Текст книги "Записные книжки"

Это была не очень старая церковь, примерно начала XVII века; по крайней мере, так было написано над аркой; арку обновили, деревянная отделка была из сосны светлой окраски, и стальные гвозди выглядели блестящими и как будто отполированными, и это было, конечно, совсем неуместным; можно было быть почти уверенным, что собиравшиеся здесь, чтобы послушать музыку, никогда не смотрели на эти гвозди, сверкавшие по всему потолку. Это была не православная церковь, здесь не было запаха ладана, свечей или образов. Она была здесь, и солнце проникало через окна. Там было много детей, которым было велено не разговаривать и не шалить; это не мешало им оставаться неугомонными, – выглядели они ужасно торжественно, но глаза были готовы смеяться. Один хотел поиграть и подошел близко, однако был слишком застенчив, чтобы подойти еще ближе. Они репетировали концерт на этот вечер, и все были важными от сознания своего долга и заинтересованными. Снаружи была яркая трава, ясное, голубое небо и бесчисленные тени.

Зачем это постоянное стремление стать совершенным, достичь совершенства, как совершенны машины, механизмы? Идея, пример, символ совершенства есть нечто чудесное, облагораживающее, – но так ли это? Разве подражание – совершенство? И существует ли совершенство, или это только идея, данная человеку проповедником, чтобы он был представительным? В идее совершенства есть немалая доля удобства и безопасности, она всегда выгодна, как священнику, так и тому, кто попытается стать совершенным. Механический, привычный способ действия, повторяемый снова и снова, может в конце концов быть доведен до совершенства; только привычка может доводиться до совершенства. Думать одно и то же, верить в одно и то же снова и снова, без отклонений, становится механической привычкой, но, возможно, это и есть то совершенство, которого хочет каждый. Это создает и наращивает совершенную стену сопротивления, которая будет предотвращать любое беспокойство, любой дискомфорт. И кроме того совершенство – это прославляемая форма успеха; честолюбивое устремление освящается респектабельностью и благословляется представителями и героями успеха. Не существует никакого совершенства, оно есть нечто безобразное, за исключением совершенства в машине, в механизме. Попытка стать совершенным есть фактически попытка побить рекорд – как в гольфе; соревнование священно. Соревнование с вашим соседом и с Богом – за совершенство называться братством и любовью. Однако каждая попытка совершенствования ведет только к еще большему смятению и скорби, что еще сильнее толкает к дальнейшему совершенствованию.

Удивительно, мы всегда хотим быть совершенными в чем-то или в отношении чего-то; это дает возможность чего-либо достичь, а удовольствие от достижения есть, конечно, тщеславие. Гордость в любой форме отвратительна, и ведет она к несчастью. Желание совершенства, внешнего или внутреннего, исключает любовь, но без любви, что бы вы ни делали, всегда имеют место и разочарование, чувство неудачи и скорбь. Любовь – ни совершенна, ни несовершенна; только когда нет любви, возникает совершенство и несовершенство. Любовь никогда ни к чему не стремится; она не совершенствует себя. Любовь – это пламя без дыма; в стремлении быть совершенным лишь еще больше дыма; таким образом, совершенствование заключается лишь в стремлении, которое по сути механично, быть все более и более совершенным в привычном действии, в подражании, в порождении все большего страха. Каждого человека приучают соревноваться, достигать успеха; тогда цель становится самым важным. Тогда любовь к чему-либо самому по себе исчезает. Тогда инструмент используют не из любви к самом звуку, а ради того, что этот инструмент может дать, – ради славы, денег, престижа и тому подобного.

