Текст книги "Все, что вы скажете"

Глава 10

Признание

– Запись допроса начинается, – говорит детектив-инспектор Лоусон. – Видео включено.

Это он предупреждает меня.

Вижу свое отражение в объективе видеокамеры.

– Вы можете назвать свое имя для записи? – спрашивает Лоусон.

Наклоняюсь вперед и отвечаю:

– Без комментариев.

Я буду делать то, что сказала Сара, чтобы выиграть время и выстроить защиту. Поэтому я не буду оговаривать себя. Лучше вести себя так, как сказала Сара, пока мы не поймем, с чем имеем дело.

– Вы можете назвать дату своего рождения? – спрашивает другой детектив, сержант Дэвис.

– Без комментариев.

– И ваш адрес, пожалуйста, иначе мы вообще не сможем вести допрос.

Я кошусь на Сару. Она смотрит сначала на меня, потом на офицеров, а затем снова на меня. Кивает головой один раз.

– Без комментариев.

– Джоанна, что случилось той ночью?

– Без комментариев.

– Если вы все объясните, то мы сможем закончить прямо здесь. Освободим вас, вы наконец поспите. Если вы будете сотрудничать, Джоанна, то для вас все будет гораздо проще.

– Я…

Оба офицера отдела уголовных расследований сидят, откинувшись на спинки стульев – они похожи друг на друга, одинаковые жесты и мимика, только один более бледная и высокая версия другого.

– Без комментариев, – говорю я, чувствуя себя клоуном на серьезной встрече.

– Давайте сотрудничать, Джоанна. Складывается впечатление, что ваше молчание означает, что вы признаете себя виновной, это так?

– Нет.

– Жертву зовут Имран Караши.

– Имран, – повторяю я. Кто это, на кого он похож, где сейчас находится, он поправится? Конечно, я не могу задать все эти вопросы.

Сара бросает на меня быстрый взгляд. «Не говорите ничего, кроме “без комментариев”», – наставляла она меня. Я почти провалилась. Виновато ей улыбаюсь, но она не реагирует.

– Как вы ранили Имрана, Джоанна?

– Без комментариев.

– Вы достаточно сильно его толкнули, правда?

– Без комментариев.

– И он лежал в воде, не так ли? Вы знаете, что сейчас он на аппарате искусственной вентиляции легких?

Этот вопрос добил меня, я не справлюсь с этим, не могу позволить, чтобы все продолжалось так же. Фраза «без комментариев» бесполезна. И эти обвинения, правдивые обвинения, ранят сильнее всего.

Итак, я лгу, снова повторяю эту ложь.

– Я сразу же вытащила его из лужи. – Звучит довольно правдоподобно. Слова спешно вылетают изо рта и кажутся решительными и правдивыми.

Брови Сары взлетают вверх, и она протягивает руку, как будто я непослушная собака, готовящаяся сбежать.

– Одну минуту, – говорит она, поднимаясь.

Мы выходим в боковую комнату.

– Ни слова, – повторяет она.

– Но…

– Я знаю.

Ее глаза вспыхивают. Белки такие чистые, что я задаюсь вопросом, не использует ли она глазные капли: поздно вечером, сидя за рабочим столом – как герои американских сериалов про юристов. И она выглядит такой сердитой, что я не могу сознаться, что соврала.

Успокаиваю себя, что все в порядке и никто никогда не узнает. Возможно, я смогу скорректировать время и последовательность событий, паузы, во время которых мужчина лежал на асфальте.

Надо возвращаться в комнату для допросов. Сара заходит первой.

– Моего клиента не осведомили о характере ран жертвы, – говорит она.

Я сажусь обратно на твердый пластиковый стул и закрываю глаза. Понятия не имею, что все это значит. Стараюсь от всего отгородиться: двух дверей, открывающихся одна за другой, звукоизоляции стен, магнитофона, видеокамеры, вытертого ковра и полицейских. Пытаюсь успокоиться и надеюсь, что если буду достаточно настойчиво хотеть этого, то смогу – хотя бы этот единственный раз – вернуться назад.

Нахожусь в камере уже где-то час, когда сержант Моррис заходит, чтобы забрать меня.

– На выход, – командует она через окошко.

Сара и двое полицейских отдела уголовных расследований уже ждут в незнакомой комнате. Мой адвокат выглядит безупречно. В другой ситуации я бы спросила, какой косметикой она пользуется.

