Текст книги "Когда не горят костры"

Лидия всхлипнула. Плевать. И на мир, на его законы. Но именно отсюда всё началось, именно отсюда вышла субмарина со странным именем, где Жилвинас нашёл ужас и смерть. И именно сюда привела её песня океана. Зачем?

Лидия зажмурилась. Под веками было бело от тяжёлой, гнетущей вины. Грудь раздирало на части, и Лидия не знала слов для этих чувств, она давно позабыла их, вытравив холодом и работой. И теперь они рвались назад огромной волной цунами, сметая хрупкие плотины разума. Волна ударила её и потащила за собой, на дно. В безумие.

Её трясли за плечи. Даже не трясли – мотали, как тряпичную куклу, словно ни костей не было в ней, ни веса. Она ударилась лбом о собственный лицевой щиток и пришла в себя. Мир, размытый и нечёткий, проступил из пелены небытия.

Тяжело и надрывно гудела сирена. Лидия не сразу поняла – это она кричит. Тогда она захлопнула рот, едва не откусив кончик языка, и замолчала. В горле саднило.

– Тише, тише. – Эррера осторожно вытащил из её стиснутых пальцев измочаленный переплёт книги. – Что случилось?

Он был удивительно миролюбив и чуток. Он осунулся, словно не несколько часов прошло, а несколько лет – полных ужаса, отчаяния и боли.

Лидия облизнула губы. Стоило только подумать о субмарине, как мир снова начинал выцветать в белизну безумия.

– Этот полис… это здесь всё началось. Та подлодка с заразой… они отсюда бежали, от чудовища внизу… от бога. Только он остался с ними, в них, эта зараза – его влияние, и теперь мы здесь, мы тоже заражены, нам нельзя возвращаться!

На последних словах голос сорвался.

– Это тебе во сне сказали? – сардонически улыбнулся Майкл. Он выглядел хуже всех, всклоченный, с красными глазами и дрожащими губами, словно пребывал на пороге безумия и даже не цеплялся за рассудок.

– Нет. Я… – Она опустила взгляд на колени, где ещё недавно лежала книга, но от неё остались только мятые обрывки, – я прочитала. Чужой дневник на полях, несколько записей – о том, как нашли пещеру, о жертвоприношениях, о беглецах. Последние записи совсем невнятные… были.

– И что же это, по-твоему, значит, а, милая?

Лидия подняла на него глаза. Ответ она уже знала, и от него внутри разливалось привычное прохладное спокойствие.

– Здесь источник заразы. Его надо уничтожить. Вместе с нами.

7

Эррера согласился сразу. Лидия догадывалась, что ему снилось, какие мертвецы приходили во сне, уговаривали и ломали.

Майкл смотрел неверяще, пытался улыбнуться, но губы тряслись:

– Э-эй, вы же шутите? Вы же не на самом деле хотите тут себя взорвать?!

Лидия и Эррера переглянулись.

– Собираемся, – отрезал Эррера.

– Так вправду нужно, – виновато улыбнулась Лидия.

– Так. Стоп. А как же твой приказ, над которым ты так трясёшься? Или хочешь нас тут похоронить, а сам смыться?!

Эррера отрицательно качнул головой:

– Нет, не собираюсь. Поверь, Альтман, я с радостью дал бы вам уйти отсюда и спастись, если б знал, что это не опасно. Приказ… Командор знал что-то про этот полис. Знал, что он связан с той чумной субмариной. Он считал, что здесь разрабатывали биологическое оружие, заразу, не похожую на всё, что было раньше. Он приказал, чтобы я привёз ему штамм. Раз у нас уже есть вакцина и протокол лечения, сказал он, то нужен и возбудитель. Неплохой аргумент в грызне за ресурсы.

Лидия стояла ни жива ни мертва. Она даже осмыслить не могла слова безопасника. Только стучалось в голове вместе с пульсом: «Командор предал нас. Командор предал нас. Командор приговорил нас».