Бытие бесконечно более значительно, чем становление. Бытие – не противоположность становления; если это противоположность или нечто противостоящее, тогда нет бытия. Когда становление умирает полностью, тогда есть бытие. Но это бытие не статично; оно не является принятием или просто отрицанием; становление включает в себя время и пространство. Всякое стремление должно прекратиться; только тогда есть бытие. Бытие – вне поля общественной добродетели и морали. Бытие разбивает вдребезги общественную формулу, общественный рецепт жизни. Это бытие есть жизнь, это не способ или образ жизни. Где есть жизнь, там нет совершенствования; совершенствование – это идея, слово; жизнь, бытие – за пределами любой мысленной формулы. Это бытие есть, когда слово и пример, и шаблон разрушены.

Оно было здесь, это благословение, часами и вспышками. При пробуждении сегодня утром за много часов до восхода, когда было затмение луны, оно было здесь, с такой силой и мощью, что сон в течение пары часов был невозможен. В нем необыкновенная чистота и невинность.

◾ 27 августа

Поток, соединяясь с другими, меньшими ручьями, пробегал через долину с шумом, и шум его никогда не был одинаковым. У него бывали свои настроения, но никогда не было неприятного и мрачного настроения. У маленьких ручейков тон был более высокий, в них было больше камней, гальки; в них были спокойные тенистые заводи, мелкие, с танцующими тенями, и по ночам они издавали совершенно иной звук, мягкий, нежный и нерешительный. Они притекали по разным долинам, из разных источников, один из которых был гораздо дальше другого; один из ледника и из шумящего водопада, а другой, должно быть, из источника слишком далекого, чтобы дойти до него во время прогулки. Оба эти ручейка впадали в больший поток, у которого был глубокий и спокойный тон, он был величественнее, шире и быстрее. Все три были обрамлены деревьями, и длинная извилистая полоса деревьев показывала, откуда и куда текли эти потоки; они были жителями и хозяевами долин, все же остальные, в том числе и деревья, были посторонними, пришельцами. Можно было следить за ними по часу и слушать их бесконечное журчанье; они были очень веселые и склонные к забавам, даже больший из них, хотя ему и приходилось сохранять определенное достоинство. Они вели свое происхождение с гор, с головокружительных высот, более близких к небесам и потому более чистых и благородных; они не были снобами и все же сохраняли свои повадки и оставались несколько отстраненными и холодными. И во мраке ночи они пели свою песню, когда мало кто их слушал. То была песня многих песен.

Когда, перейдя мост, поднялся к лесу, где все было как будто в яркую крапинку из-за прорывавшихся солнечных лучей, медитация была чем-то совсем иным. Без всякого желания и поиска, без каких-либо жалоб мозга пришло непроизвольное безмолвие; маленькие птички чирикали, белки скакали по деревьям, ветерок играл листьями, и стояла тишина. Маленький ручеек, тот, что приходил издалека, был веселее, чем когда-либо, и все же была тишина, но не внешняя, а глубоко, далеко внутри. Это было полное безмолвие внутри всего ума, которое не имело границ. Это не было безмолвие в некоем отгороженном месте, в какой-либо области, в пределах границ мысли, которое можно было бы поэтому опознать как тишину. Не было ни границ, ни меры, и это безмолвие не включалось в переживание, в опыт, чтобы быть опознанным и отложенным для сохранения. Оно никогда не могло появиться снова, а если бы это случилось, оно было бы совершенно другим. Безмолвие не может повториться; только мозг с помощью памяти и воспоминания может повторить то, что было, но то, что было, – не подлинно. Медитация была полным отсутствием сознания, накопленного и построенного с помощью времени и пространства. Мысль, которая есть сущность сознания, не может, что бы она ни делала, вызвать, создать эту тишину; мозг со всей его сложной, изощренной активностью должен успокоиться добровольно, без обещаний какой-либо награды или безопасности. Только тогда он может быть чутким, быть восприимчивым, живым, спокойным. Мозг, понимающий свою скрытую и явную деятельность, есть часть медитации; это основа медитации, без нее медитация – всего лишь самообман, самогипноз, не имеющий вообще никакого значения. Для взрыва творения необходимо безмолвие.

