Текст книги "Исцеляющая"

Несмотря на неприязнь Эйвы, не смирившейся с тем, что Кармен – не ее мать, оба они быстро стали необходимы друг другу. Теперь они были одной семьей, и все втроем пытались не унывать.

– Как же здорово, что ты снова дома!

Кармен крепко прижала к себе Эйву. Выпирающий живот мачехи колыхался между ними. Но не успела она заключить падчерицу в объятия, как та ловко вывернулась из них.

– У нас огромные планы на нынешний вечер, – как ни в чем не бывало продолжила Кармен, привыкшая к строптивости девочки. – Бренда сподобилась испечь пирог, а ты ведь знаешь, что она берется за стряпню разве что под дулом пистолета.

– В следующий раз я, пожалуй, возьмусь кухарить, только если кто-нибудь из вас помрет, – заверила, подходя к ним, Бренда – высокая и гибкая, как ива, женщина с короной рыжих волос.

При всей своей тонкости она была сильной и имела властный, даже царственный вид. Мейкон прозвал ее Мстительной павлинихой Пикок, хотя ему хватало ума не произносить это вслух в присутствии Бренды.

– Как ты себя чувствуешь, детка? – спросила та, в свою очередь обнимая Эйву. От нее пахло корицей.

– Почему все меня об этом спрашивают?

– Люди всегда так делают, когда не знают, что сказать, – без обиняков объяснила бабушка Уоша.

– С ней все в полном порядке, – заверил подошедший Мейкон. – А скоро будет совсем хорошо, – прибавил он.

Бренда еще раз обняла Эйву и сказала:

– Ну, чем бы это ни было, мы со всем справимся. Так что не волнуйся понапрасну, детка.

– Хорошо, мэм. – Эйва украдкой выглянула из-под руки Бренды.

– Вижу, тебе не терпится поболтать с Уошем, – заметила та ее взгляд и выпустила девочку из объятий.

Эйва с Уошем стояли под козырьком крыльца. Мальчик был еще бледен, однако выглядел вполне здоровым.

– Привет, – тихо сказал он.

– Надеюсь, ты не собираешься по новой демонстрировать мне свое пузо? Потому что, откровенно говоря, смотреть там особо не на что. Помнишь ту гигантскую зефирину из последних «Охотников за привидениями»? Так вот, один в один – твоя копия.

– Заткнись, – прыснул Уош.

– А мне потом кошмары снились.

– Заткнись! – повторил он и наконец обнял ее. От него пахло сосновой хвоей, травой и рекой.

– Ладно, хорош, – оборвал подошедший Мейкон. – Идемте за стол. Я есть хочу.

Ужин оказался мешаниной из сладостей, вредностей, разговоров о больнице и о происходящем в городе, о том, что пишут в Интернете насчет авиашоу, а также о том, сколько перепостов набрало видео.

Они не говорили лишь об одном, хотя все время ходили вокруг да около. О том, что именно произошло в тот день. Что и как тогда сделала Эйва. Почему она ни о чем не помнит? Неужто рана действительно просто затянулась? А Уош? На самом ли деле он выздоровел? Взрослые весь вечер упорно молчали, затолкав свое любопытство глубоко в глотки, будто диковинные шпагоглотатели.

После ужина Уош с Эйвой вернулись на крыльцо. Глядя на звезды, они слушали рассказы Мейкона, Кармен и Бренды, вспоминавших о том, каким был Стоун-Темпл прежде, – такое направление приняла беседа после обсуждения репортажей о «вторжении» в город орд приезжих.

– Тебе больно? – вдруг спросил Уош.

– А что у меня должно болеть?

– Ну, что-нибудь, – пожал он плечами. – Ты вроде как сама не своя.

– Такому заядлому чтецу следует выражать свои мысли несколько яснее, Уош.

– Чем богаты, – ответил он.

Тут на крыльцо запрыгнул сверчок. Замерев на истертых дубовых досках, насекомое уставилось на детей. Однако петь для них сверчок явно не собирался.

– Во всяком случае, ты понимаешь, о чем я.

