Текст книги "Девушка в переводе"

И в тот вечер, и еще много раз я засыпала, думая о жизни Ма и о горьких воспоминаниях, связанных для нее с той музыкой. Я знала, что ее родители были образованными, интеллигентными людьми, землевладельцами, и поэтому их несправедливо приговорили к смертной казни во время «культурной революции». Перед смертью они потратили все оставшиеся средства, чтобы вывезти Ма и Тетю Полу из Китая в Гонконг, пока не стало слишком поздно. А потом любовь всей жизни Ма, мой Па, ушел от нее совсем молодым, едва за сорок, – вечером лег спать с головной болью, а ночью скончался от инсульта.

Я подобрала фотографию, выпавшую из конверта с записью, – ту, что стояла в рамке на пианино в нашей гостиной в Гонконге. У нас, как у многих тамошних жителей, не было фотоаппарата, это чересчур дорого, так что осталась единственная фотография, на которой запечатлены мы втроем. Несмотря на некоторую скованность, три головы чуть наклонены друг к другу – нежно, как в настоящей семье. Ма чудесно выглядит, лицо маленькое, изящное, светлая кожа обтягивает тонкие кости; рядом Па, просто идеальная для нее пара – темные светящиеся глаза, точеное красивое лицо, как у кинозвезды. Я смотрела на его руки, одна из которых нежно – как мне казалось – сжимала детский локоток, мой. Это была героическая рука, которая могла бы сжимать тяжелый плуг, защищать от демонов и разбойников. И я, двухлетняя, на коленях у Па, с любопытством смотрю в объектив. На мне матросский костюмчик, и рука поднята ко лбу в военном приветствии – несомненно, идея фотографа. Счастливый ребенок. Неужели я действительно была такой славной и радостной?

На обратной стороне снимка несколько слов. Наши имена и дата. Почерк не Ма, значит, его. Я, еле касаясь, провела пальцем по неровностям, оставленным ручкой на плотной бумаге. Это был мой Па, его рука написала эти слова.

Больше у меня ничего не осталось на память. Но, как ни велика была моя потеря, утрата Ма все же гораздо больше. Она знала и любила его, после его смерти она осталась совсем одна, и ей пришлось растить меня в одиночку. Я бережно положила на место фотографию и диск с записью. И мне еще больше захотелось помочь Ма.

Наконец-то можно было отправляться на фабрику. Я прошла мимо тележки с надписью «Хот-дог». Продавец предлагал тонкие сосиски в булочке, политые сверху желтым соусом. Выглядело и пахло соблазнительно, но у меня в кармане был только жетон на метро и десять центов на экстренный звонок по телефону. У турникета стоял полицейский с пистолетом на ремне и внимательно смотрел, как я опускаю свой жетон в прорезь.

– Эй! – окликнул он.

Я застыла, готовая к аресту. Но полицейский глядел на мальчишку, бросившего скомканную бумажку прямо на пол.

– Ну-ка, подними! – приказал он.

Я скользнула мимо и побежала к платформе.

Ребята с ранцами входили в вагон, и я боялась, как бы среди них не оказалось знакомых. Мне чудилось, что все смотрят только на меня: эта девочка сегодня прогуляла школу.

Глава третья

Вскоре выяснилось, что в нашем доме нет отопления. Мы с такой надеждой отмывали батарею в спальне, скребли, содрав с радиатора вместе с грязью почти всю краску, но он и не думал оживать, сколько мы ни крутили ручки. Исследовав третий этаж, мы выяснили, что все остальные квартиры заперты и пусты. Повсюду груды мусора – у дверей, на лестницах. На пороге одной из квартир свалена куча полупустых коробок, будто прямо во время переезда человек исчез или вообще умер. На заколоченной витрине первого этажа еще виднелась полустертая надпись «Доллар Стор». Мы нашли и выход во двор, громадная куча мусора посреди которого копилась, наверное, годами, и запертую дверь в подвал.