Зрелость – не от времени, не от возраста. Нет никакого промежутка между сейчас и зрелостью; никогда нет никакого «со временем». Зрелость – то состояние, когда всякий выбор прекратился; и только незрелость выбирает и знает конфликт выбора. В зрелости нет управления, руководства, но существует и такое руководство, которое не является властью выбора. Конфликт на любом уровне, на любой глубине – показатель незрелости. Не существует такой вещи, как достижение зрелости, не считая органической, механической неизбежности созревания чего-то. Понимание, означающее выход за пределы конфликта во всех его сложных разновидностях, это и есть зрелость. При всей его сложности и тонкости суть конфликта, внешнего и внутреннего, можно понять. Конфликт, неудача, осуществление есть единое движение, внутренне и внешне. Морская вода, которая уходит во время отлива, должна вернуться, и для самого этого движения нет ухода и нет прихода. Конфликт во всех его формах следует понять не интеллектуально, а подлинно, на деле, реально входя в эмоциональный контакт с конфликтом. Эмоциональный контакт, шок, невозможен тогда, когда конфликт интеллектуально, словесно принят как неизбежность или отвергнут на уровне чувств и настроений. Принятие или отрицание не изменит факта, и рассудок не приведет к необходимому действию. Что приведет, так это «видение» факта. Но «видения» нет, если есть осуждение, оправдание или отождествление с фактом. «Видение» возможно лишь тогда, когда мозг не участвует активно, а наблюдает, воздерживаясь от классификации, суждения и оценки. Конфликт неизбежен, когда присутствует стремление добиться чего-либо, с его неизбежными неудачами, когда имеется честолюбивое стремление, с его изощренным и безжалостным соперничеством; и зависть является частью этого беспрестанного конфликта – стать, достигнуть, преуспеть.

Нет понимания во времени. Понимание не приходит завтра, оно никогда не придет завтра; оно есть сейчас или никогда. «Видение» непосредственно, – когда значение «видения», понимания, наконец стерто из мозга, «видение» непосредственно. «Видение» – нечто взрывное, не рассудочное, не рассчитанное. Именно страх очень часто препятствует «видению», пониманию. Страх с его защитой и его смелостью и есть источник конфликта. Видение не только в мозгу, но и за пределами его. Видение факта несет в себе свое собственное действие, полностью отличное от действия идеи, мысли; действие, исходящее из идеи, мысли, порождает конфликт; действие в этом последнем случае представляет собой приближение, сравнение с формулой, с идеей, и это приводит к конфликту. В поле мысли нет конца конфликту, малому или большому; конец конфликта – в его отсуствии, что и есть зрелость.

При пробуждении очень рано утром это необыкновенное благословение было медитацией, а медитация была тем благословением. Оно было здесь с огромной интенсивностью во время прогулки в мирном лесу.

◾ 28 августа

Был довольно жаркий солнечный день, жаркий даже на такой высоте; снег на горах был белым и сияющим. Солнечно, жарко было уже несколько дней, ручьи были прозрачными, а небо бледно-голубым, но все же была в этой голубизне горная интенсивность. Цветы на пути были необычайно ярки и веселы, а луга прохладны; тени были темные, и было их необычайно много. Здесь есть маленькая тропинка через луга, идущая вверх по холмистой местности мимо фермерских домов; на тропинке никого не было, кроме старой женщины, несущей бидон с молоком и маленькую корзину овощей; она, должно быть, ходила этой тропой вверх и вниз всю свою жизнь, взбегая на холмы, когда была молодой, а теперь, вся сгорбленная и скрюченная, она поднималась медленно, с трудом, почти не поднимая глаз от земли. Она умрет, а горы останутся. Еще выше находились две козы, белые, с какими-то особенными глазами; они подошли, чтобы их приласкали, но держась на безопасной дистанции от электрической изгороди, не дающей им разбрестись. Там был и белый с черным котенок с той же фермы, что и козы; ему хотелось поиграть; еще выше, на лугу, сидел еще один кот, подкарауливающий в абсолютной неподвижности полевую крысу.