На двери табличка «Служебное помещение», рядом временные изоляторы. На столе стоят три пластиковых стаканчика, ко дну которых прилипли чайные пакетики.

Сара смотрит на меня, и кажется, что я вижу намек на извинение в ее глазах.

– Джоанна Олива, – произносит блондин из отдела расследований.

– Без комментариев, – отвечаю я и вижу тень улыбки на лице Сары.

– Вам уже не нужно ничего говорить, – продолжает блондин, – но это может повредить вашей защите: если вы не упомянете при допросе факты, на которые позже будете ссылаться в суде. Все, что вы скажете, будет использовано в качестве доказательств.

Смущенная, я снова оглядываюсь на Сару.

– Вы обвиняетесь в том, что 4 декабря нанесли увечья или намеренно причинили тяжкий вред Имрану Караши, что противоречит статье восемнадцать Закона о преступлениях против личности от 1861 года.

Перед моим внутренним взором возник потрясенный Рубен. Не знаю, почему, но я всегда представляю его реакцию, а не свою.

Возвращаю себя обратно в реальность.

Вы обвиняетесь. Я обвиняюсь. И будет суд.

Меня ждет перекрестный допрос со стороны адвокатов в париках, которые будут пытаться поймать меня на лжи. Я буду стоять на трибуне в Королевском суде, а присяжные будут решать мою судьбу. И это навсегда станет частью моей биографии. Я думаю о курсе по социальной работе в Открытом университете, на который собиралась записаться. И нельзя будет слетать в Америку. Рубен, конечно, будет на моей стороне, потому что так правильно, но он будет в ужасе от того, что я сделала, и против тех изменений, которые я спровоцировала в нашей жизни. Образ мужа такой живой, почти реальный.

Не могу перестать все это представлять. Как Рубен говорит безымянной, безликой коллеге о том, что отпросился с работы навестить свою непутевую жену в тюрьме. А та предложит ему выпить, «один бокал на дорожку», как она скажет. Он согласится, сначала неохотно, потом один бокал превратится в два, и он будет пропускать часы посещения и проводить ночи, рассказывая какой-то блондинке, как сильно он когда-то меня любил.

Эти мысли укореняются у меня в голове, прорастая на месте дыры, оставленной совершенным мной преступлением.

Закон о преступлениях против личности 1861 года. 1861 год. Мой поступок сочли неправильным уже во времена королевы Виктории. Действие, которое было нарушением почти с начала времен. Хуже только непредумышленное убийство, покушение на убийство и убийство. Мысли об этом заставляют меня дрожать.

– У вас есть какие-либо комментарии? – спрашивает офицер.

– Нет. Никаких.

Меня выпустили под залог, но мне нужно быть на суде в понедельник, на слушании о поручительстве.

Сара прощается очень по-деловому, как будто мы встретились выпить кофе:

– Увидимся там.

Мне выдают обвинительное заключение, иду с ним в приемную, где меня ждет Рубен.

Он стоит, прислонившись к стене. На нем темно-синие джинсы, белые кроссовки и синяя куртка с белым мехом на капюшоне. Он выглядит серьезным, серо-зеленые глаза изучают потолок. Рубен представляет собой живую картину человека, ожидающего плохих новостей. Мне кажется, что я не видела его несколько лет.

– Привет! – говорю я тоном, больше похожим на прощание.

– Джо, – его голос мягкий и добрый. Рубен протягивает холодную руку и обнимает меня. – Давай убираться отсюда к чертовой матери.

Я закрываю глаза, наслаждаясь близостью к его высокой, уверенной фигуре. Когда открываю их, он с каким-то предубеждением осматривает помещение. Это не снобизм, а нечто другое. Поворачивается ко мне и говорит:

– Значит, здесь всех и обрабатывают.

Киваю.

Его тон такой же, как и в последний раз, когда мы пришли повидаться с моими родителями, а они все время говорили о французском вине Сансерр, наливали, нюхали и пробовали его.

«Ты ведь не разбираешься в вине, Джо?» – допытывалась мама.

Рубен рассмешил меня, прошептав на ухо:

«А зачем тебе? Претенциозные придурки».

Мне дают пластиковый пакет с моими вещами: браслетом и кошельком, больше там ничего нет.

– А где моя одежда? Мой телефон?

– Они останутся у судмедэкспертов, – ответил офицер.