– Командор не знал, что болезнь вызвана не заразой, а тем… тем… существом внизу. И я тоже не знал. Не знал, что всё так обернётся. Знал бы – застрелился, но не стал бы выполнять приказ.

– Я не верю, – оскалился Майкл, – подлодка, зараза, командор, который всё это откуда-то знал… Почём мне знать, офицер, может, это ты сейчас сочинил? А может, у вас двоих крыша поехала от потрясения, вот и несёте хором чушь!

– Считай, что хочешь, – Эррера скрестил руки на груди, – но я собираюсь уничтожить этот полис. И не позволю тебе мешать.

– Нет уж, – Майкл ощерился по-звериному, навис над Эррерой, и Лидия только сейчас заметила, насколько же он крупнее безопасника. – Я жить хочу. Это я не позволю.

И ударил. Эррера согнулся, не успев увернуться, Лидия отшатнулась, приглушённо вскрикнув. Майкл бил без жалости, не давая противнику опомниться и увернуться. Пропустив первый удар, Эррера уже не мог перехватить инициативу, а после нескольких ударов шлемом о стену рухнул на пол.

Это всё ещё кошмар, это не может быть взаправду, это не может быть, чтобы Майкл кого-то ударил! Весельчак и балагур, добродушный здоровяк, он же и помыслить не мог, чтобы кого-то обидеть!

Ты никогда его не знала.

Это отрезвило Лидию, она бросилась прочь от мужчин, туда, где Эррера оставил свой пистолет. Он был разряжен. На мгновение в глазах потемнело от паники, а затем холод снова затопил её разум. Она знала, как его заряжать. Даже делала это когда-то, на обучении. Давно, словно в другой жизни.

Но ведь это её обязанность – помнить?

Руки действовали сами, не зная ни страха, ни сомнений. Щелчок, взвести пусковой крючок, обернуться, выстрелить. Всё просто.

Майкл с утробным стоном рухнул на пол, прижав руки к животу, скорчился, подвернув под себя ногу. Он всё ещё был жив, лицо исказилось в предсмертной муке, безумие в глазах исчезло, смытое подступающей агонией. Лидия судорожно вздохнула. Никто не заслуживал такой смерти. Никто.

Она снова перезарядила пистолет. Руки тряслись так, что у неё получилось только с третьей попытки.

– Прости, – шепнула она, подойдя ближе.

Снова хлопнул выстрел, и стон оборвался, Майкл дёрнулся и затих. Пистолет упал из ослабевших рук, его грохот показался оглушительным.

Эррера с трудом поднялся, цепляясь за стену, лицевой щиток его шлема треснул. Улыбка за паутиной трещин вышла особенно кривой.

– Не думал, что буду благодарить за убийство… Но – спасибо. Жаль, что Альтман настолько рехнулся. Честно говоря, я рассчитывал на его помощь.

Лидия с трудом отвела взгляд от скорченного тела. Она до сих пор не могла поверить в то, что сделала. Ей казалось – это всё ещё сон, вязкий, душный кошмар. В груди было пусто и стыло.

Не дождавшись от неё ответа, Эррера вздохнул и подошёл, прихрамывая, приобнял за плечи, уводя прочь из центра управления, от её мертвецов. Лидия шла за ним – покорно, словно во сне, не желая ни думать, ни чувствовать. Горечь от невосполнимой потери накрыла её с головой, словно со смертью Майкла она потеряла и очень важную, драгоценную часть себя.

Легче ей стало только в полутёмном коридоре, когда в ушах нестройной мелодией зазвучал привычный гул.

– Вы в порядке? – спросил Эррера, когда она мягко высвободила ладонь из его пальцев.

Лидия через силу усмехнулась.

– Мне не привыкать к вдовству. Почему вы согласились уничтожить полис? Не потому же, что штамма заразы не существует.

– Нет. Из-за брата. – Эррера отвёл глаза. – Он снился мне – таким, как я его нашёл. Погибающий от лучевой болезни, разлагающийся заживо… Странно, что я от него не нахватался. Он плакал – он успел подняться к поверхности, увидеть небо… и после этого попытался вырвать себе глаза. Я добил его.