Здесь наверху, в тени, было прохладно, свежо, красиво: горы и холмы, долины и тени. Местами земля была болотистая, и там росли тростники, низкие, золотой окраски, и среди золота белые цветы. Но это еще было не все. И при подъеме и при спуске в течение целых полутора часов присутствовала та сила, которая есть благословение. Она обладала качеством огромной и непроницаемой прочности; никакая материя, вероятно, не могла иметь такой прочности. Материя проницаема, может быть разрушена, растворена, превращена в пар; мысль и чувство обладают определенным значением; их можно измерять, они также могут быть изменены и разрушены, и ничего от них не останется. Но эта сила, которую ничто не могло пронзить или растворить, не была проекцией мысли и, конечно, не была материей. Эта сила не была иллюзией, созданием мозга, который тайно ищет власти или той силы, которую дает власть. Никакой мозг не мог бы сформировать такую силу с ее странной интенсивностью и прочностью. Она была здесь, и никакая мысль не могла изобрести или рассеять ее. Интенсивность приходит, когда нет потребности ни в чем. Пища, одежда и кров – необходимость, они не потребности. Потребность – скрытое желание, ведущее к привязанности. Потребность в сексе, в славе, поклонении с их сложными причинами; потребность в самореализации с ее честолюбивыми устремлениями и крушениями; потребность в Боге, в бессмертии. Все эти формы потребности неизбежно порождают привязанность, которая вызывает скорбь, страх и боль одиночества. Потребность выразить себя через музыку, через литературу или живопись и какими-то другими средствами приводит к ужасной привязанности к средствам. Музыкант, который использует свой инструмент, чтобы достичь славы, стать лучшим, перестает быть музыкантом; не музыку любит он, а пользу от музыки, выгоды, даваемые музыкой. Мы используем друг друга в своих потребностях и даем этому благозвучные названия; и из этого вырастает отчаяние и нескончаемая скорбь. Мы используем Бога как убежище, как защиту, как какое-то лекарство, и потому церковь и храм, с их священниками, приобретают большое значение, тогда как никакого значения они не имеют. Мы используем все, машины и технологии, для наших психологических потребностей, а любви к самому предмету нет.

Любовь существует только тогда, когда нет потребности. Сущность эго – это потребность, постоянная смена потребностей, вечный поиск, переход от одной привязанности к другой, от одного храма к другому, от одной приверженности к другой. Вверить себя какой-то идее, какой-то формуле, принадлежать к какой-то секте, какой-либо догме – проявление потребности, сущности эго, которая принимает форму самой альтруистической деятельности. Это оболочка, маска. Свобода от потребности означает зрелость. С этой свободой приходит интенсивность, которая не имеет причины и не приносит выгод.

◾ 29 августа

Здесь есть тропинка, в стороне от немногочисленных разбросанных шале и фермерских домов, которая идет через луга и мимо заборов из колючей проволоки; там, где она направляется вниз, открывается великолепный вид на горы с их снегами и ледником, на долину и маленький город с множеством магазинов. Отсюда можно увидеть начало потока и темные, покрытые соснами холмы – очертания этих холмов на фоне вечернего неба были великолепны, казалось, что они рассказывают об очень многом. Это был приятный вечер; весь день на небе не было ни облачка, и теперь чистота неба и теней поражала, а вечерний свет был восхитителен. Солнце садилось за холмы, и они отбрасывали свои огромные тени на другие холмы и луга. Перейдя еще одно заросшее травой поле, тропинка круто спускалась вниз и соединялась с большей и более широкой тропой, которая шла лесом. На этой тропе никого не было, тропа была пуста, и в лесу было очень тихо, если не считать потока, шумевшего, казалось, больше, перед тем как успокоиться на ночь. Здесь росли высокие сосны, воздух был напоен каким-то ароматом. Неожиданно, когда тропка эта повернула в туннель из деревьев, появилось пятно зелени и свежевырубленный участок соснового леса, освещенный солнцем. Он был поразителен в своей интенсивности и радости. Увидел это, и всякое пространство и время исчезли, было только это пятно света и ничего больше. Это не означало превращения в этот свет или отождествления себя с ним; активная деятельность мозга прекратилась, все существо было с этим светом. Деревья, тропа, шум потока полностью исчезли, как и пятьсот ярдов и более между светом и тем, кто наблюдал. Наблюдающий исчез, и интенсивность этого пятна вечернего света была светом всех миров. Тот свет был всем небом, и тот свет был умом.