Ма вежливо поинтересовалась у Тети Полы, как включается отопление; та, поняв скрытый смысл вопроса, ответила, что уже попросила у Мистера Н. разрешения включить его. И повторила, что мы все равно не задержимся в этом доме надолго.

Дни, в которые я прогуливала школу, выдались морозными. Спустя неделю я увидела первый в жизни снег. Хлопья падали на тротуар, поглощавший их, подобно губке. Я потрогала оконное стекло, на удивление холодное, а мне казалось, что летящий с небес рис должен быть теплым, как суп. Землю постепенно укрывало белое одеяло, порывы ветра сдували снег с крыш, создавая крошечные ледяные тайфуны.

Даже сейчас, стоит вспомнить тот период моей жизни, я начинаю мерзнуть. Так бывает после сильного шлепка по обнаженной коже, когда вы не можете наверняка сказать, это жар или холод. Тело просто регистрирует боль.

Ледяной воздух полз по гортани вниз, холод просачивался между пальцев, окутывал легкие и сердце. Тоненькое хлопковое одеяло, привезенное из Гонконга, совершенно не спасало, ведь в Гонконге не продавали ничего подходящего для нью-йоркской зимы. Чтобы хоть как-то согреться, мы спали под грудой одежды. Часто, проснувшись, я обнаруживала, что замерзла очередная неожиданная часть тела, – например, бедро, с которого соскользнул скомканный свитер.

На окнах изнутри медленно образовывалась ледяная корка. Чтобы выглянуть на улицу, я прижимала посиневший от холода палец к толстому слою изморози, пытаясь растопить маленький кружочек и добраться до чистого стекла.

Как-то днем я отогнула краешек мусорного пакета на кухонном окне – посмотреть, как выглядит обратная сторона дома. Надстройка над первым этажом, видимо, служила складом магазинчика. Крыша почти скрыта под грудой хлама, но я все же разглядела большую дыру, которую никто так и не собрался залатать. Старая газета, застрявшая в дыре, трепыхалась на ветру. Наверное, во время дождя или снегопада там внутри сыро.

Из кухонного окна можно было заглянуть в квартиру по соседству, в доме мистера Эла. Удивительно, что соседнее здание располагалось всего в нескольких футах. При желании я могла бы даже постучать им в окно шваброй, высунувшись чуть подальше. Сквозь стекло я разглядела спящую чернокожую женщину. Видимо, в их квартире топили, поскольку на женщине был только тоненький халатик. Руки ее нежно обнимали маленький сверток – ребенка. Свободная часть матраса завалена одеждой и тряпками, кусок обоев над головой оторван. Но я видела, как сильно они любят друг друга, невзирая на нищету, и тосковала по временам, когда мы с Ма жили вдвоем.

Потом я замерзла окончательно и прикрепила на место оторванный пакет.

Назавтра, едва прикрыв за собой фабричную дверь, я увидела Мэтта, тащившего в направлении трансформаторной будки тяжелую тележку, груженную лиловыми юбками. Гора одежды угрожающе нависала над головой, ему приходилось пятиться, волоча тележку. Забросив школьный рюкзак на плечо, я направилась было к Ма и своему рабочему месту, но неожиданно Мэтт окликнул меня по-китайски:

– Эй, не поможешь?

Я ухватилась за тележку сзади. Хотя Мэтт держал переднюю часть, пол был таким скользким, что мне приходилось изо всех сил упираться ногами, чтобы колеса не вихляли. Мэтт высунулся из-за тележки:

– Весело было в школе?

– Ага.

– Забавная у тебя школа. Все остальные школы в Нью-Йорке сегодня закрыты.

У меня перехватило дыхание.

– Да ладно, колись. Любой идиот догадается, что ты прогуливаешь.

– Ш-ш-ш! – Я испуганно оглянулась, не подслушивает ли кто.

А он продолжал, не обращая на меня внимания:

– Ни разу не видел, чтобы ты делала домашнее задание.

– Ты тоже никогда уроки не делаешь.

– Я-то никогда этим не занимался. Но ты же конченая зубрилка.

– Как думаешь, моя мама догадывается? – Я по-настоящему испугалась.