Эйва, конечно же, понимала, хотя ни за что бы в этом не созналась. Поняла практически сразу же после того, как очнулась в больнице. В тот день она почувствовала себя настолько хорошо, что смогла самостоятельно подняться с койки и пойти в ванную. Отец бросился ей помогать, но дочка вполне унаследовала материнское упрямство. Оттолкнув протянутую руку, она медленно, будто улитка, доплелась до ванной комнаты, в то время как Мейкон следил за каждым ее шагом, готовый в любой момент вскочить и поддержать.

– Со мной все нормально, – объявила она тогда отцу, открывая дверь ванной.

Запершись, подошла к раковине. Несколько шагов вымотали ее настолько, что Эйва почти забыла, зачем пришла. Сопя, склонилась над раковиной. Потом, затаив от страха дыхание, подняла голову и посмотрела в зеркало. Там отражалась какая-то незнакомка.

У девочки в зеркале был облик Эйвы, но кожа слишком сильно обтягивала кости лица. Скулы, и так довольно острые (еще одно «наследство» от матери), казались теперь каменными выступами, торчащими из скалы. Темная прежде кожа поблекла, сделалась сухой, шелушащейся и выглядела так, словно вот-вот лопнет и из трещин потечет кровь. Будто лицо обветрилось на морозной вьюге, если не чего похуже. Щеки и лоб усыпаны были какими-то пятнами. Короче, вид до того странный, что Эйва даже задумалась, не мерещится ли ей это.

А еще она подумала, что хуже уже ничего не может быть.

Выписавшись, Эйва в глубине души надеялась, что тот зазеркальный двойник исчез навсегда. Однако Уош, в полном соответствии со своей честной натурой, подтвердил то, что она и сама знала: ничего, по существу, не изменилось.

Казалось, сверчок глядит на них в упор. Из тьмы широкого ночного мира, объемлющего траву и деревья, звучало тихое пение других сверчков. Удивительно, как такие крошечные существа могут так громко заявлять о себе миру! Их песня становилась все громче, затопляя уши Эйвы и Уоша, заглушая слова – еще не произнесенные, но которые – подростки знали об этом – следовало произнести. Слова о том, что произошло в день осенней ярмарки под развалинами силосной башни.

– Наверное, он больной, – сказал Уош, глядя на безмолвного сверчка. – Иначе не приблизился бы к нам, – мальчик склонился над насекомым, которое даже не пошевелилось. – Точно, больной. Или раненый. Знаешь, как отличить самца от самки? Это легко: стрекочут только самцы.

– Что ты несешь, Уош? – Эйва зябко сложила руки на груди, чувствуя охвативший ее холодок.

– Ну, извини, – ответил Уош.

Он осторожно поднял сверчка. Насекомое сидело у него на ладони словно изящная черная статуэтка. Удрать сверчок не пытался, лишь неловко завозился.

– У него лапка сломана, – сказал Уош, протягивая ладонь к Эйве.

Повисла тишина, пропитанная требовательным любопытством и жаждой ответа на каверзный вопрос, засевший у них в головах. Был только один способ получить ответ.

– Ты всегда это умела? – выдавил Уош.

Эйва раскрыла ладонь, и мальчик пересадил туда сверчка.

– А это важно? – поинтересовалась она. – Это что-то во мне меняет?

– Если ты считала, что должна хранить тайну даже от меня, получается – ты не такая, какой я тебя представлял. Вот и все.

– Мне просто очень хотелось, чтобы ты выздоровел.

Несколько секунд Эйва смотрела на насекомое. В тусклом свете, падавшем из дверного проема, его глянцевитая спинка блестела, как речной голыш. Честно сказать, Эйва не знала, что теперь с ним делать. Она взглянула на Уоша, словно прося подсказки, но тот лишь тупо таращился карими глазами из-под растрепанных каштановых волос.

Тогда Эйва медленно сжала ладонь. Сверчок задергался, пытаясь выбраться между пальцами. Девочка старалась не сжимать кулак слишком сильно, чтобы не раздавить насекомое.

– И что теперь? – прошептала она.

Уош молча пожал плечами.

Эйва кивнула. Зажмурилась и постаралась хорошенько представить существо, сидевшее у нее в руке. Постепенно из темноты в ее голове начал возникать сверчок. Маленький, блестящий, угловатый. Она принялась думать о его сломанной лапке и о том, что сверчок должен выздороветь.