Чувствую, как мои щеки начинают гореть. Судмедэксперты, слушание о поручительстве. Будущее уже не столь ясно: дорога поворачивает под прямым углом, она одичала и заросла деревьями и сорняками настолько плотно, что трудно разглядеть путь. Я не вижу, куда она ведет; не вижу дома в пригороде, детей на лужайке. И мне больно об этом думать.

– Ох, – говорит Рубен, забирает пакет, – вот это не может ждать. – Он вытаскивает свадебный браслет и надевает его на мою руку. Браслет сидит свободно из-за выкрученных болтиков, но я не обращаю внимания. Взгляд мужа сосредоточен на мне, он смотрит на меня с тем же самым выражением – какого-то серьезного счастья – что и в день нашей свадьбы. И я сразу понимаю, о чем он думает.

Мы выходим из участка, и мое лицо приятно обдувает холодный ветер. Я закрываю глаза, как собака на первой прогулке за день, поднимаю лицо к небу, просто вдыхая и чувствуя свежий воздух, пространство и свободу. Рубен стоит рядом со мной в тишине, держит пакет и ничего не говорит. Я вдыхаю запахи лондонской парковки, сосен, мятно-прохладного зимнего ветерка и даже выхлопных газов. Все это переполняет меня после двадцати часов в одиночной камере.

Когда я открываю глаза и смотрю на Рубена, то ожидаю увидеть сочувствие – и сердце замирает в ожидании, – но вместо него замечаю какое-то странное выражение на его лице. И тут до меня доходит: он всегда смотрит на происходящее с двух сторон. Он всегда защищает точку зрения, которую критикуют на званом обеде. В этом весь он. И этим он раздражает моих друзей и мою семью, но мне это нравится.

Так почему бы ему не смотреть на это дело с точки зрения жертвы?

Не могу думать об этом сейчас, когда я на свободе. Кто знает, сколько времени это продлится? Нужно наслаждаться моментом.

И как женщина, которую бросил муж или бесцеремонно уволили с работы, я не думаю о том, куда приведет эта дорога. Я концентрируюсь на том, что иду домой, вместе с Рубеном, в собственную кровать.

Сегодня мне приснится окошко тюремной камеры, я знаю это.

Рубен заваривает чай: наливает молоко, потом горячую жидкость янтарного цвета – и передает мне. В окне соседка Эдит и ее дочь возвращаются после прогулки с собаками. Эдит в инвалидном кресле, которым иногда пользуется. Собаки выглядят старше, чем я помнила: их бороды белее, а ноги тоньше.

Я отворачиваюсь от окна. Рубен пристально смотрит на меня и ждет. Ему больше не нужно ничего говорить. Рубен никогда ничего не ждет от меня, никто ни о чем не спрашивает. Но сегодня ему нужны объяснения.

И, не откладывая, все ему рассказываю.

Он слушает, не произнося ни слова, он всегда был хорошим слушателем. И почти не прерывает зрительный контакт, даже когда отхлебывает свой черный кофе – он никогда не пьет чай.

В конце рассказа Рубен откидывается на стуле и говорит:

– Джо.

Я ожидаю, что он как всегда будет строг, но справедлив. Он всегда сперва молча слушает, а затем суммирует все это в одном предложении; обычно это предложение, которое никто другой не смог бы сказать мне. «Тебе нужно перестать видеться со своими долбаными родителями-грубиянами» или «Тебе надо научиться защищать себя».

– Все… Все будет хорошо, – говорит он, нежно похлопывая меня по ноге.

– А потом, после всего этого?

– А после всего этого… дети, – и он кивком подтверждает, что мы на одной стороне, даже в сложные времена.

– Рыжие дети, – уточняю я.

– Точно.

Меня переполняет чувство легкости из-за принятия им ситуации и утешения, которого я даже не ждала от него. От радости кружится голова. Я присаживаюсь поближе к нему. Возможно, все будет в порядке, все закончится через несколько месяцев. Мы вряд ли будем шутить над произошедшим, но в любом случае все пройдет. Рубен всегда прав, и я ему верю.

И именно поэтому я говорю:

– Мы с Сарой обсуждали, как долго парень пролежал лицом в воде…

– В воде? – переспрашивает Рубен.

– Да.

Он замер и ничего не сказал, но что-то изменилось. Я уже собираюсь сказать ему об этом, но он как-то странно смотрит на меня. Как будто заново оценивает.

– И как долго?

