вы тотчас встанете и, накинув пеньюар, устремитесь исследовать сию тайну. После очень кратких поисков вы обнаружите прореху в гобелене, замаскированную столь искусно, что внимательнейший взгляд ее не различит, а за нею взору вашему тут же явится дверь – каковую дверь, запертую лишь массивной решеткою и висячим замком, вы после некоторых усилий с успехом отопрете и со светильником в руке шагнете в сводчатую келью.

– Вовсе нет; для таких подвигов я слишком перепугаюсь.

– Как? Даже после того, как Дороти даст вам понять, что из ваших апартаментов в часовню Святого Антония, что едва ли в двух милях от аббатства, ведет тайный подземный ход? Ужели отступите вы пред столь незатейливым приключением? Нет-нет, вы шагнете в сводчатую келью, а оттуда – в череду других, ничего замечательного в них не обнаружив. В одной, вероятно, найдется кинжал, в другой – пара капель крови, а в третьей – обломки некоего пыточного инструмента; однако ничего выдающегося, и поскольку светильник ваш почти догорит, вы повернете назад, к своим апартаментам. Но когда вы вновь окажетесь в сводчатой келье, взор ваш привлечен будет громадным старомодным шкафом из черного дерева с позолотою, кой остался вами незамечен, хотя прежде вы внимательно озирали обстановку. Понуждаема неодолимым предчувствием, вы подбежите к нему, отопрете двери и обыщете всякий ящик – по видимости, ничего, за исключеньем немалого запаса брильянтов. Но наконец, коснувшись тайной пружины, вы открываете внутреннее отделенье… появляется бумажный сверток… вы хватаете его… сие многостраничная рукопись… и с сим драгоценным сокровищем вы спешите к себе в покои, но едва успеваете разобрать: «О Ты, кто бы ни был ты, в чьи руки попадут сии записки бессчастной Матильды…» – как светильник ваш внезапно гаснет, и вы остаетесь в кромешной тьме.