Многие отвергают то, что лежит на поверхности и что отвергнуть достаточно просто; есть другие, идущие в своем отрицании дальше, есть те, кто отвергает полностью. Кое-что отвергнуть сравнительно легко – церковь и ее богов, авторитет и власть тех, кто их имеет, политика и его способ действия, и прочее. Можно пойти достаточно далеко в отрицании того, что, может быть, имеет значение: отношений, нелепостей общества, концепции красоты, утвержденной критиками и теми, кто говорят, что они знают. Можно отбросить все это и остаться одному, одному не в смысле изоляции и разочарования, но потому, что увидено значение всего этого и человек отходит в сторону естественно, без какого-либо чувства превосходства. С этими вещами покончено, они мертвы – возврата к ним нет. Но дойти до самого конца отрицания – совсем другое дело; сущность отрицания – свобода в самопребывании. Но мало кто заходит настолько далеко, мало кто полностью отбрасывает всякое убежище, всякую формулу, всякую идею, всякий символ и остается обнаженным, неопаленным и чистым.

Но как это необходимо – отвергнуть; отвергнуть без усилия, без горьких переживаний, без надежды на знание. Отвергнуть и остаться одному, без завтра, без будущего. Взрыв отвержения – это обнаженность. Остаться одному, без приверженности к какому-нибудь способу действия, к какому-нибудь поведению или к какому-нибудь переживанию необычайно важно, ибо одно лишь это освобождает сознание от пут времени. Всякая форма влияния постигнута и отвергнута, это не дает мысли прохода во времени. Отказ от времени – сущность вневременности.

Отвергать знание, опыт, известное – значит приглашать неизвестное. Отвержение – это взрыв; это не интеллектуальное, идеологическое дело, нечто, чем может играть мозг. В самом акте отвержения присутствует энергия, энергия постижения, и это энергия непослушная, ее не укротить страхом или удобством. Отвержение разрушительно; оно не осознает последствий; отвержение не реакция и потому не является противоположностью утверждению. И утверждать, что что-то есть или что чего-то нет, значит продолжать реагировать, но реакция не есть отвержение. В отвержении нет выбора, поэтому оно – не результат конфликта. Выбор – конфликт, а конфликт есть незрелость.

Видение истины как истины, видение ложного как ложного и видение истины в ложном – это акт отвержения. Это действие, а не идея. Полное отвержение мысли, идеи, слова приносит свободу от известного, от знания; с полным отрицанием чувства, эмоции и настроения приходит любовь. Любовь за пределами и выше мысли и чувства.

Полное отвержение известного есть сущность свободы.

При пробуждении, ранним утром, за много часов до восхода, медитация была за пределами откликов мысли; медитация была стрелой в непознаваемое, и мысль не могла следовать за ней. Наступил рассвет, осветив небо, и лишь солнце коснулось высочайших пиков, появилось то беспредельное, чья чистота превыше солнца и гор.