– На самом деле – нисколько, – я снова вру. – Я сразу его оттащила подальше. Но Сара почему-то спрашивала.

Рубен кивает.

– Хорошо, – говорит он, – возможно, она… Скорее всего просто уточняла.

– Да. Я сразу же все сделала.

Он молчит. Жду несколько секунд. Он отпивает кофе, шумно глотая. Молчит и не смотрит на меня.

Я хорошо считываю его эмоции, поэтом и удивлена. Обычно он сочувствует правонарушителю и аутсайдеру, но сейчас между его бровей залегла морщинка, верхняя губа слегка приподнялась, и я знаю, о чем он думает: «Как ты могла это сделать, Джо?» Но вслух он этого не говорит. Да и зачем?

Глава 11

Молчание

О случившемся пишут во всех газетах.

Я не могу поискать информацию в интернете, не могу спросить кого-нибудь или посмотреть видео на «айпаде» из страха оставить улики, но могу читать газеты, которые приходят каждое утро – Рубен всегда читает их за утренним за кофе.

Хватаю местную газету прежде, чем он до нее доберется, и раскрываю ее на освещенной солнцем кухне. Наконец перестал идти мокрый снег, и на улице искрится иней.

Полиция расценивает его смерть как подозрительную.

Заголовок статьи на девятой странице. Снова и снова перечитываю это предложение.

Полиция приглашает всех, кто был в то время поблизости, дать показания. Похороны состоятся в следующий понедельник.

Собираюсь смять газету, чтобы выкинуть прежде, чем Рубен увидит и спросит меня, собираюсь ли я дать показания, но тут замечаю выделенную цитату:

По Имрану будут скучать. Мохаммед Абдулла, имам Паддингтонской мечети.

По нему будут скучать из-за меня.

Я сминаю газету и выкидываю в ящик для переработки бумаги у дверей Эдит. Моя левая рука ноет от резкого движения, и я звоню нашему семейному врачу. Должна же я что-то сделать, поэтому записываюсь на прием. Разберусь хотя бы с рукой, если больше ни с чем не могу.

Следующим утром свешиваю ноги с кровати, и пот, теперь постоянно покрывающий меня, испаряется с них, вызывая покалывания на коже.

Я еще не спрятала ни одной улики, просто смотрю по ночам бесконечные сериалы, если не могу уснуть, и не делаю ничего, чтобы решить свои проблемы. «Это “типичная Джоанна”», сказал бы Рубен, знай он, что происходит. «Классическая Джоанна». Это не унижение, просто факт – я действительно обычно так себя и веду.

Вот только я не могу полностью игнорировать случившееся. Обычно у меня нет проблем с тем, чтобы не обращать внимания на что угодно. Например, в прошлом квартале мы получили огромный счет за газ, потому что постоянно включала отопление, – так я просто спрятала его под кровать. Припухлость в подмышке не проходила больше восемнадцати месяцев, но я не ходила к врачу. В конечном итоге все прошло, но закончиться могло и плохо. Но сейчас я не могу успокоиться. Постоянно кручу в голове мысли, и меня бросает то в жар, то в холод.

Я должна избавиться от улик, это самое главное. Но пока я даже не попыталась ничего предпринять, так и не решилась. Ощущение вины – это плохо, но нужно защитить себя. И начинать надо сейчас.

Звоню на работу, говорю Дейзи в офисе, что иду ко врачу. Я пойду, просто позже. Дейзи не удивилась. Мой брат Уилф сам никогда не брал больничный и считает мои походы к врачам удивительными.

Мы были братом и сестрой Мерфи. И учились в Оксбридже. Участвовали в управлении учебой, в музыкальных постановках, играли в оркестре, состояли в команде по плаванию. Мы были знамениты. И когда-то вели себя очень похоже. Мы могли многого достичь, но были раздолбаями: неохотно делали домашнюю работу, зато у нас всегда находилось время для поисков Нарнии в саду за домом (однажды Уилф помочился в кустах, и папа сделал ему выговор за вульгарность) и прыжков на кроватях. Мы были союзниками в борьбе с нашими деспотичными родителями и всем остальным миром. А затем брат изменился, или скорее это я сбилась с пути. Я поступила в Оксфорд, точнее меня заставили, а вот Уилф – он сам этого хотел. Стал человеком, участвующим в шести марафонах за год и постоянно говорящим о тренировочных забегах. Человеком, который придет на празднование твоего тридцатилетия в итальянский ресторан и будет обсуждать ситуацию на рынке ценных бумаг.