– Он был вам благодарен.

– Вы слишком хорошего мнения о нём. Нет, он мог думать только о поверхности. О небе. И о том, что его мечты оказались кошмаром. Но во сне… во сне он уговаривал меня подчиниться этой твари, склониться перед ней, остаться на дне, в полисе, зарасти илом… Он никогда не сказал бы этого по своей воле. И существо, кем бы оно ни было, должно поплатиться за то, что посмело осквернить мои воспоминания о брате.

Он с трудом перевёл дыхание, устало закрыл глаза.

– Я тоже не хочу умирать. Но я не знаю иного выхода.

– Как вы собираетесь уничтожить полис? Хозяин захочет помешать вам.

– Вы начали звать эту мерзость Хозяином? Это не к добру. – Он помолчал немного, отвёл глаза. – Я рассчитывал, что Альтман сможет перегрузить реактор и тот взорвётся. Я могу попробовать… но боюсь, это займёт больше времени. Особенно если вы окажетесь правы и нам будут мешать.

Лидия закрыла глаза, досчитала до десяти. Низкий гул сливался с шумом крови в ушах, и в нём проступало одно и то же слово – «Дахут». Лидия знала только одно – это её приговор.

– Делайте, что собирались, офицер, – резко и быстро сказала она, пока не успела передумать. – Я выиграю вам время.

Она рванулась прочь, но он успел схватить её за локоть, удержать, пристально взглянуть в лицо. Бледный, молчаливый, серьёзный – всего лишь тень от себя прежнего.

– Доминик, – сказал он тихо. – Так меня зовут, Доминик. Вы всё запоминаете, так запомните и это.

Она кивнула и, прежде чем он успел передумать или потребовать объяснений, бросилась к пролому в стене, туда, где, распятый на стене, всё умирал и умирал человек, единственный, кто мог ответить на её вопросы.

Лидия боялась, что Эррера решит остановить её, отговорить её, но он больше ничего не сказал. Что ж, это и к лучшему – Лидия не была уверена, что ей хватит смелости на обдуманный поступок, а не на импульсивный. Сейчас она не могла вернуться, даже если б и захотела. Тёмная сила влекла её вперёд, словно грудь ей пробила звенящая от натяжения нить, и Лидия скользила по ней, как бусина. Шаг, шаг, поворот. Не остановиться, не оглянуться, не передумать.

Краем глаза она видела, как тысячи тонких чёрных рук тянутся к ней, как в стенах открываются плоские мутные глаза с горизонтальным овалом зрачка, как металл обшивки сменяется матовой чешуёй, ороговевшей по краям. Всё двигалось, изменялось, перетекало, и Лидия сама не поняла, идёт ли вперёд, или коридор сам надвигается на неё, как огромная пасть.

В кабинете всё осталось по-прежнему. Стрела гарпуна торчала из почерневшей глазницы распятого, а требуха чёрными щупальцами дотянулась до порога. Лидия брезгливо переступила через неё. Спросила, когда распятый скосил на неё уцелевший глаз и широко и жутко улыбнулся:

– Кто такая Дахут?

Из его рта слова снова выплеснулись вместе с кровью:

– Возлюбленная океана! Сотни до тебя, сотни после тебя и ты!

Она ждала, что он скажет что-то ещё, но распятый гортанно расхохотался, захлёбываясь кровью, тёмные брызги разлетались по всей комнате, кляксами расплывались на стенах. Лидия брезгливо поморщилась и отступила назад.

Освещение в коридоре мигало – то разгоралось до ослепительного, то вовсе потухало. Весь полис кряхтел и скрипел, как старик, выползший на пробежку. Похоже, Эррера уже добрался до реактора. Лидия сжала кулаки – пусть у него получится. Пусть у него получится, иначе всё это было зря.