Воображаемый сверчок сделался огромным, поглотив все ее внимание. Затем отступил в темноту, и на его месте появилось нечто напоминающее чертово колесо, пылающее в ночи. Запахло сахарной ватой и яблоками в карамели. Эйва вдруг стала совсем маленькой и почувствовала, что кто-то несет ее на плече. Этот кто-то пах отцом: потом, солидолом и земными заботами. Эйва поняла, что увязла в воспоминании. В чем-то выплывшем из глубин сознания, в чем-то связанном с осенней ярмаркой, куда они всей семьей ходили еще до того, как умерла мама.

За годы, прошедшие после ее смерти, Эйва забыла почти все, что их когда-то связывало. Она не знала, когда именно начала забывать, но отрицать очевидное было глупо. Теперь мать для нее существовала только в двух ипостасях, одной из которых была женщина с фотографий.

В первые месяцы после кончины Хизер Мейкон не желал принимать случившееся и маниакально собирал все фото, на которых была запечатлена жена. Он складывал их в коробку, первый год хранившуюся под кроватью, и часто долгими одинокими ночами перебирал фотографии, всматриваясь в лицо жены и пытаясь понять, почему она так поступила, зачем покинула любящих мужа и дочь. Не раз Эйва слышала, как он плакал. Тогда она вылезала из постели, приходила к нему в комнату, садилась рядом и обнимала его, а он продолжал перебирать снимки. Иногда отец рассказывал о том, как и при каких обстоятельствах была сделана та или иная фотография. Если Хизер на снимке улыбалась, Мейкон старался объяснить дочери, что именно вызвало улыбку на лице матери. Вспоминал анекдоты, ласковые вечера и дни, проведенные на пляже. Эйва сидела подле него, слушала и была уверена, что навсегда запомнит рассказы отца.

Улыбающаяся женщина со снимков была первой ипостасью матери. Той, которую проще увидеть и поверить в ее существование. Вот только она не соответствовала воспоминаниям Эйвы. Точнее, единственному воспоминанию, оставшемуся неизменным и четким: мать, свисающая со стропил сарая.

Теперь же, сидя на крыльце с Уошем и держа в ладони покалеченного сверчка, Эйва начала припоминать еще кое-что: счастливую семью на осенней ярмарке.

Открыла глаза. Она по-прежнему сидела на крыльце. Но что-то запершило в глубине ее горла. Девочка перегнулась через перила и тужилась, пока ее не стошнило. Даже в подслеповатом свете они оба увидели кровь пополам с желчью.

– Господи… – прошептал Уош, вскочил и с вытаращенными глазами хотел было броситься в дом.

– Не надо! – прохрипела Эйва. – Я в порядке. Пожалуйста, не говори им ничего.

– Почему?

Эйва выплюнула последний сгусток блевотины. Голова раскалывалась, в костях образовалась знакомая пустота.

– Уош, я не хочу обратно в больницу, – она тяжело дышала и, распрямившись, заглянула ему в глаза. – Пусть это останется между нами. Со мной все будет хорошо. – Девочка улыбнулась быстрой, извиняющейся улыбкой. – Ты что, никогда не видел, как кого-то тошнит? Это еще не повод вызывать «Скорую».

Уош опять сел. Подтянул колени к груди и обхватил их руками.

– Ладно, – наконец согласился он, но в тоне его явственно прозвучали угрызения совести.

– Со мной все будет хорошо, – повторила Эйва. – Правда.

Тут только они вспомнили о сверчке. Когда ее затошнило, Эйва непроизвольно разжала кулак, и насекомое, увы, удрало. Взволнованные дети не увидели в темноте маленькое черное пятнышко, исчезнувшее в ночи. Не расслышали они и его полное жизни тремоло.

Там, в лесном мраке, где должны были бы петь сверчки и сновать совы, раздавался скрип дверных петель и низкое сиплое рычание. Зверь шумно принюхивался, сунув под дверь черный нос.

Отец – высокий, сильный, с кожей темнее темного – стоял у окна над кушеткой. Сжимая дробовик, он вытягивал шею, стараясь прицелиться получше.

– Ты не можешь его убить, – сказала мать, появляясь за спиной Эйвы, словно призрак, которым она вскоре станет, и обняла дочь.

Они обе застыли посреди гостиной, будто два деревца, тонких, как тростинки. Их ночные сорочки подчеркивали угловатую хрупкость тел. Мать присела на корточки, погладила дочь по макушке и произнесла тоном, в котором звучал скорее приказ, нежели уверенность:

– Он его не убьет, я обещаю.