◾ 30 августа

День был безоблачный, жаркий, и земля и небо накапливали силы для предстоящей зимы; осень уже окрашивала некоторые листья в желтый цвет, и листья ярко желтели среди темной зелени. На лугах и полях скашивали густую траву для коров на долгую зиму; работали все – взрослые и дети. Это была серьезная работа, и смеха или разговоров было немного. Машины занимали место кос, и все же то тут, то там пастбище косили косами. Вдоль потока через поля шла тропа, и здесь было прохладно, так как жаркое солнце уже скрылось за холмами. Тропа проходила мимо фермерских домов и лесопилки; на свежевыкошенных полях лежали тысячи крокусов, таких нежных, с таким своеобразным запахом. Это был тихий и ясный вечер, и горы были ближе, чем когда-либо еще. Поток был спокоен, камней здесь было не слишком много, и вода бежала быстро. Тебе пришлось бы тоже перейти на бег, чтобы поспеть за водой. В воздухе стоял аромат свежескошенной травы, и земля выглядела процветающей и довольной. На каждой ферме здесь было электричество, и, похоже, здесь царили мир и изобилие.

Как мало людей видит горы или облако. Они смотрят, делают какие-то замечания и проходят. Слова, жесты и эмоции препятствуют видению. Дереву, цветку дают название, заносят в определенную категорию, вот и все. Вы видите пейзаж сквозь арку или из окна; если случится так, что вы или художник или знакомы с искусством, вы почти сразу скажете, что это похоже на такие-то средневековые картины, или вы упоминаете имя какого-нибудь современного живописца. Если вы писатель, вы смотрите для того, чтобы описать; если музыкант, то вы, скорее всего, никогда не видели ни волнистого контура холма, ни цветов у своих ног – вы захвачены своей повседневной деятельностью или же вас держат за горло ваши честолюбивые устремления. Если вы в чем-либо профессионал, вы, вероятно, никогда не видите. Чтобы видеть, необходимо смирение, сущность которого – невинность, чистота. Вот здесь гора, освещенная вечерним солнцем; видеть эту гору впервые, видеть эту гору так, будто вы никогда не видели ее раньше, видеть ее с невинностью, видеть ее глазами, которые омылись в пустоте, глазами, которые не повреждены знанием, – это необычайное переживание. Слово «переживание» безобразно; с ним связывается эмоция, знание, опознание и продолжение; ничего такого здесь нет. Это нечто совершенно новое. Чтобы видеть эту новизну, необходимо смирение – смирение, которое никогда не бывает отравлено гордостью и тщеславием. В отношении того, что происходило сегодня утром, было именно такое видение, как с горной вершиной или вечерним солнцем. Все существо человека, во всей своей полноте, было здесь, и его состояние было свободным от какой-либо потребности, конфликта и выбора; оно было пассивно той пассивностью, которая активна. Существует два рода внимания – одно внимание активно, а другое лишено движения. И то, что происходило, было действительно новым, тем, что никогда не происходило прежде. «Видеть» это происходящее было чудом смирения; мозг был полностью спокоен и без всякой реакции, хотя он и был полностью пробужден. «Видеть» эту горную вершину, такую ослепительную в вечернем солнце – хотя и видел ее уже тысячи раз, – видеть ее глазами, не имеющими знания, значило видеть рождение нового. Это не глупый романтизм, и это не сентиментальность, с ее жестокостью и с ее настроениями, это и не эмоция с ее волнами энтузиазма и подавленности. Это нечто столь абсолютно новое, что в самой полноте внимания присутствует безмолвие. Из этой пустоты выходит новое.

Смирение – не добродетель; культивировать его невозможно; оно не входит в мораль респектабельности. Святые не знают его, ибо святость их признана; кто поклоняется, тот не знает его, поскольку он просит и ищет; набожный верующий и последователь тоже не знают его, так как они следуют. Накопление исключает смирение, идет ли речь о собственности, об опыте или способностях. Познавание не является накопительным; знание – это накопление. Знание механично; познавание – никогда. Знания может быть все больше и больше, а в познавании нет никакого «больше». Где сравнение, познавание прекращается. Познавание – мгновенное видение, оно не во времени. Всякое накопление и знание измеримы. Смирение не может быть сравниваемо; не бывает больше или меньше смирения, так что его невозможно культивировать. Мораль и технику культивировать можно, и их может быть или больше или меньше. Смирение вне пределов способности мозга – как и любовь. Смирение – всегда акт смерти.