– He-а. Я догадался только потому, что сам такой.

– Правда? – У меня немного отлегло от сердца.

– Но я слышал, как одна тетка жаловалась твоей маме, что приходится работать сегодня, в День благодарения. У них тут это большой праздник. Так что лучше тебе побыстрее придумать оправдание.

Но мозги словно судорогой свело – пусто и страшно.

– Ну что? Что же?

– Например, скажи, что сообразила, только когда пришла в школу, – поразмыслив секунду, предложил он. – А потом вернулась домой и принялась за уроки, потому что к следующей неделе у тебя очень большое задание.

Мы добрались уже до трансформаторной будки рядом с конторой фабрики. Отпустили тележку, и она сама прокатилась еще несколько футов, замедляя ход.

– Я в долгу перед тобой.

Ма всегда учила меня, что долги нужно отдавать. Я вывернула карман посмотреть, нет ли чего-нибудь в подарок Мэтту, но обнаружила лишь обрывки туалетной бумаги, которые служили мне салфетками.

– Фигня, – бросил он. – Забудь. – И скрылся в клубах пара.

За окном офиса мелькнул силуэт Тети Полы, и я поспешила к своему рабочему месту.

Ма спрятала волосы под косынку, на правом виске у нее темнело лиловое пятно – видно, стирала пот.

– Привет, а у нас сегодня не было занятий, – с порога объявила я.

– Так почему ты не явилась раньше? – скрестила руки на груди Ма.

– У меня большое задание на следующую неделю.

– Что за задание?

– Текущие события, – мгновенно придумала я. – Нужно смотреть новости по телевизору.

Ма кивнула, но, похоже, поверила не до конца.

– И ты оказалась на фабрике ровно в то же время, что и после школы?

На этот раз я думала дольше.

– Я никогда не ездила на метро в другое время.

Ма принялась продевать пояс в петли юбки.

– О чем это вы там болтали с мальчишкой By?

– Да так, ни о чем.

– Тебя, похоже, что-то сильно удивило.

– Да нет, он просто звал меня поиграть после работы. – Мне даже удалось изобразить смешок. – Вот ведь бездельник.

– Думаю, с такими тебе следует быть начеку.

– Да, Ма.

Отложив юбку, Ма присела на табуретку. Внимательно посмотрела на меня.

– Не стоит водить дружбу с этими детьми. Ты всегда должна помнить, А-Ким, что если ты играешь с ними, говоришь, как они, учишься, как они, так же ведешь себя, – чем тогда ты от них отличаешься? Ничем. И лет через десять-двадцать окажешься там же, где остальные китайские девушки, – за швейной машиной на фабрике. А когда состаришься и не сможешь больше шить, будешь обрезать нитки, как миссис By.

Она помолчала, словно сомневалась, стоит ли продолжать.

– Большинство людей обречены на такую жизнь. Возможно, и для меня больше нет будущего. Мне уже не стать вновь учительницей музыки. – Я встрепенулась было возразить, но Ма остановила меня: – Это так. Но родители для того и существуют, чтобы жизнь детей была лучше. Ты не должна забывать, что в Гонконге была лучшей ученицей в нашей школе. И ничего не изменилось сейчас, известно это твоему нынешнему учителю или нет. Никто не может изменить твою природу, кроме тебя самой.

Ма притянула меня к груди.

– Прости, что притащила тебя сюда, – прошептала она.

Никогда, ни до, ни после, Ма не выражала столь явно сожаление по поводу нашего переезда в Америку. И я поняла, в чем отныне моя задача.

– Я вытащу нас обеих отсюда, Ма. Обещаю.

В понедельник придется вернуться в школу. Па скончался, а больше некому спасти Ма. Представить себе Ма обрезающей нитки было невыносимо. Я припомнила, что Тетя Пола говорила о братце Нельсоне – якобы учительница считает, что тот станет хорошим адвокатом. Не представляю, чем занимаются адвокаты, но, кажется, они зарабатывают огромные деньги. Ну уж если Нельсон на это способен, я тем более справлюсь.