– То есть я должен поговорить с ним, так, что ли, Хизер? – огрызнулся Мейкон. – Уважаемый господин Медведь, – строго начал он, – пожалуйста, прекратите нарушать общественный порядок и возвращайтесь домой, к жене и баночке пива.

– Ты не можешь его убить, Мейкон, – повторила Хизер, едва сдержав улыбку.

– Я готов обсудить варианты. Предлагай. Но не думаю, что существует некое пособие, типа «Беседы с медведями для чайников», а следовательно, мои возможности крайне ограниченны.

– Ты не можешь его убить, папа, – эхом вторила Эйва.

Внезапно ее страх за жизнь медведя пересилил страх за свою жизнь. В конце концов, ей было всего пять лет.

– Не убивай его, папочка, – вновь повторила она.

Мейкон с дробовиком в руке, прижавшись к окну, выворачивал шею и косил глазами, всматриваясь в непроглядную тьму. Хотя сотрясающаяся дверь и грозное ворчание подтверждали, что снаружи ничего не изменилось. Медведь по прежнему пытался залезть в их дом.

– Он просто хочет есть, – сказала Хизер.

– Мишенька голоден, – согласно закивала переживающая за медведя Эйва.

Мейкон отошел от окна и приблизился к двери. Постоял, пристально глядя на петли и слушая ворчание ломящегося внутрь зверя.

После чего вернулся к окну над кушеткой. За окном в темноте проступал только изломанный силуэт горы, поросшей лесом, да слегка присыпанное звездной солью небо. Медведя он по-прежнему не видел, а значит, не мог как следует прицелиться. Таким образом, чтобы застрелить зверя, ему следовало открыть дверь. И тут в голову пришла мысль.

– Эйва, – поинтересовался он, – а ты, случаем, не подкармливала этого медведя?

– Нет! – негодующе воскликнула дочь, и медведь отреагировал на ее голос ревом, то ли подтверждая догадку Мейкона, то ли опровергая. Медвежий рык до того точно вписался в разговор, что люди невольно рассмеялись. В этот миг они ясно поняли, что никакое чудовище с острыми клыками ни за что на свете не проникнет в их дом. По крайней мере – не этой ночью.

– О’кей, – сдаваясь, вздохнул Мейкон.

Переломил дробовик, извлек патроны и, прислонив оружие к стене у двери, заорал «полицейским» голосом:

– Уважаемый господин Медведь! С вами говорит шериф Стоун-Темпла! Я требую, чтобы вы немедленно покинули это домовладение! Если вы не подчинитесь, я буду вынужден вас арестовать. Мы не принимаем посетителей в столь поздний час.

Медведь притих. Мейкон усмехнулся про себя.

– Поверить не могу, что поддался на ваши уговоры, – сказал он, оборачиваясь к жене с дочерью.

На их лицах была написана благодарность. Как бы там ни было, он пощадил зверя, и они любили его за это.

– Уходите, господин Медведь! – закричала Эйва, глядя на отца, казавшегося довольным, если не счастливым. – По ночам в гости не ходят!

– Столовая открывается в семь! – внесла свою лепту Хизер, и они снова расхохотались. – Утром я поджарю вам яичницу с беконом, может быть, даже оладьи. В общем, что сами пожелаете. Но я рассчитываю на хорошие чаевые!

– И чтоб денежки были настоящие, а не понарошку! – добавила сияющая Эйва.

Они уже дышать не могли от хохота. Звонкий, радостный смех раскатился по маленькому, продуваемому всеми сквозняками домику в самом сердце гор.

– Пойдем-ка. – Хизер взяла Эйву за руку и повела в кухню.

Они вернулись с кастрюлями и принялись колотить в них железными ложками, ходя по кругу. При этом Эйва распевала, стараясь попасть в ритм этого диковинного полутанца-полумарша:

– Столовка откроется в семь, столовка откроется в семь!

Мейкон сгибался чуть не пополам от смеха.

– Вы все слышали, господин Медведь? – скандировала Эйва. – Утром будет яичница с ветчиной! Столовка откроется в семь! А теперь убирайтесь и дайте нам поспать!