Очень рано сегодня утром, за много часов до рассвета, при пробуждении была здесь эта пронзительная интенсивность силы с ее суровостью. В этой суровости было блаженство. По часам это «продолжалось» сорок пять минут, со все нарастающей интенсивностью. Поток и тихая ночь с сияющими звездами были внутри этого.

◾ 31 августа

Медитация без установленной формулы, рецепта, без причины и мотива, без результата и цели – невероятный феномен. Это не только гигантский взрыв, который очищает, но также смерть, у которой нет завтра. Ее чистота опустошает, не оставляя ни одного тайного угла, где мысль могла бы скрываться среди своих собственных темных теней. Ее чистота не защищена; она не является добродетелью, вызванной к жизни сопротивлением. Она чиста потому, что в ней нет сопротивления, как в любви. В медитации нет завтра, нет спора со смертью. Смерть прошлого и будущего не оставляет ни малейшего присутствия времени, и время всегда ничтожно, но разрушение – это действительно новое. Такова медитация, это не глупые расчеты мозга в поисках безопасности. Медитация – это разрушение безопасности, и в медитации великая красота, не красота вещей, созданных человеком или природой, но красота безмолвия. Это безмолвие – пустота, в которой и из которой текут и имеют свое бытие все вещи. Она непознаваема; интеллект, чувства не могут проложить к ней путь; к ней нет пути, а метод в отношении нее – всего лишь изобретение жадного мозга. Все пути и средства расчетливого «я» должны быть разрушены полностью; всякое движение вперед или назад, путь времени, должно прийти к концу, без всякого завтра. Медитация является разрушением; и это опасность для тех, кто желает вести поверхностную жизнь и жизнь фантазии и мифа.

Звезды рано утром были яркие и блестящие. До рассвета было очень далеко; было поразительно тихо, даже буйный поток затих; холмы были безмолвны. Целый час прошел в том состоянии, когда мозг не спал, был бодрствующим, восприимчивым и только наблюдал; в этом состоянии весь ум мог выйти на пределы самого себя – без руководящих указаний, ведь не было никакого руководящего и направляющего. Медитация – ураган, разрушающий и очищающий. Попозже вдали появился рассвет. На востоке разливался свет, такой юный и прозрачный, такой тихий и робкий; свет прошел мимо отдаленных холмов, коснулся вздымающихся гор, вершин. Группами и поодиночке деревья стояли тихо, стала просыпаться осина, и поток радостно зашумел. Белая стена фермерского дома, обращенная на запад, стала очень белой. Медленно, миролюбиво, почти просительно, он пришел и наполнил землю. Потом снежные горные пики начали светиться ярко-розовым, и появились шумы раннего утра. Три вороны молча пересекли небо, все в одном направлении; издалека доносился звук коровьего колокольчика, но все еще было тихо. Потом автомобиль поднялся на холм, и день начался.

На ту тропинку в лесу упал желтый лист; для некоторых деревьев уже пришла осень. Это был единственный лист, без изъянов, незапятнанный, чистый. Это была желтизна осени, и он был все еще красив в своей смерти, ни что болезненное еще не коснулось этого листа. Весна и лето еще присутствовали во всей полноте, все остальные листья этого дерева все еще оставались зелеными. Это была смерть в славе. Смерть была здесь, не в этом желтом листе, но действительно здесь; не неизбежная традиционная смерть, но смерть, которая всегда здесь. Смерть была не фантазией – смерть была реальностью, которую невозможно скрыть. Смерть всегда здесь, за каждым поворотом дороги, в каждом доме, с каждым богом. Она была здесь со всей своей силой и красотой.