Принятое решение странным образом принесло облегчение. Многочасовое сидение дома порождало лишь чувство вины и страх. А еще голод, холод и одиночество. В глубине души я осознавала, что это не может продолжаться вечно. И вот боги дали мне еще один шанс: за несколько праздничных дней я могла придумать объяснение, почему пропустила школьные занятия.

Но в предвкушении возвращения к мистеру Богарту я потеряла аппетит. Я помогала Ма, а перед глазами все стояло его злобное лицо и ореол вокруг лысой головы. (Лишь много позже я поняла, что волосы у него есть, просто очень светлые и жидкие; я не опознала их сразу, поскольку никогда прежде не видела блондинов.) Я вспоминала, как ничего не понимала, как получила «ноль». Думала о своих учителях в Гонконге, всегда хваливших меня и ставивших в пример. Раньше я жалела бедолаг, которые невнятно мямлили неправильные ответы и, потупившись, нервно сжимали руки, но теперь, как ни тяжко это признавать, среди таких бестолковых оказалась я сама.

Первые же слова мистера Богарта, едва я появилась на пороге, прозвучали непонятно.

– Где твоя спавка?

К счастью, слово «справка» я знала и заранее подумала, что должна представить документ, объясняющий мое отсутствие. Я протянула учителю записку, которую старательно подделала, почерпнув сведения из старого учебника английского.

Уважаемые сэры,

Кимберли болела. Простите за беспокойство.

Ваша покорная слуга

Миссис Чанг

Мистер Богарт коротко глянул на листок и сунул его в журнал без дальнейших комментариев. Я скользнула на то же место, где сидела в первый день.

Потом была контрольная. Я пропустила предыдущие уроки, поэтому понятия не имела, что нужно делать. Нам раздали листочки с числами и текстом над ними. Три баскетбольные команды… каждая сыграла по пять игр… Мне потребовалось несколько минут, чтобы понять суть вопроса, но зато оказалось, что это просто задача на вычисление среднего арифметического. А вот обычный пример с десятичными дробями. Словно неожиданная встреча со старыми друзьями. Оказывается, они здесь изучали то, что мы в Гонконге проходили больше года назад.

Тем не менее косые взгляды мистера Богарта по-прежнему внушали страх. Я не совсем правильно перевела текст и слишком поздно поняла, что допустила ошибку, а стереть написанное было нечем. Интересно, он разозлится, если я просто зачеркну? Скорее всего. Да и места для правильного ответа не останется. Я не смела обратиться за помощью к кому-нибудь из ребят, боялась, что меня опять заподозрят в списывании.

Выход один – обратиться к самому мистеру Богарту. Я встала и решительно направилась к учительскому столу. Подобная ситуация, по крайней мере, описана в учебнике английского, и я знала, что нужно сказать.

– Прошу прощения, сэр, – я старалась выговаривать слова как можно тщательнее, – не могли бы вы дать мне попользоваться резинку?

Он молча уставился на меня, а по классу пронесся шепоток.

Один из мальчишек громко произнес:

– А что, у твоего парня никогда с собой нету?

Класс грохнул. Но почему? Как сейчас пригодились бы длинные волосы, чтобы прикрыть ими лицо.

Мистер Богарт побагровел. Пристально глядя на меня, он словно прикидывал, не нарочно ли я отвлекаю класс от работы.

– Довольно! Замолчите! Кимберли, иди на свое место.

Пристыженная, но так и осознавшая ошибки, я поспешила к своей парте. Сегодня же уйду из школы и никогда больше сюда не вернусь.

Но тут ко мне склонилась кудрявая девочка.

– Это называется ластик, – прошептала она. И, поправив выбившуюся прядь, подтолкнула мне розовый ластик.

День в итоге оказался неплохим. Я знала, что на все вопросы в контрольной ответила верно, даже если решила уравнение другим способом. Позже выяснилось, что в Америке действительно принято записывать систему уравнений немного иначе. Мистер Богарт снял за это несколько баллов, так что «сто» я за работу не получила, но узнала достаточно, чтобы в следующий раз дело ограничилось несколькими небольшими исправлениями. В этой битве я имела реальные шансы на победу.