Побесновавшись еще какое-то время, они затихли. Хизер с Эйвой прекратили стучать, и все трое прислушались. За дверью было тихо. Медведь ушел.

Они не спали всю ночь, сидели вместе на кушетке, хихикали и болтали о пустяках. Восход застал их свернувшимися в клубочек: Хизер обнимала дочь, а Мейкон – их обеих. Не говоря ни слова, приготовили завтрак и, как обещали, оставили немного яичницы с ветчиной. Затем отправились в лес, отойдя подальше, чтобы медведь действительно не принял их дом за столовую.

– Ох, не надо бы нам этого делать, – только и сказал Мейкон.

Выбрав местечко почище, они выложили яичницу на траву. Эйва, завершая сервировку, сорвала цветок и украсила им кусочек ветчины.

– Как вы думаете, мишке понравится? – спросила она родителей.

– Еще бы! – улыбнулась Хизер.

Тут из-за гор показался огненный хохолок солнца. Его луч зажег ореол вокруг головы Хизер, и когда Эйва посмотрела на мать, ей показалось, что та парит над землей, ни с чем в мире не связанная и все же – связанная со всем. Хизер достала из кармана тетрадный листок, на котором было написано: «Столовая открыта с 7.00 до 17.00. Воскресенье выходной».

– Мир не всегда жесток, – сказала она, беря дочь за руку. – Иногда он таков, каким мы хотим его видеть.

3

БАБУШКА УОША ВСЕГДА ладила с животными, в особенности – с собаками, чем заслужила прозвище Повелительницы псов. Впрочем, Бренду оно не слишком заботило, по крайней мере до тех пор, пока окружающие сохраняли благоразумие и не называли ее так в лицо. Если в окрестностях обнаруживалась бездомная собака или домашняя, но требующая малость подлатать шкуру, их обязательно тащили к Бренде. Многие подопечные оставались у нее на годы, становясь частью домашнего обихода, чему властная старушенция отнюдь не противилась.

Годы шли, и жизнь Бренды повернулась самым неожиданным образом. Она вдруг лишилась мужа и дочери (первого унес рак, вторую – автокатастрофа) и осталась с внуком Уошем на руках. Тогда ей показалось, что превратить дом в собачий приют и ветеринарную клинику – вполне логичный способ свести концы с концами и поднять на ноги ребенка.

К тому же она была по-старомодному необщительна, ценила уединение, и ей нравилось, когда собаки предупреждали ее о чьем-либо прибытии. Этим утром лай поднялся невыносимый.

Сперва Уош разобрал, как хлопнула дверца машины, а затем услышал шарканье бабушкиных тапочек, приближающееся к его комнате.

– Я сама с ними разберусь, – сказала она внуку. – Небось опять треклятые репортеришки пожаловали. Большинство из них поняло мои намеки, но один-другой упрямый баран в отаре всегда отыщется. Чтобы с такими справиться, придется задать им перцу.

Уош надеялся, что это – метафора, хотя полной уверенности у него не было. Бабуля держала около входной двери заряженный дробовик. По семейным преданиям, эту привычку она переняла у своего воинственного кузена с Западного побережья. Патроны к дробовику вечно позвякивали в карманах цветастого бабушкиного фартука, который она носила, хлопоча по дому. Как-то раз она объяснила Уошу: «Мир может подкрасться к тебе незаметно, так что лучше быть готовым дать отпор в любую секунду».

– Ты спи, а я все улажу, – закончила бабушка и направилась вниз, в холл.

– Да, мэм, – ответил Уош.

Накрывшись с головой, он прислушивался к собачьему лаю на заднем дворе. Вскоре раздался звук раздвигаемых занавесок. Судя по всему, бабуля, добравшись до передней части дома, выглядывала в окно, чтобы узнать, кого это принесло в такую рань. Затем до Уоша донесся стук в дверь.

– Черт! – выругалась Бренда.

Уош не смог разобрать, какой именно «черт» был упомянут: для каждого случая у бабули имелись особенные «черти». Щелкнул замок.

– Черт! – снова воскликнула бабуля.

– Салют, Бренда, – ответил низкий и спокойный мужской голос.

– Ага, вижу, волна поднялась нешуточная, – фыркнула бабуля, – раз уж даже тебя сюда принесло. Впрочем, я ожидала чего-то подобного.