Всё и так зря. Глубокий усталый вздох, то ли её, то ли чужой, из-под земли. Вся история о том – что всё зря. Иди ко мне – и узнаешь.

Ступеньки легко ложились под ноги, алое марево приближалось. Лидия шла спокойно. Она не была готова, нет – да и кто к такому будет готов? Но иного пути не было, а значит, и горевать об этом – напрасно.

На краю пропасти она остановилась. Тёмная волна лизнула носки ботинок. Хозяин поднялся перед ней – валом водяным, тенью огромной, кошмаром осязаемым. Дыхание перехватило. Лидия наклонила голову, дотянулась до застёжек и стянула шлем. В ноздри ударил густой, застоявшийся воздух, крепкий запах йода и соли.

К чёрту предосторожности. Она пришла умирать.

Слова нашлись не сразу, хоть и не было других, более верных.

– Я пришла к тебе. Ты предлагал – я принимаю.

На какой-то момент ей показалось, что она всё придумала, что нет ничего, кроме жуткой аномалии, искажающей разум. Но вода накрыла её, обняла, оплела, разъедая и растворяя. Это было не больно. Лидия со спокойным удивлением разглядывала, как ладони становятся прозрачными, теряют очертания, распадаются на капли.

Боль пришла позже.

Острая, ослепительная, жаркая, вспыхнула внутри, заполнила собой и всё тело, и весь мир, ни тени не оставив, ни забвения. И в пылающей белизне мелькали образы, один за другим, как нескончаемый фильм, и он впечатывался в её разум, безобразным ожогом калечил душу. Смерть, и разруха, и горечь, и войны. От первого камня, обагрённого кровью, до постыдного пожара перед Погружением.

Хотелось выть, оплакивая то ли человечество во всей его неприглядной наготе, то ли собственные иллюзии. Но Лидия могла только смотреть. Смотреть и запоминать, как расходятся пепельные облака, обнажая нежное и голубое небо, как сквозь гарь и обломки пробиваются ростки, тонкие, но удивительно сильные. Как на осколках былого вырастает новое, грандиозное.

Запоминать, что всё не зря.

Где-то совсем рядом надрывался реактор, своим гудением заглушая песню океана и голос его Хозяина, разбрызгивал жидкий огонь и колючие искры, гнал по кровотоку-проводам энергии больше, чем они могли принять. И огонь занимался в пустых коридорах, в бессильной ярости пожирая сам себя, исходя удушливым чёрным дымом. Дрожали и оседали перегородки, чернели и съёживались, словно были не из металла, а из тонкой бумаги. Трескались перекрытия, как тонкая скорлупа, острыми осколками взорвался купол, и тяжесть океана обрушилась на мёртвый полис, перемалывая его в труху.

Но это было неважно.

Здесь, в алой пещере, где у реальности и её законов было не больше прав, чем у хрупкого человека, тишина осталась незыблемой. Вспыхивали и гасли письмена на сталагмитах, в такт затухающему сердцебиению Лидии. Последней волей она дотянулась до катера разведчиков – к счастью, ещё достаточно далёкого, чтоб пострадать от взрыва.

«Возвращайтесь домой, – беззвучно шевельнулись губы, и течение повлекло их прочь. – Возвращайтесь домой, и скажите всем, что всё не зря. Что за тёмными страницами будут новые, чистые – если помнить. И я помогу вам».

В конце концов, хранить – это её долг[3]3
  В бретонских преданиях есть легенда о городе Ис или Кер-Ис, прекраснейшем на земле, который был затоплен из-за дочери короля Дахут. Согласно легенде, город от океана отделяла плотина, в которой была потайная дверь, а ключ от неё хранился у короля. Есть несколько версий легенды, по одной Дахут открывает дверь по наущению сатаны, по другой – чтобы впустить возлюбленного в город.


[Закрыть].

Потерянное дитя

Родители мне всю плешь проели – не гуляй в сумерках среди холмов, не танцуй на перекрёстках, не поднимай глаз на странных господ, чьи лица белы, как у покойников! Таким, как я, говорила мать, нужно быть осторожнее, волосы обрезать покороче, глаза опускать пониже, молчать побольше.