Что гораздо важнее, я познакомилась с Аннет, той самой кудрявой девочкой. После инцидента с резинкой она легонько толкнула меня локтем. Я взглянула на нее, потом перевела взгляд на ее тетрадку, где она написала «Мистер Буги» под фигуркой человечка с широко разинутым ртом, извергающим ругательства. Я не знала тогда, что «буги» означает «страшила», но идею поняла и пришла в восторг. Аннет обычно не поднимала руку – наверное, потому, что недолюбливала мистера Богарта, – но верный ответ зачастую знала. Она записывала правильный ответ в тетради и демонстрировала мне. Читала я гораздо лучше, чем говорила, так что вариант общения был выбран идеально.

Именно Аннет помогла мне смириться со школой.

Чтобы выжить в декабрьские холода, мы с Ма включали духовку и круглые сутки держали ее открытой. За пределами крошечного теплого круга разница между стылой кухней и комнатой была практически незаметна. В кухне имелась духовка, зато окна затянуты мусорными пакетами, а в комнате просто не было отопления.

В Гонконге я носила бело-голубую школьную форму, а после занятий обувала сандалии и подставляла кожу солнцу. Я привыкла видеть пальцы на ногах, голые коленки и плечи; теперь, когда они были постоянно скрыты одеждой, я скучала по самой себе. Замотанная в одежду, как мумия, слой за слоем, я, бывало, по нескольку дней не видела собственного тела. А в те краткие моменты, когда отдельные участки тела обнажались, воздух касался кожи ледяной лапой. Утреннее одевание становилось суровым испытанием, когда приходилось избавляться от тряпок, нагревшихся за ночь, заменяя их кусачей стылой одеждой.

В отличие от других девочек, под вельветовыми брюками я носила не трусики, а теплую пижаму. А под единственный хлопковый джемпер, привезенный из Гонконга, надевала несколько маек. Когда-то джемпер выглядел вполне прилично – красный кардиган с двумя пандами на кармашках, – но со временем сел, а панды слегка порозовели от постоянных стирок. Натягивать джемпер поверх многочисленных одежек с каждым разом становилось все труднее, но выбора у меня не было. Завершала облачение куртка. Но даже во всей этой одежде, похожая на комок риса в бамбуковых листьях, я все равно мерзла. Единственным положительным моментом в холоде было то, что количество тараканов и мышей сократилось.

Мы старались почти все время проводить рядом с плитой: делать мои домашние задания, складывать одежду, одеваться, работать с кипами тряпок, которые приносили домой с фабрики. Для нас с Ма фабричные нормы оказались просто непосильными, часто она вечером отправляла меня домой, а сама оставалась работать дальше. Если возможно было, она приносила работу домой, в пластиковых пакетах. Независимо от того, насколько поздно я засиживалась за домашними заданиями, не помню, чтобы Ма ложилась раньше меня. Ее хрупкая фигурка склонялась над кипами одежды, она клевала носом, но, встрепенувшись, вновь бралась за работу. Если предстояла отправка товара, мы должны были оставаться на фабрике, пока не закончим, порой на всю ночь.

Стены и пол не нагревались от духовки. Единственными источниками тепла в мертвом здании были наши тела, не считая, конечно, мышиных. Но и перед самой духовкой кончики пальцев мерзли и немели. Это создавало проблемы, поскольку частенько приходилось доделывать дома всякие мелочи – продергивать пояса в петли, застегивать крошечные пуговицы. Каждую свободную минуту Ма пыталась играть мне на скрипке, хотя порой такие минуты выпадали лишь по воскресеньям, а вскоре из-за холода это стало совершенно невозможно. Музыки придется ждать до весны.

Мне нравилось ходить в школу, несмотря на мистера Богарта, – из-за радости встречи с Аннет и из-за тепла. Я входила в теплое здание, и тут же уши, ладони, ступни начинало покалывать, к ним возвращалась чувствительность.