И, несмотря на то, что брат бы меня осудил, я не чувствую никакой вины, что назвалась больной. Я ведь даже не библиотекарь, у меня нет квалификации. Кроме того, у Эда выходной, и надеюсь, он никогда не узнает, что меня тоже не было на месте.

Я составляю список, сидя на полу у кровати: провожу в уме инвентаризацию возможных улик.

Пальто

Туфли

Камеры видеонаблюдения

Перчатки

Шарф

Внешность

Свидетели

ДНК?

Смотрю на свое отражение в дверце гардероба – и меня передергивает. Это все так по-дилетантски. Если бы это произошло с Рубеном – не то, чтобы нечто подобное могло бы с ним произойти, думаю я и хмурюсь; не только из-за его моральных качеств, но также и из-за его гендера, – он бы сразу знал, что делать.

Обратила ли полиция внимание на следы от туфлей на месте преступления? Проверили ли они каждую камеру видеонаблюдения, опросили всех в районе, искали мельчайшие частицы ДНК, которые могли остаться на ступенях? Или они просто решили, что это все необъяснимо и, может, этот мужчина просто споткнулся? Не знаю.

Первое, что нужно сделать – это избавиться от всего, что было на мне надето в тот вечер.

Сжечь вещи я не могу – это привлечет слишком много внимания. И выбрасывать их в мусорный бак не хочу – буду беспокоиться, где они окажутся и не приведет ли этот след ко мне.

Решаю отнести их в контейнер для сбора старой одежды, установленный в супермаркете. Тогда они станут анонимными и смешаются с другой одеждой. Сажусь в машину, прихватив с собой холщовую сумку, набитую одеждой и обувью, – этими прекрасными туфлями, с ленточками цвета сливок, надетыми лишь однажды, и еду в супермаркет. Мои руки вспотели и скользят по рулю, оставляют след на пластиковой ручке двери, когда я выхожу.

Я выхожу из машины, и в моих глазах отражается молочно-белый зимний свет. Мужчина передо мной методично загружает блузки и юбки в контейнер. Не могу перестать смотреть на его руки и лицо. Кажется, он старается не плакать, его подбородок сильно вздрагивает, а руки трясутся. Шалфейно-зеленая блузка, мятая льняная юбка, пара остроконечных туфель на каблуке. Он подносит к лицу кремовую блузку и нюхает ее.

Наконец догадываюсь, что это одежда его жены. Неудивительно, что его подбородок дрожит. Интересно, сколько недель или месяцев ему потребовалось, чтобы принять случившееся и разобрать ее половину шкафа, принести вещи сюда и сдать на благотворительность.

И как я могу вмешаться и прервать это? Не просто прервать, а запятнать своим грязным делом?

А что, если меня все-таки опознают? И его – вдовца – вызовут в суд, потому что он видел, как я избавляюсь от улик, и еще раз заставят пережить тот день, когда он наконец набрался мужества выбросить вещи своей жены? Не могу допустить, чтобы это случилось.

Я стою в холодном солнечном свете и продолжаю рассматривать мужчину. Он хорошо одет, приехал на приличной машине. Думаю, у них была прекрасная жизнь. Барбекю с друзьями по выходным, трое детей, которые часто их навещали, а не как мы с Уилфом. Маленькие мисочки с конфетами, расставленные по всему дому, и не только на Рождество. Ей нравились освежители воздуха фирмы «Глейд», и бьюсь об заклад, что его раздражал этот синтетический запах. Я очень хорошо могу их сейчас представить, но отворачиваюсь, потому что не могу вынести тоску этого мужчины.

В любом случае, не стоит складывать всю одежду в один контейнер, нужно ее распределить. Отвезу вещи в другое место.

Впервые в жизни я становлюсь педантичной. Я думаю, планирую и делаю. И все это для того, чтобы избавиться от улик.

Такая ситуация удивила бы всех, особенно то внимание к деталям, которое я проявляю. Всех, но не Рубена, он бы совсем не удивился.

«Ох уж твой мозг», – сказал он однажды почти печально, когда в ресторане я без раздумий заказала по памяти восемь блюд для каждого.

Уилф пристально на меня посмотрел.

«Мозг Джоанны? – переспросила мама. – Глупой Джоанны?»