– Как поживаешь, Бренда? – спросил мужчина.

– Как сыр в масле катаюсь. Видимо, теперь я должна любезно поинтересоваться, как поживаешь ты?

Уош спрыгнул с кровати и на цыпочках подкрался к двери спальни.

– Оставайся у себя! – прикрикнула Бренда, и Уош застыл на месте.

– Да, мэм, – повторил он.

Он прожил с бабулей всю жизнь и точно знал, когда следует подчиниться, а когда можно и взбрыкнуть.

– Что же… – начал мужчина.

– Что же… – эхом отозвалась бабуля.

– Облегчать мне жизнь ты не собираешься, так, Бренда?

– Назови мне хоть одну причину, по которой я должна это сделать.

Мужчина тяжело вздохнул. И тут Уош узнал этот голос. Наверное, он так долго его не узнавал из-за лая, а может быть, еще не проснулся толком: солнце едва окрашивало небо в янтарно-золотые тона, новый день только-только занимался. Или же потому просто, что в последний раз он слышал этот голос почти шесть лет назад.

– Папа? – неуверенно позвал мальчик, выходя из спальни.

– Черт, – опять ругнулась Бренда.

Отец был высоким, тощим, и морщин у него с последней их встречи явно прибавилось. Рубец на щеке, полученный в той памятной аварии, унесшей жизнь матери, никуда не делся: перекрученный, отталкивающий шрам, уродливо меняющий свою форму всякий раз, когда отец улыбался.

– Салют, сынок! – крикнул он, когда Уош появился в дверях гостиной.

– Зачем ты приехал, Том? – вежливо, но сурово спросила Бренда, словно снежок в каменную стенку кинула. – У меня имеются, конечно, кое-какие идеи, возможно даже правильные, но хочется услышать это от тебя. Своими ушами, как говорится, услышать, как ты объяснишь свое внезапное появление.

– Прекрати, Бренда, – сказал Том, глядя теперь только на Уоша.

– Как поживаешь, пап? – спросил мальчик.

– Нормалек, – ответил тот. – Какой ты у меня уже большой да красивый! Тебе ведь теперь тринадцать, – объявил он, будто показывая, что все эти годы вел счет возрасту сына. – Небось уже и подружка имеется? Если нет, держу пари – скоро она появится.

– Нет. – Уош покраснел.

– Не хочешь связывать себя по рукам и ногам? – Смех Тома прозвучал неестественно в наступившей тишине. – Ну, у тебя вся жизнь впереди, сынок. Успеешь еще поваландаться с женщинами.

– Наверное, – ответил Уош.

– А ты, вижу, внимательно следишь за новостями, – заметила Бренда. – Раз с порога интересуешься подружками Уоша.

– Неужели нельзя, чтобы все было тихо-мирно? – улыбка Тома померкла.

– Почем мне знать? – пожала плечами Бренда. – Думаю, все идет так, как ты сам устроил. Как ты заслужил.

– Бабушка… – начал Уош.

– Я стараюсь, – тихо сказал Том.

– Ясно, стараешься. Теперь, – обрезала Бренда, – когда денежки замаячили на горизонте.

– Какие еще деньги?

– А в чем тогда, черт побери, дело? Ты несколько лет носу не казал, а тут нате вам, объявился. Немного странно, не находишь?

– Я же стараюсь, – твердо подчеркнул Том.

– Ну, бабушка! – заныл Уош.

– Держись лучше от нас подальше, Том, – продолжила Бренда. – Кстати, когда ты в последний раз к бутылке прикладывался?

– Он мой сын, – сказал Том. – Проклятье, Бренда, он же чуть не погиб!

– Верно. Твой сын чуть не погиб. Но тебя с ним не было.

– Бабушка!

Они замолчали, хотя Уош физически чувствовал жар, разливающийся в комнате, как если бы распахнули дверцу раскаленной докрасна печки. Бабушка стояла высокая и прямая. Она смотрела на отца Уоша так, словно желала ему провалиться сквозь землю.

Том же покорно оставался на самом пороге, и сходство с Уошем явственно проступало на его лице.

Попререкавшись еще малость, они в итоге пришли к соглашению. Бренда позволила отцу с сыном провести вместе день, при условии, что они не будут далеко отходить от дома или садиться в Томову машину.