Аннет сказала, что ей надели скобки. Я выглядела настолько озадаченной, что она написала мне слово, а потом широко, как лошадь, разинула рот, демонстрируя, что имеет в виду. Я никогда не видела брекетов. Дома мы все росли со своими обычными кривыми зубами.

Еще у Аннет был голубой рюкзачок, с маленькими медвежатами и белочками, прицепленными к молнии. Я ничего не приносила из дому перекусить, потому что Ма это просто не приходило в голову, но Аннет всегда доставала из своего рюкзачка восхитительные лакомства: крекеры с мармеладом и арахисовым маслом, маленькие кубики оранжевого чеддера, яйца, смешанные с майонезом, стебли сельдерея, фаршированные сливочным сыром. Ее, похоже, забавляло мое удивление и восторг, и она охотно делилась со мной едой.

А еще я тайно восхищалась цветом самой Аннет. Кожа ее вовсе не напоминала матовую белизну листа бумаги, как прежде я представляла себе кожу белых; она оказалась почти прозрачной, и сквозь нее проглядывали розовые прожилки кровеносных сосудов. Однажды на рынке в Гонконге я видела лягушку-альбиноса, так вот Аннет походила на нее. А как-то раз она задрала джемпер и показала мне свой круглый животик, так я даже отпрыгнула в изумлении. Живот не был гладким и смуглым, как мой. Кожа покраснела, резинка штанов оставила на ней борозду, голубые вены резко выделялись на белом фоне. Я тогда подумала, что кожа у Аннет, должно быть, очень тонкая и легко повреждается. Такие голубые глаза, как у нее, я в Гонконге видела только у слепых с катарактой. Казалось, что они прозрачны до самого мозга, и было удивительно, что она могла смотреть своими светлыми глазами так же легко, как я своими.

Аннет сказала, что у меня хорошие волосы, хотя и короткие, даже заметила, что они такие черные, что даже отливают синим, и посоветовала отрастить их «под пажа». Долгие годы я стремилась к прическе «под пажа», совершенно не представляя, что это такое, но в полной уверенности, что Аннет плохого не посоветует. Ей казалось удивительным и необычным то, что я родом не из Америки. И она хотела учить китайские слова, особенно ругательства.

– Чокнутая дыня, – произносила я по-китайски.

– Она – гоу гуан, – хихикала Аннет, произнося столь неправильно, что я с трудом понимала, что она имеет в виду. Ни один китаец ее не понял бы, что, впрочем, к лучшему. Аннет говорила о девочке из нашего класса, которую терпеть не могла, потому что та «всезнайка». Я же не могла взять в толк, что плохого в том, что человек много знает.

У Аннет, как и у меня, не было друзей. Думаю, потому, что она была одной из трех белых в нашем классе, а двое других – мальчишки, которые держались вместе. Остальные ребята были чернокожими. Между черными и белыми школьниками существовало очевидное отчуждение. Видимо, среди темнокожих выделялись еще несколько латиноамериканцев, но в то время я считала их черными с прямыми волосами.

Школа располагалась недалеко от богатого белого района. Родители белых детей, желавшие, чтобы те учились в городской школе, вынуждены были отправлять их в эту. Но основную массу учеников составляли жители ближайших кварталов – небогатых, скорее даже бедных. Мыслить подобными категориями я начала много позже, но практически сразу поняла, что Тетя Пола права: контингент в нашей школе гораздо приличнее, чем в «микрорайоне» – так называлось место, где мы жили.

Себя я считала скорее чернокожей по многим причинам. Белые ребята приносили сэндвичи в коричневых бумажных пакетиках. Двое белых мальчишек сидели за отдельным столом и ели отдельно. Я ела бесплатный горячий ланч вместе с чернокожими и с Аннет, единственной белой за нашим столом. И жила я в черном районе. Но чернокожие дружили друг с другом, а я была одна. Они свободно и быстро говорили по-английски, хором пели в школьном дворе, вместе играли в известные им игры. Помню одну популярную песенку: Вы похожи на мартышку, вы воняете, как скунс. Мы вас дружно ненавидим, мистер Богарт, старый гнус.