«Глупая Джоанна» – прозвище, которое мама, папа и – иногда – Уилф произносили со смехом. А смеялись они, когда оказывалось, что я не знала, есть ли у Германии выход к морю или как разжечь огонь. «Джоанна не смогла бы выжить на необитаемом острове», – говорили они, смеясь.

Лицо Рубена тогда помрачнело, и в машине по дороге домой он спросил:

«Они всегда так делают?»

«Делают что?»

«Давят на тебя.»

«Они просто шутят», – сказала я примирительно, и он посмотрел на меня с ужасом.

Слабо улыбаюсь этому воспоминанию.

Я отвернулась от мужчины, но все еще держу сумку с вещами, глядя в пустоту, пока взгляд сам не цепляется за что-то.

На стене здания висит система видеонаблюдения – похожая на веб-камеру, белая с черным «глазом». Чуть дальше вторая, и еще одна на дальнем углу. Оглядываюсь и всюду замечаю камеры разных форм – одни прямоугольные, другие как купола. На другой стороне улицы все какие-то старые и ржавые. У кафе, у гастронома, у магазина открыток и подарков. Передо мной как будто открылся целый мир, которого я никогда не замечала. Камеры, повсюду камеры. Как муравьи в муравейнике – чем больше я смотрю, тем больше их замечаю. Они везде, черт побери, абсолютно везде.

Это лишь вопрос времени – когда меня найдут.

Никому не сходит с рук убийство, и камеры – одна из причин.

Я представляю, как выглядело нападение, заключенное в линзы сотни камер, целый калейдоскоп из Джоанн и Имранов. Моя спина, когда я его толкаю. Вид моей руки сбоку, когда я бью его, вид вдоль канала, когда Имран скатывается по ступенькам. Мои мысли становятся иррациональными. Мозг представляет крупным планом лицо Имрана, когда он умирает, как он задыхается в воде. Потом – вид изнутри, его борьба за дыхание. Изнутри ядер умирающих клеток, когда в них гаснет свет. Изнутри его мозга, когда воспоминания умирают и становятся ничем.

Удивительно, что я – убийца – все еще стою снаружи супермаркета. Удивительно, что супермаркет вообще существует.

Решаю зайти в магазин на случай, если кто-то смотрит на меня, и что-нибудь купить. Неважно что, главное не вызвать подозрений.

Расплачиваюсь за пинту молока и стараюсь ни о чем не думать. Бутылка холодит пальцы.

Пока стою в очереди, мое внимание привлекает газета, и я еле сдерживаюсь, чтобы не протереть глаза в удивлении.

РАСИСТСКАЯ НЕНАВИСТЬ У КАНАЛА

Расистская ненависть? Расистская ненависть?!

Придвигаюсь ближе к газете, стараясь не привлекать к себе внимания. Конечно, я не могу купить ее, не могу даже дотронуться, потому что чертова камера висит прямо позади меня, но если чуть-чуть сдвинусь, то смогу прочитать первую страницу.

Быстро ее просматриваю. Они думают, что преступление было совершено на почве расизма, из-за того, что мужчина был пакистанцем и мусульманином. В этом районе Лондона часто происходили расовые стычки.

Стою с молоком в руках, уставившись на газету, и думаю о Рубене, моя первая мысль – всегда о нем. Бедный Рубен и его работа для благотворительной организации.

Плачу за молоко наличными – сорок пять пенсов.

Почему они думают, что у случившегося была расовая подоплека? Почему они представляют только свою версию? А как же моя?

Автоматические двери раскрываются передо мной. Впрочем, а почему они должны как-то думать иначе? Это цена моей анонимности – отсутствие права на ответ; права задать вопрос; узнать, почему они пришли к таким выводам. Человек умер по моей вине, и жить с тем, что люди предполагают по поводу моих мотивов, – безусловно, часть наказания. Не могу поверить, что я вообще об этом думаю. У меня нет никаких прав в этой ситуации, их просто не может быть.

Сажусь в машину и смотрю на телефон, как будто это змея, которая готовится напасть. Можно сейчас позвонить в службу спасения или найти номер ближайшего полицейского участка, поехать туда и со всем покончить.

Завожу машину и держу телефон в руке, чувствуя его тяжесть. Один звонок, и я, скорее всего, отправлюсь в тюрьму на всю жизнь. Пожизненное лишение свободы – в новостях это так обыденно произносится. Вся жизнь… Один звонок, и я смогу объяснить дорогим мне людям, как все произошло: я была напугана. Я ушла не потому, что считаю, что жизнь пакистанца имеет значения.