– Оставайтесь поблизости, – наказывала она Тому. – Мне так будет спокойнее. Хотя врачи утверждают, что с Уошем все в порядке, не дай бог ему станет плохо, а меня рядом не окажется.

Том поинтересовался, что именно может случиться с мальчиком, и Бренда ответила:

– Если человек предвидит непредвиденное, оно перестает быть непредвиденным. Согласен?

– Наверное.

– И чтобы недолго, – напутствовала их Бренда. – Мой мальчик не бродяга тебе какой-то.

Она стояла у дверцы собачьего вольера и, поджав губы, смотрела, как Уош с Томом поднимаются в гору. Вверх, меж камней, вела протоптанная за многие годы, едва приметная тропка. Мальчик и мужчина шли в высокой траве: Том впереди, Уош – следом. Прежде чем они достигли гребня хребта и скрылись из виду, Уош обернулся, чтобы проверить, смотрит ли еще на них бабушка. Та действительно не сводила с внука глаз. Ее фигура напомнила ему маяк: высокая, непреклонная, исполненная тревожной заботы. Позади Бренды, в вольере, лаяли и прыгали собаки, предвкушая кормежку.

Уош с отцом перевалили через хребет, и Бренда исчезла.

– Отличный денек, – нарушил гнетущее молчание Том и взглянул вверх. В голубом небе ярко сияло солнце.

– Да, сэр, – согласился Уош.

– Не хочется признаваться, но, если честно, я понятия не имею, что теперь делать. Я-то хотел свозить тебя в кино или что-нибудь в этом роде. Ну, может, заморить где-нибудь червячка. Однако бабка твоя… – Том вздохнул, – она будто….

– Будто наседка, – подсказал Уош.

– Точно. Лучше и не скажешь. – Том обернулся. – Придется нам бродить по лесу.

– А по-моему, это здорово.

Несколько минут шли молча.

– Ты все еще поешь? – спросил Уош.

Воспоминания об отце у него были смутные, но одну вещь он помнил хорошо: как тот пел. В голове одна за другой возникали картинки: отец с банджо или гитарой, страстное лицо (видно, что песня совершенно овладела им). В те недолгие годы, что они прожили одной семьей, этого человека всегда окружали дребезжащие звуки кантри или фолка. Потом отец пропал из жизни Уоша, но музыка осталась.

– Я разучил множество баллад об убийствах, – продолжал Уош. – Эйва утверждает, что они ужасно мрачные, но на самом деле ей нравится.

– Так ты тоже поешь?

– Пытаюсь. Вот только голос… По-моему, он у меня не очень.

– Лучше бросай петь, – резко сказал Том. – Забей на это. Ни к чему хорошему пение тебя не приведет. Послушай моего совета, забудь обо всей этой музыке. – Походка Тома сделалась тяжелой, будто он давил ботинками собственное раскаяние. – А ты в поход когда-нибудь ходил?

– Пару раз. С Эйвой.

Солнце начало припекать, и Уош вспотел.

– Вы, я смотрю, с ней прямо неразлучны.

– Ага.

– Она тебе нравится?

– Конечно.

– Нет-нет, – улыбнулся Том, – я имел в виду, она тебе нравится? Ты уже большой мальчик и должен понимать, что это значит.

Уош промолчал.

– Ты девственник? – продолжал допытываться Том.

– Мне тринадцать.

– Я не о том. Вряд ли ты оказался бы первым тринадцатилеткой, который занялся сексом. И уж точно – не последним. Я тебя ни в чем не обвиняю, просто интересуюсь.

Опустив глаза, Уош шагал вслед за отцом.

– Мне – тринадцать, – упрямо повторил он.

– В общем, ответ положительный, я тебя правильно понял? Короче, если хочешь об этом поговорить, я готов. Лады? Это именно то, о чем пацаны должны разговаривать со своими отцами. Не то чтобы мой собственный отец особо распространялся на подобные темы, но нам же с тобой не обязательно следовать его примеру? – Том поскреб в затылке и вздохнул. – Слушай, а эти, в новостях, не наврали, часом? – Он быстро оглянулся на сына. – Она тебя действительно излечила? В смысле, это чистая правда? Не развод, не газетная утка? – Мальчик промолчал, и Том опять почесал в затылке. – Сейчас бы пивка глоточек, – нервно пробормотал он. – Ну нет у меня опыта родительских бесед. Наверное, я все делаю неправильно.