Вы не можете избежать смерти – вы можете забывать о ней, можете объяснять, оправдывать ее, верить, что переродитесь, что воскреснете. Делайте, что хотите, обращайтесь к какому угодно храму, книге – она всегда здесь, в празднике и в здоровье. Вы должны жить с ней, чтобы знать ее; но вы не можете ее знать, если боитесь ее; страх только затемняет ее. Чтобы знать смерть, вы должны ее любить. Чтобы жить со смертью, вы должны любить ее. Знание ее – это не конец ее. Это конец знания, а не смерти. Любить ее не значит быть в близких отношениях с ней; вы не можете быть в близких отношениях с разрушением. Вы не можете любить то, чего не знаете, но вы же ничего не знаете, даже свою жену или своего начальника, не говоря уж о том, что полностью незнакомо. И все же вы должны любить смерть, незнакомого, неизвестного. Вы любите только то, в чем уверены, что дает вам комфорт или безопасность. Вы не любите неопределенного, неизвестного. Вы можете любить опасность, отдать свою жизнь за другого или убить другого за свою страну, но все это не любовь, в этом же есть своя награда и выгода; достижение и успех вы любите, хотя в них есть страдание. В знании смерти нет выгоды – хотя, странным образом, смерть и любовь всегда вместе, они никогда не разлучаются. Вы не можете любить без смерти; вы не можете обнимать без присутствия смерти. Где любовь, там и смерть, они неразлучны.

Но знаем ли мы, что такое любовь? Вы знаете ощущение, эмоцию, вы знаете желание, чувство и механизмы мысли – но все это не любовь. Вы любите своего мужа, своих детей, вы ненавидите войну – но вы ведете войну. Ваша любовь знает ненависть, зависть, честолюбие, страх; дым всего этого – не любовь. Вы любите власть и престиж, но власть и престиж – это зло, разложение. Разве мы знаем, что такое любовь? В незнании любви – ее чудо, ее красота. Никогда не знать не означает пребывать в сомнении или в отчаянии; это означает смерть вчерашнего и поэтому полную неопределенность завтрашнего. Любовь не имеет продолжения, как и смерть. Только память и картина в раме обладают длительностью, но они механические, и даже эти машины изнашиваются, уступая место новым картинам, новым воспоминаниям. Имеющее продолжение всегда деградирует, а то, что деградирует, не есть смерть. Любовь и смерть неразделимы, и где они – там всегда разрушение.

◾ 1 сентября

Снег в горах быстро таял, так как было много безоблачных дней и жаркое солнце; поток стал мутным, в нем было больше воды, он стал более шумным и бурным. За маленьким деревянным мостом, вверх по течению потока, видна гора, удивительно изящная, отстраненная, с притягательной силой, ее снега блистали в вечернем солнце. Она была прекрасна, обрамленная деревьями по сторонам потока и быстротекущей водой; поразительно огромная, воспаряющая в небо, висящая в воздухе. И не только гора была прекрасна, но и вечерний свет, холмы и луга, деревья и поток. Внезапно вся земля с ее тенями и миром стала интенсивной, такой живой и поглощающей. Она пробивалась через рассудок, подобно пламени выжигая бесчувственность мысли. Небо, земля и тот, кто на них смотрит, – все оказывались захваченными этой интенсивностью, оставалось только пламя, ничего другого. Медитация во время этой прогулки вдоль речки, по тропе, плавно извивавшейся среди зеленых полей, объяснялась не безмолвием, не тем, что красота вечера поглотила все мысли; она продолжалась, невзирая на разговор. Ничто не могло помешать медитации; медитация продолжалась не бессознательно, не где-то в укромных уголках мозга и памяти, она была здесь, присутствуя, как вечерний свет среди деревьев. Медитация – не целенаправленное занятие, порождающее отвлечение и конфликт; это не найденная игрушка, которая поглотит все мысли, как бывает поглощен игрушкой ребенок; это не повторение слова с целью успокоения ума. Медитация начинается с самопознавания и выходит за пределы познания. Во время прогулки она шла, глубоко захватывая, волнуя и не двигаясь ни в каком направлении. Медитация происходила за пределами мысли, осознанной или скрытой, и видение выходило за пределы того, на что способна мысль.