Конечно же, в классе считали меня странной. Я нелепо выглядела в своей жалкой, самодельной одежде, с мальчишеской стрижкой. Ма бралась за ножницы, едва волосы отрастали до затылка. Она считала это разумным, потому что в нашей ледяной квартире короткие волосы быстрее сохли. Хотя большинство чернокожих в нашем классе были из бедных семей, одежду они носили магазинную. По пути в школу я разглядывала многоэтажные дома, где они жили. По тротуарам рассыпано битое стекло, и стены исписаны граффити (я выучила, как называются эти английские надписи), но вокруг зданий живая изгородь, и окна без решеток. И у этих людей наверняка есть центральное отопление.

Впрочем, у некоторых жизнь была не такая уж сладкая. Один из мальчиков, к примеру, неожиданно пропал, и никто не знал, куда он подевался. А еще за одной девочкой однажды прямо в середине дня пришла мама, и выглядела она так, словно ее сильно поколотили. Мистер Богарт и глазом не моргнул – видимо, привык. В школьном дворе что ни день случались драки, и я как-то видела мальчика с разбитым в кровь лицом. Чаще дрались мальчишки, но порой и девочки тоже, а иногда и те и другие.

Остальные ребята если и не ненавидели друг друга в открытую, то ограничивались грубостями, насмешками и издевками. Особым развлечением были вши: их ловили на себе, давили и подсовывали соседям. Под предлогом передачи вшей мальчишки колотили друг друга изо всех сил или трогали девочек. Я понятия не имела о вшах и зачастую оказывалась финальной обладательницей насекомых. Меня учили не прикасаться к другим людям без разрешения, поэтому мне трудно было избавиться от нежелательных приобретений. Вши – единственное, что преодолевало расовые барьеры.

Я никогда не была болезненным ребенком, но той зимой простуды преследовали меня. Под носом образовалась полоска постоянно воспаленной кожи, вся в мелких трещинках. Врача мы не могли себе позволить. Дрожа в лихорадке, я лежала в постели, а Ма варила рис с толстыми ломтями имбиря, заворачивала его в салфетку и клала мне на лоб, чтобы вытягивало инфекцию. Она подогревала кока-колу с лимоном и заставляла меня пить ее теплой.

Ма зашла в медицинскую лавку в Чайнатауне и за сумасшедшие деньги накупила всяких народных средств, которые я должна была принимать. Всё это: толченый олений рог, молотых сверчков, щупальца осьминога, какие-то корешки, похожие на человечков, – она сложила в глиняный горшок и уварила до объема чайной чашки. Я уверяла, что от этой дряни мне станет только хуже, но пришлось выпить до последней капельки.

Обычно, даже если мне нездоровилось, Ма отправляла меня в школу, поскольку в квартире стоял такой жуткий холод, что она просто боялась оставлять меня одну. В такие дни все кружилось у меня перед глазами, лицо горело, из носа текло.

Я надеялась, что, заметив мои успехи в математике и естественных науках, мистер Богарт начнет меня хвалить, но тщетно. Он, видимо, считал, что девочки все равно неспособны к этим предметам, и, если девчонка шла к доске написать ответ, на лице его мелькала ироническая улыбка – он был уверен, что она ошибется. А потом обязательно отпускал ехидное замечание в адрес «прекрасного пола», а я сначала считала это поощрением. И радовалась, доказывая, что он ошибается. Несмотря на то что он снижал отметку за малейшее отклонение от принятых здесь правил, мне достаточно было один раз прочесть новое правило, и я запоминала его быстрее всех в классе.