Как будто это кому-то помогало!

Отец же вместо бесполезных разговоров и бессмысленных наставлений перевёз нашу семью в большой город. Здесь, среди домов, похожих один на другой, как в муторном кошмаре, среди улиц, идущих из ниоткуда в никуда, по которым с рёвом и грохотом проносились машины, среди толп людей, равнодушных и безучастных, матушка успокоилась. Нам в городе не нравилось. Значит, не понравится и им.

Она снова учила меня: не говори с незнакомцами, будь осторожна, внимательно следи за машинами… Но эти наставления больше походили на инструкцию от телевизора, чем на непреложные законы. Отец, кстати, как раз притащил новый – большой, плоский, блестящий. И пока мать внимательно вчитывалась в бумажки, сосредоточенно хмуря брови, я уже вовсю переключала каналы, забавляясь своей властью над яркими движущимися картинками.

Так и с городом. Необязательно постоянно помнить правила, достаточно быть сообразительной и внимательной – и ты легко выживешь. Потому что зависит это лишь от тебя, а не от их желаний.

Волосы я всё-таки обрезала покороче. Здесь это было модно.

Но никто мне так и не сказал, что и у города есть свои законы. Что нельзя смотреть в небо, когда одновременно видны солнце и луна. Что нельзя идти за жёлтыми листьями, которые гонит перед тобой ветер. Что нельзя заглядывать в глаза своему отражению в неподвижных лужах. Дома, в деревне среди лесов и озёр, меня пугали: тебя заберут под холм, будешь лежать в сырой земле, среди червей и жуков, а думать – будто кружишься в танце меж золота и свечей.

В городе всё оказалось хуже, гораздо хуже. Похоже, странные господа, что властвуют над шумными и огромными мегаполисами, и сами становятся жестоки и суетливы. Они не крадут детей для развлечения, чтоб потом вернуть их через пару сотен лет.

Они крадут кое-что важнее.

Я так и не поняла, что тогда случилось. Кажется, заблудилась в городском парке, хотя казалось бы, ну где там блуждать? Обогнула озеро, почитала книгу на лавочке, вспугнула жирных и наглых голубей и с улыбкой смотрела, как они пытаются тяжело подняться в небо. Как раз среди лёгких осенних облаков висел полупрозрачный месяц, почти невидимый в блеклом свете солнца. Я полюбовалась им не дольше пары секунд, а когда опустила взгляд вниз, под ноги, не узнала их. Не узнала ни парк, ни людей вокруг, словно заснула на долгие часы, и день уже успел смениться.

Выход из парка я нашла не сразу, а пока дошла до него – утомилась. Болели суставы и поясница, горло пережимала одышка. Словно грипп сразил меня коварным ударом. Хотелось лечь и укрыться пушистым и тёплым одеялом, и чтоб матушка заварила горячий чай.

Но ни дома, ни матушки я не нашла. За дверью, к которой подошли ключи из моего кармана, оказалась смутно знакомая квартира, но посеревшая, поскучневшая, словно подёрнутая пеленой. Только и выделялись разве что фотографии на полках.

И с них смотрела я.

Я в семнадцать, с бейсбольной ракеткой и в обнимку с высокой девицей, такой же беловолосой, как и я.

Я в двадцать пять, в свадебном платье, счастливая, рядом с красивым, хоть и щуплым парнем. Он улыбался так несмело, словно не мог поверить своему счастью.

Я в тридцать, на сцене в полутёмном зале, за спиной – экран со сложными графиками.

Я в пятьдесят, обнимаю паренька, удивительно похожего на мужчину со второго фото, но с моими белыми волосами.

И зеркало. Зеркало на стене, с беспощадным равнодушием отражающее лицо глубокой старухи с белыми волосами и перепуганными глазами.