Конечно, есть миллион доводов в пользу этого звонка. Сделать все правильно, загладить вину, рассказать его семье, что произошло. Довериться системе правосудия и дать ей возможность решить мою судьбу, и надеяться, что хорошего человека не накажут за одну ошибку. И я перестану врать Рубену. Не буду больше жить под давлением и ждать, когда полиция постучит в мою дверь. Множество «за» и только одно очень весомое «против»: скорее всего, я попаду за решетку. В тюрьму. Одно «против», значащее больше, чем что-либо еще.

Запускаю двигатель. Сумка с запачканной одеждой, на которой, без сомнения, есть ДНК Имрана, лежит рядом со мной, как бомба.

В полдень, я решаю, что отдам эту одежду на благотворительность, собрав еще кое-что из вещей. Рассую ее по разным пакетам для пожертвований, так что улики исчезнут, смешаются с другими вещами, как неразличимые лица в толпе. Собираюсь.

Если кто-то спросит, то скажу, что проводила уборку. Только те, кто близко меня знает, поймут, насколько это неправдоподобно. Но им я скажу, что недавно прочитала статью о минимализме. Может, они все равно мне не поверят, но недоумение родных все-таки остается лучшим выходом, который у меня теперь есть.

Это лучше, чем альтернативный вариант: хранить одежду, призраком висящую в глубине шкафа.

Отец Рубена прислал сообщение, он часто мне пишет. Когда у него появился мобильный телефон, он пользовался им неуверенно, но сейчас получается более убедительно. Сообщения почти всегда формальные и подписанные буквой «П», но мне они нравятся.

Но сейчас я не открываю сообщение, нет сил.

Уже два пополудни. Я роюсь в ящиках на кухне и достаю четыре сумки под вещи для благотворительности. В каждой будет по одному компрометирующему меня предмету одежды. Я уже должна быть на работе, ни один прием у доктора не продолжается так долго. Если задержусь еще немного, у меня потребуют справку. Но сейчас не могу об этом думать.

Перчатки в пакет для центра Онкологических Исследований. Шарф во второй – для организации «Барнардо». Я избавляюсь от следов преступления через систему благотворительности. Чувствую отвращение к самой себе.

Раздумываю над туфлями и пальто.

Туфли, купленные через интернет во времена «До», – символ моей прежней жизни. Легкомысленная обувь для долгожданной гулянки, мои проблемы со счетами по кредитке и онемевшие пальцы на ногах.

Пальто с наполнителем из гусиных перьев, подарок от Рубена на мое тридцатилетие. Понятия не имею, сколько оно стоит, наверное, сотни фунтов. Но раньше я всегда мерзла в своем дурацком плаще. Не думала, что он это замечал. И в августе, утром в день моего тридцатилетия, он положил на кровать мягкий объемный сверток с этим пальто. «Теперь к зиме готова», – сказал Рубен. Я ношу его каждый день. Оно похоже на одеяло, полностью меня закрывает и напоминает о муже, пока я добираюсь до работы.

Сворачиваю его, подношу и прижимаю к себе, как ребенка. Перья внутри сминаются под руками. Зарываюсь в него головой, как будто это Рубен, который долго отсутствует. Поступаю так же, как тот мужчина у супермаркета, с той лишь разницей, что прощаюсь с собой. С той Джоанной, чей муж покупал продуманные подарки ко дню рождения.

Складываю его в последнюю сумку для фонда помощи раковым больным.

Закидываю сумки в машину. Осталось развезти их до дверей каждой из организаций.

Но сначала туфли. Они слишком примечательные, не могу рисковать. Пока еду к свалке на окраине города, туфли лежат на пассажирском сиденье рядом со мной, и я смотрю на них, пока стою на светофорах.

На воротах свалки висит большой знак:

Центр утилизации отходов круглосуточно контролируется с помощью видеонаблюдения. Улыбнитесь – вас снимают.

Я разворачиваю машину, притворяясь, что и не собиралась подъезжать. Моя спина залита потом, ноги дрожат так, что соскальзывают с педалей. Эти камеры повсюду. Достаточно будет одной, на которой будет видно, что я веду себя подозрительно и избавляюсь от улик, чтобы полиция все узнала. Я не могу выкинуть туфли на свалку, и не могу просто взять и оставить сумки.

Возвращаюсь домой и запихиваю все вещи обратно в шкаф.