Но в остальных предметах не могла помочь даже Аннет: физика, общественные науки, риторика – все, что имело отношение к словам. Я полагалась на свое умение читать, а Ма тщательно чистила мне уши специальной лопаточкой, чтобы лучше слышать. Ма даже выделила мне 2 доллара 99 центов на покупку словаря Вебстера в мягкой обложке. Он обошелся нам почти в двести юбок, так как за каждую платили по полтора цента. Долгие годы я оценивала стоимость товара «в юбках». Метро до фабрики и обратно – 100 юбок, пачка жвачки – 7 юбок, хот-дог – 50, новая игрушка могла стоить от 300 до 2000 юбок. Даже дружба измерялась в юбках. Друзьям нужно делать подарки к Рождеству и на день рождения, а это обходилось в несколько сотен юбок. Хорошо, что у меня была только одна подружка – Аннет.

Словарь прослужил мне много лет. Обложка отваливалась, я раз за разом приклеивала ее скотчем, пока она уже совершенно не подлежала ремонту, следом начали отрываться и выпадать первые страницы. Но я пользовалась этим словариком, даже потеряв раздел транскрипции и большую часть буквы «А».

Я сказала Ма, что нам не разрешают брать домой контрольные работы, поэтому я не могу ей ничего показать, но заверила, что у меня все в порядке. Сказала, что учитель понял, какая я хорошая ученица. И страдала всякий раз, говоря неправду. Мистер Богарт словно нарочно выбирал для меня задания практически невыполнимые, хотя сейчас мне кажется, что он просто об этом не задумывался. Описать свою спальню и эмоциональную значимость находящихся в ней вещей (можно подумать, у меня была собственная комната, набитая дорогими игрушками); рассказать о прочитанной книге (откуда бы я взяла книги, интересно?); сделать коллаж о политике администрации Рейгана, используя картинки из старых журналов (Ма время от времени покупала только китайские газеты). Я старалась изо всех сил, но он этого не понимал. Жалкая попытка, писал он. Невразумительно. Небрежно. Коллаж не может содержать китайских текстов.

Не у меня одной были проблемы с заданиями мистера Богарта. Но большинство ребят равнодушно пожимали плечами, когда он критиковал их, выставляя плохие оценки. Они уже сдались. Но я-то совсем недавно была звездой в своей школе, побеждала в математике и китайском на межшкольных олимпиадах. Я бы что угодно отдала, чтобы блистать и в новом месте, потому что не видела другого способа помочь нам с Ма выбраться с фабрики. Мистер Богарт, видимо, понимал, что я умна, но все равно меня недолюбливал. Возможно, считал меня самонадеянной выскочкой, издевающейся над ним своими «сэрами» и бесконечными вставаниями. Но все это было частью моего воспитания, я не в силах была это прекратить. А может, наоборот, в своей дешевой нелепой одежде я производила впечатление убогой деревенщины. Но и с этим ничего нельзя было поделать.

К белым мистер Богарт придирался меньше, чем к остальным, и я бы решила, что он просто расист, если бы не Тайрон Маршалл, чернокожий. Высокий, сдержанный, Тайрон был невероятно умен. У него были высшие отметки по всем предметам, кроме математики, где лидировала я. Он не рисовался, но никогда не ошибался, если его вызывали к доске. Один из докладов, за который он получил «А с плюсом», даже вывесили на стену. Я помню фразу оттуда, которая произвела на меня огромное впечатление, хотя и не все слова я поняла: «Эта книга выводит нас на арену жестокой дискуссии». Кожа у него была темно-коричневой, матовой, – шоколад, присыпанный какао, а густые ресницы изящно загибались. Мистер Богарт его любил, как и я.

Мистер Богарт произносил речь о том, какой Тайрон замечательный и, разумеется, какие жалкие слабаки все мы по сравнению с ним, а Тайрон все глубже вжимался в парту.

– Ты ведь родился в гетрах, Тайрон, верно? – вопрошал мистер Богарт, расхаживая вдоль доски.

Тайрон кивнул.

– Твои родители закончили колледж?

Тайрон отрицательно качнул головой.

– Чем занимается твой отец?

– Он в тюрьме, – едва слышно пролепетал Тайрон.

– А мать?

– Она продавщица.

Даже сквозь темную кожу заметно было, как густо покраснел Тайрон, он словно вспыхнул изнутри. Выглядел при этом жалко. Я прекрасно понимала его смущение, но хотела оказаться на его месте.