Пройдя еще немного, они вышли на затененную соснами поляну. Том обошел ее кругом, словно разыскивая что-то.

– А как вы костры разжигаете? – спросил он.

– В смысле? – Уош, уставший куда больше, чем обычно, рухнул на землю и вытянул ноги в прохладной сосновой тени. – Надо было солнцезащитным кремом намазаться.

– Да ничего с тобой не случится, – хохотнул Том. – Ну, так как ты разжигаешь костры?

– Спичками.

– Нет-нет, я имею в виду, можешь ты разжечь огонь без всего? Без спичек или, там, зажигалки?

– Может быть, – ответил после некоторого размышления Уош. – Читал про такое в книжках. Тебе нравится Джек Лондон?

– Слыхал про такого. – Том опустился на колени рядом с зарослями высокой травы на краю поляны и принялся собирать опавшую хвою и сухие щепки. – Ну что ж, сейчас, значится, мы этим и займемся, – произнес он, будто заканчивая вслух какую-то мысль.

Поднявшись на ноги, Том сложил свои находки посреди поляны. Еще раз обошел ее вокруг, по пути пиная и рассматривая камни.

– Чем хороши горы, так это тем, что здесь можно без труда отыскать все, что требуется для костра, – пояснил он. – Не везде, конечно, но мне удавалось запалить костер в таких местах, где вовек никаких костров не разжигали. – Том продолжал пинать камни, и постепенно в его движениях проявилась некая досада. – Очень уж мне не хочется делать это с помощью пары деревяшек, – с потаенным смешком добавил он. – Времени занимает уйму. Не скажу, что игра не стоит свеч (все сгодится, когда надо зажечь огонь), просто сегодня – это не то, что нам нужно. Понимаешь меня?

– Да, сэр, – ответил Уош.

– Ага! – закричал Том, присаживаясь на корточки у кучки сушняка. – То, что доктор прописал. – Он поднялся, держа в руках две каменюги, стряхнул с них налипшую землю. – Вот эти вполне подойдут.

Вернувшись к шишкам и щепкам в центре поляны, Том опустился на колени, сгреб их в кучку, подбросил сухой травы, потом растянулся рядом на животе.

– Это не так-то легко, – принялся объяснять он. – Куда труднее, чем воображают некоторые. Люди думают, что в случае нужды разожгут костер в два счета. А на деле лишь единицы что-нибудь в этом да смыслят. Мало кто знает, сколько сил требуется вложить, а огонек каждую секунду так и норовит потухнуть.

– Да, сэр, – пробормотал Уош, рассеянно водя палочкой по земле.

Наконец Том решил, что шишки и трава уложены как нужно, и взялся за камни.

– Иди-ка сюда, – позвал он сына. – Я тебе кое-что покажу.

Уош нехотя подошел и присел напротив отца.

– Главное, – начал Том, – рассуждать так же, как огонь, снизу вверх. Огонь занимается внизу, и ты сложи под низ самые тонкие и сухие веточки.

Он пристукнул камнями друг о друга. Брызнула крохотная искорка и тут же потухла.

– Если дует сильный ветер, – продолжал отец, – убедись, что он не затушит твой огонек. Прикрой его чем-нибудь или поищи более подходящее место. Будь сейчас ветрено, мы бы сроду здесь костра не развели. Не вышло бы, и все.

– А можно использовать очки, – сказал Уош.

– Какие там еще очки? – Том сосредоточенно стучал камнями, впившись глазами в пучок сухой травы, подоткнутый под кучку веточек.

– Если человек носит очки, особенно со стеклами потолще, он может зажечь огонь, сфокусировав ими солнечный свет, – затараторил Уош. – Очки сработают так же, как увеличительное стекло, нагреют траву, и она вспыхнет.

– Небось в книжке вычитал? – проворчал Том. – Ну, не знаю, хотя звучит, в общем, правдоподобно. Ты, главное, не слишком-то доверяйся книжкам. Читать – это, конечно, хорошо, но люди часто забывают о том, что снаружи – реальный мир, живой и настоящий. – Он продолжал стучать камнями, пока над травой не завилась тоненькая струйка дыма. – Вот так, – прошептал Том.