Тогда я забилась под первое попавшееся одеяло и долго плакала и звала маму.

На следующий день я вернулась в парк.

И на следующий.

И на следующий.

Я следовала за листьями, которые влёк по дороге ветер. Я заглядывала в тёмные неподвижные лужи и ловила взгляд своего отражения. Я смотрела на неподвижный полупрозрачный месяц на дневном небе, пока он совсем не истаивал к полудню.

Но я не нашла жестоких господ с белыми лицами, как у покойников.

И себя, потерявшуюся много-много лет назад, я тоже не нашла.

Ледяная госпожа

Белая госпожа даровала мне своё благословение, и с тех пор я проклят. Тонкими и белыми губами, стылыми, как первый лёд, она коснулась моего лба, и холод растёкся по моим венам.

– Ты никогда не умрёшь, – прошептала она, нежно лаская моё лицо, обводя черты скул и подбородка, целуя закрытые глаза. – Пока я жива, твоя жизнь будет длиться, и длиться, и длиться…

В те минуты, полные звенящей свежести первых заморозков, острого и сильного запаха мяты и йода, я был счастлив. Я сидел у ног белой моей госпожи и шептал ей истории – все, которые знал. Она благосклонно внимала, и один короткий её взгляд был драгоценнее и желаннее всех богатств мира. Иногда она протягивала тонкопалую руку и проводила по моим волосам, и белые пальцы её путались в непослушных тёмных кудрях. Она была нежна, она была осторожна, как любящий хозяин, оберегающий самую ценную живность на скотном дворе.

– Расскажи мне ещё, возлюбленный мой, – просила она голосом чистым, как воздух над самыми высокими горными пиками. – Расскажи мне ещё.

И я, окрылённый восторгом перед ней, не чувствовал убийственного холода в её голосе.

Я говорил, и говорил, и говорил, пока у меня ещё оставались слова, пока голос мой не охрип, а истории, все, что я знал, не вытекли из меня, словно кровь из неисцелимой раны. Но молчать было страшно, так страшно, так стыло, так жутко, что я заставлял пересохший язык шевелиться.

Я начал выдумывать истории.

И они пленили мою госпожу сильнее всех тех, что я рассказывал ей раньше.

Как она внимала мне, как внимала! В огромном зале, где свет мягкими волнами исходил от стен, прихотливым рисунком расплывался в воздухе, рисуя далёкие страны и немыслимые пейзажи, под нервюрным сводом голос мой почти терялся, затихал, едва оторвавшись от губ. И госпожа склонялась ко мне, чтоб не пропустить ни единого моего слова, ни единого звука, и прохладное её дыхание овевало моё лицо.

Как счастлив я был, ощущая себя центром её мира, единственной точкой, на которую она устремляет свой взгляд!

Но однажды и придуманные истории закончились тоже.

Как я ни шевелил языком, как ни мычал простенькие мелодии, слов во мне не находилось. Все я растратил на ублажение госпожи, даже те, что неприкосновенным запасом лежали, ожидая Страшного суда, чтоб оправдать меня, чтоб очистить от земной скверны.

Но и их не осталось.

И тогда госпожа моя потеряла ко мне интерес, отвернула от меня лицо, белое и холодное, как полная луна в зимнем небе. Безмолвной тенью остался я у её ног, серой, плоской и незаметной, и узрел тогда сотни и сотни других теней, что стелились у подножия её трона. Слабые и немые, они с мольбой взирали на госпожу, тянули к ней руки, но всё, что им оставалась, – безвольно взирать, как наслаждается она рассказами нового фаворита, как гладит его руки, как склоняется к нему, жадно внимая.

И я, я тоже остался среди них, ибо благословение госпожи обернулось проклятием. Холод сковал меня, и оказался он так силён, что отогнал даже смерть, жадную и вездесущую. Обещание госпожи оказалось правдой – жизнь моя длилась, и длилась, и длилась.

Но не было в ней ни покоя, ни радости, ни света.

Только благословение её, ледяное, как и она сама.